Страница:
– Какие дал инструкции?
– Да какие… Помалкивать. Скажите, полковник… Ведь это преступники, а я вам рассказала… Они станут преследовать меня?
– Не думаю, – ответил Кремнев убежденно. – Полагаю, все сложится так, что они вас больше не побеспокоят. Так же, как и мы.
– Камень с души…
– Покупайте спокойно вашу квартиру, но примите добрый совет. Не зная броду, не суйтесь в воду. Другими словами, если вы не понимаете, что происходит, держитесь подальше от таких вещей. Сейчас вы отделались легко. В следующий раз может быть хуже.
С этим грозным напутствием, дошедшим даже до проспиртованного сознания Калиновой, Кремнев откланялся. На лестничной клетке он достал из кармана диктофон, которым его снабдил генерал Васильев, отмотал пленку назад и прослушал фрагмент беседы. Все записалось отлично.
9
10
– Да какие… Помалкивать. Скажите, полковник… Ведь это преступники, а я вам рассказала… Они станут преследовать меня?
– Не думаю, – ответил Кремнев убежденно. – Полагаю, все сложится так, что они вас больше не побеспокоят. Так же, как и мы.
– Камень с души…
– Покупайте спокойно вашу квартиру, но примите добрый совет. Не зная броду, не суйтесь в воду. Другими словами, если вы не понимаете, что происходит, держитесь подальше от таких вещей. Сейчас вы отделались легко. В следующий раз может быть хуже.
С этим грозным напутствием, дошедшим даже до проспиртованного сознания Калиновой, Кремнев откланялся. На лестничной клетке он достал из кармана диктофон, которым его снабдил генерал Васильев, отмотал пленку назад и прослушал фрагмент беседы. Все записалось отлично.
9
С рассвета минуло не менее пяти часов, прежде чем Аня Кудрявцева наткнулась на железную дверь.
Эту ночь Аня и Сретенский провели на голой земле, точнее – на камнях, тесно прижавшись друг к другу и дрожа от холода в какой-то скальной выемке. Машину они бросили за барьером с угрожающим предупреждением о так называемой радиационной опасности и долго брели наугад в темноте, пока не свалились от усталости.
Рассвет наступил быстро, мощно и неудержимо вступая в свои права. Лиловое небо зловещего оттенка укутывали по краям сизые рваные облака. Вокруг заблудившихся в незнакомом мире мужчины и женщины вздымались белые, серые и коричневые скалы, похожие на обломки зубов исполинских чудовищ, умерших давным-давно.
– Надо идти, – невесело молвил Сретенский.
И они шли, утратив всякое понятие о направлении, падая, поднимаясь и снова падая в каменных лабиринтах, совсем не приспособленных для пеших экскурсий. Ане очень хотелось есть и пить. Андрей Иванович на эту тему не заговаривал, но девушка понимала, что и ему не легче. А он думал, что в конце концов придется возвращаться и сдаваться. Но даже если бы они приняли такое решение, осуществить его было бы не слишком просто. Как найти дорогу назад?
В тот момент, когда Сретенский с переменным успехом отражал атаки мрачных мыслей, Аня и обнаружила дверь.
Эта дверь в обтесанной вертикальной скале напоминала те, что Аня много раз видела по телевизору в передачах о бункере Сталина. Она была приоткрыта, и толщина ее составляла не менее тридцати сантиметров. На проржавевшей поверхности торчали какие-то штурвальчики и рукоятки. От двери вела прямая дорога, уже метрах в десяти заваленная каменными глыбами, будто после сильного взрыва.
– Андрей Иванович! – позвала девушка.
Сретенский показался из-за скалы.
– Смотрите…
Подойдя к двери, Сретенский заглянул внутрь. Если он ожидал увидеть темноту, то ошибся. Широкий коридор с наклоном вниз освещался укрепленными на стенах белесо светящимися трубками, похожими на люминесцентные лампы. Андрей Иванович ступил на гладкий пол коридора, осмотрел одну из трубок. От нее не тянулось никаких проводов.
– Химическая реакция, – пробормотал Сретенский, – или радиоактивные элементы… Это будет светить столетиями.
