Бруштейн Александра Яковлевна. Дорога уходит в даль (Дорога уходит в даль - 1)

   Что будет?
   Затем сразу вспыхивают споры, догадки, предположения. Все разговаривают друг с другом, как знакомые. Каждый хочет услышать от другого что-нибудь ободряющее, утешительное.
   - Папа,- шепчу я,- Древницкий не может спуститься с шаром обратно?
   - Не может. Шар-то ведь неуправляемый. Не Древницкий его ведет куда хочет, а шар несет Древницкого по ветру...
   - Ничего с Древницким не случится! - очень уверенно и громко говорит рядом с нами какой-то господин в элегантной шляпе-котелке, надетой чуть-чуть набок.
   Немедленно вокруг него образуется кольцо людей.
   - По-вашему, все кончится благополучно?
   - Для Древницкого? Конечно! Сейчас он спустится с парашютом, и все будет отлично.
   - Вы думаете, Древницкий спустится с парашютом?
   - А как же иначе! - говорит шляпа-котелок.- Ведь он понимает не хуже нас с вами, что не воспользоваться сейчас парашютом - это же верная смерть! Нет, он спустится с парашютом!
   - А солдат? - спрашивает папа, и я слышу по голосу, как он волнуется.
   - Ну, солдату, конечно, аминь! - спокойно заявляет шляпа-котелок.Древницкий спустится с парашютом, из шара вытечет последний воздух, и солдат загремит на землю. С такой высоты, представляете?
   - Значит, вы думаете, Федор Викторович,- спрашивает папа (он, оказывается, знает шляпу-котелок), - вы думаете, Древницкий бросит солдата на произвол судьбы? Погибай, мол, да?
   - А конечное дело так! - раздается знакомый голос, - и в группе людей, окружающих Федора Викторовича, мы видим Владимира Ивановича Шабанова. Мы не видели его с самого 1 мая, когда они поссорились с папой. Сейчас Шабанов смотрит на папу злыми глазами, хотя обращает свои слова не к нему, а к Федору Викторовичу. - Правильно рассуждаете, Федор Викторович! Спасти солдата Древницкий все равно не может, а себя спасти может, если спустится с парашютом. Он это и сделает. Своя, знаете, рубашка ближе к телу... заканчивает Шабанов со смешком.
   Тут папа говорит, ни к кому не обращаясь:
   - Есть две отвратительные поговорки: "Моя хата с краю!" и "Своя рубашка ближе к телу!" Если бы все думали так, человечество до сих пор жило бы в пещерах, одевалось в звериные шкуры и разговаривало ударами дубины!
   В группе вокруг нас смех, сочувственный папе.
   - Правильно! - говорит какой-то человек, пожимая папе руку.- Правильно, доктор!
   - А в Древницкого я верю! - продолжает папа.- Он героический человек, он не станет усыплять свою совесть обывательскими поговорочками... И вон смотрите! - шар еще виден, маленький-маленький, как булавочная головка... А никто с него с парашютом не спускается!
   Проходит еще минута, другая, - булавочная головка совсем исчезает из виду.
   - Ну, друзья мои,- обращается к нам папа, - мне пора в госпиталь. А вы как? Я вам советую - побудьте здесь, в саду, еще часок-другой. Здесь раньше всего станет известно, что с Древницким. Я из госпиталя тоже приеду сюда, к вам. Дома-то ведь мы от одной неизвестности истомимся!
   Мы остаемся в саду. Юлька дремлет на скамейке - она все-таки пережила большое волнение, настолько сильное, что даже начала ходить. Сейчас она от всего этого скисла, и заснула, положив голову на колени Анны Борисовны. Мы все тоже молчим.
   Большинство зрителей остались, как и мы, в Ботаническом саду: дожидаться известий о Древницком и солдате.
   Ожидание тянется мучительно. Время от времени происходит ложная тревога, как на вокзалах, когда кто-нибудь кричит: "Идет! Поезд идет!" - и все бросаются подхватывать свои узлы и чемоданы. Так и тут: где-то кто-то что-то выкрикивает, все устремляются туда, а оказывается - одни пустяки. О Древницком и о солдате ни слуху ни духу. Как в воду канули.
