Страница:
– Ну, пришла вдруг такая мысль...
– Пошли, – отрезал Лямпе, ускоряя шаг.
– Как прикажете, – с видом полнейшей невинности кивнул Акимов, торопясь за ним. – Мы уж и пришли, собственно, сейчас свернем за угол, пройдем по Театральному – и на месте будем...
Время от времени бдительно проверяясь на предмет возможной слежки, они прошли по коротенькому Театральному переулку, где своеобразным монументом незадачливому антрепренеру стоял новый каменный театр. Пересекли тихую Новобазарную площадь, в отсутствие ярмарок прямо-таки вымиравшую, и оказались у берега Шантары, на совсем недавно начатой застройкою Воскресенской улице.
Лямпе моментально оценил это место, как максимально удобное для их целей, то есть для потаенного наблюдения.
Впереди раскинулся обширный котлован – под фундамент для центральной силовой электрической станции, каковая должна была приблизить Шантарск к цивилизации и прогрессу. Землекопы пока что углубились лишь аршина на четыре, но работа кипела, все напоминало трудолюбивый лесной муравейник. Десятки людей старательно и размеренно взмахивали посверкивавшими на солнце лопатами, другие возили наверх по деревянным мосткам груженные «с походом» тачки, на самом краю котлована что-то обсуждал с десятниками бородач в инженерной фуражке, тут же переминался с ноги на ногу человечек в клетчатом пиджаке, судя по большому блокноту и суетливости – газетный хроникер.
Вокруг, на некотором отдалении, толпились зеваки – общим числом не менее полусотни. В более крупных городах такая стройка вряд ли привлекла бы внимание, но здесь, надо полагать, стала для города нешуточным событием. Еще подальше прохаживался, заложив руки за спину, неизбежный при таком скоплении публики городовой, судя по понурой фигуре, объятый смертной скукой.
Они с Акимовым, таким образом, могли присоединиться к праздно глазевшим обывателям, не вызывая ни малейших подозрений. Что незамедлительно и сделали, стоя вполоборота к интересовавшей их Воскресенской.
Ближе всего к котловану располагался трактир среднего пошиба, так и поименованный на вывеске без особых затей – «Трактир Ляпунова». Из распахнутого окна доносилось граммофонное пение Веры Паниной:
Гайда, тройка! Снег пушистый...
У крыльца примостилась компания классических купеческих «молодцов» – сапоги с «набором» – массой мелких складочек, белоснежные картузы, под пиджаками вышитые косоворотки с кручеными поясками. Судя по движениям, они поочередно метали в кольцо толстый гвоздь – играли в свайку. Этой группе персонажей следовало уделить особое внимание, поскольку она была идеальным местом для внедрения вероятного наблюдателя...
Напротив трактира как раз и стоял дом, ставший целью их визита, – каменное двухэтажное здание, узкое по фасаду, но довольно протяженное в глубину, украшенное десятком ничуть не гармонировавших меж собою вывесок. Лямпе без особого труда рассмотрел нужную: «Ювелирные и поделочные работы Е. Т. Коновалова, а также чистка серебряных и мельхиоровых изделий, все по ценам вне конкуренции. Заказы исполняются под личным наблюдением».
Теперь оставалось только ждать, и они старательно ждали, притворяясь, будто всецело поглощены картиной землекопного труда. Бодренький старичок, судя по вытертому сюртуку, отставной чиновник министерства юстиции, со Станиславом на шее, очень быстро распознал в Лямпе свежего слушателя, ухватил его за рукав и восклицал с таким видом, словно и идея, и исполнение стройки принадлежали ему лично:
– Пять тысяч электрических ламп для домового освещения, сударь! И каждая по шестнадцать свечей, представляете? А ведь планируется еще полсотни ламп для освещения уличного, по тыще свечей! По тыще! Хоть иголки собирай при таком сиянии!
Лямпе поддакивал, ничуть не пытаясь освободиться от навязчивого соседа, наоборот, старичок служил великолепным прикрытием, поскольку наверняка был здесь многим известен. Он терпеливо слушал восторженные охи, время от времени вставляя: «Да-да-да!», «Прогресс несказанный!», «В самую точку, сударь!».
Акимов легонько прикоснулся к его свободному локтю.
Лямпе легонько повернул голову. По Воскресенской степенно, неторопливо шагал Пантелей Жарков – в летнем костюмчике из дешевой чесучи с цветной манишкой, при соломенном канотье. Он пересек улицу и скрылся за зелеными дверями того самого, с десятком вывесок, дома.
Начинались дела. Как бывает в таких случаях, минуты тянулись невыносимо долго, чертов старикашка зудел, как зеленая муха... Внимание! На невысокое крылечко вышел невидный мужчина с непокрытой головой, в жилетке поверх розовой рубахи. Достав из кармана большой красный платок, трижды протер им лоб – и было В этом столь вроде бы естественном жесте нечто от механизма... Нечто наигранное. Так и держа платок в руке, юркнул назад в дом.
Они переглянулись украдкой. Длинно проскрипела, сопротивляясь тяжести противовеса, железная дверь, вышел Пантелей и столь же степенно направился в ту сторону, откуда пришел, к Театральному переулку.
Вот оно! Жарков еще не скрылся в переулке, а вслед ему двинулся один из игравших в свайку «молодцов» – прибавляя шагу, соразмеряясь с походкой Пантелея. Хорошо так пошел, грамотно, умело...
Перехватив азартный взгляд Акимова, Лямпе чуть заметно качнул головой. И оказался прав: прошло не менее тридцати секунд, прежде чем вслед тем двоим направился отделившийся от кучки зевак мужчина в канотье, с бамбуковой тросточкой. Столь же умело набрал нужный темп, скрылся в переулке...
Пора, пожалуй что. Лямпе кивнул Семе, и они бочком-бочком отошли от праздных обывателей, к Театральному.
Пантелей Жарков шагал далеко впереди, ничто в его поведении не позволяло думать, что он догадывается о слежке, но Лямпе-то знал: Пантелей, битый волк, не мог не срисовать этих двух. Хотя вели они его, следует признать, чисто, грамотно, со сноровкой, подразумевавшей немалый опыт и хорошую школу.
Картуз двигался вслед за Пантелеем по тому же тротуару, Канотье – по другой стороне улочки, так что, если провести меж всеми тремя прямые линии, образуется воображаемый треугольник.
