Бушков Александр Александрович. Дикое золото

   – Что, большая нужда?
   – Крайняя.
   – Фу ты, а он у меня как раз петь начал... – Мигуля с сожалением оглянулся на покинутую комнату. – Ладно, авось не спадет с настроя. Вот сюда попрошу.
   Он распахнул перед Бестужевым обшарпанную дверь, и они вошли в небольшую комнатку. Из угла к ним бросился черный бесхвостый щенок, завилял задом, радуясь людям.
   – Ишь, стервец! – почти умиленно сказал Мигуля. – Заскучал тут один... Породистый...
   – Позвольте, – присмотрелся Бестужев. – Это же ротвейлер!
   – Ага, – кивнул Мигуля, садясь за стол и ловко подхватывая щенка на колени. – Куплен на свои деньги, из Петербурга привезен. Немцы их в качестве полицейских собачек давно пользуют, вот я и решил следовать за ихней цивилизацией. Мазурика нашего и пистолетом не особенно запугаешь, а вот к обученным полицейским песикам он пока что не привык, и польза, я чую, будет... Подрастет, поглядим. Садитесь, ваше благородие. Что вас привело к нам, убогим?
   – Полно прибедняться, Ермолай Лукич. – усмехнулся Бестужев в открытую. – Ну какой же вы убогий? О вас отзываются, как о лучшем в Шантарске частном приставе, я навел справки...
   – А... – махнул Мигуля устрашающей лапищей. – Болтают всякое...
   – Ермолай Лукич, – проникновенно сказал Бестужев. – Объясните вы мне, пожалуйста, чего ради охотитесь за Ванькой Тутушкиным?
   Очень похоже, он застал пристава врасплох этим немудрящим вопросом. Мигуля ерзнул взглядом, преувеличенно заботливо принялся трепать щенка за черные ушки. Наконец поднял хитрые мужицкие глаза:
   – Да с чего вы взяли?
   – Ну как же, – сказал Бестужев. – Такую засаду поставили... Учитывая, что в Шантарске всего-то полсотни городовых, выделять аж полдюжины человек ради поимки Тутушкина – это получается либо ненужное расточительство, либо охота на чрезвычайно опасного преступника. Вот только Тутушкин, насколько мне известно, ничего противозаконного не свершил пока. Альфонсирует помаленечку, это верно, сутенерствует, сукин кот, – но это еще не повод, чтобы такую охоту за ним устраивать. Городовые в партикулярном, сыскные агенты, извозчики ряженые, всех схваченных моментально к вам везут, даже племянничка городового Зыгало, мальчишечку нежного возраста, к наружному наблюдению привлекли...
   Мигуля, судя по его виду, лихорадочно искал, что бы соврать поубедительнее. И наконец сообразил:
   – Помилуйте, господин ротмистр, с чего вы взяли, что мы как раз Тутушкина ловим? Ловим мы вовсе даже другого человека, есть один такой фармазон, который должен как раз у Тутушкина объявиться...
   – А сам Тутушкин где?
   – Кто же его ведает, прохвоста? Вам бы с Петенькой Сажиным поговорить...
   – Я пытался его отыскать по телефону, – пожал плечами Бестужев. – Однако где он находится, никому не известно. Вот и пришлось к вам ехать... Так как же, Ермолай Лукич?
   – Да господи! – с сердцем сказал Мигуля. – Говорю вам, все мы не ловим Ваньку Тутушкина, а ловим известного фармазона, с помощью фальшивого брильянта выманившего деньги у купчихи Калатозовой... Вы что ж, не верите?
   – Уж простите, не верю, – сказал Бестужев.
   – Ну, дело ваше.
   – Интересный вы человек, Ермолай Лукич, – примирительно улыбнулся Бестужев. – В конце-то концов, мы с вами числимся по одному министерству, должны сотрудничать...
   – Было б в чем с вами сотрудничать, господин ротмистр, неужто я бы стал уклоняться? – с видом невиннейшего дитяти заявил Мигуля. – Неужто я не понимаю, что такое охрана? Никакого сравнения с нашими-с мелкими заботами...
