Страница:
– Поедете со мной в часть? Я его сейчас в оборот возьму...
– Я вас прошу, Ермолай Лукич, подождите до утра, – твердо сказал Бестужев. – Слышали, что он нам преподнес? Чувствую, будет тупо стоять на своем: спьяну решили пошалить с прохожим... Пусть до утра посидит в надежном месте, помучится неизвестностью. Те, что с ним были, наверняка столь же невысокого полета птички. Нам не они нужны. А утром, получив ответ из Петербурга, и начнем, благословясь. У вас случайно нет людей, пригодных для наружного наблюдения?
– Откуда? – грустно сказал Мигуля. – Эти архаровцы, – кивнул он на Зыгало с Мишкиным, державших пленного, – не годятся. А других взять неоткуда. Был бы жив Петенька, глядишь, и придумали бы что-нибудь, а так... Я его все же попытаю, кто с ним был?
– Ну, пожалуй что, – кивнул Бестужев. – Но, повторяю, особенно не усердствуйте, неизвестностью помучайте... – Он спохватился, вспомнил про записку и потянул из кармана часы. – Я пойду в гостиницу...
– Один? – покрутил головой Мигуля. – Нет уж, Мишкин вас проводит. Он хоть и растяпа, но – при револьвере, форме и исполнении. Мало ли что случиться может. Мы ж не знаем, что им приказали – просто надавать вам чувствительно по организму или жизни решить. Нет, что сегодня такое с природой происходит? До сих пор не стемнело...
– И слава богу, что бы это там ни было, – сказал Бестужев, подумав. – Если бы стояла обычная темень, я бы их мог и заметить слишком поздно...
И еще раз недоумевающе посмотрел в светлые небеса со странными зелено-розовыми облаками, словно освещенными изнутри неведомой силой.
Глава пятая, насыщенная событиями
– Я вас прошу, Ермолай Лукич, подождите до утра, – твердо сказал Бестужев. – Слышали, что он нам преподнес? Чувствую, будет тупо стоять на своем: спьяну решили пошалить с прохожим... Пусть до утра посидит в надежном месте, помучится неизвестностью. Те, что с ним были, наверняка столь же невысокого полета птички. Нам не они нужны. А утром, получив ответ из Петербурга, и начнем, благословясь. У вас случайно нет людей, пригодных для наружного наблюдения?
– Откуда? – грустно сказал Мигуля. – Эти архаровцы, – кивнул он на Зыгало с Мишкиным, державших пленного, – не годятся. А других взять неоткуда. Был бы жив Петенька, глядишь, и придумали бы что-нибудь, а так... Я его все же попытаю, кто с ним был?
– Ну, пожалуй что, – кивнул Бестужев. – Но, повторяю, особенно не усердствуйте, неизвестностью помучайте... – Он спохватился, вспомнил про записку и потянул из кармана часы. – Я пойду в гостиницу...
– Один? – покрутил головой Мигуля. – Нет уж, Мишкин вас проводит. Он хоть и растяпа, но – при револьвере, форме и исполнении. Мало ли что случиться может. Мы ж не знаем, что им приказали – просто надавать вам чувствительно по организму или жизни решить. Нет, что сегодня такое с природой происходит? До сих пор не стемнело...
– И слава богу, что бы это там ни было, – сказал Бестужев, подумав. – Если бы стояла обычная темень, я бы их мог и заметить слишком поздно...
И еще раз недоумевающе посмотрел в светлые небеса со странными зелено-розовыми облаками, словно освещенными изнутри неведомой силой.
Глава пятая, насыщенная событиями
Если это и было наваждением, происходившим в зыбком мире фантазий и нереальностей, то там, по другую сторону обыденности, оказались оба.
Пальцы стиснули бедра без всякой жалости, его язык господствовал над нежной плотью, властно доставляя наслаждение, от которого женское тело ритмичными рывками выгибалось навстречу, дыхание перехватывало, временами он задыхался, прижимаясь лицом к влажным тайнам, но остановиться не мог. Потому что от него ждали совсем другого, потому что ему хотелось совсем другого – и Бестужев, растворившись в этом сладком безумии, продолжал свое, крепко прижимая ее бедра, чувствуя, как далеко-далеко, чуть ли не на другом конце Вселенной, его мужское естество содрогается в плену женских губ. В совершеннейшей тишине молодые тела терзали друг друга, пока одновременно не дернулись в сладкой судороге, слившись и растворившись друг для друга в казавшейся невозможной, невероятной близости.
После прилива опустошения не хотелось ни двигаться, ни говорить, и они долго лежали в прежней позе, лаская друг друга ленивыми прикосновениями, так, как еще полчаса назад казалось немыслимым, – но больше не было ни запретов, ни приличий, ни преград. Прошло много времени, прежде чем они вновь опустились на постель щека к щеке, прижимаясь друг к другу так крепко, словно оказались последними людьми на Земле, уцелевшими после какого-то жуткого космического катаклизма из романов Герберта Уэльса.
– Ответишь правду? – прошептал ей Бестужев на ухо.
– Постараюсь...
– Кто тебя такому научил?
Таня вздохнула, демонстративно закатив глаза:
– Алеша, я начинаю верить всем разговорам о мужской бесчувственности... Вместо того, чтобы нежное что-нибудь сказать, он меня начинает ревностью мучить. Успокойся, я это до сих пор только в теории знала...
Она легко вскочила с постели, прошлепала босыми ногами по ковру, порылась в шкафчике и вернулась с толстенькой книгой небольшого формата. Сунула в руки Бестужеву и удобно устроилась рядом, положив голову ему на плечо:
– Знали бы вы, господин ротмистр, какие книжечки втайне обращаются среди гимназисток последних классов и барышень из хороших семей... Вы все больше по нелегальщине стараетесь, а про пытливое девичье любопытство и забываете...
– «Кама-Шастра», – прочитал он вслух, раскрыл книжицу. Текст оказался на английском языке, которым Бестужев не владел, но первая же иллюстрация попалась такая, что его бросило в краску. Куда там фотографическим карточкам и рукописным рассказикам, нелегально обращавшимся среди юнкеров...
– Ты не фыркай, – сказала Таня. – Я английского не знаю, но говорят, что это – древний индийский трактат об искусстве любви.
– Ну, вообще-то, я видел в Маньчжурии схожие японские гравюры...
– Вот видишь. У тебя кончики ух о в красные, – констатировала она безжалостно.
– Тут не только ухи покраснеют, – сказал Бестужев, глядя на столь затейливое переплетение тел, что сразу и не определишь, какими трудами индусу с индуской удалось этого достижения добиться.
– А это? Можно попробовать...