Жарков невозмутимо свернул на Новокузнечную – и оба прилипалы следом, выдержав надлежащую дистанцию, не раньше, чем убедились, что объект слежки не станет тем или иным способом проверяться на перекрестке. Иные, случается, попав за угол, вдруг резко разворачиваются и спешат в противоположную сторону, навстречу шпикам, что сплошь и рядом либо приводит последних в замешательство, либо вынуждает менять тактику второпях, импровизировать в ущерб делу. Впрочем, судя по поведению тех двух, эти штучки они прекрасно знали, да и Пантелей не станет прибегать к столь избитому трюку... Как бы там ни было, за ними, отметил Лямпе, слежки нет. И на том спасибо...
Он не ощущал ни малейшего волнения – один лишь азарт. Не стоило волноваться. Такой поворот событий был ими заранее предусмотрен в числе возможных вариантов – как и четкий план действий на случай, если за Марковым потянется «хвост»...
– Сема, – тихо сказал Лямпе, не поворачиваясь к спутнику. – Когда Пантелей их стряхнет, возьмешь молодого. Поводи, пока не проклюнется хоть что-то конкретное...
– Понял, Леонид Карлович...
Пантелей уводил преследователей в центр города, где среди многолюдства и коловерти экипажей оторваться не в пример удобнее. Правда, здешние «многолюдство» и «коловерть» имеют мало общего с суетой, скажем, на Невском, но тут уж ничего не поделаешь, придется обходиться тем, что имеется в наличии...
Они прошли мимо того места, где Лямпе едва не стоптал вылетевший из-за угла рысак с прекрасной незнакомкой на вожжах. Вот только вспоминать манящее виденье не было времени, начались дела...
Язык не поворачивался назвать увиденное многолюдством, но все же широкая Благовещенская отнюдь не выглядела пустынной. Хватало на тротуарах и чистой публики, и народа поплоше, а по проезжей части не столь уж редко двигались извозчики, мужицкие телеги, частные экипажи.
Как ни бдителен был Лямпе, а все же едва не упустил момент. Посреди улицы, словно океанский пароход меж рыбацких суденышек, величественно простучал колесами экипаж, именовавшийся здесь дилижансом, заменявший шантарцам и конку, и трамвай, – длинный, запряженный тройкой лошадей, рассчитанный на два десятка пассажиров. Целых шесть таких курсировали по городу с пяти утра до девяти вечера – стараниями оборотистого крестьянина из ссыльных Валериана Вожинского и дворянина Николая Евстифеева, бывших конкурентов, а ныне, по размышлении, компаньонов.
Пантелей трусцой перебежал улицу под самыми мордами лошадей – чем, естественно, вызвал неистовую ругань кучера. Когда же дилижанс со все еще ругавшимся под нос кучером проехал мимо и взгляду открылась противоположная сторона улицы – Пантелея там уже не было, и след простыл, словно провалился сквозь землю, как призрак на театральной сцене...
Лямпе не удержал злорадной ухмылки. На осиротевшую внезапно, оставшуюся без объекта наблюдения парочку жалко было смотреть – оба глупо застыли на тротуаре, превозмогая ошеломление.
Пантелей мог юркнуть в аптеку как раз напротив. Мог скрыться под аркой магазина «Пассаж». Мог воспользоваться одним из трех промежутков меж домами. Мог опуститься по длинной лестнице, устроенной на косогоре. Как бы там ни было, двум прилипалам ни за что не разорваться, чтобы проверить все шесть возможных путей отхода...
«Школа, – не без уважения подумал Лямпе. – Я бы так, пожалуй что, и не смог...»
Картуз с Канотье наконец-то опамятовались, кинулись на другую сторону улицы, растерянно переглядываясь, рыская, полное впечатление, как потерявшие след гончие. Наконец-то сообразили, что своим нелепым поведением могут привлечь излишнее внимание. Остановились на верхней ступеньке лестницы, быстро перебросились словами, заглянули в высокое окно аптеки, потом разделились, «молодец» кинулся меж аптекой и «Пассажом», а тот, что в канотье, пошел в параллельный проход, мимо высокой стенки из плоского дикого камня, какие здесь имелись во множестве – для защиты от пожаров, чтобы огонь не перекинулся от дома к дому.
Лямпе взглядом поторопил Сему. Тот трусцой перебежал улицу и двинулся по следу «молодца». В общем, вся эта сцена прошла незаметно для прохожих, не привлекла внимания и не нарушила обыденно-скучного течения жизни. Никто, включая городового на углу, не обратил внимания на странные забавы людей в зрелом возрасте...
Ухмыльнувшись про себя, Лямпе фатовским жестом крутанул свою камышовую палку, повернулся и направился в другую сторону, к городскому саду, куда должен был выйти освободившийся от «хвостов» Пантелей.
Глава четвертая.
– Пошли, – отрезал Лямпе, ускоряя шаг.
– Как прикажете, – с видом полнейшей невинности кивнул Акимов, торопясь за ним. – Мы уж и пришли, собственно, сейчас свернем за угол, пройдем по Театральному – и на месте будем...
Время от времени бдительно проверяясь на предмет возможной слежки, они прошли по коротенькому Театральному переулку, где своеобразным монументом незадачливому антрепренеру стоял новый каменный театр. Пересекли тихую Новобазарную площадь, в отсутствие ярмарок прямо-таки вымиравшую, и оказались у берега Шантары, на совсем недавно начатой застройкою Воскресенской улице.
Лямпе моментально оценил это место, как максимально удобное для их целей, то есть для потаенного наблюдения.
Впереди раскинулся обширный котлован – под фундамент для центральной силовой электрической станции, каковая должна была приблизить Шантарск к цивилизации и прогрессу. Землекопы пока что углубились лишь аршина на четыре, но работа кипела, все напоминало трудолюбивый лесной муравейник. Десятки людей старательно и размеренно взмахивали посверкивавшими на солнце лопатами, другие возили наверх по деревянным мосткам груженные «с походом» тачки, на самом краю котлована что-то обсуждал с десятниками бородач в инженерной фуражке, тут же переминался с ноги на ногу человечек в клетчатом пиджаке, судя по большому блокноту и суетливости – газетный хроникер.
Вокруг, на некотором отдалении, толпились зеваки – общим числом не менее полусотни. В более крупных городах такая стройка вряд ли привлекла бы внимание, но здесь, надо полагать, стала для города нешуточным событием. Еще подальше прохаживался, заложив руки за спину, неизбежный при таком скоплении публики городовой, судя по понурой фигуре, объятый смертной скукой.
Они с Акимовым, таким образом, могли присоединиться к праздно глазевшим обывателям, не вызывая ни малейших подозрений. Что незамедлительно и сделали, стоя вполоборота к интересовавшей их Воскресенской.