   Приезжает папа, сидит с нами, тоже томится.
   И вдруг крик:
   - Подъехали! Подъехали!
   - Идут сюда!
   Появление Древницкого и солдата вызывает целую бурю криков и аплодисментов. Их ведут на веранду ресторана. Сквозь толпу к папе протискивается какой-то человек:
   - Доктор, пожалуйста, посмотрите, что с Древницким... Пожалуйста, за мной, на веранду... Пропустите, господа!
   Толпа расступается, папа идет на веранду ресторана, ведя за руку меня. Я иду за папой, ничего не видя, кроме Древницкого.
   - Спасибо, доктор,- говорит папе Древницкий, -у меня пустяки, ссадины.. А вот спутнику моему, солдату Путырчику, нужна помощь.
   У Путырчика все цело, ничего не сломано, не вывихнуто, но он какой-то странный. Неподвижный взгляд, как бы отсутствующий... Смотрит в одну точку. Он не сразу откликается даже на свою фамилию и будто не понимает, что ему говорят.
   - Путырчик, друг, - говорит Древницкий, - на, выпей - душа оттает...
   Путырчик осушает рюмку, утирает губы краем ладони, но не становится ни веселее, ни живее.
   - А как я тебе кричал, когда мы летели, помнишь?
   Путырчик, помолчав, отвечает:
   - Ваше благородие до мене кричали: "Держись крепчай! Не отпускай вяровку! Держись крепчай, а то пропадешь..."
   - И ты держался?
   - А як же ж! Сказано було: "Держись крепчай",- я и держаусь...
   Путырчика увозят в казарму.
   - Плох он, доктор? - спрашивает Древницкий.
   - Не очень хорош,- соглашается папа.- Может, отойдет, конечно... Но, видно, потрясение было чрезмерным.
   Пока папа смазывает йодом и перевязывает ссадины на его руках, Древницкий рассказывает, что с ними произошло. Когда Древницкий обнаружил, что на петле висит солдат, он испугался, как бы солдат не выпустил из рук каната: он бы тогда сразу грохнулся на землю. Оттого он и кричал солдату все время: "Держись крепче, не то пропадешь!"
   - Даже голос сорвал кричавши! - шутливо жалуется Древницкий.
   Потом, когда из шара вытек весь воздух, пустая оболочка шара, похожая на выжатый лимон, стремительно падая, понесла их на землю. Вот тут им повезло: оболочка шара упала на деревья пригородного леса. Только это их и спасло...
   - Честно говоря,- признается Древницкий, -я сегодня живым остаться не чаял!
   - А почему вы не спустились с парашютом?
   - Бросив солдата?! - В голосе Древницкого звучит удивление.- Бросив его одного на верную смерть? - И, помолчав, добавляет: - Нет. Я так поступить не мог.
   Прощаясь с папой, Древницкий спрашивает:
   - Сколько я должен вам, господин доктор?
   - Вы с ума сошли! - сердится папа. - Неужели вы не понимаете, что вы меня оскорбляете!
   - Милый, не надо! - обнимает его Древницкий.- Я же не хотел... Может, еще увидимся когда-нибудь, я буду рад!
   Он прощается и со мной. Вынув из петлицы завядшую белую розу, он дарит ее мне. И мы уходим.
   - Папа,- спрашиваю я,- почему ты повел меня с собой?
   - Я хотел, чтобы ты посмотрела на Древницкого. Это нужно видеть. И запомнить.
   Мы с папой возвращаемся к своим. Юлька, словно завороженная, смотрит на полумертвую розу в моей руке.
   - Это Древницкого цветок?
   - Древницкого! - говорю я гордо.- Он мне дал!.. Я засушу... на память...
   Невольно я взглядываю на папу... Он смотрит на меня пристально, неотрывно и что-то не очень ласково.
   Конечно, я понимаю, о чем думает папа. Но, ох, до чего мне жалко отдать этот цветок!
   - Возьми, Юлька...