– Пожалуй, – сказал Бестужев, стараясь все-таки на нее не смотреть. – Тьфу ты... Нет, вот это уже попахивает извращением. Дама, изволите ли видеть, в корзине висит, а кавалер, развалившись, внизу корзину за веревку тягает вниз-вверх... Ну, понятно – в Индии жарко и скучно, заняться беднягам нечем, вот и выдумывают от скуки разные чудасии... Ты бы вот так согласилась, сидеть в корзине?
Подумав, Таня заключила:
– Нет уж, увольте...
– Вот видишь. Здесь древние индусы, по-моему, перегнули... – он фыркнул. – У нас в полку был случай не хуже твоей «Кама-Шастры». Был во втором эскадроне поручик Теплов, чертовски обиженный судьбою, – потому что его супруга, деликатно говоря, в постели обычно была холодна, как Снегурочка. Но вот однажды, при скучном исполнении ею супружеских обязанностей, она вдруг проявила такой бурный темперамент, что бедняга поручик впервые за долгое время оказался на седьмом небе... Знаешь, чем этот приступ темперамента объяснялся? Поручик забыл выставить за дверь своего охотничьего спаниеля, а тот отчего-то принялся старательно лизать даме пятки и подошвы, от этой щекотки она и проявила себя с лучшей стороны...
– Господин ротмистр, – прищурясь, протянула Таня тоном полнейшей невинности. – Ваши пошлые и насквозь неприличные случаи из офицерской жизни воспитанную барышню из хорошей семьи прямо-таки вгоняют в краску. Неужели вы не замечаете, как я смущена и оконфужена? И не стыдно вам рассказывать девушке этакие пошлости? Я, право, шокирована подобным неприличием...
Сочетание сконфуженного тона невинной барышни и ее облик в данную минуту – нагая, с разметавшимися золотыми локонами, разгоряченная и прекрасная – было столь возбуждающим, что Бестужев невольно потянулся к ней, но Таня ловко ускользнула на другой край огромной кровати:
– Оставьте ваши поползновения, нахал! С какими намерениями вы тянетесь к девушке? Сейчас начну кричать, что моя добродетель подвергается искушению, и Ферапонт явится на выручку... Слышите, он где-то близко ходит?
Ей было весело, она откровенно дурачилась. Разумеется, не слышно и не видно было Ферапонта – единственного в данный момент прислужника на загородной даче. Поначалу Бестужев принял его за обыкновенного приживала, что-то вроде бывшего лакея или приказчика, которого благородный Иванихин с наступлением старости не выгнал на улицу. Однако очень быстро узнал от Тани, что этот плешастый старик три раза ходил на каторгу за систематические разбои на большой дороге, и, лишь потеряв из-за ревматизма былую ловкость во владении кистенем, был подобран Иванихиным, любившим все оригинальное. Если верить Тане – а Бестужев ей верил, – старикан и сейчас мог попасть топором с десяти аршин в начерченный мелом на заборе кружок размером с донышко бутылки...
– Танечка, – сказал Бестужев, оставшись на прежнем месте. – Ты бы за меня пошла? Она подняла темные брови:
– Боже мой, господин совратитель! Неужели у вас обозначились серьезные намерения?
– Я и в самом деле – вполне серьезно. Я люблю тебя. Готов пойти к отцу и по всей форме...
– Милый, милый, милый... – протянула Таня нараспев. – Вы, пожалуй что, седьмой.., нет, девятый с начала этого года, решивший по всей форме отправиться к батюшке... Прежние восемь и отправлялись. Алеша, не хмурься, ни с кем из них ничего и не было. Просто вдруг возымели желание непременно отвести меня к алтарю... А теперь и ты...
– И что же?
Она посмотрела в окно:
– Странная сегодня ночь, правда? Темноты вообще и не было...
– Таня...
– Ну, что? Алеша, ты вообще знаешь, в чем нынче заключаются пресловутые девичьи страхи? Уж не в том, что будет больно... Двадцатый век на дворе, многие невинности еще в гимназии лишаются. Понимаешь, для мужчины женитьба особых изменений в жизни не влечет, а вот для девушки слишком многое самым решительным образом меняется, когда она становится замужней дамой. Мы и не знаем друг друга, если подумать. Если не считать этого – она мимолетно указала на постель, – люди совершенно чужие и незнакомые. Да и у отца свои взгляды на сей счет, и свои планы. Ему это может категорически не понравиться, даже наверняка...
– Ну и что? Сама говоришь, в двадцатом веке живем – хотя его кое-кто до сих пор полагает девятнадцатым...
– Собаки что-то разбрехались... Алешенька, не напирай. Ладно? Я еще, быть может, и не готова ломать прежнюю жизнь...
– Барышня!
Хриплый шепот сменился совершенно неделикатным стуком в дверь. Судя по звукам, стучали не костяшками пальцев, а всем кулаком. Таня проворно вскочила, накинув синий китайский халат с диковинными золотыми драконами, прошлепала пятками к двери, чуть приоткрыла, высунулась. Послышалось сердитое бормотанье. Распахнув дверь, девушка решительно втащила за рукав лысого, еще крепкого экс-разбойничка, приказала:
– Повтори быстренько.
– Бежать вам надо, барин, – мрачно сообщил старик, без всякого интереса глядя на забывшего от растерянности прикрыться простыней Бестужева. – Прискакал какой-то странный верховой, затарабанился в ворота, велел упредить вашу милость... Барышнин батюшка с людьми собираются сюда верхами, он их, может, на пять минут и опередил, – и, видимо, забывшись, бухнул на том языке, к которому привык лучше:
– По моему разумению, барин, заложила вас кака-то лярва... Не иначе. Когти рвать надо, затемнят...
– Что за верховой?
– Кто его знает. Обсказал, прыг на коня – и деру. Морда у него, сдается мне, ментовская, такой тихарик, что пробы негде ставить...
Энергично вытолкав старика за дверь, Таня обернулась к Бестужеву с нешуточным страхом на лице:
– Одевайся, быстро! Это неспроста... Он приподнялся:
– Полагаешь...
– Да одевайся ты, господи! – крикнула Таня, уже не сдерживаясь. – Неужели не понял? Будь ты хоть генерал – концов не найдут! Такие при отце живорезы... Тайга вокруг, господи! Одевайся живо!
Ее лицо убеждало красноречивее всяких слов. Бестужев, выпрыгнув из постели, принялся натягивать одежду со всей возможной быстротой. Накинул темно-синий инженерный китель, мельком проверив наличие браунинга в кармане. Фуражку Таня надеть не дала, поторопила:
– Потом, потом... Бежим! – и, схватив за руку, потащила из спальни. Бросила на ходу стоявшему у стенки Ферапонту:
– Ворота не отпирай подольше, спал, мол, не слышал...