Ближе всего к котловану располагался трактир среднего пошиба, так и поименованный на вывеске без особых затей – «Трактир Ляпунова». Из распахнутого окна доносилось граммофонное пение Веры Паниной:
Гайда, тройка! Снег пушистый...
У крыльца примостилась компания классических купеческих «молодцов» – сапоги с «набором» – массой мелких складочек, белоснежные картузы, под пиджаками вышитые косоворотки с кручеными поясками. Судя по движениям, они поочередно метали в кольцо толстый гвоздь – играли в свайку. Этой группе персонажей следовало уделить особое внимание, поскольку она была идеальным местом для внедрения вероятного наблюдателя...
Напротив трактира как раз и стоял дом, ставший целью их визита, – каменное двухэтажное здание, узкое по фасаду, но довольно протяженное в глубину, украшенное десятком ничуть не гармонировавших меж собою вывесок. Лямпе без особого труда рассмотрел нужную: «Ювелирные и поделочные работы Е. Т. Коновалова, а также чистка серебряных и мельхиоровых изделий, все по ценам вне конкуренции. Заказы исполняются под личным наблюдением».
Теперь оставалось только ждать, и они старательно ждали, притворяясь, будто всецело поглощены картиной землекопного труда. Бодренький старичок, судя по вытертому сюртуку, отставной чиновник министерства юстиции, со Станиславом на шее, очень быстро распознал в Лямпе свежего слушателя, ухватил его за рукав и восклицал с таким видом, словно и идея, и исполнение стройки принадлежали ему лично:
– Пять тысяч электрических ламп для домового освещения, сударь! И каждая по шестнадцать свечей, представляете? А ведь планируется еще полсотни ламп для освещения уличного, по тыще свечей! По тыще! Хоть иголки собирай при таком сиянии!
Лямпе поддакивал, ничуть не пытаясь освободиться от навязчивого соседа, наоборот, старичок служил великолепным прикрытием, поскольку наверняка был здесь многим известен. Он терпеливо слушал восторженные охи, время от времени вставляя: «Да-да-да!», «Прогресс несказанный!», «В самую точку, сударь!».
Акимов легонько прикоснулся к его свободному локтю.
Лямпе легонько повернул голову. По Воскресенской степенно, неторопливо шагал Пантелей Жарков – в летнем костюмчике из дешевой чесучи с цветной манишкой, при соломенном канотье. Он пересек улицу и скрылся за зелеными дверями того самого, с десятком вывесок, дома.
Начинались дела. Как бывает в таких случаях, минуты тянулись невыносимо долго, чертов старикашка зудел, как зеленая муха... Внимание! На невысокое крылечко вышел невидный мужчина с непокрытой головой, в жилетке поверх розовой рубахи. Достав из кармана большой красный платок, трижды протер им лоб – и было В этом столь вроде бы естественном жесте нечто от механизма... Нечто наигранное. Так и держа платок в руке, юркнул назад в дом.
Они переглянулись украдкой. Длинно проскрипела, сопротивляясь тяжести противовеса, железная дверь, вышел Пантелей и столь же степенно направился в ту сторону, откуда пришел, к Театральному переулку.
Вот оно! Жарков еще не скрылся в переулке, а вслед ему двинулся один из игравших в свайку «молодцов» – прибавляя шагу, соразмеряясь с походкой Пантелея. Хорошо так пошел, грамотно, умело...
Перехватив азартный взгляд Акимова, Лямпе чуть заметно качнул головой. И оказался прав: прошло не менее тридцати секунд, прежде чем вслед тем двоим направился отделившийся от кучки зевак мужчина в канотье, с бамбуковой тросточкой. Столь же умело набрал нужный темп, скрылся в переулке...
Пора, пожалуй что. Лямпе кивнул Семе, и они бочком-бочком отошли от праздных обывателей, к Театральному.
Пантелей Жарков шагал далеко впереди, ничто в его поведении не позволяло думать, что он догадывается о слежке, но Лямпе-то знал: Пантелей, битый волк, не мог не срисовать этих двух. Хотя вели они его, следует признать, чисто, грамотно, со сноровкой, подразумевавшей немалый опыт и хорошую школу.
Картуз двигался вслед за Пантелеем по тому же тротуару, Канотье – по другой стороне улочки, так что, если провести меж всеми тремя прямые линии, образуется воображаемый треугольник.
Жарков невозмутимо свернул на Новокузнечную – и оба прилипалы следом, выдержав надлежащую дистанцию, не раньше, чем убедились, что объект слежки не станет тем или иным способом проверяться на перекрестке. Иные, случается, попав за угол, вдруг резко разворачиваются и спешат в противоположную сторону, навстречу шпикам, что сплошь и рядом либо приводит последних в замешательство, либо вынуждает менять тактику второпях, импровизировать в ущерб делу. Впрочем, судя по поведению тех двух, эти штучки они прекрасно знали, да и Пантелей не станет прибегать к столь избитому трюку... Как бы там ни было, за ними, отметил Лямпе, слежки нет. И на том спасибо...
Он не ощущал ни малейшего волнения – один лишь азарт. Не стоило волноваться. Такой поворот событий был ими заранее предусмотрен в числе возможных вариантов – как и четкий план действий на случай, если за Марковым потянется «хвост»...
– Сема, – тихо сказал Лямпе, не поворачиваясь к спутнику. – Когда Пантелей их стряхнет, возьмешь молодого. Поводи, пока не проклюнется хоть что-то конкретное...
– Понял, Леонид Карлович...
Пантелей уводил преследователей в центр города, где среди многолюдства и коловерти экипажей оторваться не в пример удобнее. Правда, здешние «многолюдство» и «коловерть» имеют мало общего с суетой, скажем, на Невском, но тут уж ничего не поделаешь, придется обходиться тем, что имеется в наличии...
Они прошли мимо того места, где Лямпе едва не стоптал вылетевший из-за угла рысак с прекрасной незнакомкой на вожжах. Вот только вспоминать манящее виденье не было времени, начались дела...
Язык не поворачивался назвать увиденное многолюдством, но все же широкая Благовещенская отнюдь не выглядела пустынной. Хватало на тротуарах и чистой публики, и народа поплоше, а по проезжей части не столь уж редко двигались извозчики, мужицкие телеги, частные экипажи.
