Страница:
Как ни удивительно, но кое-какое королевство Магнус себе все-таки выкроил! Захватил кучу городков помельче, несколько замков... Как ни крути, а получалось что-то похожее на державу: города все-таки были настоящие и замки тоже. И тут, как писали классики, Остапа понесло. Магнус возомнил себя настоящим самодержцем и даже стал письменно требовать от Грозного, чтобы русские не беспокоили его «верноподданных». И завел какие-то шашни с поляками.
Как легко догадаться, Грозный взъярился. Отправился в «столицу» Магнуса Кокенгаузен и без лишних разговоров казнил там пятьдесят человек «приближенных и свиты» «короля ливонского». И велел передать «королю», чтобы немедленно явился к нему для отеческих наставлений.
Магнус, похоже, возгордился настолько, что потерял всякие представления о реальности. К Грозному явились его послы и, пыжась, заявили что-то вроде:
– Наш могущественный владыка, пресветлый и славный король Ливонский Магнус Первый, просил передать...
Грозный крикнул стражу и велел «послов» как следует высечь, что и было старательно исполнено. Потом вновь послал к Магнусу гонца: чтоб как лист перед травой!
Магнус быстренько перед Грозным предстал, трясясь, как устрица на вилочке. Грозный опять-таки зверствовать не стал, а всего лишь выругал Магнуса словесно: я, мол, тебя из грязи в князи произвел, кормил-поил, а ты, смертный прыщ... И ради профилактики велел посадить «короля» на пару дней под замок, в лачугу, на солому. Потом выпустил, простил и даже вернул несколько ливонских городков.
Но тут нагрянули суровые шведы и начали методично отбирать у Магнуса город за городом, при этом именуя его не королем, а совсем другими словами. Магнус окончательно лишился поддержки Грозного - кому нужен столь бесполезный субъект? - и, не видя для себя более никаких шансов, сбежал к полякам. Там он прожил еще десять лет в крайней бедности - но, по сохранившимся сведениям, любил через слово именовать себя королем и требовать от окружающих почтения. Окружающие посмеивались и шапок перед ним не ломали. Когда он умер, его вдова с дочкой вернулась в Россию и постриглась в монахини. Так и кончилась опереточная история первого и единственного «ливонского короля», о котором датские историки упоминают лишь вскользь. А вот прохвостам Таубе и Крузе повезло гораздо больше - из-за легковерия и неразборчивости иных российских историков они через несколько сотен лет после смерти сделали блестящую, насквозь виртуальную карьеру, чему сами наверняка очень удивились бы...
Но не станем забегать вперед. Поговорим о серьезных вещах. Об интригах, заговорах, изменах и предательствах со стороны русских бояр. Всего этого в шестнадцатом веке было предостаточно.
Либералы-гуманисты, разумеется, громогласно уверяют, что все обвинения в изменах и заговорах, выдвигавшиеся против тех или иных видных фигур Московского царства, - «ложные обвинения». Мотивировки достаточно хлипкие: в который раз голословно утверждается, что Грозный был «безумцем», «тираном» и «садистом», а потому находил особенное удовольствие в том, чтобы возводить на честнейших людей самые грязные и фантастические обвинения. Действует этакая антилогика: человек объявляется невиновным исключительно на основании того, что его в измене обвинил Грозный.Ну, а как же дело обстояло в действительности? Попробуем это рассмотреть достаточно подробно и беспристрастно, привлекая только те случаи, когда в измене и предательстве того или иного лица не сомневаются и историки (чьи книги, к сожалению, выходят крохотными тиражами)...
Глава восьмая
Даже у Петра I иногда все же мелькали дельные мысли и толковые идеи. После того как украинский гетман Мазепа, «выбрав свободу», переметнулся к шведам, Петр распорядился изготовить особую «иудину медаль»: из чугуна, весом в десять фунтов (четыре килограмма), с изображением повесившегося на осине Иуды и валяющимся тут же кошелем, из которого просыпались полученные за предательство «иудины сребреники». В случае поимки предателя ему предполагалось повесить эту медаль на шею - почествовать, так сказать.
Идея, безусловно, хорошая - и, насколько я знаю, уникальная в мировой истории. К сожалению, Мазепа так и не попал в руки русским, и награда осталась неврученной (что с ней стало далее, мне неизвестно).
Так вот, об изменах и предательстве. Их - вполне реальных, а не вымышленных «злобными следователями» - при Грозном хватало. Понять это нетрудно: своевольная боярская орава, как не трудно догадаться, жила по своей собственной логике. По которой «вельможный пан», согласно принятому у тех же польских соседей правилу, в силу прочих необъятных вольностей имел право и заговор устроить, и в соседнюю державу непринужденно «выехать», и государственные секреты выдавать, и переходить на сторону любого противника… С вульгарным предательством это якобы не имело ничего общего.
Краткая хроника неприглядных деяний, далеко не полная.
1561. Арестован родственник царя по матери князь Василий Глинский. В чем заключалось дело, свидетельств не осталось, но весьма многозначительные выводы можно сделать из обязательства, которое царского родича заставили подписать: он обещал не «отъезжать» за границу и не выдавать посторонним содержание разговоров, которые велись на заседаниях боярской думы. Достаточно, мне думается, чтобы понять, что к чему. Если от человека требуют впредь чего-то не делать, значит, до того он именно это и делал… Глинскому, впрочем, даже пятнадцати суток не дали, отпустили восвояси после заступничества бояр и митрополита Макария.
1562. В Литву бежал князь Дмитрий Вишневецкий, опять-таки родственник Грозного по матери, ставший впоследствии основателем знатного католического рода, один из представителей которого даже был польским королем.