– Но тебе-то ничего не грозит? – спросил Бестужев.
– Ерунда какая! Тебя спасать надо! Они пробежали по двору мимо захлебывавшихся лаем на толстых цепях двух мохнатых волкодавов размером с теленка. Таня уверенно потянула его к высокому забору из нетесаных плах. Она скользила по траве, босая и прекрасная, как лесная фея, Бестужев ею второпях любовался даже в этот миг.
– Плаху отодвинь! От себя толкни! Он ухватился за кусок обструганного дерева, явно неспроста прибитого к плахе, нажал от себя – плаха тяжело откинулась наружу, образовав достаточно места, чтобы пролезть.
– Лесом уходи в город, – быстро проговорила Таня, наскоро его перекрестив. – Осторожнее, чтоб не убили... Собак с ними нет... Беги, милый!
Не было времени на нее смотреть – вдалеке уже явственно раздавался стук копыт. Как опытный кавалерист, Бестужев без труда определил, что это идут наметом не менее четырех-пяти лошадей. Согнувшись в три погибели, выскользнул наружу, установил плаху на место, напялил инженерную фуражку, которую все это время держал в руке, – и кинулся в лес. Позади слышался грохот чем-то твердым в ворота и гортанный крик:
– Атькрывай, сабак! Зарэжим, Фирапошка! «Исмаил-оглы», – определил Бестужев. Этот зарежет... И побежал в сторону города, круто забирая вправо, виляя меж берез. Поглощенный бегом, следя, чтобы не споткнуться о корень или пенек, даже не испытывал ни стыда, ни страха – некогда было...
– Аййй-яя! Бежит, сабак, бежит! Хазаин Коста, бежит! Вона-вона!
– Лови его, суку! – послышался крик Иванихина. – Лавой справа заходи!
Гиканье, свист! Стук копыт рассыпался на обе стороны, погоня усмотрела дичь и азартно кинулась вслед... Бестужев наддал. Зайчиком несся среди березняка. Загрохотали ружейные выстрелы, две пули с тугим жужжаньем пронеслись над головой, третья смачно шлепнула в березу – это уже не шутки... Бестужев прибавил прыти. Они пока были достаточно далеко, да и коням трудно набрать в этаком лесу настоящий разгон, но четыре конских ноги всегда превзойдут две человеческих... К тому же он в своей темно-синей тужурке был в белом березняке преотличнейшей мишенью...
Еще выстрелы. Бестужев свернул правее, изо всех сил стремясь к недалекому густому сосняку, в котором у него должно было прибавиться шансов. Оглянулся мельком – всадники вертелись меж высоченных берез, кони храпели, кто-то выстрелил, держа ружье одной рукой, навскидку...
Все! Колючие сосновые лапы захлестали по щекам. Сбивая со следа погоню, Бестужев круто свернул, проскочил меж нависшими ветками, припустил отчаянными зигзагами. Вокруг стало гораздо сумрачнее – спасительный сосняк рос густо, помогая ему и вредя преследователям...
На дорогу, широкую полосу рыжеватой голой земли, глубоко пробитой двумя параллельными колеями, он выскочил неожиданно. Несколько мгновений постоял, оглядываясь. Потом пробежал вверх по отлогому склону, саженей двадцать, бросил у самой дороги, на другой стороне, темно-синюю инженерную фуражку – так, чтобы подумали, будто ее потерял беглец, спешивший именно в ту сторону. А сам кинулся вниз по дороге. Услышав недалекий стук копыт, свернул в чащобу, рухнул под толстой сосной, притаился за ней, зажав в руке браунинг с патроном в стволе – тут уж было не до церемоний, он убедился, что убить его хотели всерьез.
Так он пролежал довольно долго. Слышал, как погоня, шумно пронесясь в отдалении мимо его убежища, выскочила на дорогу, слышал чей-то торжествующий вопль – ага, нашли-таки фуражечку! – слышал невнятную перебранку. Потом стук копыт удалился, затих в чаще по ту сторону дороги. Они поймались на приманку...
И прекрасно. Он уже освоился со здешней тайгой и хорошо понимал, как трудно столь немногочисленной кучке охотников отыскать в чащобе исчезнувшего с глаз беглеца. Как-никак не куперовские краснокожие следопыты, оплошали... Но предосторожности ради не двигался с места, унимая колючую боль в легких, – давненько не приходилось так вот бегать...
По прошествии получаса прислушался к окружающему. Судя по безмятежному чириканью утренних птах и возне белок в кронах, человека поблизости не было. Теперь бы не столкнуться с ними нос к носу по чистой случайности...
Он встал, отряхнул одежду от сухих сосновых иголок и пошел вниз, в сторону города, держась за ближайшими к дороге соснами, время от времени останавливаясь и чутко прислушиваясь. Копыта стучат? Да, но еще и звук тележных колес доносится...
Затаился за деревом. Сверху ехала запряженная парой лошадок повозка, похожая на высокий ящик, закрытый с трех сторон. Видны были ящики, полуприкрытые рогожей, на облучке сидел широкоплечий монах в камилавке и черном шерстяном подряснике, туго перетянутом катауром – широким кожаным поясом с железной пряжкой без шпенька.
Сытые лошадки шли бойко, монах, на вид пожилой, уверенно держал вожжи.
Бестужев вышел на обочину. Лошадки всхрапнули. Вглядываясь в него со вполне понятной подозрительностью, рослый инок протянул:
– Сыне, ежели задумал что насчет нарушения божьих заповедей, семь раз отмерь сначала... – и многозначительно покачал в ручище увесистый безмен.
– До города не подвезете, отче? – спросил Бестужев, тщетно пытаясь придумать, как ему сразу обозначить себя приличным человеком. Инженерная тужурка сама по себе ни о чем еще не говорила, а приличные люди не имеют привычки бродить по заросшей лесом Афонтовой горе в шесть часов утра... Монах всмотрелся, не опуская безмена:
– А приблизься-ка, голубь... Чтой-то у тебя на шее?
Что у него могло быть на шее? Следы ночной необузданности...
– Красиво зубки отпечатались, – фыркнул монах. – Аккуратные, один к одному... Прикрой воротом, охальник, перед духовной персоною... Лезь уж в повозку. Если что, рогожу на тебя наброшу, и сиди там тихо, как мышь...
Бестужев не заставил себя упрашивать, одним прыжком очутился на повозке. Монах встряхнул вожжами, чмокнул лошадкам, и они припустили рысцой.