Как ни бдителен был Лямпе, а все же едва не упустил момент. Посреди улицы, словно океанский пароход меж рыбацких суденышек, величественно простучал колесами экипаж, именовавшийся здесь дилижансом, заменявший шантарцам и конку, и трамвай, – длинный, запряженный тройкой лошадей, рассчитанный на два десятка пассажиров. Целых шесть таких курсировали по городу с пяти утра до девяти вечера – стараниями оборотистого крестьянина из ссыльных Валериана Вожинского и дворянина Николая Евстифеева, бывших конкурентов, а ныне, по размышлении, компаньонов.
Пантелей трусцой перебежал улицу под самыми мордами лошадей – чем, естественно, вызвал неистовую ругань кучера. Когда же дилижанс со все еще ругавшимся под нос кучером проехал мимо и взгляду открылась противоположная сторона улицы – Пантелея там уже не было, и след простыл, словно провалился сквозь землю, как призрак на театральной сцене...
Лямпе не удержал злорадной ухмылки. На осиротевшую внезапно, оставшуюся без объекта наблюдения парочку жалко было смотреть – оба глупо застыли на тротуаре, превозмогая ошеломление.
Пантелей мог юркнуть в аптеку как раз напротив. Мог скрыться под аркой магазина «Пассаж». Мог воспользоваться одним из трех промежутков меж домами. Мог опуститься по длинной лестнице, устроенной на косогоре. Как бы там ни было, двум прилипалам ни за что не разорваться, чтобы проверить все шесть возможных путей отхода...
«Школа, – не без уважения подумал Лямпе. – Я бы так, пожалуй что, и не смог...»
Картуз с Канотье наконец-то опамятовались, кинулись на другую сторону улицы, растерянно переглядываясь, рыская, полное впечатление, как потерявшие след гончие. Наконец-то сообразили, что своим нелепым поведением могут привлечь излишнее внимание. Остановились на верхней ступеньке лестницы, быстро перебросились словами, заглянули в высокое окно аптеки, потом разделились, «молодец» кинулся меж аптекой и «Пассажом», а тот, что в канотье, пошел в параллельный проход, мимо высокой стенки из плоского дикого камня, какие здесь имелись во множестве – для защиты от пожаров, чтобы огонь не перекинулся от дома к дому.
Лямпе взглядом поторопил Сему. Тот трусцой перебежал улицу и двинулся по следу «молодца». В общем, вся эта сцена прошла незаметно для прохожих, не привлекла внимания и не нарушила обыденно-скучного течения жизни. Никто, включая городового на углу, не обратил внимания на странные забавы людей в зрелом возрасте...
Ухмыльнувшись про себя, Лямпе фатовским жестом крутанул свою камышовую палку, повернулся и направился в другую сторону, к городскому саду, куда должен был выйти освободившийся от «хвостов» Пантелей.
Глава четвертая.
Ситуация усугубляется
Лямпе вошел в сад со стороны Архиерейского переулка, не особенно торопясь, свернул вправо, высматривая беседку. Сад представлял собой остаток дикого леса, по-здешнему тайги, и потому попадались просто-таки великолепные экземпляры сосен и кедров, возносившиеся к небу на добрый десяток саженей[5].
Он прошел мимо здания с вывеской «Клуб шантарского вольно-пожарного общества». Здание в некотором роде было историческим, ибо возведено семнадцать лет назад для чествования в нем обедом цесаревича Николая, ныне, как всем известно, самодержца всероссийского. Пожалуй, с тех самых пор строение и не ремонтировалось, отметил Лямпе. Как и китайская беседка, построенная еще раньше трудами тогдашнего губернатора Падалки. Защиту от солнца сооружение еще могло предоставить, но вот с комфортом и уютом обстояло значительно хуже: штукатурка почти сплошь облупилась, открывая прозаический кирпич, экзотическая некогда постройка потеряла всякий вид, скамейки внутри наполовину выломаны, а на стенах нацарапаны всевозможными подручными предметами исконно русские слова, которых не встретишь в хрестоматии Смирновского для классических гимназий. Будь Лямпе и в самом деле инородным немцем, имел бы право позлорадствовать над нерадением русского народа, но поскольку он являлся чистокровным русаком, оставалось лишь горестно вздохнуть. И усесться на наиболее сохранившуюся лавку, тщательно обмахнув ее предварительно носовым платком.
Пантелей появился минут через десять. Опустился рядом на узкую доску в чешуйках облупившейся зеленой краски, помолчал, сообщил:
– Попетлял немного, пока не убедился, что отвязались. А Сеню вы, я так понимаю, за кем-то из них отправили?
– Ага, – сказал Лямпе. – Пусть посмотрит... Хваткие ребятушки, а, Пантелей?
– И не говорите, Леонид Карлович. Тут и не пахнет этим самым, как его...
– Дилетантизмом, – подсказал Лямпе.
– Вот-вот. Тут им и не пахнет. Толково топотали... Они, я так понимаю, заранее были выставлены...
– Вот именно, – сказал Лямпе. – Один был поставлен у трактира, второй засунут меж зевак у котлована... Ладно, черт с ними, Пантелей, все равно мы сейчас не можем знать, почему они там стояли и почему были за тобой пущены... Что Штычков?
– А нет Штычкова, – сказал Пантелей, уставясь в пол беседки. – Как мне объяснили, еще восемь дней назад не пришел поутру в мастерскую. И назавтра не пришел. И не пришел вовсе. Посылали к нему в меблирашки мальчишку, тот сказал, что дверь заперта и никто не откликается. А пока мне это растолковывали, второй мастер, в розовой рубахе, в жилетке, как-то очень уж юрко высклизнул из мастерской...
– Ну да, на крыльцо, – сказал Лямпе. – И, как я понимаю, подал знак тем двум, что есть работенка... Пантелей, тебе не кажется, что ситуация усугубляется? Штычков ведь мог и запить, как всякий мастеровой русский человек, что для запоя восемь дней? Да тьфу, плюнуть и растереть... Это мы с тобой знаем, что запить он никак не мог, а им-то откуда ведать? Но почему-то у мастерской «хвосты» поставлены, наверняка не сегодня, не в честь нашего прибытия, а гораздо раньше, и мастер проинструктирован, что следует немедленно дать знать, если кто-то начнет интересоваться Кузьмою Штычковым... А, Пантелей?
– Плохо, – сказал Жарков медленно. – Плохо с ним что-то... Если отсчитать назад те восемь дней...
Он не продолжал, видя, что Лямпе прекрасно его понял. Если отсчитать назад те восемь дней, выйдет, что Штычков не явился в мастерскую аккурат после той самой ночи, когда застрелился в «Старой России» Струмилин. А если Штычков исчез, то и Струмилин, очень может оказаться, не застрелился вовсе... Нет, рано что-то утверждать со всей определенностью. Рано. Фактов мало, одни домыслы...