1562. На литовской границе бдительные тогдашние погранцы сцапали очередного титулованного нарушителя - и не кого-нибудь, а главу боярской думы князя Ивана Вельского (это как если бы в наши дни в Китай сбежал спикер Госдумы… да нет, пожалуй, по меркам шестнадцатого столетия Вельский был даже поважнее). При обыске у него нашли подробное описание дороги до границы, а также, что гораздо интереснее, «гарантийное письмо» от польского короля Сигизмунда-Августа, где говорилось, что князю непременно предоставят «политическое убежище». «Спикер» боярской думы опять-таки отделался легким испугом - дума своих в обиду не давала, что бы они ни наворотили…
В тот же год пытался драпануть в Литву смоленский воевода князь Курлятев, бывший член Избранной рады, «брошенный на периферию» после роспуска означенного учреждения. Курлятев после задержания усиленно прикидывался дурачком, уверяя, что никакой он не дезертир и не перебежчик - а попросту «заблудился» по скудоумию своему и плохому знанию географии, поскольку география не боярское дело, на то извозчики есть, везде довезут, куда ни прикажешь. Поехал, одним словом, на ближнюю мельницу со смазливой мельничихой перемигнуться, задумался, на дорогу не смотрел, глядь-поглядь - ух ты, Литва! При нем не обнаружилось, в отличие от Вельского, никаких компрометирующих документов, и потому Курлятев опять-таки отделался пустячком - отправили в монастырь на Ладожское озеро.
Особо следует подчеркнуть: в середине шестнадцатого столетия самочинные «отъезды» магнатов к соседним королям уже считались не обычным при феодализме делом, а преступлением. К тому же даже в те патриархальные времена, когда любой вассал мог в два счета покинуть своего сюзерена и перейти на службу к другому, нормой это считалось, если человек был частным лицом. Ну а если он состоял на военной или гражданской службе, то переход в иное подданство и во времена несказанных дворянских вольностей считался изменой и предательством: в самом деле, если беглец занимал серьезную должность, секретами владел, какие тут могли быть вольности?
1563. Уже не самостийные экскурсии на литовскую границу, а самый настоящий заговор, и серьезный. Измена обнаружилась со стороны двоюродного брата Грозного Владимира Старицкого, того самого инициатора «кремлевского мятежа» во время тяжелой болезни царя. История напоминала шпионский роман. Когда армия Грозного двинулась брать Полоцк, из «штаба» Старицкого, тоже принимавшего участие в походе со своими личными дружинами, бежал его ближний дворянин, некто Хлызнев-Колычев - прямехонько к полякам, которым и выдал все сведения о предстоящем русском наступлении. Сразу же к Грозному поступила информация, что Колычев не сам по себе слинял, а выполнял поручение Старицкого. «Болезненно подозрительный тиран» этому не поверил и ограничился тем, что велел присматривать за двоюродным братом. Однако вскоре поверить пришлось. К царю стал рваться Савлук Иванов, удельный дьяк Старицкого (нечто вроде первого министра в вотчине Старицкого). Старицкий пытался перехватить опасного свидетеля, велел схватить на дороге и бросить в тюрьму. Однако наблюдавшие за Старицким агенты тут же донесли царю о происходящем. Царь распорядился немедленно Иванова освободить и привезти в Москву - где тот сообщил массу интересного про своего господина: действительно, Колычев не «инициативником» был, а выполнял поручение барина…
Вина Старицкого была столь неопровержимо доказана, что царь конфисковал его владения и отдал под суд. По своему извечному тиранству он, как лицо заинтересованное, от ведения суда уклонился и поручил это высшему духовенству во главе с митрополитом Макарием. Духовенство судило мягко: ну, нашалил князинька, с кем не бывает? Как-никак Рюрикович, имеет право и пошалить… Короче говоря, Грозный, получив такой приговор, скрепя сердце его утвердил. Старицкого простили и конфискованное вернули. Правда, царь распорядился постричь в монахини его матушку, властную, умную и энергичную княгиню Евфросинью - которая и была всегда «мотором» заговоров с участием недалекого и слабохарактерного сыночка. Правда, старуху-интриганку вовсе не заперли в мрачную келейку: монашествовала она, как и полагалось столь знатной особе, с большим комфортом. В Воскресенской женской обители ей отвели огромное поместье, разрешили взять с собой ближних боярынь и массу прислуги, так что Евфросинья не бедствовала и не нуждалась…
1564. В январе Грозный решил начать новое наступление на Литву. На заседании боярской думы был подробно разработан план кампании, и армия под командованием П. Шуйского двинулась к границе в строжайшей тайне, рассчитывая застать противника врасплох…
Однако неподалеку от речки Улы она попала в засаду. По русским, двигавшимся походным маршем, неожиданно ударили литовцы гетмана Радзивилла. Войска Шуйского были наголову разбиты и понесли огромные потери.
В Москве не сомневались, что провернуть такую операцию литовцы могли при одном-единственном условии: если кто-то из членов боярской думы выдал им русские военные планы. Вскоре были казнены член думы боярин Кашин и его родственник. Материалы следствия до нас не дошли - но основания для такого приговора, надо полагать, были серьезными…
1567. Осенью Грозный задумал новый большой поход в глубь Ливонии, но вынужден был вернуться назад с полпути - в страшной спешке, под прикрытием многочисленной охраны. Историки давным-давно доискались до причин: через некоего Козлова польский король Сигизмунд-Август вступил в контакт с группой московских бояр, которые собирались захватить царя и выдать его полякам. Во главе заговора стоял, как и следовало ожидать, опять-таки Рюрикович, боярин Челяднин-Федоров, примыкали к заговору и близкие к царю люди, пользовавшиеся его полным доверием, например, князь Вяземский, а также высшие власти Новгорода, как духовные, так и светские (к этой истории мы еще вернемся позже).
Самое активное участие во всем этом принимал и Владимир Старицкий - сущая политическая проститутка. Сообразив, что шансов на успех очень мало, он решил извернуться и всех сдать. Отправился к Челяднину-Федорову и взял у него список заговорщиков под тем предлогом, что к заговору хотят примкнуть новые люди и следует вписать туда еще и их клятвы. И с бумагами в руках помчался к царю, похваляясь, какой он преданный и бдительный: всех выследил, всех разоблачил! Вот только, едва началось серьезное следствие, разобиженные заговорщики рассказали много интересного и о роли самого Старицкого. На этот раз Старицкий уже не вывернулся - и то ли был казнен, то ли выпил яд. Существует обстоятельная работа историка Рейжевского, в которой убедительно доказана как реальность заговора, так и участие в нем вышеназванных субъектов. Правда, она отчего-то десятилетия пылилась в архивах, еще в 30-е годы XX в. о ней писали как о «ненапечатанной». Вышла ли она в свет, мне неизвестно. Очень может быть, что и нет: в России с давних пор сплошь и рядом предпочтение отдается не серьезным трудам, а скорее беллетризованным памфлетам, старательно обличающим «безумного тирана»…
Есть и любопытное свидетельство со стороны, опять-таки не вызывающее сомнений в реальности заговора. Принадлежит оно автору «Нового известия о России времен Ивана Грозного» Альберту Шлихтингу. Этот тип, пленный ливонец, семь лет прожил в России в качестве помощника царского врача, а потом бежал в Польшу. Ни малейшей любви к России и Грозному не питал - тем ценнее его сведения.