   – Но если заботы ваши так мелки, что же вы их держите в секрете?
   – Да кто держит? Говорю вам, ловим фармазона...
   – А нельзя ли посмотреть, что там насчет этого фармазона имеется в ваших штрафных списках?^[23]
   – У нас штрафных списков такого рода не имеется, – сказал Мигуля весело. – Таковые – в сыскной...
   – А в сыскной не знают, куда подевался Сажин, вот и получается сказка про белого бычка...
   – Ничем помочь не могу, – непреклонно заявил Мигуля. Он выскальзывал из рук, как чеховский налим.
   – Хорошо, – сказал Бестужев. – Возможно, я напрасно вас беспокоил, приношу искренние извинения... Там, в комнате, я видел только что Василия Зыгало... Могу я с ним коротко поговорить?
   Судя по всему, Мигуле хотелось отклонить и эту нехитрую просьбу, но он, как и следовало ожидать, не нашел серьезных оснований. Развел руками:
   – Ну, коли служба требует... Я его пришлю сей минут, – опустил щенка на пол и быстро вышел.
   Бестужев поцокал щенку языком, и тот с поскуливанием заплясал у его ног.
   «Сей минут» растянулся минут на пять. Несомненно, Мигуля в это время наставлял подчиненного держать язык на зубами и не брякнуть лишнего... Когда великан Зыгало все же возник в дверях, вид у него был угнетенный и печальный. Блуждая взглядом по комнате, городовой пробасил:
   – Ваше благородие, прощенья просим... Кто ж знал...
   – Это ты насчет оплеухи? – спросил Бестужев. – Да я и забыл уже... За что обижаться? Ну, справлял ты службу... Садись, Василий, садись, в ногах правды нет... Садись, кому говорю!
   После долгих колебаний Зыгало устроился на краешке стула, готовый в любой момент вскочить и вытянуться.
   – Да сядь ты поудобнее, братец, – с досадой сказал Бестужев. – Говорю же, про затрещину я и забыл... Ты мне вот что скажи: по какой причине ловите Тутушкина?
   Зыгало отчеканил, как заведенный:
   – Ваше благородие, облава вовсе не на Тутушкина, а на фармазона, каковой...
   – Злодейски обвел вокруг пальца купчиху Калатозову? – понятливо подхватил Бестужев. Ясно было, что с этого объяснения Зыгало ни за что не сойдет. – И черт с ним, с фармазоном... Ты мне лучше расскажи о другом. Когда в номерах «Старой России» застрелился постоялец, коллежский асессор по Министерству внутренних дел Струмилин, ты, насколько я знаю, вошел туда первым?
   Зыгало воззрился на него недоуменно, мучительно пытаясь сообразить, что ему в этом случае отвечать, чтобы не подвести начальство, отчего-то не желавшего посвящать жандарма в свои внутренние дела. Бестужев смотрел на него доброжелательно, открыто, легким движением бровей принуждая к разговору. Наконец рослый усач, одолеваемый внутренними борениями, промямлил:
   – Да вроде как бы и так...
   Терпение у Бестужева лопнуло. Он перегнулся к собеседнику через обшарпанный канцелярский стол и грозно пообещал:
   – Васька, я ведь сейчас поеду к полицмейстеру, велю ему тебя к себе вызвать, и там мы этот разговор продолжим... Только при этом будет считаться, что ты, аспид, злостно препятствуешь следствию, проводимому жандармерией... Тебе что, служба надоела? Тут политика, тебя и Мигуля не спасет... Будешь ты говорить, как нормальные люди?
   – Как прикажете... – протянул струхнувший Зыгало.
   – Ты первым вошел?
   – Так точно. Когда Прошка, коридорный, телефонировал в часть, меня с Мишкиным и послали... Входим мы, а он лежит на кровати, глаза открыты, прямо на нас таращится... – Зыгало неподдельно передернулся. – Кровь на виске, и пистолетик блестящий из руки выпал, тут же валяется...