– А где сам Коновалов? Его степенство хозяин?
– Оне-с в отъезде, – усмехнулся Пантелей. – Так мне сказано. С неделю уж.
– Еще интереснее...
– Это точно... Что будем делать, Леонид Карлович?
– Пойдем в меблирашки, – немного подумав, решительно сказал Лямпе. – Посмотрим, как там дела обстоят...
– А если нарвемся на полицию? Или кого другого? Нет, я не спорю, вам с горы виднее...
– Риск, безусловно, есть, – признал Лямпе. – Но что прикажешь делать? Струмилин мертв, Штычков исчез. Какие еще у нас ниточки? И где они вообще? Тот мордастый, за которым пошел Сеня? А если он Сеню приведет на самую обычную явку, где неделями не происходит ничего интересного? Нет у нас, Пантелей, ни времени, ни возможности прохлаждаться.
– Я ж не спорю, Леонид Карлович, куда мне...
– Вот и лады, – сказал Лямпе, энергично поднимаясь. – Бляха при тебе? Отлично, при необходимости крутнем спектакль...
Не было нужды лишний раз освежать в памяти план города, вспоминая, где же Портновский переулок с теми самыми меблирашками, – у выхода стояли целых три извозчика, полностью подтверждавшие бесценную мысль г-жи Простаковой касаемо того, что географию при наличии извозчиков вовсе и не обязательно знать...
Меблированные комнаты коллежской регистраторши Хлыновой представляли собою длинное дощатое строение, двухэтажное и некрашеное, судя по почерневшим доскам, построенное сразу после знаменитого апрельского пожара восемьдесят первого года, едва ли не начисто уничтожившего Шантарск и нанесшего потерь на пять миллионов рублей серебром. Оно располагалось посреди обширного пыльного двора в компании трех флигельков, кухни и пары амбаров. Флигельки, в отличие от главного здания, были аккуратно выкрашены, при первом взгляде на них сразу приходило в голову, что они-то как раз и предназначены для самых денежных постояльцев. Вряд ли там поселился бы Кузьма Штычков, согласно легенде – проштрафившийся и проворовавшийся ювелирный подмастерье, отправившийся в Сибирь подальше от злых языков и столичной полиции, пока все не уляжется... Он сообщал, что живет в шестнадцатом номере, ни о каком флигеле не упоминая...
Картина была самая патриархальная – жаркая солнечная тишина, безлюдье, в пыли у забора роются куры, по здешнему обычаю помеченные пятнами краски для отличия от соседских, тут же, высунув язычишко, растянулся лохматый дворняжечий щенок, в кухне слышны ленивые разговоры и побрякиванье посуды.
Они постояли у настежь распахнутых ворот, делая пока что вид, будто вовсе и не собираются заходить, а так себе, задержались за беседою, проходя мимо. Как ни присматривался Лямпе, не было никаких признаков слежки. Наружной, имеется в виду. В доме, в любом из флигелей, в кухне – везде можно посадить хоть роту наблюдателей, и ты их ни за что снаружи не заметишь. Но делать нечего, придется...
Мимолетно прикоснувшись кончиками пальцев сквозь пиджак к браунингу, Лямпе решительно двинулся через пыльный двор, держась с уверенностью человека, которой безусловно имеет право тут ходить, что должно быть ясно всем окружающим. Пантелей шагал правее, лицо у него, Лямпе мельком подметил, было напряженное и застывшее.
Внутренняя планировка, как и следовало ожидать, оказалась полностью лишенной архитектурных изысков. Походило то ли на конюшню, то ли на тюрьму – прямой коридор с дверями по обе стороны, последний раз подметавшийся не иначе, как во времена русско-турецкой кампании. На полу лежал толстый слой той самой серой пыли, из-за которой Шантарск и получил свое неофициальное прозвище. «Мечта Шерлока Холмса, – пришло вдруг в голову Лямпе. – Любой след отпечатается. Вот, сразу видно, что из этой двери, под номером девять, выходил кто-то в солдатских сапогах – уволенный вчистую? пожарный? обыватель, прикупивший на толкучке подержанную обувку? – а в четвертый, наоборот, прошествовал кто-то в штиблетах...»
Номера были грубо намалеваны на дверях бурой масляной краской. Стояла, в общем, тишина, только слева позвякивало стекло, а справа журчал густой храп.
Вот он, шестнадцатый, в самом конце коридора, рядом с окном, – в высоком деревянном переплете не хватало половины стеклянных квадратиков.
«Рама глухая, – машинально оценил Лямпе, – снаружи через окно в коридор не проникнешь и изнутри не выберешься... Если есть засада, они разместились и в шестнадцатом, и напротив – это азбука. Нет, постой, ну почему обязательно засада? Ничего еще не известно...»
Он был напряжен до предела – и потому, когда распахнулась дверь напротив шестнадцатого номера, моментально бросил руку под пиджак, зацепил безымянным пальцем скобу. Теперь извлечь пистолет можно одним рывком, в секунду...
Однако вместо ожидаемой засады, хмурых верзил, из двери появилась колоритная личность – худой субъект в запыленных штучных брюках и штиблетах на босу ногу, с растрепанной шевелюрой и грозно торчащей чеховской бороденкой. Распахнутая на груди несвежая сорочка предательски обнажала худой торс, и где-то на уровне последних нижних ребер болталось пенсне, зацепившееся черным шнурочком за правое ухо.
Облегченно вздохнув, Лямпе вынул руку из-под пиджака. За спиной у него отплюнулся Пантелей. Простерши вперед руку жестом полководца из древней римской истории, встрепанный громко вопросил:
– Кво вадис, инфекция?
Пантелей вопросительно поднял бровь, глядя на Лямпе с явным недоумением.
– Ничего интересного, – объяснил ему Лямпе. – В вольном переводе с латинского языка сие означает: «Куды прешь, зараза?» – Он покачал головой:
– Так-так-так-так... Латинская грамматика Ходобая, записки Цезаря о Галльской войне с предисловием Поспишиля... Или – берите выше? – он наклонился вперед, доверительно приобнял за шею встрепанного человечка, распространявшего многодневный запах сивухи. – Мы грызем гранит науки, нас грызет судьба[6]?
Человечек покачивался, глядя на него дикими глазами.
– В лоб бы ему... – проворчал недовольно Пантелей.
Лямпе заглянул через плечо запойного в его номер: ну так и есть, постель комом на полу, носки на подоконнике, повсюду опустошенные сосуды из-под казенной, стол завален объедками...