Аня робко вошла вслед за Андреем Ивановичем.
– Мы пойдем туда? – чуть слышно спросила она.
– Почему бы и нет? – Сретенский передернул плечами. – Это не хуже, чем скитаться среди скал. Может быть, здесь нам удастся найти нечто, проясняющее наше положение…
Он решительно двинулся вперед по коридору, девушка последовала за ним. Коридор изгибался сектором окружности, его ширины было бы достаточно, чтобы здесь проехал грузовик. Метрах в ста от входа в стенах начали попадаться другие двери, многие из них были закрыты и заперты, иные распахнуты настежь – но за ними располагались лишь огромные, совершенно пустые комнаты – залы, где ровно лился свет все тех же люминесцентных трубок.
Один из этих залов отличался от прочих тем, что в его противоположной стене виднелась еще одна дверь.
– Сюда, – сказал Сретенский.
Приблизившись к этой двери, он потянул за ручку, но она не подалась. Андрей Иванович решил было, что новая дверь тоже заперта, и только для очистки совести приналег на ручку сильнее. Неожиданно дверь отворилась.
За ней открылся узкий металлический мостик, пролегающий на большой высоте над громадным помещением, тонувшим внизу в полумраке. Это было что-то вроде заброшенного подземного завода – во всяком случае, на такую мысль наводили остовы притаившихся в пещере гигантских механизмов. Аня и Сретенский не без опаски шагнули на мостик. Очевидно, он был достаточно прочным, ибо даже не шелохнулся.
Шаги гулко отдавались в пустоте пещеры. Мостик привел к очередной двери, которую также удалось открыть.
Аня вскрикнула и отпрянула. Прямо за дверью, головой к низкому стальному порожку, лежал труп. Он давно высох, мумифицировался, пустые глазницы уставились в никуда. В центре лба темнело круглое отверстие.
– Эге, ребята, – озадаченно буркнул Сретенский. – Нет мира под оливами…
Бочком, по стеночке Аня пробралась мимо мертвого тела, а Сретенский попросту перешагнул через труп. Последние события начисто выбили из него интеллигентную чувствительность.
И снова потянулись коридоры, двери, повороты, пустые помещения. Аня нервничала, она боялась заблудиться. Сретенский успокаивал ее, говоря, что запоминает дорогу.
Короткий коридорчик привел их в комнату, непохожую на другие. Аня застыла на пороге, сдерживая готовый вырваться вопль ужаса.
В этой не очень большой комнате – метров шесть на семь или около того – стояли устройства, в которых Сретенский безошибочно опознал электронно-вычислительные машины, изготовленные еще до появления персональных компьютеров IBM. В трех креслах перед пультами поникли мертвецы. Судя по их позам, смерть застигла этих людей врасплох. На полу вырисовывались засохшие кляксы – может быть, кровь.
– Андрей Иванович, – прошептала Аня. – Неужели война все-таки была?
– Нет, – ответил Сретенский. – Если и была, то частная…
Он отворил деревянную дверь в дальнем углу комнаты. Там находилось помещение еще меньшего размера, с письменным столом, кушеткой и запертым шкафом. Подобрав валявшуюся на полу железку, Сретенский взломал этот шкаф.
– Аня! – обрадованно воскликнул он.
Шкаф был забит провизией – консервными банками, плитками шоколада, бутылками с минеральной водой, запечатанными в целлофан хлебными батонами и тому подобным. Правда, на банках и бутылках не было привычных этикеток. Их заменяли простые бумажные наклейки с указанием содержимого. В белую бумагу с надписью «Шоколад» были завернуты и плитки, каждая в отдельности.
– Но сколько всему этому лет? – осторожно спросила Аня.
– Подумаешь, – беспечно сказал Сретенский. – Были случаи, когда находили спустя семьдесят лет продовольственные запасы арктических экспедиций. Попробовали – нормально…
Андрей Иванович сорвал пробку с бутылки. Вода шипела и пузырилась. Сретенский с наслаждением сделал огромный глоток, фыркнул, улыбнулся и передал бутылку девушке. Та отхлебнула сначала чуть-чуть, не смогла удержаться и допила бутылку до конца.