– Вот оно как, – сказал монах. – Они тебя ловят в версте к северу, уже к берегу спускаются, а ты – вот он, прощелыга... А еще инженер, человек интеллигентный, образованный... Муж, отец или братья?
– Отец, – признался Бестужев.
Покосился на нежданного попутчика – монах был могучий, широкоплечий, сущий Пересвет, не такой уж и пожилой, как из-за его бороды показалось сначала.
– Так это ты, шустрик, дочку самого... – прищурился монах. – Ведь и пристукнуть могли.
– Они и пытались.
– Нужно тебе, инженер, из Шантарска быстренько уезжать... Я тебя не помню что-то. Приезжий?
– Да.
– Тем более, легче бежать будет... Этот папаша здесь царь и бог. Так, значит... Девка без царя в голове, однакож далеко не пропащая. Интересно... Блудным образом, стало быть?
– Отче, – ощетинился Бестужев. – Уважая возложенный на вас сан, я тем не менее нахожу ваши слова несправедливыми. Мог бы вам напомнить и про Песню Песней, где ни словечка не сказано насчет законного брака...
– Ох ты! А ежели с повозки ссажу за богохульство?
– Пешком доберусь. Не в пустыне.
– Сиди, интеллигент... За себя обиделся или за девушку?
– За девушку, – сказал Бестужев чистую правду. – Отче, вольно вам, человеку духовному, употреблять слово «блуд»... Но я-то хочу на ней жениться.
– Так ее за тебя Иванихин и отдал. Ты их физиономии не видел, сыне. Попадись ты им теперь – разорвут на сто пятнадцать частей. Но не в том даже дело, а в том, что не нужен Иванихину такой вот инженеришка в видах зятя... Ты бы сто раз подумал, прежде чем к юной девице шмыгать воровским образом...
– Отче, – вкрадчиво сказал Бестужев. – Позвольте поделиться возникшими у меня мыслями? Вы – человек степенный, в годах, судя по облачению, приняли ангельский чин[26] не сегодня и не вчера... Что же вас отрядили кучером, как простого послушника? Гордыню таким образом смиряете.., или все иначе?
– Уел, – без особой злости хмыкнул монах. – Подкузьмил... А ты, сыне, неглуп и наблюдателен... Ладно, что уж там, было прегрешение от коварного зеленого змия, за что отец архимандрит, примем сие смиренно, наложил епитимью и труды по перевозке... Ну и что? Прегрешения мои с тебя вины не снимают... Ты не ерзай, не ерзай, морали я тебе читать не буду. Признаюсь тебе, сыне, откровенно: жизнь наша не всегда похожа на боговдохновенные «Жития», и грешники единым махом редко раскаиваются, и пастыри, способные парой слов всецело обратить на путь истинный, редки...
– Вообще-то, случилось однажды единым махом, на пути в Дамаск...
– Не умничай, – серьезно сказал монах. – То – на пути в Дамаск. Ты не апостол Павел, а я не ангел господень, обративший Савла в Павлы... Что-то всю ночь с атмосферой происходило, а? Светло было, как под фонарем...
Внизу уже открылся Шантарск – изящная громада кафедрального собора, россыпь домов, блестящие нитки рельсов... Утренний город выглядел издали, с горы, столь красивым и чистым, что в нем, представлялось, вовсе не должно было совершаться преступлений.
– Морали читать – занятие неблагодарное, – сказал монах, привычно перекрестившись на собор. – Ты просто посмотри на это природное великолепие. Вот он, перед тобою – бесстрастный свод небес, который будет неизменным, что бы вы ни творили внизу...
Бестужев примолк. Бескрайний купол неба с редкими облачками, белоснежными, тугими, и в самом деле выглядел столь величественно перед лицом суетных забот, что на миг ротмистр показался себе, бесполезным и смешным. Но только на миг...
– Эй, а от этих тебе, часом, прятаться не нужно? – с интересом спросил монах. – Если нужно, иди ты, с богом...
– Да нет, – сказал Бестужев, осмотревшись. Внизу на дороге, там, где кончался отлогий спуск, стояли двое верховых – уже можно было отсюда рассмотреть красные погоны с голубым кантом на гимнастерках нижних чинов жандармерии.
– Ну, одной заботой меньше... – проворчал монах.
Верховые давно к ним присматривались – и вдруг понеслись навстречу коротким галопом. Доскакав, вахмистр поднес руку к козырьку:
– Ваше благородие! Осмелюсь доложить, озабочены вашим разысканием! Его высокоблагородие полковник Ларионов велели прибыть незамедлительно, как только будете обнаружены! Амосов, слезай! Отдашь коня его благородию, а сам пешком доберешься.
Рябой жандарм проворно соскользнул с седла, подвел коня к повозке.
– Что случилось? – спросил Бестужев. – Не могу знать, ваше благородие! Весь личный состав поднят для ваших поисков! В гостинице не были обнаружены, так что высланы разъезды для возможного отыскания...
– Дивны дела твои, господи... – проворчал под нос монах.
Бестужев спрыгнул на землю и взял поводья у вытянувшегося перед ним Амосова. На сердце сразу стало неспокойно – такие хлопоты не сулили ничего хорошего... ...Бестужев нетерпеливо пошевелился в кресле:
– Иван Игнатьевич, в чем же все-таки дело?
– Господин ротмистр, вам придется подождать полковника, – вежливо, но непреклонно ответил Рокицкий. – Я, право же, не полномочен... Посмотрите пока копии донесений исправников, это в самом деле любопытно. Кажется, атмосферные феномены вчерашнего дня получили объяснение... Вот, возьмите.
Видя, что от Рокицкого так-таки ничего и не добиться, Бестужев вздохнул, положил перед собой несколько листочков с телеграфными депешами – и незаметно увлекся.
"Семнадцатого числа нынешнего июня[27] в семь часов утра над селом Кежемским на Ангаре, с юга по направлению к северу, при ясной погоде, высоко в небесном пространстве, пролетел громадных размеров аэролит, который, разрядившись, произвел ряд звуков, подобных выстрелам из орудий, а затем исчез. Енисейский уездный исправник Соломин".
«Семнадцатого июня утром у нас наблюдалось необычайное явление природы. В селении Новокарелинском крестьяне видели на северо-западе, довольно высоко над горизонтом, какое-то чрезвычайно светящее белым голубоватым светом тело, двигавшееся в течение десяти минут сверху вниз. Приблизившись к земле, блестящее тело как бы расплылось, на месте же его образовался громадный клуб черного дыма и послышался чрезвычайно сильный стук, как бы от больших падавших камней или пушечной пальбы. Явление возбудило массу толков. Все жители селения в паническом страхе сбежались на улицы, все думали, что наступает конец света. Карелинский уездный исправник Безруких».