– В лоб, конечно, нетрудно... – раздумчиво сказал Лямпе, все еще приобнимая растрепанного за худую шею. – Но он же в таковом состоянии абсолютно непредсказуем, шум сделает... – и, приблизив голову, отворачивая лицо от сивушного запаха, пропел:
Удивительно, но растрепанный, ощутив в ладони тяжесть серебряной полтины, словно бы воспрянул, во мгновение ока прочно утвердился на ногах и, шаркая штиблетами, почти ровной походкой направился к выходу.
– Вот что, Пантелей, делает с интеллигентным человеком культурное обхождение и серебряная полтина, – задумчиво сказал Лямпе, поворачиваясь к двери шестнадцатого номера. – А ты, дай тебе волю, непременно в лоб...
– Мусор человеческий, – буркнул Пантелей.
– Согласен, – кивнул Лямпе. – Но зачем ему об этом напоминать? – он склонился к замочной скважине. – Справишься?
– С этим-то? – Пантелей вынул из брючного кармана тяжелую связку плоских хитрых железок, присмотрелся, выбрал подходящую и сунул ее в скважину. – Нам, казакам, нипочем, что бутылка с сургучом...
Уставясь в потолок, он легонечко поворачивал свою железку вправо-влево, лицо у него даже приобрело оттенок вдохновения. Вскоре послышался щелчок, и дверь на пару вершков отошла внутрь.
Лямпе вынул браунинг и держал его дулом вверх, готовый к неприятным неожиданностям. Жарков, молниеносно перебросив связку отмычек в левую руку, выхватил свой, и они стояли так несколько секунд, прислушиваясь к тишине в комнате.
Потом Лямпе легонечко пнул дверь, и они бесшумно прянули внутрь, разомкнулись, чтобы держать под обзором и прицелом всю небольшую комнату.
Ни единого живого существа, кроме них, там не оказалось. Ничего, лучше один раз перегнуть палку, чем расслабиться – и получить пулю...
Они спрятали пистолеты, Лямпе тихонько прикрыл дверь, накинул крючок, обозрел убогие апартаменты и присвистнул.
Здесь было не так уж много мебели и вещей, но все, что имелось, некто неизвестный ухитрился привести в жуткий беспорядок. Постельное белье сброшено на пол – причем одеяло вынуто из пододеяльника, как и подушка из наволочки, вся одежда из шкапчика выброшена, выдвинуты оба ящика колченогого стола, дешевый фибровый чемоданчик лежит на полу раскрытый поверх всего, что в нем прежде находилось. Судя по открывшейся их взорам картине, те, кто сюда вторгся без ведома хозяина – а как же иначе? – не успокоились, пока не переворошили абсолютно все.
– Леонид Карлович... – каким-то странным тоном произнес Жарков, показывая пальцем.
– Сам вижу, – сквозь зубы сказал Лямпе. Наклонился к ящику стола, выдвинутому кем-то ранее так резко, что его задняя стенка оторвала нижнюю планку столешницы. Там преспокойно лежал блестящий браунинг, такой же, как у него. Двумя пальцами Лямпе поднял скомканный носовой платок – под ним лежала плоская картонная коробочка с патронами и две пустых запасных обоймы. Были там и деньги – парочка десятирублевых ассигнаций, несколько трешек, пятерка, серебряные рубли, мелочь...
«Плохо, – подумал Лямпе. – Совсем плохо». Полиция непременно конфисковала бы пистолет. А уголовные элементы ни за что не оставили бы так вот валяться кредитки и серебро. Здесь побывал кто-то другой, которого совершенно не интересовали новенький браунинг и деньги. Ему в первую голову был интересен сам Кузьма Штычков. Значит, провал.
– Посмотри... – распорядился Лямпе. – Сам знаешь, что...
Пантелей принялся сноровисто шарить в разбросанных вещах. В конце концов выпрямился, развел руками:
– Нету. Леонид Карлович, это ж...
– Сам вижу, – оборвал Лямпе. «Это провал», – закончил он про себя. Очень хотелось бы ошибиться, но вряд ли Кузьма Штычков и поныне числится среди живых. А отсюда вытекает, что и самоубийство Струмилина можно теперь без особого внутреннего сопротивления назвать убийством.
Он прошел мимо здания с вывеской «Клуб шантарского вольно-пожарного общества». Здание в некотором роде было историческим, ибо возведено семнадцать лет назад для чествования в нем обедом цесаревича Николая, ныне, как всем известно, самодержца всероссийского. Пожалуй, с тех самых пор строение и не ремонтировалось, отметил Лямпе. Как и китайская беседка, построенная еще раньше трудами тогдашнего губернатора Падалки. Защиту от солнца сооружение еще могло предоставить, но вот с комфортом и уютом обстояло значительно хуже: штукатурка почти сплошь облупилась, открывая прозаический кирпич, экзотическая некогда постройка потеряла всякий вид, скамейки внутри наполовину выломаны, а на стенах нацарапаны всевозможными подручными предметами исконно русские слова, которых не встретишь в хрестоматии Смирновского для классических гимназий. Будь Лямпе и в самом деле инородным немцем, имел бы право позлорадствовать над нерадением русского народа, но поскольку он являлся чистокровным русаком, оставалось лишь горестно вздохнуть. И усесться на наиболее сохранившуюся лавку, тщательно обмахнув ее предварительно носовым платком.
Пантелей появился минут через десять. Опустился рядом на узкую доску в чешуйках облупившейся зеленой краски, помолчал, сообщил:
– Попетлял немного, пока не убедился, что отвязались. А Сеню вы, я так понимаю, за кем-то из них отправили?
– Ага, – сказал Лямпе. – Пусть посмотрит... Хваткие ребятушки, а, Пантелей?
– И не говорите, Леонид Карлович. Тут и не пахнет этим самым, как его...
– Дилетантизмом, – подсказал Лямпе.
– Вот-вот. Тут им и не пахнет. Толково топотали... Они, я так понимаю, заранее были выставлены...
– Вот именно, – сказал Лямпе. – Один был поставлен у трактира, второй засунут меж зевак у котлована... Ладно, черт с ними, Пантелей, все равно мы сейчас не можем знать, почему они там стояли и почему были за тобой пущены... Что Штычков?
– А нет Штычкова, – сказал Пантелей, уставясь в пол беседки. – Как мне объяснили, еще восемь дней назад не пришел поутру в мастерскую. И назавтра не пришел. И не пришел вовсе. Посылали к нему в меблирашки мальчишку, тот сказал, что дверь заперта и никто не откликается. А пока мне это растолковывали, второй мастер, в розовой рубахе, в жилетке, как-то очень уж юрко высклизнул из мастерской...