   Достав блокнот с карандашом, Бестужев быстро провел несколько линий, подрисовал прямоугольник, подсунул раскрытый блокнот городовому:
   – Смотри внимательно. Вот так и выглядел номер? Это – кровать, это – окно, это, соответственно, дверь... Разбираешься?
   – Да что тут трудного...
   – Молодец, – сказал Бестужев. – Ты, значит, вошел первым.., и раздавил сапогом гильзу?
   – Да не раздавил, а помял, она ж медная, как ее раздавишь... Смял, был такой грех. Хрупнуло под сапогом, я попервости решил, что таракан, эти мирские захребетники и в приличных гостиницах попадаются... Глядь, а это вовсе и не таракан, а гильзочка, маленькая такая, аккурат для того пистолетика, так и следствие потом определило... Она, хоть и помятая, а буковки-то на ней читаются, донышко и не смялось вовсе, так что я не виноват... Кто ж знал, что она на полу...
   – Ладно, – сказал Бестужев. – Никто тебя за раздавленную гильзу не виноватит, понятно? Но вот где ты на нее наступил, мне нужно знать совершенно точно. Сможешь сосредоточиться и показать? – он ткнул карандашом в рисунок. – Вот дверь. Вот так ты входишь, как я веду карандашом... Ну, Зыгало, подумай как следует...
   – А чего думать? Вот-с, – Зыгало ткнул толстым ногтем в рисунок. – От туточки. Прошел три шага, а под сапогом – хр-руп! И не таракан это оказался вовсе, а гильза...
   – Точно? – спросил Бестужев. – Ничего не путаешь? Еще подумай...
   – Да что тут думать? – даже обиделся Зыгало. – Я, как-никак, ваше благородие, восьмой год в полиции, глаз обязан иметь наметанный. Вон, у вашего благородия пистолетик-то под пиджачком, слева, под мышкой. Обычный человек не подметит, а я подмечу, потому как глаз полицейский, опытный... Точно, вот здесь.
   – Дай-ка спичку, – сказал Бестужев хрипловато. – Я свои забыл, в гостинице, видимо...
   Он жадно затянулся дымом, глядя сквозь Зыгало, не видя его. Если этот болван не врет – а он, судя по всему, искренен, – каша заваривается нешуточная, господа. Конечно, гильзу мог поддать ногой Прохор... Нет! Вряд ли он входил, шлялся по комнате, где лежал покойник, а во-вторых, гильза даже от шевеления ногой не смогла бы улететь туда, где на нее имел неосторожность наступить Зыгало...
   Гильза эта – точнее, место, где она лежала, – напрочь разрушала всю картину самоубийства. Струмилин был найден полулежащим на кровати, правым боком к правой стене, он должен был стрелять правой рукой в правый висок, что мы и имеем.., но гильза лежала слева от покойника, на значительном расстоянии! Почти у самой двери. У Струмилина был стандартный, серийный браунинг, с расположенным справа окошечком выбрасывателя. Самостоятельно гильза попасть в указанное Зыгало место никак не могла, для этого ей пришлось бы птичкой порхать по комнате вопреки всем законам баллистики...
   Верить ли всецело этому провинциальному городовому? Приходится верить – не из желания, а потому, что к этому странному факту добавляются еще несколько уже известных... Даже в жар бросило! И знакомый охотничий зуд в теле...
   Зыгало осторожно кашлянул, напоминая о себе. – Ну, вот и все, – сказал Бестужев спокойно. – И ничего мне от тебя больше не нужно. Приставу своему ты, конечно, наш разговор передашь.., только я тебя заранее предупреждаю: чтобы оба держали язык за зубами. Так ему и скажи. Чтобы этот разговор дальше нас троих не пошел. Иначе, уж прости, загоню куда-нибудь в места не столь отдаленные. Я не шучу, ты понял?
   – Чего ж тут не понять...