   Когда мы уже подходим к своему дому, папа говорит мне:
   - Если бы ты сегодня не отдала Юльке цветка, это было бы для меня... ну, как тебе сказать... горе, да, да, самое настоящее горе!.. Потому что я бы думал, что ты самая злая жадюга из всех самых злых жадюг!
   Папины опасения относительно солдата, нечаянного спутника Древницкого, оправдались. Когда на следующий день был опубликован приказ военного командования: "Рядовой такого-то полка Путырчик за проявленные им смелость и присутствие духа награждается двадцатью рублями", - бедняга Путырчик уже не воспользовался этой наградой: от всего пережитого он сошел с ума.
   Несколько дней спустя афиши возвещают новый полет Древницкого. Первый полет, в котором он показал себя таким благородным человеком, он считает для себя, воздухоплавателя, неудачей и во что бы то ни стало хочет "выправить линию".
   Ох, этот второй полет наносит ему новый удар!
   Перед самым взлетом из-за чьей-то неосторожности шар воспламеняется от костра и сгорает буквально в несколько минут на глазах у всех зрителей и самого Древницкого. Вот когда все видят, что и Древницкий может побледнеть... Он смотрит на гибель своего шара, и кровь явственно отливает от его смелого лица.
   Стоимость такого шара, наверно, очень велика, а доходы от публичных полетов ничтожны. Ведь девять тысяч населения смотрят полеты бесплатно: они видны отовсюду. Плата за вход на взлетную площадку, вероятно, едва покрывает расходы воздухоплавателя по найму этой площадки, по наполнению шара, охране его и т. д.
   ...Шар сгорел. Толпа стоит молчаливая. Сам Древницкий словно оцепенел. Кто-то из зрителей снимает с головы фуражку, кладет в нее деньги: "Древницкому - на новый шар!" И фуражка идет из рук в руки. Видно, как она плывет по толпе, словно челнок. Люди дают охотно, горячо. Кое-кто из женщин, плача, кладут в фуражку вынутые из ушей недорогие серьги, снятые с пальцев колечки с бирюзой... Фуражка несколько раз возвращается наполненная и снова, пустая, идет в плавание.
   Через некоторое время Древницкий совершает у нас полет уже на новом шаре. Трудно даже описать волнение зрителей и их восторг, когда полет проходит великолепно, - что называется, без сучка, без задоринки. Толпа несет Древницкого на руках по аллеям Ботанического сада - к веранде ресторана. Древницкого буквально засыпают розами. Увидев в толпе папу, Древницкий протягивает ему целую охапку раз:
   - Здравствуйте, доктор! А это для дочки!
   Я слышу где-то в толпе, голос Риты Шабановой:
   - Мама! Древницкий опять Сашке Яновской розы подарил!
   И тут же ясный голос Зои, протяжный и ленивый:
   - А тебе завидно, да?
   [С тех пор я больше не видела полетов Древницкого. Но имя его встречалось нередко на страницах газет. Часто в них рассказывалось о случаях, когда смелый воздухоплаватель спасался лишь чудом. А в основе этого чуда всегда лежала героическая смелость Древницкого, его находчивость и выдержка. Как-то в Риге его парашют отнесло далеко в море, и Древницкий уцелел только благодаря надетому перед полетом пробковому поясу, давшему ему возможность продержаться на воде до тех пор, пока подоспела спасательная лодка. В другой раз, в Петербурге, спрыгнув с парашютом, Древницкий едва не погиб, опустившись на трамвайные электрические провода. После 1914 года имя Древницкого совершенно заглохло. Казалось, изгладилась всякая память о нем. Фамилия его не упоминалась ни в одной из энциклопедий, предназначенных для широкого читателя. Даже специалисты-научные работники, в частности, по истории воздухоплавания - не знали о нем почти ничего. Когда я обращалась к ним с вопросами о судьбе Древницкого, они ничего не могли сообщить мне, наоборот, они радовались возможности услышать от меня о виденных мною в детстве полетах Древницкого.