«Семнадцатого в здешнем районе замечено было необычайное атмосферическое явление. В 7 час. 43 мин, утра пронесся шум как бы от сильного ветра. Непосредственно за этим раздался страшный удар, сопровождаемый подземным толчком, от которого буквально сотрясались здания, причем получалось впечатление, как будто бы по зданиям был сделан сильный удар тяжелым камнем или огромным бревном. За первым ударом последовал второй, такой же силы, и третий. Затем – промежуток времени между первым и третьим ударами сопровождался необыкновенным подземным гулом, похожим на звук рельсов, по которым будто бы проходил одновременно десяток поездов. Потом в течение 5-6 минут происходила точь-в-точь артиллерийская стрельба: последовательно около 50-60 ударов через короткие и почти одинаковые промежутки времени. Постепенно удары становились к концу слабее. Через 1.5-2 минутный перерыв после окончания сплошной пальбы» раздалось еще один за другим шесть ударов наподобие отдаленных пушечных выстрелов, но все же отчетливо слышных и ощущаемых сотрясением земли. Исправник Притыко".
«Небо прорезало с юга на север какое-то небесное тело огненного вида, но за быстротою, а главное, неожиданностью полета ни величину его, ни форму усмотреть не могли. Зато многие отлично видели, что с прикосновением летевшего предмета к горизонту на уровне лесных вершин как бы вспыхнуло огромное пламя, раздвоившее собою небо. Как только пламя исчезло, раздались удары. При зловещей тишине в воздухе чувствовалось, что в природе происходит какое-то необычайное явление. На расположенном против села острове лошади и коровы начали бегать из края в край и кричать. Получилось впечатление, что вот-вот земля разверзнется и все провалится в бездну. Раздались откуда-то страшные удары, сотрясая воздух, и невидимость источника внушала некий суеверный страх. Становой пристав Каштанов».
Пальцы стиснули бедра без всякой жалости, его язык господствовал над нежной плотью, властно доставляя наслаждение, от которого женское тело ритмичными рывками выгибалось навстречу, дыхание перехватывало, временами он задыхался, прижимаясь лицом к влажным тайнам, но остановиться не мог. Потому что от него ждали совсем другого, потому что ему хотелось совсем другого – и Бестужев, растворившись в этом сладком безумии, продолжал свое, крепко прижимая ее бедра, чувствуя, как далеко-далеко, чуть ли не на другом конце Вселенной, его мужское естество содрогается в плену женских губ. В совершеннейшей тишине молодые тела терзали друг друга, пока одновременно не дернулись в сладкой судороге, слившись и растворившись друг для друга в казавшейся невозможной, невероятной близости.
После прилива опустошения не хотелось ни двигаться, ни говорить, и они долго лежали в прежней позе, лаская друг друга ленивыми прикосновениями, так, как еще полчаса назад казалось немыслимым, – но больше не было ни запретов, ни приличий, ни преград. Прошло много времени, прежде чем они вновь опустились на постель щека к щеке, прижимаясь друг к другу так крепко, словно оказались последними людьми на Земле, уцелевшими после какого-то жуткого космического катаклизма из романов Герберта Уэльса.
– Ответишь правду? – прошептал ей Бестужев на ухо.
– Постараюсь...
– Кто тебя такому научил?
Таня вздохнула, демонстративно закатив глаза:
– Алеша, я начинаю верить всем разговорам о мужской бесчувственности... Вместо того, чтобы нежное что-нибудь сказать, он меня начинает ревностью мучить. Успокойся, я это до сих пор только в теории знала...
Она легко вскочила с постели, прошлепала босыми ногами по ковру, порылась в шкафчике и вернулась с толстенькой книгой небольшого формата. Сунула в руки Бестужеву и удобно устроилась рядом, положив голову ему на плечо:
– Знали бы вы, господин ротмистр, какие книжечки втайне обращаются среди гимназисток последних классов и барышень из хороших семей... Вы все больше по нелегальщине стараетесь, а про пытливое девичье любопытство и забываете...
– «Кама-Шастра», – прочитал он вслух, раскрыл книжицу. Текст оказался на английском языке, которым Бестужев не владел, но первая же иллюстрация попалась такая, что его бросило в краску. Куда там фотографическим карточкам и рукописным рассказикам, нелегально обращавшимся среди юнкеров...
– Ты не фыркай, – сказала Таня. – Я английского не знаю, но говорят, что это – древний индийский трактат об искусстве любви.
– Ну, вообще-то, я видел в Маньчжурии схожие японские гравюры...
– Вот видишь. У тебя кончики ух о в красные, – констатировала она безжалостно.
– Тут не только ухи покраснеют, – сказал Бестужев, глядя на столь затейливое переплетение тел, что сразу и не определишь, какими трудами индусу с индуской удалось этого достижения добиться.
– А это? Можно попробовать...
– Пожалуй, – сказал Бестужев, стараясь все-таки на нее не смотреть. – Тьфу ты... Нет, вот это уже попахивает извращением. Дама, изволите ли видеть, в корзине висит, а кавалер, развалившись, внизу корзину за веревку тягает вниз-вверх... Ну, понятно – в Индии жарко и скучно, заняться беднягам нечем, вот и выдумывают от скуки разные чудасии... Ты бы вот так согласилась, сидеть в корзине?
Подумав, Таня заключила:
– Нет уж, увольте...
– Вот видишь. Здесь древние индусы, по-моему, перегнули... – он фыркнул. – У нас в полку был случай не хуже твоей «Кама-Шастры». Был во втором эскадроне поручик Теплов, чертовски обиженный судьбою, – потому что его супруга, деликатно говоря, в постели обычно была холодна, как Снегурочка. Но вот однажды, при скучном исполнении ею супружеских обязанностей, она вдруг проявила такой бурный темперамент, что бедняга поручик впервые за долгое время оказался на седьмом небе... Знаешь, чем этот приступ темперамента объяснялся? Поручик забыл выставить за дверь своего охотничьего спаниеля, а тот отчего-то принялся старательно лизать даме пятки и подошвы, от этой щекотки она и проявила себя с лучшей стороны...
– Господин ротмистр, – прищурясь, протянула Таня тоном полнейшей невинности. – Ваши пошлые и насквозь неприличные случаи из офицерской жизни воспитанную барышню из хорошей семьи прямо-таки вгоняют в краску. Неужели вы не замечаете, как я смущена и оконфужена? И не стыдно вам рассказывать девушке этакие пошлости? Я, право, шокирована подобным неприличием...