   – Иди, – распорядился Бестужев и, прежде чем за городовым успела захлопнуться дверь, по-хозяйски снял телефонную трубку. – Барышня? Барышня, дайте мне сто двадцать первый, аптеку на Театральном...
   ...Он никогда не бывал здесь прежде, но сориентироваться оказалось не столь уж и трудно – служебный вход, узкая высокая лестница с фигурными чугунными перилами... Аптечным запахом шибало в нос так, что Бестужев забеспокоился: как бы не пахло от него потом за версту разнообразными фармацевтическими ароматами, этакое амбре и за неделю, полное впечатление, не выветрится...
   Деликатно постучал в дверь с табличкой, где белые по синему буквы гласили: «Старший провизор». Услышав приглашение войти, без церемоний последовал оному. Стараясь говорить как можно дружелюбнее, произнес:
   – Добрый день, Виталий Валерьянович, вот и снова свиделись. Гора с горой... Присесть позволите?
   Подождал немного и, предпочтя расценить молчание как согласие, опустился на стул. Открыто огляделся. Человек с поэтическим складом ума непременно вспомнил бы по ассоциации о лаборатории алхимика – столько здесь было стеклянных шкафов с разноцветными жидкостями и разнообразнейшими порошками в бутылках и флаконах всех видов и размеров, – но Бестужев, прагматик по натуре, никаких лирических красивостей в сознание допускать не стал. Были дела и поважнее.
   – Виталий Валерьянович, ну что вы, право... – произнес он с неудовольствием. – Не нужно на меня смотреть, словно кролик на удава, я пришел к вам, пожалуй что, за консультацией...
   Хозяин кабинетика, человек средних лет, в белом халате, при чеховском пенсне, уставился на него со странной смесью испуга и мнимой бравады. Бестужев досадливо поморщился:
   – Да что с вами такое?
   – Ничего! – с той же уморительной смесью испуга и вызова ответил провизор. – Почему вы решили, будто... Провизор замолчал, потеряв нить.
   – Что – будто? – усмехнулся Бестужев. – Виталий Валерьянович, самое смешное – обстоятельства сложились так, что я пришел к вам за помощью...
   – Вы?!
   – Да так уж сложилось... – сказал Бестужев и, не теряя времени, выложил на стол сложенный вчетверо лист бумаги. – Вот, прочитайте эти художества, только, умоляю вас, внимательно...
   Хозяин робко протянул руку, поощряемый взглядом Бестужева, развернул лист, держа вверх ногами, перевернул правильно. Стал читать. И едва не уронил пенсне. На лице отразилась крайняя растерянность, прямо-таки панический страх:
   – Что за вздор, ничего подобного...
   – Я верю, – мягко сказал Бестужев, протянул руку и деликатно вынул лист из закаменевших пальцев старого знакомого. – Я вполне вам верю. Сущий вздор, галиматья... Но каков стиль и слог, какова экспрессия чувств.., а? Неизвестный верноподданный обыватель бдительно извещает Петербургское охранное отделение, что административно высланный господин Покитько Виталий Валерьянович ведет здесь, в Шантарске, самый что ни на есть противоправительственный образ жизни: тайно связан с анархистами-коммунистами, ядами их снабжает, посредством коих, надо полагать, будут злодейски отравлены губернатор, полицмейстер и чуть ли не все благонамеренные граждане... Мало того, причастен к ограблению обозов с золотом...
   Как это иногда случается, предельный испуг кратковременно перелился в свою противоположность, крайнюю отвагу. Покитько выпрямился на стуле и, старательно пытаясь испепелить Бестужева взглядом, визгливо рявкнул:
   – Что за чушь!!!
   – Да чушь собачья, конечно, – легко согласился Бестужев. – Прежде всего, какого рожна вам делать у анархистов? Вы ж с эсерами.., игрались, да и то вскользь. И не более того. Далее. Наш аноним не приводит ни единого факта, ни единого доказательства, оперируя в основном эмоциями...
   – Так вы из-за этого приехали, господин штабс...