– Видишь, не умерли, – подзадорил ее Сретенский.
Он достал банку с надписью «Свиная тушенка», вскрыл ее той же острой железякой, сразу пригодившейся ему и в качестве вилки.
– Вкусно! – громко объявил он.
Голод победил сомнения Ани, и она набросилась на тушенку. Впрочем, ее понятные опасения были безосновательны. Сколько бы ни пролежали здесь эти продукты, они превосходно сохранились в сухом воздухе при никогда не меняющейся температуре.
Насытившись, Аня и Сретенский почувствовали себя значительно лучше. Девушку уже не так угнетала мысль о трупах в соседней комнате. Андрей Иванович решил осмотреть ящики письменного стола, но в них не нашлось ничего, кроме хлама вроде старых авторучек и листов бумаги, изрисованных бессмысленными каракулями.
Неизвестно, по какому наитию Сретенский вытащил нижний ящик из правой тумбы стола. Хотя наитие наитием, но в его поступке была и логика. В левой тумбе ящики отсутствовали, там располагались две полки, и если в этом столе хотели что-то спрятать, так только под правым нижним ящиком.
Там Сретенского действительно ждала находка. Она выглядела настолько жалко – пожелтевшая измятая тетрадка без обложки, – что Андрей Иванович принял ее за такой же мусор, как и все остальное в столе, завалившийся за бортик ящика в незапамятные времена. Но стоило ему бросить взгляд на первый лист, как он издал удивленный возглас, разгладил тетрадку ладонью, сел на кушетку и жестом пригласил Аню последовать его примеру.
Девушка с любопытством посмотрела на старую тетрадь – обыкновенную, школьную, в клетку. Видимо, одного или нескольких листов с началом текста недоставало, потому что с верха страницы явно шло продолжение быстрым импульсивным почерком.
«… Которого я уже никогда не увижу. Боже, храни его, если ты есть».
За этой краткой и совершенно непонятной записью следовал заголовок, сдвинутый влево: «14 июля 1970 года. 17-й год Фоксхола».
– Это… дневник? – предположила Аня.
Сретенский не откликнулся, погруженный в чтение, и девушка принялась читать вместе с ним.
«Сегодня выбрался в город – как всегда, не один, а в проклятой навязанной компании. Происходит что-то ужасное. Они хотят убедить людей, что мира, откуда мы прибыли, вовсе никогда не существовало. Теперь они утверждают, что Фоксхол – это и есть наш мир, где цивилизация была разрушена атомной войной. Но у людей есть память! Как они заставят их забыть? Их расчет прост, как в той притче про мужика, которому все говорили, что он продает не петуха, а зайца, так что в конце концов он сам поверил. Самое страшное – я встречался с людьми, которые вроде бы не должны забыть, как все было на самом деле. Но некоторые начинают сомневаться, а другим наплевать… Фоксхол становится единственной реальностью».
– Фоксхол? – Аня подняла глаза на Сретенского. – Лисья нора?
– Если они придумали такое название для здешнего мира, надо признать его удачным, – заметил Андрей Иванович. – Но давай читать дальше…
«28 июня
Теперь они заставляют нас обсчитывать траектории. Зачем? Не собираются же они вступать в апокалиптические битвы с обитателями Темных Миров… Да это и невозможно. Мембраны ведут себя, как и полагается порядочным мембранам, – пропускают что бы то ни было только в одну сторону. Правда, то, что приходит из Неизвестного, ведет себя вопреки физическим законам. Однако на нас и материальные объекты Фоксхола это не распространяется… Впрочем, последняя теоретическая работа Грановского изумительна. Если его выводы подтвердятся, теория Ключа и Двери может стать всеобщей, и тогда»…
После этих слов связный текст обрывался, и на бумаге были разбросаны формулы и какие-то графики, иногда сопровождаемые вопросами вроде: «Почему спонтанные зоны проникновения не имеют мембранной структуры?» или «Временной континуум стабилизируется?» Далее снова продолжалась дневниковая запись.
«Как ветха, изношена граница Дримленда и Фоксхола! Что я называю Дримлендом (кажется, здесь я впервые использую это слово)? Да просто мой дом – Страну Мечты, покинутую навсегда. Я часто вижу во сне наш московский дворик, маму, тетю Таню… Андрюха, Борька, Светлана, как я тоскую без вас.
