Бушков Александр Александрович. Дикое золото

   – Фу, какой вы скучный!
   – Я городской человек, – пожал он плечами. – Хотя и провел детство у матушки в имении, но у нас в Тамбовской губернии леса другие. А в нашем уезде их и не было почти...
   – Знаете, мне вас жаль. – Татьяна смотрела в даль серьезно, прямо-таки упоенно, став такой красивой, что у него отчаянно заколотилось сердце. – Я бывала и в Петербурге, и в Париже, но отчего-то ничуть не прониклась городским мировоззрением. Я – отсюда... – Она повернула коня, подъехала к Бестужеву почти вплотную. – Что, я глупа?
   – Вы великолепны, – он чувствовал, что ступил на скользкую дорожку, но остановиться уже не мог. – Даже если вы и впрямь разобьете мне сердце, я буду лишь благодарить за это бога...
   Неизвестно, что случилось бы с ним, рассмейся Татьяна ему в лицо. Но она смотрела ему в глаза серьезно и строго, без тени насмешки или беспомощности. Бестужев взял ее за руку, и руку она не отняла. Ее пальцы оказались тонкими и теплыми, но сильными. Ветерок, налетавший с обрыва, играл прядями ее волос и конскими гривами.
   – Это и называется – офицерская атака? – спросила она, не отводя глаз.
   – Нет, – сказал Бестужев, чувствуя, как перехватывает горло. – С тех пор, как я впервые увидел вас в Шантарске, покоя для меня не стало. Я вас даже видел во сне.
   – В каких-нибудь соблазнительных видах, которое в первую очередь измышляет мужской ум?
   – Нет, честное слово. Совсем нет. Какая там атака, Таня, я один на всем белом свете, так уж вышло...
   – А вы, похоже, искренни, – сказала она тихо. – Только не ожидаете же, что я брошусь вам на шею?
   – Да что вы... – Бестужев смешался, выпустил ее руку.
   Она спокойно отъехала на несколько шагов, задумчиво смотрела на дикий и прекрасный пейзаж, раскинувшийся почти под копытами ее коня. Бестужев остался на прежнем месте, он и сам не понимал, чего ждет, но знал отчего-то, что самое лучшее сейчас – молчать, не двигаясь с места...
   – Посмотрите туда. Видите? – Таня повернулась к нему, у нее было совершенно спокойное, безмятежное лицо. – Вон там, где сходятся два склона.., у нас это называется распадком. Видите?
   Он присмотрелся: походило на какой-то стол, вот только, если прикинуть расстояние, стол должен быть великанских размеров...
   – Что это?
   – Шаманкина могила, – ответила она, понизив голос. – Тунгуска там лежит, говорят, раскрасавица.., а еще говорят, что она ночами мертвая летает искать неосторожных.., которые одни на белом свете. Не вздумайте смеяться, это чистая правда, все вокруг знают... Некоторых и до смерти довела, кровь высосала, они-то считали, она живая, а она давным-давно мертвая... Вячеслав Яковлевич, на что уж вольнодумец и материалист, а сходивши туда ночью, с оглядкой рассказывал, что колода хрустнула на весь лес и крышка поднималась... – она говорила тихо, напевно, так, словно верила в рассказанное безоглядно.
   – И что?
   – Броситесь сейчас с обрыва, если я прикажу?
   – Нет, – сказал Бестужев. – Это было бы глупо.., да и вы не стали бы всерьез предлагать...
   – Правильно, – засмеялась Таня. – Вы Марка Туэйна читали?
   – Туэйна? А что именно?
   – «Похождения Тома Сойера».
   – Каюсь, давненько, еще в гимназии, – признался Бестужев.
   – Помните, как они ходили ночью на кладбище смотреть чертей, которые должны были прийти за свежим покойником?
   – Да, припоминаю смутно...
   – Пойдете со мной ночью к шаманкиной могиле? – Ее глаза не смеялись, смотрели испытующе. – Только предупреждаю сразу: она может и встать...