   – Уже не штабс, – мягко поправил Бестужев. – Полный ротмистр. Нет, Виталий Валерьянович, что вы. Мы, конечно, сатрапы, но не настолько же швыряемся казенными деньгами, чтобы из-за каждой мерзкой анонимки посылать людей через всю империю... Знаете, сколько подобного вздора, писанного чьими-то недоброжелателями, а то и умалишенными, приходит в наш адрес? Курьер мешками на помойку носит.., ну, насчет помойки я, конечно, приукрасил, мы подобные писульки летом копим, а зимой в котельной жжем...
   – Тогда почему же вы...
   – Я объясню, – сказал Бестужев. – Но сначала давайте-ка освежим в памяти прошлое. Я вам никогда не был врагом, милейший Виталий Валерьянович. Вы в свое время были со мной, как я просил, полностью откровенны, а я сдержал свое обещание: выслали вас не в Нарым или Туруханск, а сюда, в губернский город, без особых ограничений в правах. Остался какой-то годик, потом вернетесь в Петербург... Отстоять вас совсем я, простите, не смог, но и не обещал этого. Начальство тогда было рассвирепевшее, даже случайные хранители листовок и типографских шрифтов, вроде вас, отправлялись прямиком на край глобуса... Но меня-то вам не в чем упрекнуть, верно? Признайте.
   – Ну, вы, собственно, правы...
   – Приятно слышать, – сказал Бестужев. – Помилуйте, какой из вас революционер и уж тем более боевик? Случайно оступились, бывает. Мы же не звери, в конце-то концов, у нас нет стремления стричь под одну гребенку по-настоящему заматерелых и людей случайных, я вам это тогда говорил и сейчас повторю...
   – Зачем же вы тогда приехали и показываете мне эту гадость?
   – В том-то и дело, что из расположения к вам, – сказал Бестужев. – Будь я настроен предвзято, ни за что не стал бы показывать сию писульку вам. Это логично?
   – Логично, – со вздохом признался Покитько.
   – Вот видите... Я искренне пытаюсь разобраться. Перед тем, как идти к вам, я навел кое-какие справки в охране. Вы сейчас – человек вполне благонадежный, с сомнительными людьми не водитесь, от нелегальщины любого пошиба бежите, как черт от ладана, – и правильно делаете, по-моему... Позвольте, я отклонюсь от темы. Донос этот... Донос, – твердо повторил он, – подвергся у нас тщательному исследованию. У нас есть специалисты... Так вот, они утверждают, что эта бумага сочинена вполне образованным, интеллигентным человеком, решившим выступить в обличье не шибко грамотного мещанина. Не впервые с таким сталкиваюсь... И возникает закономерный вопрос – если вы ни в чем из приписываемого вам анонимом не виновны, почему этот некто горит желанием вам напакостить? Почему, наконец, наш аноним не накропал свой донос в местную охрану, а отправил его прямехонько в Петербург?
   – Я понятия не имею...
   – А я – имею, – усмехнулся Бестужев. – Вас, милейший, включили в некую комбинацию. Кто-то расчетливый и крайне беспринципный отвел вам роль пресловутого козла отпущения. Понимаете? Прекрасно... Только вот ведь в чем загвоздка, Виталий Валерьянович... Наш некто умен и хитер, без сомнения. Не может не понимать, что одной этой бумажки для приличной комбинации мало. Должно быть еще что-то. Но я не знаю, что. Вероятнее всего, наш аноним попытается создать некую видимость вашего участия в чем-то грязном.
   – В чем?
   – Если бы я знал... – честно признался Бестужев. – Но не знаю. Это-то мне и нужно нащупать. Вас вводят в классическую комбинацию, вами кого-то хотят прикрыть... Здесь и в самом деле есть яды?