Сочетание сконфуженного тона невинной барышни и ее облик в данную минуту – нагая, с разметавшимися золотыми локонами, разгоряченная и прекрасная – было столь возбуждающим, что Бестужев невольно потянулся к ней, но Таня ловко ускользнула на другой край огромной кровати:
– Оставьте ваши поползновения, нахал! С какими намерениями вы тянетесь к девушке? Сейчас начну кричать, что моя добродетель подвергается искушению, и Ферапонт явится на выручку... Слышите, он где-то близко ходит?
Ей было весело, она откровенно дурачилась. Разумеется, не слышно и не видно было Ферапонта – единственного в данный момент прислужника на загородной даче. Поначалу Бестужев принял его за обыкновенного приживала, что-то вроде бывшего лакея или приказчика, которого благородный Иванихин с наступлением старости не выгнал на улицу. Однако очень быстро узнал от Тани, что этот плешастый старик три раза ходил на каторгу за систематические разбои на большой дороге, и, лишь потеряв из-за ревматизма былую ловкость во владении кистенем, был подобран Иванихиным, любившим все оригинальное. Если верить Тане – а Бестужев ей верил, – старикан и сейчас мог попасть топором с десяти аршин в начерченный мелом на заборе кружок размером с донышко бутылки...
– Танечка, – сказал Бестужев, оставшись на прежнем месте. – Ты бы за меня пошла? Она подняла темные брови:
– Боже мой, господин совратитель! Неужели у вас обозначились серьезные намерения?
– Я и в самом деле – вполне серьезно. Я люблю тебя. Готов пойти к отцу и по всей форме...
– Милый, милый, милый... – протянула Таня нараспев. – Вы, пожалуй что, седьмой.., нет, девятый с начала этого года, решивший по всей форме отправиться к батюшке... Прежние восемь и отправлялись. Алеша, не хмурься, ни с кем из них ничего и не было. Просто вдруг возымели желание непременно отвести меня к алтарю... А теперь и ты...
– И что же?
Она посмотрела в окно:
– Странная сегодня ночь, правда? Темноты вообще и не было...
– Таня...
– Ну, что? Алеша, ты вообще знаешь, в чем нынче заключаются пресловутые девичьи страхи? Уж не в том, что будет больно... Двадцатый век на дворе, многие невинности еще в гимназии лишаются. Понимаешь, для мужчины женитьба особых изменений в жизни не влечет, а вот для девушки слишком многое самым решительным образом меняется, когда она становится замужней дамой. Мы и не знаем друг друга, если подумать. Если не считать этого – она мимолетно указала на постель, – люди совершенно чужие и незнакомые. Да и у отца свои взгляды на сей счет, и свои планы. Ему это может категорически не понравиться, даже наверняка...
– Ну и что? Сама говоришь, в двадцатом веке живем – хотя его кое-кто до сих пор полагает девятнадцатым...
– Собаки что-то разбрехались... Алешенька, не напирай. Ладно? Я еще, быть может, и не готова ломать прежнюю жизнь...
– Барышня!
Хриплый шепот сменился совершенно неделикатным стуком в дверь. Судя по звукам, стучали не костяшками пальцев, а всем кулаком. Таня проворно вскочила, накинув синий китайский халат с диковинными золотыми драконами, прошлепала пятками к двери, чуть приоткрыла, высунулась. Послышалось сердитое бормотанье. Распахнув дверь, девушка решительно втащила за рукав лысого, еще крепкого экс-разбойничка, приказала:
– Повтори быстренько.
– Бежать вам надо, барин, – мрачно сообщил старик, без всякого интереса глядя на забывшего от растерянности прикрыться простыней Бестужева. – Прискакал какой-то странный верховой, затарабанился в ворота, велел упредить вашу милость... Барышнин батюшка с людьми собираются сюда верхами, он их, может, на пять минут и опередил, – и, видимо, забывшись, бухнул на том языке, к которому привык лучше:
– По моему разумению, барин, заложила вас кака-то лярва... Не иначе. Когти рвать надо, затемнят...
– Что за верховой?
– Кто его знает. Обсказал, прыг на коня – и деру. Морда у него, сдается мне, ментовская, такой тихарик, что пробы негде ставить...
Энергично вытолкав старика за дверь, Таня обернулась к Бестужеву с нешуточным страхом на лице:
– Одевайся, быстро! Это неспроста... Он приподнялся:
– Полагаешь...
– Да одевайся ты, господи! – крикнула Таня, уже не сдерживаясь. – Неужели не понял? Будь ты хоть генерал – концов не найдут! Такие при отце живорезы... Тайга вокруг, господи! Одевайся живо!
Ее лицо убеждало красноречивее всяких слов. Бестужев, выпрыгнув из постели, принялся натягивать одежду со всей возможной быстротой. Накинул темно-синий инженерный китель, мельком проверив наличие браунинга в кармане. Фуражку Таня надеть не дала, поторопила:
– Потом, потом... Бежим! – и, схватив за руку, потащила из спальни. Бросила на ходу стоявшему у стенки Ферапонту:
– Ворота не отпирай подольше, спал, мол, не слышал...
– Но тебе-то ничего не грозит? – спросил Бестужев.
– Ерунда какая! Тебя спасать надо! Они пробежали по двору мимо захлебывавшихся лаем на толстых цепях двух мохнатых волкодавов размером с теленка. Таня уверенно потянула его к высокому забору из нетесаных плах. Она скользила по траве, босая и прекрасная, как лесная фея, Бестужев ею второпях любовался даже в этот миг.
– Плаху отодвинь! От себя толкни! Он ухватился за кусок обструганного дерева, явно неспроста прибитого к плахе, нажал от себя – плаха тяжело откинулась наружу, образовав достаточно места, чтобы пролезть.
– Лесом уходи в город, – быстро проговорила Таня, наскоро его перекрестив. – Осторожнее, чтоб не убили... Собак с ними нет... Беги, милый!
Не было времени на нее смотреть – вдалеке уже явственно раздавался стук копыт. Как опытный кавалерист, Бестужев без труда определил, что это идут наметом не менее четырех-пяти лошадей. Согнувшись в три погибели, выскользнул наружу, установил плаху на место, напялил инженерную фуражку, которую все это время держал в руке, – и кинулся в лес. Позади слышался грохот чем-то твердым в ворота и гортанный крик:
– Атькрывай, сабак! Зарэжим, Фирапошка! «Исмаил-оглы», – определил Бестужев. Этот зарежет... И побежал в сторону города, круто забирая вправо, виляя меж берез. Поглощенный бегом, следя, чтобы не споткнуться о корень или пенек, даже не испытывал ни стыда, ни страха – некогда было...
– Аййй-яя! Бежит, сабак, бежит! Хазаин Коста, бежит! Вона-вона!
– Лови его, суку! – послышался крик Иванихина. – Лавой справа заходи!