   – Пойду, – твердо сказал Бестужев. – Но разве вы имеете возможность...
   – Знали бы вы, Алексей, сколько у меня возможностей... – рассмеялась она. – Есть известные границы, поставленные грозным родителем, а в остальном – простор для дикарки... Я у вас помяукаю за окном согласно Туэйну.
   – Лишь бы это не было для вас опасно...
   – Для меня? – подняла она брови.
   Брови были темные, под стать глазам. Волосы и брови разного цвета с незапамятных пор служили признаком породы. Один бог ведает, почему это вдруг проявилось в купеческой дочке, чье генеалогическое древо вряд ли было известно в точности и вряд ли украшено дворянами, – но это было прекрасно...
   Отъехав от края на несколько саженей, ближе к лесу, она откинула полу кожаного шабура и вытащила из коричневой большой кобуры американский кольт. Пистолет казался слишком тяжелым для девичьей руки, но ствол не колыхнулся, когда Таня направляла его к ближайшему дереву.
   Выстрел. Второй. Третий. Кони, словно были строевыми, даже не шелохнулись – видимо, к выстрелам их специально приучили. Бестужев смотрел во все глаза – и видел, как с каждым выстрелом отлетала с ветки зеленая продолговатая шишка.
   – Ну как? – поинтересовалась она, пряча пистолет в кобуру. – Меня хорошо учили... Я дикарка, вы не забыли?
   Бестужев только и смог, что покрутить головой. Стрельба была мастерская, что тут скажешь...
   ...Он давно уже не чувствовал себя прямо-таки окрыленным. Мог поклясться, что слышит пресловутую музыку сфер. Хотя ничего обнадеживающего, если холодно разобраться, и не было – подумаешь, не отняла руку там, на обрыве, подумаешь, улыбнулась при расставании, глядя в глаза...
   – Господин анжинер!
   Он остановился с маху, недоумевающего огляделся. Улица была пуста, единственным человеческим существом, которое могло к нему обращаться, был босой мальчишка совершенно деревенского вида, скуластый и щупленький.
   Видя, что Бестужев его наконец заметил, мальчишка сказал:
   – Господин анжинер, меня Макаркой Шукшиным кличут...
   – Приятно слышать, – сказал Бестужев легкомысленно. – И что ж тебе от меня нужно, Макарий?
   – Макарий – так иереев кличут, а я попросту Макар...
   – Учту, – сказал Бестужев. – Непременно учту. Так что ж тебе нужно, Макар?
   Мальчишка хитро, предусмотрительно оглянулся, посунулся поближе:
   – Меня к вам, господин анжинер, дядя Пантелей послали. Дали гривенник. Велели вас непременно отыскать, мол, вы из хозяйского дома рано или поздно выйдете... Они вас ждут уж на праздник, казенная с закуской готовы, аж слюнки текут...
   «Какой еще праздник? Какая закуска?» – растерянно подумал Бестужев. До него не сразу дошло, что подчиненные попросту под самым благовидным предлогом вызывали его на встречу. Сообразив это наконец, он полез в карман, вытащил первую монетку, какая только попалась:
   – Благодарю, Макар Шукшин, наше вам с кисточкой...
   – Много даете, господин анжинер, – серьезно сказал юный Макар. – Цельная полтина, вон и написано на ней...
   – А ты и читать умеешь?
   – И писать даже помаленьку. Дьячок учил. Отец с мамкой сюда из центральных губерний приехали, счастья искать, я даже письма родне пишу...
   – Молодец, – нетерпеливо сказал Бестужев. – Глядишь, писателем будешь... Оставь полтину себе.
   И торопливо направился к зданию, исполнявшему здесь функции гостиницы для чистой публики. На столе, у коего сидели Семен с Пантелеем, естественно, не наблюдалось ни казенной, ни закуски. Лица у обоих были неприятно серьезные.
   – Что стряслось? – спросил Бестужев, тщательно прикрыв за собой дверь и убедившись, что под окном не торчит какая-нибудь любопытная Варвара.