   Несколько лет тому назад журнал "Пионер" напечатал мой рассказ о герое моего детства, воздухоплавателе Древницком. Советские школьники - в буквальном смысле слова "прочесали" все, что можно, в поисках следов Древницкого. Но не помогла и удивительная напористость советских школьников-пионеров: так же, как и я, они не отыскали никаких следов. И было грустно думать, что этот замечательный герой, один из пионеров русского воздухоплавания и парашютизма, безвозвратно забыт... Даже инициалы его имени и отчества не были известны никому!
   Однако в самое последнее время все это неожиданно повернулось иначе!
   Один из моих читателей, студент (ныне ленинградский инженер.) Г. Т. Черненко, заинтересовавшись судьбой и личностью Древницкого, посвятив несколько лет поискам этого героического воздухоплавателя и парашютиста, собрал большой и интересный материал.
   Отсылая интересующихся к той книге, которую Г. Т. Черненко готовит для печати, я скажу лишь о том, что имеет непосредственное отношение к настоящей моей книге. Древницких было два брата, Станислав и Юзеф. Оба - выдающиеся воздухоплаватели и парашютисты. Все то, что читатель прочитал здесь в этой моей книге, относится, оказывается, к Станиславу Маврикиевичу Древницкому-старшему, рано погибшему при воздухоплавательной катастрофе.]
   Глава девятнадцатая. МЫ ПРОЩАЕМСЯ С ПАВЛОМ ГРИГОРЬЕВИЧЕМ
   На последнем полете Древницкого Анна Борисовна не присутствовала, хотя и собиралась быть. Но, когда мы возвращаемся домой, Юзефа встречает нас сияющая, как начищенный медный подсвечник:
   - Учителя нашего выпустили!
   Мы все набрасываемся на Юзефу с вопросами, но она знает только, что прибегала "учителька" (Анна Борисовна), что она была "такая радая, такая радая!.."
   - "Юзефочко, говорит, дорогой вы человек! Мужа моего сегодня выпустили с острога! Пошел свидетельство выправлять, сегодня ночью, говорит, уезжаем!.." Так и сказала: "Юзефочко, дорогой человек!" - повторяет Юзефа растроганно.
   Приходит и Анна Борисовна. От радости она немного растерянна, словно боится верить счастью. Она объясняет, что Павла Григорьевича действительно выпустили - дали ему в полицейском управлении так называемое "проходное свидетельство" в Харьков.
   Фон Литтен исполнил свое обещание!
   - А как же вы успеете до ночи уложиться? - беспокоится мама.
   - Да какие у нас пожитки, Елена Семеновна! Уже все уложили...
   - А почему вы пришли без Павла Григорьевича? Посидели бы с нами последний вечерок!
   - Да это все Павел мудрит: говорит, что это неконспиративно, что мы вас можем подвести...
   - Вот что, дорогая моя Анна Борисович: за нас можете не беспокоиться пока фон Литтен сидит на своем месте, будьте спокойны, он себе не враг. Ни один волос не упадет с моей головы. Сию минуту ступайте за Павлом Григорьевичем! - командует папа.
   Павел Григорьевич и Анна Борисовна приходят скоро - уже со всеми вещами: прямо от нас они отправятся на вокзал. Павел Григорьевич отлично выглядит. Словно и не сидел в тюрьме!
   - Я же каждый день дышал воздухом у окна в ожидании, когда моя Анна Борисовна поплывет мимо тюрьмы на лодке!
   Анна Борисовна и Павел Григорьевич смотрят друг на друга так, словно разговаривают глазами:
   "Да?"
   "Ну конечно!"
   "Навсегда?"
   "А то как же!"
   "Ну вот и отлично!"
   Павел Григорьевич говорит маме:
   - А какие котлеты, какие роскошные булки посылали мне вы, Елена Семеновна и Юзефа! Я просто обжирался!
   - Не верьте ему, Елена Семеновна! - смеется Анна Борисовна.- Он, наверное, всю тюрьму кормил вашими гостинцами, я его знаю!
   Трудно даже описать, как все в доме радуются возвращению Павла Григорьевича! Правда, за этим возвращением через часок-другой настанет разлука - может быть, навсегда,- но пока это радость, от которой, кажется, даже лампы горят веселее.