   – Да, конечно, но я никому: – Есть яды... – задумчиво повторил Бестужев. – Единственная реальная зацепка, хотя, видит бог, я не представляю, куда ее вставить... Вы уже догадались, чего я боюсь? Того, что вас мне подставят в качестве виновника, а настоящий-то и упорхнет... Вас такой финал устраивает? Меня – тоже нет. Поэтому давайте думать вместе. Комбинация не рождается на пустом месте, из ничего. У нее обязательно есть в реальности какие-то привязки, опорные точки... Вы в состоянии рассуждать трезво и холодно? Вот и отлично. Я подожду, не буду вас торопить, а вы хорошенько освежите в памяти всю вашу жизнь за год ссыпки. Жизнь, разговоры, встречи, знакомства. Попытайтесь припомнить, не случалось ли с вами чего-то странного? Выбивавшегося из обычной картины? Чего-то не вяжущегося с обычным течением вашей жизни? Недоброжелатели, быть может? Враги? Соперники в борьбе за сердце дамы или.., ну, не знаю.
   Он встал и, заложив руки за спину, медленно прошелся вдоль шкафов, читая латинские надписи на банках и бутылках и, конечно же, ничего в них не понимая. За его спиной поскрипывал стул. Покитько старательно сопел, временами бормоча что-то себе под нос.
   – Простите, господин ротмистр...
   – Да? – обернулся Бестужев.
   – Вы в свое время обещали, что здесь никто меня не будет.., беспокоить, но вышло несколько.., иначе. Это подходит под ваше требование странного?
   – Пожалуй, – кивнул Бестужев. – Вас что, заагентурили?
   – Ну, вообще да...
   – Кто? Смелее, не бойтесь.
   – Господин Рокицкий. Но поймите! – вскрикнул Покитько. – Мне просто нечего.., освещать! Я не бываю ни в каких таких местах, не знаюсь с теми, кто.., может представлять интерес. Но господин Рокицкий тем не менее настаивает, чтобы я регулярно с ним встречался и рассказывал все эти ничтожные пустяки...
   – Где? Да не ломайтесь вы!
   – Неподалеку отсюда. В доходном доме на Всехсвятской, восемь, квартира сорок один. Мы там встречаемся раз в две недели... Мне, право же, буквально нечего сообщать, но господина штабс-ротмистра это словно бы ничуть не раздражает.
   «Неужели Рокицкий и здесь взялся за свое?» – подумал Бестужев. Эти штучки опять-таки были прекрасно известны: иные либо выдумывают себе парочку секретных сотрудников, либо выдают плотву вроде Покитько за ценный источник. Сплошь и рядом суммы из секретного фонда уходят в карман форменного кителя...
   – Ваши с ним отношения имеют какую-то финансовую подоплеку?
   – Вообще... – замялся Покитько. – Жизнь здесь не столь уж дешева. Мне выдают по двадцать рублей в месяц. Но, поймите, я же, по сути, не обобщаю ничего!
   Бестужев хохотнул про себя. Что ж, кое-что проясняется. Очень может быть, что в отчетах Рокицкий указывает несколько иные суммы. Проверить его невозможно: никакое начальство не вправе интересоваться у офицера именами его секретных сотрудников, так что для нечистых на руку типов вроде Рокицкого имеется определенный простор...
   – И это все из странного, что с вами случалось?
   – Не совсем. Сейчас, когда вы так подробно все обрисовали, мне и самому стало казаться подозрительным... Понимаете ли, вот уже с месяц мне просто-таки набивается в приятели один человек...
   – Кто?
   – Вы его знать не можете. Даник...
   – Бакалейный торговец?
   – Он самый.
   – Так-так-так... – сказал Бестужев. – А вот это уже гораздо интереснее... Ну-ка!
   – Понимаете ли, культурная жизнь здесь, собственно, пребывает в зачаточном состоянии, и интеллигентный человек поневоле вынужден...
   – Пойти в ресторан и хлопнуть рюмочку, – весело продолжил Бестужев, видя его замешательство. – Не смущайтесь, это и с людьми неинтеллигентными, вроде меня, случается. Значит, вы пошли...
   – В «Старую Россию», в ресторан при гостинице. Там иногда можно послушать музыку...