30 августа 17-го года Фоксхола.
Сегодня погиб Криницкий. Он выезжал к шахтам и не вернулся. Обстоятельства его гибели неизвестны. Нам сообщили только, что он грубо пренебрег техникой безопасности… Это Криницкий-то! Если уж он в чем и пренебрег техникой безопасности, так в том, что не боялся открыто говорить, когда остальные молчали.
2 сентября
Они придумали врага. Чего-то в этом роде следовало ожидать. «Перед лицом внешней угрозы наш народ еще теснее сплотится»… И так далее. Если (по их легенде) над Землей прогремела атомная война и угроза военного вторжения таким образом сошла на нет, надо выдумать врага идеологического. И вот появился фальшивый «Голос Америки»… Они убивают двух зайцев. Получают внешнее подтверждение своим фантастике – историческим постулатам и добиваются сплочения людей посредством ненависти. Вскоре в Фоксхоле не останется ни одного человека (кроме них самих), кто помнил бы подлинную историю. Некоторые, наверное, сойдут с ума, но остальные в конце концов примут новую реальность как должное. Человек – существо необычайно гибкое…
23 сентября 1970 года
Прорыв четвертой мембраны. Это произошло поздно ночью. Я был на периметре и видел громадные тени будто с обрубленными головами. Кажется, они боялись света наших прожекторов, во всяком случае, избегали его. Как всегда, объявили тревогу. Вой сирен, пулеметы… Какая-то нелепая суета. Мы в безопасности до тех пор, пока Темные Миры не взялись за нас всерьез. Может быть, нас просто не замечают или не считают достойными внимания, как человек, идущий по лесу, игнорирует суету в муравейнике. Но что будет, если положение изменится? На нас обрушится вся неизмеримая мощь таких сил, о каких мы просто ничего не знаем и не можем даже догадываться. Возможно, за мембранами – вся Вселенная… Эти идиоты бодро рапортовали, что прорыв ликвидирован. Как бы не так. Сработали неведомые нам закономерности…
1 октября
Чернышев не выдержал и прямо на совещании выложил все, что он о них думает. Они сидели с кислыми рожами, растерялись. Конечно, они не были готовы к такому повороту. Сделали вид, что проглотили пилюлю. Чернышев работает как обычно, никаких репрессий не последовало. Потому что он не отказался работать, а лишь наорал на них? Или что-то задумали?
3 октября
Исчез Чернышев. Сказали, что он переведен в восьмой сектор, на более ответственный участок. Я никак не могу это проверить, у меня туда нет доступа. Тучи сгущаются. Я на пределе, не могу сосредоточиться на работе, вообще ни на чем. В таком же состоянии многие в лабораториях. Охрана усилена».
Такова была последняя запись в тетради, а последняя выглядела криком отчаяния. В самом низу страницы, другими чернилами, малоразборчивым изломанным почерком было нацарапано: «Мы обречены».
Эту ночь Аня и Сретенский провели на голой земле, точнее – на камнях, тесно прижавшись друг к другу и дрожа от холода в какой-то скальной выемке. Машину они бросили за барьером с угрожающим предупреждением о так называемой радиационной опасности и долго брели наугад в темноте, пока не свалились от усталости.
Рассвет наступил быстро, мощно и неудержимо вступая в свои права. Лиловое небо зловещего оттенка укутывали по краям сизые рваные облака. Вокруг заблудившихся в незнакомом мире мужчины и женщины вздымались белые, серые и коричневые скалы, похожие на обломки зубов исполинских чудовищ, умерших давным-давно.
– Надо идти, – невесело молвил Сретенский.
И они шли, утратив всякое понятие о направлении, падая, поднимаясь и снова падая в каменных лабиринтах, совсем не приспособленных для пеших экскурсий. Ане очень хотелось есть и пить. Андрей Иванович на эту тему не заговаривал, но девушка понимала, что и ему не легче. А он думал, что в конце концов придется возвращаться и сдаваться. Но даже если бы они приняли такое решение, осуществить его было бы не слишком просто. Как найти дорогу назад?