   Поль подходит к Павлу Григорьевичу и просит его на минуту зайти в нашу комнату. Павел Григорьевич исполняет ее просьбу, и одноглазка Кики сразу вспархивает к нему на плечо.
   - О, Кики такой умный! Он безошибочно узнает, кто хороший, кто нет... И он радуется, когда видит хороших людей!..
   Мы сидим за столом. Папа прежде всего дает Павлу Григорьевичу письма к тем своим товарищам по Военно-медицинской академии, которые работают сейчас в Харькове, - врачам, университетским преподавателям. Потом разговор становится общим, все смеются, чокаются (мама достала заветную вишневку!), пьют чай с абрикосовым вареньем Юзефиной варки...
   Настает пора расставаться: время ехать на вокзал.
   - Будешь нас помнить, Сашенька?
   - Всю жизнь! - обещаю я.
   И ведь правда: я навсегда запомнила этих людей - Павла Григорьевича, первого революционера, увиденного мной в жизни, и милое, чудесное "Зернышко", Анну Борисовну. И почему-то в моей памяти Павел Григорьевич переплелся с Древницким. Разные, а какие похожие! Оба смелые, оба героические, оба любят людей больше, чем себя, оба видят далеко-далеко вперед! Один, летая на неуправляемой тряпке, видит впереди завоевание воздуха. Другой, ведя работу среди горсточки фабричных рабочих, видит впереди революцию!..
   - Ты не спишь? - Это папа присел около моей кровати.
   - Не сплю... Думаю... Папа, а ты - не революционер?
   - Нет, Пуговка. Не революционер.
   - Почему?
   - Почему? - медленно повторяет папа мой вопрос.- Вероятно, революционер должен быть лучше, смелее, чем я... Он должен быть героем! Ведь они - только у начала своего пути. Их мало, а путь этот, пока они победят, им придется вымостить своими костями... Это будет трудно и долго... Помогать им - вот все, что я могу...
   - А победят они?
   - Победят. Непременно.
   Мы еще молчим недолго. Мне немножко горько думать, что мой папа - он сам это сейчас сказал! - беднее душой, чем революционеры, что он не герой, а просто хороший человек.
   - Папа... Я бы хотела, чтобы ты сделал что-нибудь очень хорошее!
   - Например?
   - Ну, например, пошел - и убил царя!
   - Ох, какая Пуговка, какая глупая Пуговица!.. - посмеивается папа. Настоящие революционеры - такие, как Павел Григорьевич,- это не делают... Они царей не убивают!
   - Почему?
   - А вот почему - об этом мы поговорим тогда, когда...
   Вот оно: так я и знала!
   - ... когда у тебя коса вырастет!
   Глава двадцатая. СВАДЬБА
   Коса - она, конечно, очень долго растет. Но маленькая косичка, в несколько сантиметров, такая, чтобы в нее можно было вплести ленточку, такая у меня к концу лета все-таки уже есть. Это очень приятно. Я поворачиваю голову то вправо, то влево, словно трясу надетыми на уши сережками из вишен! Косичка при этом, правда, не бьет меня по ушам (это еще когда-а-а будет!), но я ощущаю ее у себя на затылке... Это тоже приятно!
   В один прекрасный день, когда мы с Юлькой сидим на обычном месте, на берегу реки, куда ее каждое утро приносит Степан Антонович, Юлька говорит мне:
   - Завтра придешь?
   - Приду.
   - Нет, ты приходи непременно. В двенадцать часов,- настаивает Юлька.
   - А что?
   - Так... - И Юлька делает загадочное и таинственное лицо. Ясно: она знает какой-то секрет.
   Однако сохранить тайну до конца она не может.
   - Свадьба у нас завтра... - говорит она, сияя.- Мамця со Степаном Антоновичем венчаться идут... Приходи в двенадцать часов. И не сюда - меня здесь не будет. К ресторану приходи, к черному ходу, где наша комнатка... И еще Юзефе скажи, чтоб с тобой пришла! Непременно!
   Пока Юлька была больна, ее мать очень подружилась с Юзефой. Она даже называет Юзефу "тетечкой".
   - Мы и татку твоего хотели пригласить, да не смеем...