   – И завести приятные знакомства, верно? – подмигнул Бестужев. – Не смущайтесь, Виталий Валерьянович, ничего в том нет предосудительного. Можете поверить мне, сатрапу: даже ваш кумир, граф Толстой, по достовернейшим данным, будучи в соку, обожал эти.., приятные знакомства. А вы, тем более, молоды, семьей не обременены, мужчина видный и умный...
   Лестью добиться от интеллигента можно многого. Узнав о себе, что он видный и умный, щупленький недомерок Покитько, по глубокому убеждению Бестужева, особым умом не блиставший отроду (иначе не стал бы, в частности, брать на хранение от знакомых пакеты, не интересуясь их содержимым), расцвел на глазах. И принялся довольно живо и связно рассказывать, как в ресторане к нему подсел Даник, как они вместе пили, а потом и развлекались в компании «приятных знакомств» (эту часть рассказа Покитько передавал главным образом мимикой и жестами). Потом собеседник заметно посерьезнел:
   – Алексей Воинович, я же все-таки не глуп. С тех пор он ко мне буквально липнет. В гости навязался, на квартире теперь бывает частенько, чуть ли не каждый вечер тащит развлекаться.., и, главное, платит! У меня не хватило бы финансовых средств на столь регулярное веселое времяпрепровождение...
   – Быть может, все объясняется гораздо прозаичнее? – спросил Бестужев. – Купчишка, мурло, персонаж Островского, подсознательно ищет общества интеллигентных людей? К культуре тянется? Вы ведь петербуржец, повидали мир и людей...
   – Да все это ему абсолютно неинтересно! – в сердцах сказал Покитько. – Ни мир, ни люди, ни Петербург... Амеба, простите! Чистейшей воды амеба! Одноклеточный вибрион! Я пытался первое время развивать его умственно, но Ефим Григорьевич решительно уклонялся от любых попыток его образовать.., или просто слушать рассказы о чем-то, имеющем отношение к культуре... В толк не возьму, зачем он вокруг меня вертится. Для подобного времяпрепровождения он мог бы подыскать три дюжины компаньонов из более привычной ему среды, но он прилип ко мне, как банный лист...
   «А ведь действительно», – подумал Бестужев. Можно подумать, купчишке не с кем выпить или побродить по злачным местам... Особенно если учесть, что Даник уже наследил как раз на тех дорожках, по которым обречен идти Бестужев...
   Из аптеки он вышел, имея в кармане полный список всех, с кем Покитько приятельствовал либо регулярно общался, но особых надежд на него не возлагал и попросил его проформы ради. Главный интерес – это Даник, возникающий на пути столь часто, что простым совпадением это никак не объяснить.
   А впрочем, даже не Даник – главный интерес. Ларионов прав: противника нужно заставить действовать. Действовать помимо своего желания, наделать глупостей и оплошностей, попасть в поле зрения охотника.
   Путь для этого известен. Нехитрый суворовский путь: быстрота и натиск. Неведомый противник тщательно просчитывает свои ходы и планирует все наперед – значит, надо вынудить его к импровизациям, к поспешности... Не обнаружив на сей раз за собой слежки, он махнул извозчику.
   – Куда, барин? – равнодушно спросил тот.
   – Давай подумаем вместе, – сказал Бестужев. – Мне нужно сработать кое-что по столярной части, быстро и добросовестно. Знаешь хорошего столяра?
   – А чего ж? Па-аехали!

Глава четвертая.
Таежное царство

   За спиной у него, за приотворенным окном, раздавались в избе ленивые гитарные переборы и довольно сносное Семино пение:

 
Ах, краса, я опоздаю на свиданье,
Я не вовремя приду на рандеву.
Ждет нас долгое, как зимы, расставанье,
Я ведь службой государевой живу.
И сложу ли я головушку в бурьяне,
Иль меня златой медалью наградят,
Моя доля и судьба – Петербургская охрана,
Дом родной – летучий наш отряд...