В тот момент, когда Сретенский с переменным успехом отражал атаки мрачных мыслей, Аня и обнаружила дверь.
Эта дверь в обтесанной вертикальной скале напоминала те, что Аня много раз видела по телевизору в передачах о бункере Сталина. Она была приоткрыта, и толщина ее составляла не менее тридцати сантиметров. На проржавевшей поверхности торчали какие-то штурвальчики и рукоятки. От двери вела прямая дорога, уже метрах в десяти заваленная каменными глыбами, будто после сильного взрыва.
– Андрей Иванович! – позвала девушка.
Сретенский показался из-за скалы.
– Смотрите…
Подойдя к двери, Сретенский заглянул внутрь. Если он ожидал увидеть темноту, то ошибся. Широкий коридор с наклоном вниз освещался укрепленными на стенах белесо светящимися трубками, похожими на люминесцентные лампы. Андрей Иванович ступил на гладкий пол коридора, осмотрел одну из трубок. От нее не тянулось никаких проводов.
– Химическая реакция, – пробормотал Сретенский, – или радиоактивные элементы… Это будет светить столетиями.
Аня робко вошла вслед за Андреем Ивановичем.
– Мы пойдем туда? – чуть слышно спросила она.
– Почему бы и нет? – Сретенский передернул плечами. – Это не хуже, чем скитаться среди скал. Может быть, здесь нам удастся найти нечто, проясняющее наше положение…
Он решительно двинулся вперед по коридору, девушка последовала за ним. Коридор изгибался сектором окружности, его ширины было бы достаточно, чтобы здесь проехал грузовик. Метрах в ста от входа в стенах начали попадаться другие двери, многие из них были закрыты и заперты, иные распахнуты настежь – но за ними располагались лишь огромные, совершенно пустые комнаты – залы, где ровно лился свет все тех же люминесцентных трубок.
Один из этих залов отличался от прочих тем, что в его противоположной стене виднелась еще одна дверь.
– Сюда, – сказал Сретенский.
Приблизившись к этой двери, он потянул за ручку, но она не подалась. Андрей Иванович решил было, что новая дверь тоже заперта, и только для очистки совести приналег на ручку сильнее. Неожиданно дверь отворилась.
За ней открылся узкий металлический мостик, пролегающий на большой высоте над громадным помещением, тонувшим внизу в полумраке. Это было что-то вроде заброшенного подземного завода – во всяком случае, на такую мысль наводили остовы притаившихся в пещере гигантских механизмов. Аня и Сретенский не без опаски шагнули на мостик. Очевидно, он был достаточно прочным, ибо даже не шелохнулся.
Шаги гулко отдавались в пустоте пещеры. Мостик привел к очередной двери, которую также удалось открыть.
Аня вскрикнула и отпрянула. Прямо за дверью, головой к низкому стальному порожку, лежал труп. Он давно высох, мумифицировался, пустые глазницы уставились в никуда. В центре лба темнело круглое отверстие.
– Эге, ребята, – озадаченно буркнул Сретенский. – Нет мира под оливами…
Бочком, по стеночке Аня пробралась мимо мертвого тела, а Сретенский попросту перешагнул через труп. Последние события начисто выбили из него интеллигентную чувствительность.
И снова потянулись коридоры, двери, повороты, пустые помещения. Аня нервничала, она боялась заблудиться. Сретенский успокаивал ее, говоря, что запоминает дорогу.
Короткий коридорчик привел их в комнату, непохожую на другие. Аня застыла на пороге, сдерживая готовый вырваться вопль ужаса.
В этой не очень большой комнате – метров шесть на семь или около того – стояли устройства, в которых Сретенский безошибочно опознал электронно-вычислительные машины, изготовленные еще до появления персональных компьютеров IBM. В трех креслах перед пультами поникли мертвецы. Судя по их позам, смерть застигла этих людей врасплох. На полу вырисовывались засохшие кляксы – может быть, кровь.
– Андрей Иванович, – прошептала Аня. – Неужели война все-таки была?