   – Я его узнал, Алексей... Леонид Карлович. Непременно он, и никакой ошибки! – свистящим шепотом поведал Пантелей.
   – Кого?
   – Барчука. Инженера. Он самый...
   – Тихо, тихо, – сказал Бестужев. – Не части и говори толком, ничего не понимаю. Какой инженер?
   – Мельников Георгий Владиславович, губернский секретарь, горный инженер, заведующий Шантарской золотоплавочной лабораторией, – отчеканил Пантелей. – С которым вы, направляясь в контору к Иванихину, беседовали некоторое время. Аккурат у колодца.
   – И что?
   – Я в девятьсот третьем этого самого Мельникова полгода водил по Питеру, – сказал Пантелей. – И в девятьсот четвертом тоже, с февраля по май. Был к нему персонально приставлен, на пару с покойным Кузьмой Штычковым. Нам, сами понимаете, далеко не всегда знать положено, кого ведешь и зачем, но про него я знаю доподлинно. Социал-демократ видный, как же-с, известно...
   – Так... – протянул Бестужев, чувствуя даже не охотничий азарт – тупое недоумение. – Ошибки быть не может?
   – Какое там, – солидно сказал Пантелей. – Чай, не новички, знаем службу. Походочка у него такая.., характерная. Этакие походочки обычно попадают в описание примет, как с ним и было. Шифровали мы его сначала Барчуком, а потом Инженером. Точно так же большей частью в инженерном ходил, с горной фуражкой, как и теперь.
   – Значит, был причастен?
   – Еще как, – твердо сказал Пантелей. – По таким квартирам шлялся и с такими личностями встречался, что причастен к нелегальщине прочно, словно блохи – к барбоске. Нет, Леонид Карлович, ошибиться я никак не мог. Как увидел, сначала по личности не опознал, а потом, когда вы с ним распрощались и он направился этой своей походочкой, меня словно шилом в.., ну, прошило: он самый! Вы у нас человек новый, тех горячих годков не помните, а нам-то досталось... Однажды, в мае четвертого, его молодцы меня засветили. Были у него, как выяснилось, молодцы, судя по ухваткам, боевички. Заманили на крышу на Шпалерной и чуть вниз не сбросили. Спасибо Кузьме, не бросил, засвистал, они и всполохнулись, убежали... Не так уж и часто под смертью ходил, так что запомнил накрепко – и тех молодцов, и Барчука... Вот выгоните меня без пенсии, ежели это не Барчук!
   Бестужев лихорадочно размышлял. Пытался понять, что здесь можно сделать. «А что, собственно? Воспользоваться телеграфной линией, забросать Шантарск шифрованными депешами? Но чему тут можно помешать, если Мельников и в самом деле... Тот же Иванихин расхохочется в лицо. Поручик местного жандармского пункта, двое нижних чинов при нем... Стражники конной полиции, опричнички Гнездакова... Ну, а от них-то какой толк? И чему воспрепятствовать, если снова... Нет, – подумал он отстранение и трезво. – С Мельниковым будем разбираться потом, а сейчас нужно проводить операцию так, словно ничего не случилось, по задуманному».
   – Он тебя не узнал?
   – Да вряд ли, – подумав, сказал Пантелей. – Сколь лет-то прошло... Они нас помнят плохо, не то что мы их...
   – Ну вот что, – решительно сказал Бестужев. – Постарайся как можно меньше маячить на улице, пока не уедем отсюда. Зубной болью майся, что ли...
   – А делать что будем?
   – А ничего, – сказал Бестужев столь же твердо. – Ничего, кроме того, что задумано и спланировано...

Глава шестая.
Шаманкина могила

   Тихое кошачье мяуканье, раздавшееся под его окном ближе к полуночи, казалось столь натуральным, что он в первый момент подумал о том, чтобы кинуть за окно чем-нибудь бесполезным в хозяйстве. Потом сообразил, спохватился, тихонько приоткрыл заранее смазанную раму и ногами вперед прыгнул из темной комнаты в лунную ночь, придержав на боку кобуру с маузером, экспроприированным у Семена.