   - Папа непременно пришел бы! - горячо уверяю я.- Но в двенадцать часов он в госпитале.
   Когда я ухожу, Юлька кричит мне вслед:
   - Не забудь: завтра в двенадцать с черного хода! И Юзефа чтобы тоже!
   Я очень радуюсь этому приглашению, хотя со словом "свадьба" у меня связаны не очень приятные воспоминания. Я была на свадьбе только один раз в жизни. Выходила замуж двоюродная сестра моей мамы. Я была еще маленькая лет шести. Дома было много суматохи - одевались, готовились ехать на свадьбу. Пришел дамский парикмахер пан Теодор; он стал завивать маме локоны горячими щипцами, это было ужасно интересно. Пан Теодор нагревал щипцы на керосинке, потом пробовал нагревшиеся щипцы сперва о собственное ухо, о палец, предварительно послюнив его, и, наконец, о кусок газеты, отчего в комнате плыл запах паленой бумаги.
   Завивая мамины локоны, пан Теодор все время восхищался маминой красотой:
   - Урода! Ах, яка урода!
   Я было хотела обидеться за свою маму, но оказалось, что по-польски "урода" означает прелесть, очарование!
   Продолжая уверять, что мама первая "урода" во всем городе, пан Теодор сделал ей замысловатую прическу и ушел. Мама надела новое платье, отделанное букетиками искусственных фиалок. Она вправду была очень красива!
   В это время приехал папа.
   - ПрОшу пана - храк! - сказала Юзефа, помогая папе надеть какой-то диковинный костюм.
   Но, когда папа надел его, я просто огорчилась. Мама такая нарядная и красивая, а папа оделся каким-то шутом гороховым! Что это за костюм? Спереди кургузый, а сзади с раздвоенным хвостиком!
   - Папа,- взмолилась я, чуть не плача.- Сними эту гадость! Мы же на свадьбу едем, там тебя все засмеют. Подумают, чго ты нарочно...
   - Это фрак,- сказал папа очень невесело (ему, видно, самому не нравился его костюм). - На свадьбу, понимаешь, полагается мужчинам надевать фрак... А тебе не нравится? Нет... Мне, брат, тоже не нравится...
   - А чего ж там "не нравится"! - сказала Юзефа.- Храк - и храк. Усе настоящие паны храки надевают... А чем наш пан доктор хуже?
   Меня тоже принарядили, надели на меня мое любимое платье,- а любила я его за то, что в нем был карман, и даже глубокий. Мне всегда попадало за то, что я теряю носовые платки, а тут как раз было куда класть платок.
   Одевая и меня, Юзефа сказала шутя:
   - На свадьбу идешь, шурпочка моя, а няню свою не берешь? Будешь там вкусные вещи кушать, а Юзефе - фига?
   Я стала горячо протестовать:
   - Юзенька, что мне там вкусного дадут, я тебе все-все принесу! Все в карман спрячу - для тебя. Честное слово!
   Юзефа посмеивалась:
   - Ну, смотри не забудь! Ты ж у меня безголовая.
   Юзефа, конечно, шутила, но - я же дала честное слово! И я добросовестно запихала в карман все, чем меня угощали на свадьбе. Карман скоро отяжелел, он крепко ударялся о мой бок,- а главное, он очень заметно оттопыривался. Конечно, мама скоро заметила этот оттопыренный карман и, отведя меня в сторонку, стала его опорожнять... Чего только в нем не оказалось! Груша, сливы, конфеты, а на самом дне - нежное, хрупкое, вконец раздавленное пирожное со взбитыми сливками и вареньем...
   Мама была в ужасе.
   - Откуда это у тебя?
   - Я обещала принести домой Юзефе все, что мне дадут... - чуть не плакала я.
   - Какие глупости!
   - Ничего не глупости, я честное слово дала!
   Кое-как мама вытерла платком мой перепачканный внутри карман, велела мне съесть тут же, при ней, все то, что осталось нераздавленным.
   - А жениха и невесту ты поздравила? Видишь, все поздравляют, ступай и ты.