Гиканье, свист! Стук копыт рассыпался на обе стороны, погоня усмотрела дичь и азартно кинулась вслед... Бестужев наддал. Зайчиком несся среди березняка. Загрохотали ружейные выстрелы, две пули с тугим жужжаньем пронеслись над головой, третья смачно шлепнула в березу – это уже не шутки... Бестужев прибавил прыти. Они пока были достаточно далеко, да и коням трудно набрать в этаком лесу настоящий разгон, но четыре конских ноги всегда превзойдут две человеческих... К тому же он в своей темно-синей тужурке был в белом березняке преотличнейшей мишенью...
Еще выстрелы. Бестужев свернул правее, изо всех сил стремясь к недалекому густому сосняку, в котором у него должно было прибавиться шансов. Оглянулся мельком – всадники вертелись меж высоченных берез, кони храпели, кто-то выстрелил, держа ружье одной рукой, навскидку...
Все! Колючие сосновые лапы захлестали по щекам. Сбивая со следа погоню, Бестужев круто свернул, проскочил меж нависшими ветками, припустил отчаянными зигзагами. Вокруг стало гораздо сумрачнее – спасительный сосняк рос густо, помогая ему и вредя преследователям...
На дорогу, широкую полосу рыжеватой голой земли, глубоко пробитой двумя параллельными колеями, он выскочил неожиданно. Несколько мгновений постоял, оглядываясь. Потом пробежал вверх по отлогому склону, саженей двадцать, бросил у самой дороги, на другой стороне, темно-синюю инженерную фуражку – так, чтобы подумали, будто ее потерял беглец, спешивший именно в ту сторону. А сам кинулся вниз по дороге. Услышав недалекий стук копыт, свернул в чащобу, рухнул под толстой сосной, притаился за ней, зажав в руке браунинг с патроном в стволе – тут уж было не до церемоний, он убедился, что убить его хотели всерьез.
Так он пролежал довольно долго. Слышал, как погоня, шумно пронесясь в отдалении мимо его убежища, выскочила на дорогу, слышал чей-то торжествующий вопль – ага, нашли-таки фуражечку! – слышал невнятную перебранку. Потом стук копыт удалился, затих в чаще по ту сторону дороги. Они поймались на приманку...
И прекрасно. Он уже освоился со здешней тайгой и хорошо понимал, как трудно столь немногочисленной кучке охотников отыскать в чащобе исчезнувшего с глаз беглеца. Как-никак не куперовские краснокожие следопыты, оплошали... Но предосторожности ради не двигался с места, унимая колючую боль в легких, – давненько не приходилось так вот бегать...
По прошествии получаса прислушался к окружающему. Судя по безмятежному чириканью утренних птах и возне белок в кронах, человека поблизости не было. Теперь бы не столкнуться с ними нос к носу по чистой случайности...
Он встал, отряхнул одежду от сухих сосновых иголок и пошел вниз, в сторону города, держась за ближайшими к дороге соснами, время от времени останавливаясь и чутко прислушиваясь. Копыта стучат? Да, но еще и звук тележных колес доносится...
Затаился за деревом. Сверху ехала запряженная парой лошадок повозка, похожая на высокий ящик, закрытый с трех сторон. Видны были ящики, полуприкрытые рогожей, на облучке сидел широкоплечий монах в камилавке и черном шерстяном подряснике, туго перетянутом катауром – широким кожаным поясом с железной пряжкой без шпенька.
Сытые лошадки шли бойко, монах, на вид пожилой, уверенно держал вожжи.
Бестужев вышел на обочину. Лошадки всхрапнули. Вглядываясь в него со вполне понятной подозрительностью, рослый инок протянул:
– Сыне, ежели задумал что насчет нарушения божьих заповедей, семь раз отмерь сначала... – и многозначительно покачал в ручище увесистый безмен.
– До города не подвезете, отче? – спросил Бестужев, тщетно пытаясь придумать, как ему сразу обозначить себя приличным человеком. Инженерная тужурка сама по себе ни о чем еще не говорила, а приличные люди не имеют привычки бродить по заросшей лесом Афонтовой горе в шесть часов утра... Монах всмотрелся, не опуская безмена:
– А приблизься-ка, голубь... Чтой-то у тебя на шее?
Что у него могло быть на шее? Следы ночной необузданности...
– Красиво зубки отпечатались, – фыркнул монах. – Аккуратные, один к одному... Прикрой воротом, охальник, перед духовной персоною... Лезь уж в повозку. Если что, рогожу на тебя наброшу, и сиди там тихо, как мышь...
Бестужев не заставил себя упрашивать, одним прыжком очутился на повозке. Монах встряхнул вожжами, чмокнул лошадкам, и они припустили рысцой.
– Вот оно как, – сказал монах. – Они тебя ловят в версте к северу, уже к берегу спускаются, а ты – вот он, прощелыга... А еще инженер, человек интеллигентный, образованный... Муж, отец или братья?
– Отец, – признался Бестужев.
Покосился на нежданного попутчика – монах был могучий, широкоплечий, сущий Пересвет, не такой уж и пожилой, как из-за его бороды показалось сначала.
– Так это ты, шустрик, дочку самого... – прищурился монах. – Ведь и пристукнуть могли.
– Они и пытались.
– Нужно тебе, инженер, из Шантарска быстренько уезжать... Я тебя не помню что-то. Приезжий?
– Да.
– Тем более, легче бежать будет... Этот папаша здесь царь и бог. Так, значит... Девка без царя в голове, однакож далеко не пропащая. Интересно... Блудным образом, стало быть?
– Отче, – ощетинился Бестужев. – Уважая возложенный на вас сан, я тем не менее нахожу ваши слова несправедливыми. Мог бы вам напомнить и про Песню Песней, где ни словечка не сказано насчет законного брака...
– Ох ты! А ежели с повозки ссажу за богохульство?
– Пешком доберусь. Не в пустыне.
– Сиди, интеллигент... За себя обиделся или за девушку?
– За девушку, – сказал Бестужев чистую правду. – Отче, вольно вам, человеку духовному, употреблять слово «блуд»... Но я-то хочу на ней жениться.
– Так ее за тебя Иванихин и отдал. Ты их физиономии не видел, сыне. Попадись ты им теперь – разорвут на сто пятнадцать частей. Но не в том даже дело, а в том, что не нужен Иванихину такой вот инженеришка в видах зятя... Ты бы сто раз подумал, прежде чем к юной девице шмыгать воровским образом...