   Оглянулся. Увидев в глубокой тени меж двух строений темный силуэт, направился туда. Таня проворно втянула его за рукав в этот узкий проход, и он тут же притаился – по залитой лунным светом улице неспешно проехали двое верховых в форменных гимнастерках, с винтовками через плечо. Коннополицейская стража, надо признать, добросовестно выполняла свои обязанности.
   – Поехали к восточной окраине, – прошептала ему на ухо Таня. – Теперь долго не вернутся, оттуда станут возвращаться другой дорогой... Значит, решились все-таки?
   – Русскому офицеру уставом предписано покойников не бояться, – ответил Бестужев таким же шепотом, старательно притворившись перед самим собой, что губами ее ушка он коснулся чисто случайно, заботясь о конспирации.
   – Ну, посмотрим... Пойдемте?
   – Пешком?
   – Ну, не коней же посреди ночи выводить, я бы шуму наделала...
   Она уверенно направилась по хорошо различимой тропинке куда-то меж домами, ни разу не оглянулась, и Бестужев быстро направился следом. Легкость в движениях и пустота в мыслях были необычайными – словно во сне. Поселок Шаралинский, град-столица золотого короля, безмятежно спал, не горело ни одно окно, и не нужно было особенно напрягать фантазию, чтобы представить, что на свете они сейчас одни, а все остальное человечество неведомо куда провалилось.
   Они перешли узенькую шумную речушку по узкому, но добротному мостику, снабженному даже перилами из плах, – и дальше начинались места совершенно дикие, тропинка ныряла в чащобу. Тайга бесшумно и неожиданно сомкнулась вокруг них, как вода над головой ныряльщика. Серебристый лунный свет сообщал окружающему такую необычность и загадочность, что в сердце боролись самые непонятные чувства, а в голову лезли всякие глупости. Отчего-то подумалось, что происходящее – идеальная ситуация для засады. Прыгнет на спину из-за дерева кто-то решительный – и ни одна собака не отыщет более ротмистра Бестужева, бывшего кавалериста и нынешнего жандарма, кавалера нескольких российских орденов и одного австрийского, уверенно делавшего карьеру в столичной охране...
   Покосившись на Таню, он устыдился этих мыслей. Истолковав его взгляд по-своему, она усмехнулась:
   – Ну как, пока не страшно? Только не надо мне опять напоминать про ваше славное кавалерийское прошлое. Тут совсем другое, тут тайга... Шибир, как инородцы говорят. Кажется, отсюда и само название Сибири пошло... Не страшно?
   – Нет, – сказал Бестужев. – Я бы сказал, несколько необычно. Не похоже на все места, где я бывал прежде...
   Что-то крикнуло справа – длинно, пронзительно, скрипуче, и он поневоле вздрогнул.
   – Это птица, – фыркнула Таня. – Стрелять не вздумайте.
   – А если – медведь?
   – Ну и подумаешь, медведь, невидаль какая... Медведи сейчас сытые, а потому благостные, как упившийся становой пристав. Мы его все равно не заметим – он на мягких лапах ходит тихонечко, а вот он нас заранее услышит и уйдет с дороги.
   Она говорила серьезно, но Бестужев все равно, на всякий случай, передвинул тяжелую деревянную кобуру чуть вперед, чтобы пола тужурки не помешала при нужде выхватить пистолет мгновенно. Близкие и далекие, тихие и громкие ночные крики звучали часто, и он заставил себя не вздрагивать от неожиданности, глядя, как спокойно и уверенно шагает Таня, даже грациозно, пожалуй, насколько может быть грациозной красивая девушка в таежном мужском наряде. Тропинка вела теперь по открытым пространствам, покрытым кое-где кучками густых зарослей неизвестных Бестужеву кустов.