Итак, Шлихтинг: «И если бы польский король не вернулся из Радошковиц и не прекратил войны, то с жизнью и властью тирана (имеется в виду Грозный. - А. Б.) все было бы покончено, потому что все его подданные были в сильной степени преданы польскому королю».
1571 г. Крайне странно вели себя бояре-военачальники во время набега на Москву крымского хана Девлет-Гирея. Навстречу несметной татарской орде выступила лишь немногочисленная опричная конница, погибшая поголовно. А воеводы, располагавшие более чем стотысячным войском, простояли в непонятном бездействии, так что Девлет-Гирей очень быстро прорвался к Москве и выжег ее практически дочиста…
1579. Воспользовавшись тем, что основные русские силы были задействованы в Ливонии, польский король Стефан Баторий неожиданно осадил Полоцк. Город продержался всего несколько недель, потом гарнизон сдался. Иные ненавистники Грозного не упускают случая вновь лягнуть «безумного тирана», который по извечной своей подозрительности без всяких на то оснований назвал руководивших защитой Полоцка воевод изменниками…
Так вот, после сдачи Полоцка означенные воеводы - Телятевский, Волынский и Раков - практически моментально… перешли на службу к Баторию и получили от него большие суммы денег. Более того, то же самое произошло с частью гарнизона.
И что же, не было никакой измены? Ну да, романтики могут предполагать, что Баторий щедро наградил деньгами трех воевод и часть гарнизона «просто так», за красивые глаза. Велел их выстроить, умиленно оценил их выправку, бравый вид и орденские колодки, воскликнул: «Орлы! Соколы!» и распорядился зачислить к себе на службу, да еще золотом осыпать. А бравые вояки как ни в чем не бывало денежки взяли и на службу пошли без малейшего внутреннего сопротивления, опять-таки восхищенные бравым видом коронованного мадьяра…
Дурная какая-то романтика получается, совершенно нереальная. Гораздо разумнее считать, что все-таки были и измена, и предательство, что воеводы с подчиненными денежки получили как раз за умышленную сдачу крепости. Естественно, после этого на Руси оставаться они опасались, вот и пошли на службу к Баторию…
Я привел только самые звонкие примеры - а более мелких столько, что считать устанешь…
Но все эти субъекты, вместе взятые, даже Владимир Старицкий, по большому счету - мелочь пузатая. Разговор в этой главе пойдет о князе Андрее Михайловиче Курбском, которого смело можно назвать предателем и изменником номер один за всю историю России.
Сравнивать его попросту не с кем. Даже генерал Власов недотягивает - потому что подобных генералов у Сталина, пожалуй что, можно насчитать не одну сотню. А Курбский во многих отношениях уникален. Еще и оттого, что со временем превратился в фигуру культовую, фигуру знаковую, если пользоваться самой современной терминологией. Еще в девятнадцатом веке ему без всяких на то оснований создали имидж стойкого и последовательного борца с «тиранией Грозного», олицетворявшего своей персоною стремление к свободе, демократии и правопорядку. Позже, уже в советские времена, Курбского подняли на щит всевозможные диссиденты, усмотрев в нем «первого диссидента», «первого правозащитника на Руси», символ, олицетворение, буревестника, сокола свободы…
В кратком изложении сложный, устоявшийся, тщательно разработанный миф выглядит следующим образом: бывший член Избранной рады князь Курбский вынужден был покинуть Россию, чтобы не стать очередной безвинной жертвой безумного тирана. Обосновавшись в Речи Поспо-литой он до самой смерти своей вел неустанную борьбу с российским произволом, своими яркими публицистическими памфлетами бичуя и клеймя тиранический строй, обличая Грозного как душителя свобод всего русского народа и кровавого палача. Началось это, повторяю, не вчера: еще Добролюбов считал Курбского «первым русским либералом»…
Увы, при ближайшем рассмотрении перед нами предстает далеко не столь романтическая и прогрессивная фигура. Точнее говоря, вовсе не романтическая и ничуть не прогрессивная. «Первый диссидент» - на самом деле всего-навсего яростный и страстный (и в том, и в другом ему не откажешь, как и в изрядной начитанности) защитник тех самых отживших феодальных порядков, против которых всю жизнь боролся Грозный. Защитник боярских вольностей, переходящих в беспредел. Все остальное - дешевая демагогия.
Но давайте по порядку. Только факты…
Итак, князь Андрей Михайлович Курбский, очередной Рюрикович, потомок бывших ярославских удельных князей, еще один знатнейший магнат, способный при удачных обстоятельствах претендовать на московский престол (и не без оснований). Почти ровесник царя Ивана Васильевича, друг детства, многолетний соратник, бессменный член Избранной рады…
Он был всего двумя годами старше царя - в год бегства к полякам, 1564-м, князю исполнилось 36 лет. Однако он в то время после роспуска Избранной рады не канул в безвестность, как другие, и уж безусловно не угодил в опалу: царь назначил его главным наместником всей занятой русскими Ливонии и главнокомандующим имевшихся там русских войск. Как видим, ни о каком недоверии не может быть и речи: на подобные посты не определяют тех, кому доверяют мало…
Бегство наместника и главнокомандующего за границу вовсе не связано с какими бы то ни было грозящими ему неприятностями.