– Нет, – ответил Сретенский. – Если и была, то частная…
Он отворил деревянную дверь в дальнем углу комнаты. Там находилось помещение еще меньшего размера, с письменным столом, кушеткой и запертым шкафом. Подобрав валявшуюся на полу железку, Сретенский взломал этот шкаф.
– Аня! – обрадованно воскликнул он.
Шкаф был забит провизией – консервными банками, плитками шоколада, бутылками с минеральной водой, запечатанными в целлофан хлебными батонами и тому подобным. Правда, на банках и бутылках не было привычных этикеток. Их заменяли простые бумажные наклейки с указанием содержимого. В белую бумагу с надписью «Шоколад» были завернуты и плитки, каждая в отдельности.
– Но сколько всему этому лет? – осторожно спросила Аня.
– Подумаешь, – беспечно сказал Сретенский. – Были случаи, когда находили спустя семьдесят лет продовольственные запасы арктических экспедиций. Попробовали – нормально…
Андрей Иванович сорвал пробку с бутылки. Вода шипела и пузырилась. Сретенский с наслаждением сделал огромный глоток, фыркнул, улыбнулся и передал бутылку девушке. Та отхлебнула сначала чуть-чуть, не смогла удержаться и допила бутылку до конца.
– Видишь, не умерли, – подзадорил ее Сретенский.
Он достал банку с надписью «Свиная тушенка», вскрыл ее той же острой железякой, сразу пригодившейся ему и в качестве вилки.
– Вкусно! – громко объявил он.
Голод победил сомнения Ани, и она набросилась на тушенку. Впрочем, ее понятные опасения были безосновательны. Сколько бы ни пролежали здесь эти продукты, они превосходно сохранились в сухом воздухе при никогда не меняющейся температуре.
Насытившись, Аня и Сретенский почувствовали себя значительно лучше. Девушку уже не так угнетала мысль о трупах в соседней комнате. Андрей Иванович решил осмотреть ящики письменного стола, но в них не нашлось ничего, кроме хлама вроде старых авторучек и листов бумаги, изрисованных бессмысленными каракулями.
Неизвестно, по какому наитию Сретенский вытащил нижний ящик из правой тумбы стола. Хотя наитие наитием, но в его поступке была и логика. В левой тумбе ящики отсутствовали, там располагались две полки, и если в этом столе хотели что-то спрятать, так только под правым нижним ящиком.
Там Сретенского действительно ждала находка. Она выглядела настолько жалко – пожелтевшая измятая тетрадка без обложки, – что Андрей Иванович принял ее за такой же мусор, как и все остальное в столе, завалившийся за бортик ящика в незапамятные времена. Но стоило ему бросить взгляд на первый лист, как он издал удивленный возглас, разгладил тетрадку ладонью, сел на кушетку и жестом пригласил Аню последовать его примеру.
Девушка с любопытством посмотрела на старую тетрадь – обыкновенную, школьную, в клетку. Видимо, одного или нескольких листов с началом текста недоставало, потому что с верха страницы явно шло продолжение быстрым импульсивным почерком.
«… Которого я уже никогда не увижу. Боже, храни его, если ты есть».
За этой краткой и совершенно непонятной записью следовал заголовок, сдвинутый влево: «14 июля 1970 года. 17-й год Фоксхола».
– Это… дневник? – предположила Аня.
Сретенский не откликнулся, погруженный в чтение, и девушка принялась читать вместе с ним.
«Сегодня выбрался в город – как всегда, не один, а в проклятой навязанной компании. Происходит что-то ужасное. Они хотят убедить людей, что мира, откуда мы прибыли, вовсе никогда не существовало. Теперь они утверждают, что Фоксхол – это и есть наш мир, где цивилизация была разрушена атомной войной. Но у людей есть память! Как они заставят их забыть? Их расчет прост, как в той притче про мужика, которому все говорили, что он продает не петуха, а зайца, так что в конце концов он сам поверил. Самое страшное – я встречался с людьми, которые вроде бы не должны забыть, как все было на самом деле. Но некоторые начинают сомневаться, а другим наплевать… Фоксхол становится единственной реальностью».
– Фоксхол? – Аня подняла глаза на Сретенского. – Лисья нора?