   Очень сконфуженная, я протискалась сквозь толпу поздравлявших гостей, подошла к жениху и невесте, сунула каждому из них руку и, как всегда в минуты больших волнений, сказала, перепутывая слова: не "поздравляю вас", а "мерси" - то есть благодарю.
   На счастье, тут подошел папа. Я прижалась к нему и от знакомого, милого запаха карболки сразу успокоилась.
   - Ничего, брат, бывает... - посмеивался папа.- А теперь все-таки подойди к жениху и невесте и скажи по-людски: "Поздравляю!" А то они подумают, что ты идиотка!
   В общем, никакого удовольствия мне та свадьба не доставила. Даже вспомнить неприятно!
   Но это было давно.
   Теперь я уже большая, скоро пойду экзаменоваться в первый класс! Теперь я уже, конечно, лучше умею вести себя на людях И потому мне очень обидно, что мама, отправляя меня с Юзефой на свадьбу Юлькиной мамы и Степана Антоновича, говорит мне "с намеком":
   - Только, пожалуйста, не пихай, ничего в карман и, когда будешь поздравлять новобрачных, не скажи вместо "поздравляю!" - "с Новым годом".
   Удивительная у взрослых способность помнить сто лет всякую чепуху!
   Мы с Юзефой (она - нарядная, с шалью на плечах) долго ищем черный ход в садовый ресторан - мы ведь никогда не бывали там даже и с парадного хода.
   Но вдруг мы видим: идут по аллейке к ресторану новобрачные - Анеля Ивановна и Степан Антонович - и застываем на месте! Не то чтобы такие уж они были нарядные и великолепные, - дело совсем не в этом. Они идут по аллейке не под ручку, как чинно прогуливаются в праздник мужья и жены, - нет, они держатся за руки, как дети! Анеля Ивановна - чуть притулившись к крепкой руке Степана Антоновича, а он - останавливаясь по временам, чтобы поглядеть на нее...
   Они идут СЧАСТЛИВЫЕ. Это понимаю даже я.
   Тут из какой-то боковой двери - это и есть черный ход в ресторан высыпает группа мужчин во фраках. Один из них посадил к себе на плечо Юльку. Открывая в радостной улыбке милые передние зубки, надетые "набекрень", Юлька машет рукой и кричит:
   - Мамця! Таточка!
   Но тут Юзефа начинает почему-то проявлять признаки беспокойства.
   - Якись паны... - бормочет она.- В храках! Куды же я з ими пойду?
   Но уже Анеля Ивановна увидела нас, расцеловала и вместе со Степаном Антоновичем ведет нас к себе.
   В это время в группе "панов", одетых во фраки, появляется повар в белом фартуке и колпаке. За ним - Гануся, тоже судомойка ресторана, такая же, как Анеля Ивановна. Гануся, видно, сейчас от лохани, с подоткнутой юбкой. Она бесцеремонно расталкивает мужчин во фраках и бросается целовать новобрачных. Она плачет от радости за них, но не касается их своими разведенными в стороны мокрыми руками.
   Анеля Ивановна и Степан Антонович целуются с судомойкой Ганусей, с поваром и со всеми господами во фраках.
   Но тут старик повар предостерегающе поднимает указательный палец:
   - Хлопцы, в зал!
   И все господа во фраках опрометью бегут в ресторан. Анеля Ивановна приводит нас с Юзефой в каморочку, где живут они с Юлькой, - под лестницей, со скошенным потолком. Степан Антонович тоже надевает фрак и уходит в ресторанный зал. Анеля Ивановна быстро сменяет праздничное платье на свою каждодневную затрапезку и становится в кухне рядом с Ганусей у лохани. И все становится таким, как каждый день... Нет, все-гаки не все!
   - Юлечко! - кричит Анеля Ивановна, и синие глаза ее сияют. - Юлечка, угощай дорогих гостей.
   Юлька угощает нас конфетами и яблоками. Анеля Ивановна вбегает на секунду к нам.
   - Тетечко! - просит она Юзефу.- Может, вы выпьете килишек (рюмочку)?
   И убегает.
   Выпив "килишек", Юзефа с удовольствием крякает. Потом она спрашивает Юльку, кто были те паны, которые дожидались новобрачных у входа.