Все обстояло гораздо более прозаично и очень грязно: князь вступил в тайную переписку с польским королем Сигизмундом Августом и недвусмысленно выразил намерение «передаться» полякам. Генерал Власов по крайней мере (что, конечно, его не оправдывает) был предварительно взят немцами в плен, а уж потом скурвился. Курбский затеял измену, пребывая на вершине власти, по собственной инициативе. Все равно как если бы к наступающим немецким войскам перебежали из Москвы Молотов, или Жуков, или Берия…
Тайная переписка продолжалась полтора года: князь, как базарная торговка семечками, ожесточенно и старательно торговался над условиями своего перехода. Продешевить он никак не хотел и за пятак продаваться не собирался - Рюриковичи, знаете ли, стоят дороже, товарец первосортный…
Понемногу дело сладилось. В Юрьев-Дерпт князю тайком отправили не простую цидульку, а составленные по всем правилам грамоты с большими королевскими печатями, подписанные королем и скрепленные подписями высших официальных лиц: князю гарантировали и «королевскую ласку», и нешуточные материальные блага (впослед-
ствии все эти документы и многие другие, касавшиеся Курбского, прекрасным образом сохранились в польских архивах и были опубликованы, что подпортило имидж «политэмигранта»).
Курбский драпанул неожиданно и второпях. Оснований для бегства, обставленного в лучших традициях романов Дюма (под покровом ночной тьмы спустился со стены по веревке), у князя, в общем, не было: никто его ни в чем пока что не подозревал, тянувшаяся полтора года тайная переписка осталась незамеченной тогдашней русской контрразведкой. Надо полагать, у Курбского, как у множества других предателей и до, и после него, не выдержали нервы, и он пошел «на рывок»…
Впрочем, никак нельзя сказать, что он бежал в совершеннейшей панике и спешке. С собой он прихватил двенадцать сумок с добром и все деньги, какими располагал. А денег по тем временам было с избытком, сумма по тогдашним понятиям грандиозная: 30 золотых дукатов, еще 300 не уточненных по названию «золотых», 500 серебряных германских талеров и 44 русских рубля. Откуда дровишки? В те времена на Руси обращались только русские же деньги, иностранная валюта хождения не имела совершенно. Оказывается, хитрый князь еще за год до побега взял в Печорском монастыре крупный заем, который, конечно же, не собирался возвращать. Но и монахи могли располагать исключительно русской монетой. Остальное импортное золото и серебро, можно говорить с уверенностью, либо было награблено в Ливонии, либо получено в качестве аванса и путевых расходов от поляков (или и то, и другое).
Упаковав добро и денежки, Курбский с двенадцатью верными людьми темной ночью пустился в путь. Жену с малолетним сыном он, между прочим, оставил в Юрьеве…
К утру он добрался до первой «заграницы» - ливонского замка Гельмет, где «поборника свободы» ждал пренеприятнейший сюрприз: тамошние немцы, заслышав звяканье денежек, отобрали у Курбского все до копеечки (да так никогда и не вернули).
Это гораздо позже немцы стали считаться символом законопослушания и честности, а в те времена, да еще в дурдоме под названием Ливония они особой честности не проявляли. Вдобавок Курбского, словно мелкого воришку, сволокли к местному начальству, которое его тщательно допросило (протокол тоже сохранился в рижских архивах).
Потом, правда, отпустили, и Курбский, бормоча под нос разные нехорошие слова, отправился дальше, в город Вольмар. Там вольмарские немцы исправили ошибку своих гельметских земляков, польстившихся только на деньги: отобрали у князя и его людей, лошадей и барахлишко, а вдобавок сняли с Курбского и богатую лисью шапку, а в ответ на его протесты предложили, надо полагать, жаловаться куда-нибудь, если есть такая охота…
Ну разумеется, в тогдашних условиях жаловаться на ливонцев можно было только Господу Богу…
Вот таким и прибыл Курбский к своим друзьям-полякам: чуть ли не голым и босым. Поляки его утешили, напоили, накормили, а потом, как в таких случаях водится, пришли неприметные люди из столь же неприметной конторы, достали перышки и попросили вспоминать все, что только на ум придет…
Курбского не пришлось понукать. Он сам, с превеликой охотой, вывалил тогдашним польским спецслужбистам всю секретную информацию, какой только располагал, - а знал он немало, в силу и последнего занимаемого поста, и многолетней близости к царю. Между делом он выдал полякам всех ливонских деятелей, ориентировавшихся на Москву (он сам с ними, как наместник и главнокомандующий, вел тайные комбинации), - а потом заложил и всех известных ему русских разведчиков при королевском дворе.
Король Сигизмунд-Август, надо отдать ему должное, перебежчика пожаловал жирно: предоставил Кревскую старостию (нечто вроде русского уезда), десять сел с примерно 4000 гектаров земли, город Ковель с тамошним замком и 28 сел на Волыни. Это была, в общем, не просто плата за предательство: изменникам обычно платят гораздо меньше. Сыграла свою роль самая что ни на есть классовая солидарность, хотя в те времена таких слов и не знали: Курбский был свой. Знатный ясновельможный пан, Рюрикович (то есть дальний родственник короля Сигизмунда Ягеллона, поскольку Ягеллоны тоже происходили от Рюриковичей). По тогдашним неписаным правилам следовало обойтись с таким перебежчиком очень даже душевно…
Впрочем, в щедрости поляков явно просматривались и корыстные мотивы: они связывали с Курбским очень большие надежды - бывшая правая рука царя и все такое прочее!
Однако поляки крупно прокололись, что поняли очень быстро. Курбский, как бывает со всяким предателем, из кожи вон лез: уже в следующем году он участвовал в походе литовского войска на Полоцк, а потом во главе отряда в пятнадцать тысяч человек вторгся в русскую Великолуцкую область, где сжег и разорил не только тамошние деревни, но и несколько монастырей (что выглядит особенно умилительно на фоне писаний иных авторов, которые представляют Курбского «защитником православия»).
По его совету король Сигизмунд стал посылать гонцов к крымскому хану Девлет-Гирею и натравливать его на Русь, после чего хан в 1565 г. устроил набег на Рязань.
Но никаких таких особенных выгод поляки от Курбского и его усилий не дождались. Поход на Полоцк провалился, Великолуцкое разорение осталось обычным разбойничьим рейдом, а Девлет-Гирея перехватили под Рязанью и расколошматили боярин Алексей Басманов с сыном Федором…
Полякам стало окончательно ясно, что овчинка выделки не стоит. Не получилось от Курбского особенной выгоды, хоть ты тресни… А потому поляки к нему охладели и держали лишь в качестве этакого внештатного консультанта по русским делам (без официальной должности, чина и жалованья).