   Потом справа показалась избушка, блеснули застекленные окошки. Бестужев спросил:
   – А с этим строением, надо полагать, тоже местные легенды связаны? Там, часом, не бродит призрак очередного трагического персонажа сибирской истории?
   Таня обернулась к нему, протянула с укором:
   – Ох уж эти городские материалисты... Кто же о таких вещах говорит ночью посреди тайги? Смотрите, накличете... Нет там никаких.., этих самых, обыкновенное охотничье зимовье, я сама там иногда ночевала. Впрочем, кто знает... Всякое болтают...
   – А вам не бывает здесь скучно? – спросил Бестужев, столь же старательно, по ее примеру, приглушая голос.
   – Почему бы вдруг? – удивилась она. – Это в городе невыносимо скучно – все по линеечке и ранжиру, в вашем Питере и вовсе скука смертная, камень бессмысленный давит... Памятник Петру зеленый, как утопленник.., ох, я и сама начала поминать...
   – Но уж этим-то, о которых вы.., им-то откуда взяться посреди безводного леса?
   – Плохо вы их знаете, – серьезно сказала Таня. – Осторожно, под ноги поглядывайте, тут корней много...
   Сосны опять придвинулись, стиснули тропинку. Мягкие тени, образованные переплетением серебряного лунного света и темных ветвей, колыхались, переливались, скользили, и не стоило к ним присматриваться очень уж пристально, иначе начинала чудиться всякая глупость, живая и осмысленная, не исключено даже, злокозненная. «Хорош, нечего сказать, господин ротмистр, – подумал Бестужев, – потащился за взбалмошной девицей в чащобу, шаманку смотреть, видел бы генерал Герасимов...»
   Таня приостановилась, поманила его, произнесла шепотом:
   – Вот, пришли... Сейчас и будет место... Только теперь Бестужев заметил, что тропинка давно куда-то пропала, не видно ее, как ни вглядывайся. Таня двинулась вперед медленно, сторожко, и он последовал за девушкой. Остановился у нее за спиной, когда остановилась она.
   Посреди поляны на четырех высоких столбах со снятой корой лежала большая колода, прикрытая сверху широкими кусками бересты, завернувшимися на концах. Из колоды, из щели, свисал неподвижно длинный черный жгут.
   Касаясь спиной его груди, чуть повернув голову, Таня прошептала:
   – Косу видите? Ее коса... Тихо...
   Они замерли. Тени среди ближайших сосен колыхались уже вполне осмысленно. Береста, которой просто-таки полагалось быть тяжелой, колыхалась, как клочок материи на ветру, хотя ветерка не было ни малейшего.
   Таня уже крепко прижималась к нему, вряд ли сознавая это. В тайге резко, скрипуче взлетали ночные крики. От напряжения ломило глаза, высоко над поляной стояла луна – и все равно нельзя было отделаться от ощущения, что береста колышется то ли от дыхания, то ли от шевеления лежащего под ней существа.
   Черная коса шаманки колыхнулась?!
   Он опустил руку на деревянную кобуру, прикосновением к пистолету, рациональному механизму, стараясь прогнать первобытные страхи. И все равно по спине невесомой холодной лапкой прошелся суеверный страх-сумбурчик...
   Что-то тягуче хрустнуло непонятно где – то ли сук, то ли колода. Девушка шарахнулась, прижимаясь к нему всем телом. Бестужев инстинктивно обнял ее, волосы защекотали щеку, он чувствовал холодным, отстраненным кусочком сознания прильнувшее к нему гибкое, теплое тело, руки и грудь, но в этом не было ничего от извечных мужских побуждений, потому что страх медленно поднимался к сердцу, заливал...
   Все же он справился с собой. Трезво и расчетливо, умом воевавшего человека осознал приближение того рубежа, за которым все захлестывает паника и следует безумное бегство. Что есть сил удержал рванувшуюся Таню, стал медленно-медленно отступать к краю поляны, уже прикидывая, что сейчас наткнется спиной и затылком на жесткую россыпь сосновых игл, и в этом нет ничего страшного, нет...