– Ну да, на крыльцо, – сказал Лямпе. – И, как я понимаю, подал знак тем двум, что есть работенка... Пантелей, тебе не кажется, что ситуация усугубляется? Штычков ведь мог и запить, как всякий мастеровой русский человек, что для запоя восемь дней? Да тьфу, плюнуть и растереть... Это мы с тобой знаем, что запить он никак не мог, а им-то откуда ведать? Но почему-то у мастерской «хвосты» поставлены, наверняка не сегодня, не в честь нашего прибытия, а гораздо раньше, и мастер проинструктирован, что следует немедленно дать знать, если кто-то начнет интересоваться Кузьмою Штычковым... А, Пантелей?
– Плохо, – сказал Жарков медленно. – Плохо с ним что-то... Если отсчитать назад те восемь дней...
Он не продолжал, видя, что Лямпе прекрасно его понял. Если отсчитать назад те восемь дней, выйдет, что Штычков не явился в мастерскую аккурат после той самой ночи, когда застрелился в «Старой России» Струмилин. А если Штычков исчез, то и Струмилин, очень может оказаться, не застрелился вовсе... Нет, рано что-то утверждать со всей определенностью. Рано. Фактов мало, одни домыслы...
– А где сам Коновалов? Его степенство хозяин?
– Оне-с в отъезде, – усмехнулся Пантелей. – Так мне сказано. С неделю уж.
– Еще интереснее...
– Это точно... Что будем делать, Леонид Карлович?
– Пойдем в меблирашки, – немного подумав, решительно сказал Лямпе. – Посмотрим, как там дела обстоят...
– А если нарвемся на полицию? Или кого другого? Нет, я не спорю, вам с горы виднее...
– Риск, безусловно, есть, – признал Лямпе. – Но что прикажешь делать? Струмилин мертв, Штычков исчез. Какие еще у нас ниточки? И где они вообще? Тот мордастый, за которым пошел Сеня? А если он Сеню приведет на самую обычную явку, где неделями не происходит ничего интересного? Нет у нас, Пантелей, ни времени, ни возможности прохлаждаться.
– Я ж не спорю, Леонид Карлович, куда мне...
– Вот и лады, – сказал Лямпе, энергично поднимаясь. – Бляха при тебе? Отлично, при необходимости крутнем спектакль...
Не было нужды лишний раз освежать в памяти план города, вспоминая, где же Портновский переулок с теми самыми меблирашками, – у выхода стояли целых три извозчика, полностью подтверждавшие бесценную мысль г-жи Простаковой касаемо того, что географию при наличии извозчиков вовсе и не обязательно знать...
Меблированные комнаты коллежской регистраторши Хлыновой представляли собою длинное дощатое строение, двухэтажное и некрашеное, судя по почерневшим доскам, построенное сразу после знаменитого апрельского пожара восемьдесят первого года, едва ли не начисто уничтожившего Шантарск и нанесшего потерь на пять миллионов рублей серебром. Оно располагалось посреди обширного пыльного двора в компании трех флигельков, кухни и пары амбаров. Флигельки, в отличие от главного здания, были аккуратно выкрашены, при первом взгляде на них сразу приходило в голову, что они-то как раз и предназначены для самых денежных постояльцев. Вряд ли там поселился бы Кузьма Штычков, согласно легенде – проштрафившийся и проворовавшийся ювелирный подмастерье, отправившийся в Сибирь подальше от злых языков и столичной полиции, пока все не уляжется... Он сообщал, что живет в шестнадцатом номере, ни о каком флигеле не упоминая...
Картина была самая патриархальная – жаркая солнечная тишина, безлюдье, в пыли у забора роются куры, по здешнему обычаю помеченные пятнами краски для отличия от соседских, тут же, высунув язычишко, растянулся лохматый дворняжечий щенок, в кухне слышны ленивые разговоры и побрякиванье посуды.
Они постояли у настежь распахнутых ворот, делая пока что вид, будто вовсе и не собираются заходить, а так себе, задержались за беседою, проходя мимо. Как ни присматривался Лямпе, не было никаких признаков слежки. Наружной, имеется в виду. В доме, в любом из флигелей, в кухне – везде можно посадить хоть роту наблюдателей, и ты их ни за что снаружи не заметишь. Но делать нечего, придется...
Мимолетно прикоснувшись кончиками пальцев сквозь пиджак к браунингу, Лямпе решительно двинулся через пыльный двор, держась с уверенностью человека, которой безусловно имеет право тут ходить, что должно быть ясно всем окружающим. Пантелей шагал правее, лицо у него, Лямпе мельком подметил, было напряженное и застывшее.
Внутренняя планировка, как и следовало ожидать, оказалась полностью лишенной архитектурных изысков. Походило то ли на конюшню, то ли на тюрьму – прямой коридор с дверями по обе стороны, последний раз подметавшийся не иначе, как во времена русско-турецкой кампании. На полу лежал толстый слой той самой серой пыли, из-за которой Шантарск и получил свое неофициальное прозвище. «Мечта Шерлока Холмса, – пришло вдруг в голову Лямпе. – Любой след отпечатается. Вот, сразу видно, что из этой двери, под номером девять, выходил кто-то в солдатских сапогах – уволенный вчистую? пожарный? обыватель, прикупивший на толкучке подержанную обувку? – а в четвертый, наоборот, прошествовал кто-то в штиблетах...»
Номера были грубо намалеваны на дверях бурой масляной краской. Стояла, в общем, тишина, только слева позвякивало стекло, а справа журчал густой храп.
Вот он, шестнадцатый, в самом конце коридора, рядом с окном, – в высоком деревянном переплете не хватало половины стеклянных квадратиков.
«Рама глухая, – машинально оценил Лямпе, – снаружи через окно в коридор не проникнешь и изнутри не выберешься... Если есть засада, они разместились и в шестнадцатом, и напротив – это азбука. Нет, постой, ну почему обязательно засада? Ничего еще не известно...»
Он был напряжен до предела – и потому, когда распахнулась дверь напротив шестнадцатого номера, моментально бросил руку под пиджак, зацепил безымянным пальцем скобу. Теперь извлечь пистолет можно одним рывком, в секунду...