Как легко догадаться, Грозный взъярился. Отправился в «столицу» Магнуса Кокенгаузен и без лишних разговоров казнил там пятьдесят человек «приближенных и свиты» «короля ливонского». И велел передать «королю», чтобы немедленно явился к нему для отеческих наставлений.
Магнус, похоже, возгордился настолько, что потерял всякие представления о реальности. К Грозному явились его послы и, пыжась, заявили что-то вроде:
– Наш могущественный владыка, пресветлый и славный король Ливонский Магнус Первый, просил передать...
Грозный крикнул стражу и велел «послов» как следует высечь, что и было старательно исполнено. Потом вновь послал к Магнусу гонца: чтоб как лист перед травой!
Магнус быстренько перед Грозным предстал, трясясь, как устрица на вилочке. Грозный опять-таки зверствовать не стал, а всего лишь выругал Магнуса словесно: я, мол, тебя из грязи в князи произвел, кормил-поил, а ты, смертный прыщ... И ради профилактики велел посадить «короля» на пару дней под замок, в лачугу, на солому. Потом выпустил, простил и даже вернул несколько ливонских городков.
Но тут нагрянули суровые шведы и начали методично отбирать у Магнуса город за городом, при этом именуя его не королем, а совсем другими словами. Магнус окончательно лишился поддержки Грозного - кому нужен столь бесполезный субъект? - и, не видя для себя более никаких шансов, сбежал к полякам. Там он прожил еще десять лет в крайней бедности - но, по сохранившимся сведениям, любил через слово именовать себя королем и требовать от окружающих почтения. Окружающие посмеивались и шапок перед ним не ломали. Когда он умер, его вдова с дочкой вернулась в Россию и постриглась в монахини. Так и кончилась опереточная история первого и единственного «ливонского короля», о котором датские историки упоминают лишь вскользь. А вот прохвостам Таубе и Крузе повезло гораздо больше - из-за легковерия и неразборчивости иных российских историков они через несколько сотен лет после смерти сделали блестящую, насквозь виртуальную карьеру, чему сами наверняка очень удивились бы...
Но не станем забегать вперед. Поговорим о серьезных вещах. Об интригах, заговорах, изменах и предательствах со стороны русских бояр. Всего этого в шестнадцатом веке было предостаточно.
Либералы-гуманисты, разумеется, громогласно уверяют, что все обвинения в изменах и заговорах, выдвигавшиеся против тех или иных видных фигур Московского царства, - «ложные обвинения». Мотивировки достаточно хлипкие: в который раз голословно утверждается, что Грозный был «безумцем», «тираном» и «садистом», а потому находил особенное удовольствие в том, чтобы возводить на честнейших людей самые грязные и фантастические обвинения. Действует этакая антилогика: человек объявляется невиновным исключительно на основании того, что его в измене обвинил Грозный.Ну, а как же дело обстояло в действительности? Попробуем это рассмотреть достаточно подробно и беспристрастно, привлекая только те случаи, когда в измене и предательстве того или иного лица не сомневаются и историки (чьи книги, к сожалению, выходят крохотными тиражами)...
Глава восьмая
КАВАЛЕРЫ ЧУГУННОЙ МЕДАЛИ
Даже у Петра I иногда все же мелькали дельные мысли и толковые идеи. После того как украинский гетман Мазепа, «выбрав свободу», переметнулся к шведам, Петр распорядился изготовить особую «иудину медаль»: из чугуна, весом в десять фунтов (четыре килограмма), с изображением повесившегося на осине Иуды и валяющимся тут же кошелем, из которого просыпались полученные за предательство «иудины сребреники». В случае поимки предателя ему предполагалось повесить эту медаль на шею - почествовать, так сказать.
Идея, безусловно, хорошая - и, насколько я знаю, уникальная в мировой истории. К сожалению, Мазепа так и не попал в руки русским, и награда осталась неврученной (что с ней стало далее, мне неизвестно).
Так вот, об изменах и предательстве. Их - вполне реальных, а не вымышленных «злобными следователями» - при Грозном хватало. Понять это нетрудно: своевольная боярская орава, как не трудно догадаться, жила по своей собственной логике. По которой «вельможный пан», согласно принятому у тех же польских соседей правилу, в силу прочих необъятных вольностей имел право и заговор устроить, и в соседнюю державу непринужденно «выехать», и государственные секреты выдавать, и переходить на сторону любого противника… С вульгарным предательством это якобы не имело ничего общего.
Краткая хроника неприглядных деяний, далеко не полная.
1561. Арестован родственник царя по матери князь Василий Глинский. В чем заключалось дело, свидетельств не осталось, но весьма многозначительные выводы можно сделать из обязательства, которое царского родича заставили подписать: он обещал не «отъезжать» за границу и не выдавать посторонним содержание разговоров, которые велись на заседаниях боярской думы. Достаточно, мне думается, чтобы понять, что к чему. Если от человека требуют впредь чего-то не делать, значит, до того он именно это и делал… Глинскому, впрочем, даже пятнадцати суток не дали, отпустили восвояси после заступничества бояр и митрополита Макария.
1562. В Литву бежал князь Дмитрий Вишневецкий, опять-таки родственник Грозного по матери, ставший впоследствии основателем знатного католического рода, один из представителей которого даже был польским королем.
1562. На литовской границе бдительные тогдашние погранцы сцапали очередного титулованного нарушителя - и не кого-нибудь, а главу боярской думы князя Ивана Вельского (это как если бы в наши дни в Китай сбежал спикер Госдумы… да нет, пожалуй, по меркам шестнадцатого столетия Вельский был даже поважнее). При обыске у него нашли подробное описание дороги до границы, а также, что гораздо интереснее, «гарантийное письмо» от польского короля Сигизмунда-Августа, где говорилось, что князю непременно предоставят «политическое убежище». «Спикер» боярской думы опять-таки отделался легким испугом - дума своих в обиду не давала, что бы они ни наворотили…
В тот же год пытался драпануть в Литву смоленский воевода князь Курлятев, бывший член Избранной рады, «брошенный на периферию» после роспуска означенного учреждения. Курлятев после задержания усиленно прикидывался дурачком, уверяя, что никакой он не дезертир и не перебежчик - а попросту «заблудился» по скудоумию своему и плохому знанию географии, поскольку география не боярское дело, на то извозчики есть, везде довезут, куда ни прикажешь. Поехал, одним словом, на ближнюю мельницу со смазливой мельничихой перемигнуться, задумался, на дорогу не смотрел, глядь-поглядь - ух ты, Литва! При нем не обнаружилось, в отличие от Вельского, никаких компрометирующих документов, и потому Курлятев опять-таки отделался пустячком - отправили в монастырь на Ладожское озеро.