– Отче, – вкрадчиво сказал Бестужев. – Позвольте поделиться возникшими у меня мыслями? Вы – человек степенный, в годах, судя по облачению, приняли ангельский чин[26] не сегодня и не вчера... Что же вас отрядили кучером, как простого послушника? Гордыню таким образом смиряете.., или все иначе?
– Уел, – без особой злости хмыкнул монах. – Подкузьмил... А ты, сыне, неглуп и наблюдателен... Ладно, что уж там, было прегрешение от коварного зеленого змия, за что отец архимандрит, примем сие смиренно, наложил епитимью и труды по перевозке... Ну и что? Прегрешения мои с тебя вины не снимают... Ты не ерзай, не ерзай, морали я тебе читать не буду. Признаюсь тебе, сыне, откровенно: жизнь наша не всегда похожа на боговдохновенные «Жития», и грешники единым махом редко раскаиваются, и пастыри, способные парой слов всецело обратить на путь истинный, редки...
– Вообще-то, случилось однажды единым махом, на пути в Дамаск...
– Не умничай, – серьезно сказал монах. – То – на пути в Дамаск. Ты не апостол Павел, а я не ангел господень, обративший Савла в Павлы... Что-то всю ночь с атмосферой происходило, а? Светло было, как под фонарем...
Внизу уже открылся Шантарск – изящная громада кафедрального собора, россыпь домов, блестящие нитки рельсов... Утренний город выглядел издали, с горы, столь красивым и чистым, что в нем, представлялось, вовсе не должно было совершаться преступлений.
– Морали читать – занятие неблагодарное, – сказал монах, привычно перекрестившись на собор. – Ты просто посмотри на это природное великолепие. Вот он, перед тобою – бесстрастный свод небес, который будет неизменным, что бы вы ни творили внизу...
Бестужев примолк. Бескрайний купол неба с редкими облачками, белоснежными, тугими, и в самом деле выглядел столь величественно перед лицом суетных забот, что на миг ротмистр показался себе, бесполезным и смешным. Но только на миг...
– Эй, а от этих тебе, часом, прятаться не нужно? – с интересом спросил монах. – Если нужно, иди ты, с богом...
– Да нет, – сказал Бестужев, осмотревшись. Внизу на дороге, там, где кончался отлогий спуск, стояли двое верховых – уже можно было отсюда рассмотреть красные погоны с голубым кантом на гимнастерках нижних чинов жандармерии.
– Ну, одной заботой меньше... – проворчал монах.
Верховые давно к ним присматривались – и вдруг понеслись навстречу коротким галопом. Доскакав, вахмистр поднес руку к козырьку:
– Ваше благородие! Осмелюсь доложить, озабочены вашим разысканием! Его высокоблагородие полковник Ларионов велели прибыть незамедлительно, как только будете обнаружены! Амосов, слезай! Отдашь коня его благородию, а сам пешком доберешься.
Рябой жандарм проворно соскользнул с седла, подвел коня к повозке.
– Что случилось? – спросил Бестужев. – Не могу знать, ваше благородие! Весь личный состав поднят для ваших поисков! В гостинице не были обнаружены, так что высланы разъезды для возможного отыскания...
– Дивны дела твои, господи... – проворчал под нос монах.
Бестужев спрыгнул на землю и взял поводья у вытянувшегося перед ним Амосова. На сердце сразу стало неспокойно – такие хлопоты не сулили ничего хорошего... ...Бестужев нетерпеливо пошевелился в кресле:
– Иван Игнатьевич, в чем же все-таки дело?
– Господин ротмистр, вам придется подождать полковника, – вежливо, но непреклонно ответил Рокицкий. – Я, право же, не полномочен... Посмотрите пока копии донесений исправников, это в самом деле любопытно. Кажется, атмосферные феномены вчерашнего дня получили объяснение... Вот, возьмите.
Видя, что от Рокицкого так-таки ничего и не добиться, Бестужев вздохнул, положил перед собой несколько листочков с телеграфными депешами – и незаметно увлекся.
"Семнадцатого числа нынешнего июня[27] в семь часов утра над селом Кежемским на Ангаре, с юга по направлению к северу, при ясной погоде, высоко в небесном пространстве, пролетел громадных размеров аэролит, который, разрядившись, произвел ряд звуков, подобных выстрелам из орудий, а затем исчез. Енисейский уездный исправник Соломин".
«Семнадцатого июня утром у нас наблюдалось необычайное явление природы. В селении Новокарелинском крестьяне видели на северо-западе, довольно высоко над горизонтом, какое-то чрезвычайно светящее белым голубоватым светом тело, двигавшееся в течение десяти минут сверху вниз. Приблизившись к земле, блестящее тело как бы расплылось, на месте же его образовался громадный клуб черного дыма и послышался чрезвычайно сильный стук, как бы от больших падавших камней или пушечной пальбы. Явление возбудило массу толков. Все жители селения в паническом страхе сбежались на улицы, все думали, что наступает конец света. Карелинский уездный исправник Безруких».
«Семнадцатого в здешнем районе замечено было необычайное атмосферическое явление. В 7 час. 43 мин, утра пронесся шум как бы от сильного ветра. Непосредственно за этим раздался страшный удар, сопровождаемый подземным толчком, от которого буквально сотрясались здания, причем получалось впечатление, как будто бы по зданиям был сделан сильный удар тяжелым камнем или огромным бревном. За первым ударом последовал второй, такой же силы, и третий. Затем – промежуток времени между первым и третьим ударами сопровождался необыкновенным подземным гулом, похожим на звук рельсов, по которым будто бы проходил одновременно десяток поездов. Потом в течение 5-6 минут происходила точь-в-точь артиллерийская стрельба: последовательно около 50-60 ударов через короткие и почти одинаковые промежутки времени. Постепенно удары становились к концу слабее. Через 1.5-2 минутный перерыв после окончания сплошной пальбы» раздалось еще один за другим шесть ударов наподобие отдаленных пушечных выстрелов, но все же отчетливо слышных и ощущаемых сотрясением земли. Исправник Притыко".
«Небо прорезало с юга на север какое-то небесное тело огненного вида, но за быстротою, а главное, неожиданностью полета ни величину его, ни форму усмотреть не могли. Зато многие отлично видели, что с прикосновением летевшего предмета к горизонту на уровне лесных вершин как бы вспыхнуло огромное пламя, раздвоившее собою небо. Как только пламя исчезло, раздались удары. При зловещей тишине в воздухе чувствовалось, что в природе происходит какое-то необычайное явление. На расположенном против села острове лошади и коровы начали бегать из края в край и кричать. Получилось впечатление, что вот-вот земля разверзнется и все провалится в бездну. Раздались откуда-то страшные удары, сотрясая воздух, и невидимость источника внушала некий суеверный страх. Становой пристав Каштанов».