Однако вместо ожидаемой засады, хмурых верзил, из двери появилась колоритная личность – худой субъект в запыленных штучных брюках и штиблетах на босу ногу, с растрепанной шевелюрой и грозно торчащей чеховской бороденкой. Распахнутая на груди несвежая сорочка предательски обнажала худой торс, и где-то на уровне последних нижних ребер болталось пенсне, зацепившееся черным шнурочком за правое ухо.
Облегченно вздохнув, Лямпе вынул руку из-под пиджака. За спиной у него отплюнулся Пантелей. Простерши вперед руку жестом полководца из древней римской истории, встрепанный громко вопросил:
– Кво вадис, инфекция?
Пантелей вопросительно поднял бровь, глядя на Лямпе с явным недоумением.
– Ничего интересного, – объяснил ему Лямпе. – В вольном переводе с латинского языка сие означает: «Куды прешь, зараза?» – Он покачал головой:
– Так-так-так-так... Латинская грамматика Ходобая, записки Цезаря о Галльской войне с предисловием Поспишиля... Или – берите выше? – он наклонился вперед, доверительно приобнял за шею встрепанного человечка, распространявшего многодневный запах сивухи. – Мы грызем гранит науки, нас грызет судьба[6]?
Человечек покачивался, глядя на него дикими глазами.
– В лоб бы ему... – проворчал недовольно Пантелей.
Лямпе заглянул через плечо запойного в его номер: ну так и есть, постель комом на полу, носки на подоконнике, повсюду опустошенные сосуды из-под казенной, стол завален объедками...
– В лоб, конечно, нетрудно... – раздумчиво сказал Лямпе, все еще приобнимая растрепанного за худую шею. – Но он же в таковом состоянии абсолютно непредсказуем, шум сделает... – и, приблизив голову, отворачивая лицо от сивушного запаха, пропел:
В мутных глазах на секунду мелькнуло что-то осмысленное, и пьяный, покачивая под носом у Лямпе указательным пальцем, довольно внятно промычал продолжение:
Gaudeamus igitur!
Juvenes dum sumus?
Post jucundam juventutem...
– Ну вот, мы и нашли общий язык... – чуть ли не растроганно сказал Лямпе. – Пантелей, перед нами образованный человек, ввергнутый в невзгоды извечной русской причиною... – Он полез в кошелек, медленно поводил перед глазами у растрепанного серебряным кружочком с чуточку поистершимся профилем государя императора. – Это, коллега, полтина, вам за нее дадут много-много спиритус вини, сиречь аква витае, и вы ее невозбранно вылакаете, а чуть позже приедет карета «Скорой помощи» и санитары вам помогут завязать смирительную рубашечку, но вас сия перспектива ничуть не пугает... Ступайте же, коллега, к ясной цели...
Post malestem senectutem,
Nos habebit humus...[7]
Удивительно, но растрепанный, ощутив в ладони тяжесть серебряной полтины, словно бы воспрянул, во мгновение ока прочно утвердился на ногах и, шаркая штиблетами, почти ровной походкой направился к выходу.
– Вот что, Пантелей, делает с интеллигентным человеком культурное обхождение и серебряная полтина, – задумчиво сказал Лямпе, поворачиваясь к двери шестнадцатого номера. – А ты, дай тебе волю, непременно в лоб...
– Мусор человеческий, – буркнул Пантелей.
– Согласен, – кивнул Лямпе. – Но зачем ему об этом напоминать? – он склонился к замочной скважине. – Справишься?
– С этим-то? – Пантелей вынул из брючного кармана тяжелую связку плоских хитрых железок, присмотрелся, выбрал подходящую и сунул ее в скважину. – Нам, казакам, нипочем, что бутылка с сургучом...
Уставясь в потолок, он легонечко поворачивал свою железку вправо-влево, лицо у него даже приобрело оттенок вдохновения. Вскоре послышался щелчок, и дверь на пару вершков отошла внутрь.
Лямпе вынул браунинг и держал его дулом вверх, готовый к неприятным неожиданностям. Жарков, молниеносно перебросив связку отмычек в левую руку, выхватил свой, и они стояли так несколько секунд, прислушиваясь к тишине в комнате.
Потом Лямпе легонечко пнул дверь, и они бесшумно прянули внутрь, разомкнулись, чтобы держать под обзором и прицелом всю небольшую комнату.
Ни единого живого существа, кроме них, там не оказалось. Ничего, лучше один раз перегнуть палку, чем расслабиться – и получить пулю...
Они спрятали пистолеты, Лямпе тихонько прикрыл дверь, накинул крючок, обозрел убогие апартаменты и присвистнул.
Здесь было не так уж много мебели и вещей, но все, что имелось, некто неизвестный ухитрился привести в жуткий беспорядок. Постельное белье сброшено на пол – причем одеяло вынуто из пододеяльника, как и подушка из наволочки, вся одежда из шкапчика выброшена, выдвинуты оба ящика колченогого стола, дешевый фибровый чемоданчик лежит на полу раскрытый поверх всего, что в нем прежде находилось. Судя по открывшейся их взорам картине, те, кто сюда вторгся без ведома хозяина – а как же иначе? – не успокоились, пока не переворошили абсолютно все.
– Леонид Карлович... – каким-то странным тоном произнес Жарков, показывая пальцем.
– Сам вижу, – сквозь зубы сказал Лямпе. Наклонился к ящику стола, выдвинутому кем-то ранее так резко, что его задняя стенка оторвала нижнюю планку столешницы. Там преспокойно лежал блестящий браунинг, такой же, как у него. Двумя пальцами Лямпе поднял скомканный носовой платок – под ним лежала плоская картонная коробочка с патронами и две пустых запасных обоймы. Были там и деньги – парочка десятирублевых ассигнаций, несколько трешек, пятерка, серебряные рубли, мелочь...
«Плохо, – подумал Лямпе. – Совсем плохо». Полиция непременно конфисковала бы пистолет. А уголовные элементы ни за что не оставили бы так вот валяться кредитки и серебро. Здесь побывал кто-то другой, которого совершенно не интересовали новенький браунинг и деньги. Ему в первую голову был интересен сам Кузьма Штычков. Значит, провал.
– Посмотри... – распорядился Лямпе. – Сам знаешь, что...
Пантелей принялся сноровисто шарить в разбросанных вещах. В конце концов выпрямился, развел руками:
– Нету. Леонид Карлович, это ж...
– Сам вижу, – оборвал Лямпе. «Это провал», – закончил он про себя. Очень хотелось бы ошибиться, но вряд ли Кузьма Штычков и поныне числится среди живых. А отсюда вытекает, что и самоубийство Струмилина можно теперь без особого внутреннего сопротивления назвать убийством.