Особо следует подчеркнуть: в середине шестнадцатого столетия самочинные «отъезды» магнатов к соседним королям уже считались не обычным при феодализме делом, а преступлением. К тому же даже в те патриархальные времена, когда любой вассал мог в два счета покинуть своего сюзерена и перейти на службу к другому, нормой это считалось, если человек был частным лицом. Ну а если он состоял на военной или гражданской службе, то переход в иное подданство и во времена несказанных дворянских вольностей считался изменой и предательством: в самом деле, если беглец занимал серьезную должность, секретами владел, какие тут могли быть вольности?
1563. Уже не самостийные экскурсии на литовскую границу, а самый настоящий заговор, и серьезный. Измена обнаружилась со стороны двоюродного брата Грозного Владимира Старицкого, того самого инициатора «кремлевского мятежа» во время тяжелой болезни царя. История напоминала шпионский роман. Когда армия Грозного двинулась брать Полоцк, из «штаба» Старицкого, тоже принимавшего участие в походе со своими личными дружинами, бежал его ближний дворянин, некто Хлызнев-Колычев - прямехонько к полякам, которым и выдал все сведения о предстоящем русском наступлении. Сразу же к Грозному поступила информация, что Колычев не сам по себе слинял, а выполнял поручение Старицкого. «Болезненно подозрительный тиран» этому не поверил и ограничился тем, что велел присматривать за двоюродным братом. Однако вскоре поверить пришлось. К царю стал рваться Савлук Иванов, удельный дьяк Старицкого (нечто вроде первого министра в вотчине Старицкого). Старицкий пытался перехватить опасного свидетеля, велел схватить на дороге и бросить в тюрьму. Однако наблюдавшие за Старицким агенты тут же донесли царю о происходящем. Царь распорядился немедленно Иванова освободить и привезти в Москву - где тот сообщил массу интересного про своего господина: действительно, Колычев не «инициативником» был, а выполнял поручение барина…
Вина Старицкого была столь неопровержимо доказана, что царь конфисковал его владения и отдал под суд. По своему извечному тиранству он, как лицо заинтересованное, от ведения суда уклонился и поручил это высшему духовенству во главе с митрополитом Макарием. Духовенство судило мягко: ну, нашалил князинька, с кем не бывает? Как-никак Рюрикович, имеет право и пошалить… Короче говоря, Грозный, получив такой приговор, скрепя сердце его утвердил. Старицкого простили и конфискованное вернули. Правда, царь распорядился постричь в монахини его матушку, властную, умную и энергичную княгиню Евфросинью - которая и была всегда «мотором» заговоров с участием недалекого и слабохарактерного сыночка. Правда, старуху-интриганку вовсе не заперли в мрачную келейку: монашествовала она, как и полагалось столь знатной особе, с большим комфортом. В Воскресенской женской обители ей отвели огромное поместье, разрешили взять с собой ближних боярынь и массу прислуги, так что Евфросинья не бедствовала и не нуждалась…
1564. В январе Грозный решил начать новое наступление на Литву. На заседании боярской думы был подробно разработан план кампании, и армия под командованием П. Шуйского двинулась к границе в строжайшей тайне, рассчитывая застать противника врасплох…
Однако неподалеку от речки Улы она попала в засаду. По русским, двигавшимся походным маршем, неожиданно ударили литовцы гетмана Радзивилла. Войска Шуйского были наголову разбиты и понесли огромные потери.
В Москве не сомневались, что провернуть такую операцию литовцы могли при одном-единственном условии: если кто-то из членов боярской думы выдал им русские военные планы. Вскоре были казнены член думы боярин Кашин и его родственник. Материалы следствия до нас не дошли - но основания для такого приговора, надо полагать, были серьезными…
1567. Осенью Грозный задумал новый большой поход в глубь Ливонии, но вынужден был вернуться назад с полпути - в страшной спешке, под прикрытием многочисленной охраны. Историки давным-давно доискались до причин: через некоего Козлова польский король Сигизмунд-Август вступил в контакт с группой московских бояр, которые собирались захватить царя и выдать его полякам. Во главе заговора стоял, как и следовало ожидать, опять-таки Рюрикович, боярин Челяднин-Федоров, примыкали к заговору и близкие к царю люди, пользовавшиеся его полным доверием, например, князь Вяземский, а также высшие власти Новгорода, как духовные, так и светские (к этой истории мы еще вернемся позже).
Самое активное участие во всем этом принимал и Владимир Старицкий - сущая политическая проститутка. Сообразив, что шансов на успех очень мало, он решил извернуться и всех сдать. Отправился к Челяднину-Федорову и взял у него список заговорщиков под тем предлогом, что к заговору хотят примкнуть новые люди и следует вписать туда еще и их клятвы. И с бумагами в руках помчался к царю, похваляясь, какой он преданный и бдительный: всех выследил, всех разоблачил! Вот только, едва началось серьезное следствие, разобиженные заговорщики рассказали много интересного и о роли самого Старицкого. На этот раз Старицкий уже не вывернулся - и то ли был казнен, то ли выпил яд. Существует обстоятельная работа историка Рейжевского, в которой убедительно доказана как реальность заговора, так и участие в нем вышеназванных субъектов. Правда, она отчего-то десятилетия пылилась в архивах, еще в 30-е годы XX в. о ней писали как о «ненапечатанной». Вышла ли она в свет, мне неизвестно. Очень может быть, что и нет: в России с давних пор сплошь и рядом предпочтение отдается не серьезным трудам, а скорее беллетризованным памфлетам, старательно обличающим «безумного тирана»…
Есть и любопытное свидетельство со стороны, опять-таки не вызывающее сомнений в реальности заговора. Принадлежит оно автору «Нового известия о России времен Ивана Грозного» Альберту Шлихтингу. Этот тип, пленный ливонец, семь лет прожил в России в качестве помощника царского врача, а потом бежал в Польшу. Ни малейшей любви к России и Грозному не питал - тем ценнее его сведения.