   Таня придушенно ойкнула. Отпусти он ее сейчас – рванулась бы опрометью в тайгу. Бестужев прошептал что-то успокоительное, непонятное ему самому, прижимаясь щекой к ее щеке, продолжал отступать, наткнулся на иглы, как и ожидал, – и не вздрогнул, отвернулся, побрел в глубь леса, увлекая за собой Таню. Она подчинялась, как завороженная. А там и пришла в себя настолько, что промолвила чуточку сварливо:
   – Однако вы осмелели, ротмистр... Пустите. Бестужев смущенно убрал руки. Шепотом попытался оправдаться:
   – Я не имел в мыслях...
   – Ладно, я понимаю, – фыркнула она. – Ох... Где это мы? Ага... Пойдемте назад?
   Бестужев огляделся по сторонам. Вновь окружающее предстало обыденным, лишенным и тени сверхъестественного: вокруг темнела ничуть им не угрожавшая ночная тайга, скрипучие пронзительные крики принадлежали птицам и мелкому зверью, тени происходили исключительно от игры лунного света в переплетении мохнатых ветвей. Вот только где-то глубоко медленно угасал слепой, неуправляемый страх... Таня остановилась, подняла к нему лицо:
   – Ну как, испугались? Даже побежали...
   – Я? – искренне изумился он. – Помнится, это кто-то другой так порывался метнуться напролом, что едва с ног меня не сшиб...
   – Но я ведь видела, как коса колыхнулась, – призналась она.
   – Я тоже, – сказал он рассудительно. – Это ветер.
   Но слишком хорошо знал, что никакого ветра не было...
   Они шагали обратной дорогой по вновь вынырнувшей откуда-то тропинке, плечо в плечо, страх окончательно улегся, уснул, и Бестужев вновь подумал, как она красива. Слишком хорошо помнил прильнувшее к нему тело, чтобы остаться равнодушным. И постарался напомнить себе, что эта своенравная и манящая таежная красавица всю свою сознательную жизнь прожила на свете без ротмистра Бестужева, а значит, логически рассуждая, проживет без оного и далее. Вот только логику хотелось послать ко всем чертям...
   – Ну что? – спросила она неожиданно. – Теперь, после благополучного завершения столь смелого предприятия, можем и на призрака в зимовье поохотиться?
   – Вы серьезно?
   – Конечно, – сказала Таня, удержав его за рукав, когда он хотел пройти мимо ответвлявшейся к зимовью тропиночки. – Многие говорят, что там тоже обитает призрак, видение лишившего себя жизни от несчастной любви охотника...
   Чересчур уж явственный испуг звучал в ее голосе, чересчур уж крепко она держала Бестужева за рукав, чересчур уж театральные нотки в голосе прорезались... Он подозревал, что это неспроста. И решил: если она замешкается, пропустит его в дверь, следовательно...
   И точно! Таня остановилась, стараясь, чтобы это выглядело естественно. Изо всех сил пытаясь говорить равнодушно, тихо предложила:
   – Идите вперед, вы как-никак мужчина, а мне страшно...
   Подметив краем глаза не страх, а откровенное, коварное любопытство на ее личике, Бестужев более не сомневался. Он широкими шагами приблизился к избушке, взошел на низенькое крыльцо, ухватил ручку из круглого, хорошо ошкуренного куска дерева, зажал ее в кулаке, рванул дверь на себя...
   В глубине единственной комнаты, отделенной крохотными сенями, снизу вверх, от пола к потолку рванулось что-то белое, колышущееся, просторное, но этот рывок был очень уж неживым, механическим, нестрашным...
   – Татьяна Константиновна! – громко сказал он, не оборачиваясь. – Надеюсь, на этого призрака вы не новую простыню извели, старенькую взяли?
   Теперь он прекрасно мог рассмотреть, что простыня была прикреплена верхним краем к тонкой палке, а от нее тянулась бечевка – через крюк в потолке, к двери.