Итак, Шлихтинг: «И если бы польский король не вернулся из Радошковиц и не прекратил войны, то с жизнью и властью тирана (имеется в виду Грозный. - А. Б.) все было бы покончено, потому что все его подданные были в сильной степени преданы польскому королю».
1571 г. Крайне странно вели себя бояре-военачальники во время набега на Москву крымского хана Девлет-Гирея. Навстречу несметной татарской орде выступила лишь немногочисленная опричная конница, погибшая поголовно. А воеводы, располагавшие более чем стотысячным войском, простояли в непонятном бездействии, так что Девлет-Гирей очень быстро прорвался к Москве и выжег ее практически дочиста…
1579. Воспользовавшись тем, что основные русские силы были задействованы в Ливонии, польский король Стефан Баторий неожиданно осадил Полоцк. Город продержался всего несколько недель, потом гарнизон сдался. Иные ненавистники Грозного не упускают случая вновь лягнуть «безумного тирана», который по извечной своей подозрительности без всяких на то оснований назвал руководивших защитой Полоцка воевод изменниками…
Так вот, после сдачи Полоцка означенные воеводы - Телятевский, Волынский и Раков - практически моментально… перешли на службу к Баторию и получили от него большие суммы денег. Более того, то же самое произошло с частью гарнизона.
И что же, не было никакой измены? Ну да, романтики могут предполагать, что Баторий щедро наградил деньгами трех воевод и часть гарнизона «просто так», за красивые глаза. Велел их выстроить, умиленно оценил их выправку, бравый вид и орденские колодки, воскликнул: «Орлы! Соколы!» и распорядился зачислить к себе на службу, да еще золотом осыпать. А бравые вояки как ни в чем не бывало денежки взяли и на службу пошли без малейшего внутреннего сопротивления, опять-таки восхищенные бравым видом коронованного мадьяра…
Дурная какая-то романтика получается, совершенно нереальная. Гораздо разумнее считать, что все-таки были и измена, и предательство, что воеводы с подчиненными денежки получили как раз за умышленную сдачу крепости. Естественно, после этого на Руси оставаться они опасались, вот и пошли на службу к Баторию…
Я привел только самые звонкие примеры - а более мелких столько, что считать устанешь…
Но все эти субъекты, вместе взятые, даже Владимир Старицкий, по большому счету - мелочь пузатая. Разговор в этой главе пойдет о князе Андрее Михайловиче Курбском, которого смело можно назвать предателем и изменником номер один за всю историю России.
Сравнивать его попросту не с кем. Даже генерал Власов недотягивает - потому что подобных генералов у Сталина, пожалуй что, можно насчитать не одну сотню. А Курбский во многих отношениях уникален. Еще и оттого, что со временем превратился в фигуру культовую, фигуру знаковую, если пользоваться самой современной терминологией. Еще в девятнадцатом веке ему без всяких на то оснований создали имидж стойкого и последовательного борца с «тиранией Грозного», олицетворявшего своей персоною стремление к свободе, демократии и правопорядку. Позже, уже в советские времена, Курбского подняли на щит всевозможные диссиденты, усмотрев в нем «первого диссидента», «первого правозащитника на Руси», символ, олицетворение, буревестника, сокола свободы…
В кратком изложении сложный, устоявшийся, тщательно разработанный миф выглядит следующим образом: бывший член Избранной рады князь Курбский вынужден был покинуть Россию, чтобы не стать очередной безвинной жертвой безумного тирана. Обосновавшись в Речи Поспо-литой он до самой смерти своей вел неустанную борьбу с российским произволом, своими яркими публицистическими памфлетами бичуя и клеймя тиранический строй, обличая Грозного как душителя свобод всего русского народа и кровавого палача. Началось это, повторяю, не вчера: еще Добролюбов считал Курбского «первым русским либералом»…
Увы, при ближайшем рассмотрении перед нами предстает далеко не столь романтическая и прогрессивная фигура. Точнее говоря, вовсе не романтическая и ничуть не прогрессивная. «Первый диссидент» - на самом деле всего-навсего яростный и страстный (и в том, и в другом ему не откажешь, как и в изрядной начитанности) защитник тех самых отживших феодальных порядков, против которых всю жизнь боролся Грозный. Защитник боярских вольностей, переходящих в беспредел. Все остальное - дешевая демагогия.
Но давайте по порядку. Только факты…
Итак, князь Андрей Михайлович Курбский, очередной Рюрикович, потомок бывших ярославских удельных князей, еще один знатнейший магнат, способный при удачных обстоятельствах претендовать на московский престол (и не без оснований). Почти ровесник царя Ивана Васильевича, друг детства, многолетний соратник, бессменный член Избранной рады…
Он был всего двумя годами старше царя - в год бегства к полякам, 1564-м, князю исполнилось 36 лет. Однако он в то время после роспуска Избранной рады не канул в безвестность, как другие, и уж безусловно не угодил в опалу: царь назначил его главным наместником всей занятой русскими Ливонии и главнокомандующим имевшихся там русских войск. Как видим, ни о каком недоверии не может быть и речи: на подобные посты не определяют тех, кому доверяют мало…
Бегство наместника и главнокомандующего за границу вовсе не связано с какими бы то ни было грозящими ему неприятностями.