   – Вы о чем это? – подчеркнуто равнодушно поинтересовалась Таня. – Представления не имею, что вам в голову пришло...
   – У великого драматурга Шекспира есть замечательные строки, – сообщил Бестужев, подергивая дверь вперед-назад и заставляя этим действием «призрака» колыхаться в такт. – О женщины, вам имя – вероломство...
   – Ну что же вы тревожите великие тени? – Таня прошла мимо него в избушку. – И никакое не вероломство, а всего лишь невинный розыгрыш, пусть даже нынче и не первое апреля...
   Она повозилась в глубине, у печки, пошуршала чем-то, чиркнула спичкой. Зажглась высокая, целая свеча в широком латунном поставце, по стенам колыхнулись тени, и пламя успокоилось, вытянулось ровным лепестком.
   – Отвяжите бечевку, – распорядилась она. – Это уже неинтересно.
   Бестужев распутал узел. Теперь он мог рассмотреть, что небольшая горничка содержится в идеальном порядке – широкая лежанка, свернутая рулоном постель, замотанная в цветастое покрывало, аккуратно сколоченный стол и такие же лавки, шкапчик на стене.
   – Садитесь, – сказала Таня, сбрасывая на нары кожаный шабур. – В ногах правды нет... – Перехватила его взгляд, окинула себя быстрым взглядом. – Я вас смущаю? – и, ничуть не выглядя смущенной, одернула черную расшитую косоворотку.
   – Мне ваш наряд просто кажется чуточку непривычным, – сказал Бестужев чистую правду.
   – А как же питерские дамы при занятиях спортом? Я бы еще нелепее выглядела посреди тайги в модном платье из французского журнала... Знаете, а вы ничуть не похожи на жандарма. Все, кого я здесь знаю, – этакие осанистые, в годах, при некотором, пардон, пузе, усы врастопыр...
   Бестужев невольно потрогал верхнюю губу. Нельзя же было ей рассказывать, что немцу Лямпе усов не полагалось, немцы обычно бреются чисто, как актеры, вот и пришлось пожертвовать...
   – Мы, знаете ли, всякие бываем, – сказал Бестужев.
   – Но ведь это очень опасно – быть жандармом? В газетах только и пишут – бомбу бросили, обойму из браунинга выпустили... Правда, я слышала, есть еще и заграничные командировки. Это, наверное, очень весело и спокойно: рестораны, дамы, свидания с агентами при поднятых воротниках...
   – Вы совершенно правы, – кивнул Бестужев. – Заграничные командировки – вещь веселая и спокойная...
   И вспомнил свою – когда висел на поручнях «Джона Грейтона» над серой неприветливой водой, носки ботинок скользили по ржавому борту, ища опору, а Жилинский, не сводя с него бешеного взгляда, вслепую совал патроны в револьвер, и решали секунды, удача... Таня сидела напротив и смотрела на него с непонятным выражением на лице, оперев подбородок на переплетенные пальцы.
   – С простыней я вас, конечно, разыграла, – сказала она. – Но ведь шаманкина могила – это взаправду... Вячеслав Яковлевич не первый год по тайге ходит, а бежал оттуда сломя голову, о чем сам не постыдился рассказывать...
   – Она, часом, сюда не заявится? – спросил Бестужев шутливо.
   – Как же она сюда заявится, если тут икона висит? – серьезно ответила Таня. – Видите, в углу? Городской офицер, а таких вещей не понимаете...
   Что-то с ними происходило. Бестужев совершенно точно знал – если эта пустая болтовня затянется, возникнет тягостная неловкость, начнет крепнуть... Он встал, выглянул в окошко. В серебряном лунном свете сосны уже не казались прибежищем живых загадочных теней, мохнатых сумбурчиков.
   За спиной решительно простучали каблуки сапог.
   – Знаете, а я загадала, – сказала Таня совсем близко. – Если вы отшатнетесь при виде моего «призрака», выйдет одно, а если нет – совершенно даже другое. Вы не отшатнулись.