Все обстояло гораздо более прозаично и очень грязно: князь вступил в тайную переписку с польским королем Сигизмундом Августом и недвусмысленно выразил намерение «передаться» полякам. Генерал Власов по крайней мере (что, конечно, его не оправдывает) был предварительно взят немцами в плен, а уж потом скурвился. Курбский затеял измену, пребывая на вершине власти, по собственной инициативе. Все равно как если бы к наступающим немецким войскам перебежали из Москвы Молотов, или Жуков, или Берия…
Тайная переписка продолжалась полтора года: князь, как базарная торговка семечками, ожесточенно и старательно торговался над условиями своего перехода. Продешевить он никак не хотел и за пятак продаваться не собирался - Рюриковичи, знаете ли, стоят дороже, товарец первосортный…
Понемногу дело сладилось. В Юрьев-Дерпт князю тайком отправили не простую цидульку, а составленные по всем правилам грамоты с большими королевскими печатями, подписанные королем и скрепленные подписями высших официальных лиц: князю гарантировали и «королевскую ласку», и нешуточные материальные блага (впослед-
ствии все эти документы и многие другие, касавшиеся Курбского, прекрасным образом сохранились в польских архивах и были опубликованы, что подпортило имидж «политэмигранта»).
Курбский драпанул неожиданно и второпях. Оснований для бегства, обставленного в лучших традициях романов Дюма (под покровом ночной тьмы спустился со стены по веревке), у князя, в общем, не было: никто его ни в чем пока что не подозревал, тянувшаяся полтора года тайная переписка осталась незамеченной тогдашней русской контрразведкой. Надо полагать, у Курбского, как у множества других предателей и до, и после него, не выдержали нервы, и он пошел «на рывок»…
Впрочем, никак нельзя сказать, что он бежал в совершеннейшей панике и спешке. С собой он прихватил двенадцать сумок с добром и все деньги, какими располагал. А денег по тем временам было с избытком, сумма по тогдашним понятиям грандиозная: 30 золотых дукатов, еще 300 не уточненных по названию «золотых», 500 серебряных германских талеров и 44 русских рубля. Откуда дровишки? В те времена на Руси обращались только русские же деньги, иностранная валюта хождения не имела совершенно. Оказывается, хитрый князь еще за год до побега взял в Печорском монастыре крупный заем, который, конечно же, не собирался возвращать. Но и монахи могли располагать исключительно русской монетой. Остальное импортное золото и серебро, можно говорить с уверенностью, либо было награблено в Ливонии, либо получено в качестве аванса и путевых расходов от поляков (или и то, и другое).
Упаковав добро и денежки, Курбский с двенадцатью верными людьми темной ночью пустился в путь. Жену с малолетним сыном он, между прочим, оставил в Юрьеве…
К утру он добрался до первой «заграницы» - ливонского замка Гельмет, где «поборника свободы» ждал пренеприятнейший сюрприз: тамошние немцы, заслышав звяканье денежек, отобрали у Курбского все до копеечки (да так никогда и не вернули).
Это гораздо позже немцы стали считаться символом законопослушания и честности, а в те времена, да еще в дурдоме под названием Ливония они особой честности не проявляли. Вдобавок Курбского, словно мелкого воришку, сволокли к местному начальству, которое его тщательно допросило (протокол тоже сохранился в рижских архивах).
Потом, правда, отпустили, и Курбский, бормоча под нос разные нехорошие слова, отправился дальше, в город Вольмар. Там вольмарские немцы исправили ошибку своих гельметских земляков, польстившихся только на деньги: отобрали у князя и его людей, лошадей и барахлишко, а вдобавок сняли с Курбского и богатую лисью шапку, а в ответ на его протесты предложили, надо полагать, жаловаться куда-нибудь, если есть такая охота…
Ну разумеется, в тогдашних условиях жаловаться на ливонцев можно было только Господу Богу…
Вот таким и прибыл Курбский к своим друзьям-полякам: чуть ли не голым и босым. Поляки его утешили, напоили, накормили, а потом, как в таких случаях водится, пришли неприметные люди из столь же неприметной конторы, достали перышки и попросили вспоминать все, что только на ум придет…
Курбского не пришлось понукать. Он сам, с превеликой охотой, вывалил тогдашним польским спецслужбистам всю секретную информацию, какой только располагал, - а знал он немало, в силу и последнего занимаемого поста, и многолетней близости к царю. Между делом он выдал полякам всех ливонских деятелей, ориентировавшихся на Москву (он сам с ними, как наместник и главнокомандующий, вел тайные комбинации), - а потом заложил и всех известных ему русских разведчиков при королевском дворе.
Король Сигизмунд-Август, надо отдать ему должное, перебежчика пожаловал жирно: предоставил Кревскую старостию (нечто вроде русского уезда), десять сел с примерно 4000 гектаров земли, город Ковель с тамошним замком и 28 сел на Волыни. Это была, в общем, не просто плата за предательство: изменникам обычно платят гораздо меньше. Сыграла свою роль самая что ни на есть классовая солидарность, хотя в те времена таких слов и не знали: Курбский был свой. Знатный ясновельможный пан, Рюрикович (то есть дальний родственник короля Сигизмунда Ягеллона, поскольку Ягеллоны тоже происходили от Рюриковичей). По тогдашним неписаным правилам следовало обойтись с таким перебежчиком очень даже душевно…
Впрочем, в щедрости поляков явно просматривались и корыстные мотивы: они связывали с Курбским очень большие надежды - бывшая правая рука царя и все такое прочее!
Однако поляки крупно прокололись, что поняли очень быстро. Курбский, как бывает со всяким предателем, из кожи вон лез: уже в следующем году он участвовал в походе литовского войска на Полоцк, а потом во главе отряда в пятнадцать тысяч человек вторгся в русскую Великолуцкую область, где сжег и разорил не только тамошние деревни, но и несколько монастырей (что выглядит особенно умилительно на фоне писаний иных авторов, которые представляют Курбского «защитником православия»).
По его совету король Сигизмунд стал посылать гонцов к крымскому хану Девлет-Гирею и натравливать его на Русь, после чего хан в 1565 г. устроил набег на Рязань.
Но никаких таких особенных выгод поляки от Курбского и его усилий не дождались. Поход на Полоцк провалился, Великолуцкое разорение осталось обычным разбойничьим рейдом, а Девлет-Гирея перехватили под Рязанью и расколошматили боярин Алексей Басманов с сыном Федором…
Полякам стало окончательно ясно, что овчинка выделки не стоит. Не получилось от Курбского особенной выгоды, хоть ты тресни… А потому поляки к нему охладели и держали лишь в качестве этакого внештатного консультанта по русским делам (без официальной должности, чина и жалованья).