– Если они придумали такое название для здешнего мира, надо признать его удачным, – заметил Андрей Иванович. – Но давай читать дальше…
«28 июня
Теперь они заставляют нас обсчитывать траектории. Зачем? Не собираются же они вступать в апокалиптические битвы с обитателями Темных Миров… Да это и невозможно. Мембраны ведут себя, как и полагается порядочным мембранам, – пропускают что бы то ни было только в одну сторону. Правда, то, что приходит из Неизвестного, ведет себя вопреки физическим законам. Однако на нас и материальные объекты Фоксхола это не распространяется… Впрочем, последняя теоретическая работа Грановского изумительна. Если его выводы подтвердятся, теория Ключа и Двери может стать всеобщей, и тогда»…
После этих слов связный текст обрывался, и на бумаге были разбросаны формулы и какие-то графики, иногда сопровождаемые вопросами вроде: «Почему спонтанные зоны проникновения не имеют мембранной структуры?» или «Временной континуум стабилизируется?» Далее снова продолжалась дневниковая запись.
«Как ветха, изношена граница Дримленда и Фоксхола! Что я называю Дримлендом (кажется, здесь я впервые использую это слово)? Да просто мой дом – Страну Мечты, покинутую навсегда. Я часто вижу во сне наш московский дворик, маму, тетю Таню… Андрюха, Борька, Светлана, как я тоскую без вас.
30 августа 17-го года Фоксхола.
Сегодня погиб Криницкий. Он выезжал к шахтам и не вернулся. Обстоятельства его гибели неизвестны. Нам сообщили только, что он грубо пренебрег техникой безопасности… Это Криницкий-то! Если уж он в чем и пренебрег техникой безопасности, так в том, что не боялся открыто говорить, когда остальные молчали.
2 сентября
Они придумали врага. Чего-то в этом роде следовало ожидать. «Перед лицом внешней угрозы наш народ еще теснее сплотится»… И так далее. Если (по их легенде) над Землей прогремела атомная война и угроза военного вторжения таким образом сошла на нет, надо выдумать врага идеологического. И вот появился фальшивый «Голос Америки»… Они убивают двух зайцев. Получают внешнее подтверждение своим фантастике – историческим постулатам и добиваются сплочения людей посредством ненависти. Вскоре в Фоксхоле не останется ни одного человека (кроме них самих), кто помнил бы подлинную историю. Некоторые, наверное, сойдут с ума, но остальные в конце концов примут новую реальность как должное. Человек – существо необычайно гибкое…
23 сентября 1970 года
Прорыв четвертой мембраны. Это произошло поздно ночью. Я был на периметре и видел громадные тени будто с обрубленными головами. Кажется, они боялись света наших прожекторов, во всяком случае, избегали его. Как всегда, объявили тревогу. Вой сирен, пулеметы… Какая-то нелепая суета. Мы в безопасности до тех пор, пока Темные Миры не взялись за нас всерьез. Может быть, нас просто не замечают или не считают достойными внимания, как человек, идущий по лесу, игнорирует суету в муравейнике. Но что будет, если положение изменится? На нас обрушится вся неизмеримая мощь таких сил, о каких мы просто ничего не знаем и не можем даже догадываться. Возможно, за мембранами – вся Вселенная… Эти идиоты бодро рапортовали, что прорыв ликвидирован. Как бы не так. Сработали неведомые нам закономерности…
1 октября
Чернышев не выдержал и прямо на совещании выложил все, что он о них думает. Они сидели с кислыми рожами, растерялись. Конечно, они не были готовы к такому повороту. Сделали вид, что проглотили пилюлю. Чернышев работает как обычно, никаких репрессий не последовало. Потому что он не отказался работать, а лишь наорал на них? Или что-то задумали?
3 октября
Исчез Чернышев. Сказали, что он переведен в восьмой сектор, на более ответственный участок. Я никак не могу это проверить, у меня туда нет доступа. Тучи сгущаются. Я на пределе, не могу сосредоточиться на работе, вообще ни на чем. В таком же состоянии многие в лабораториях. Охрана усилена».
Такова была последняя запись в тетради, а последняя выглядела криком отчаяния. В самом низу страницы, другими чернилами, малоразборчивым изломанным почерком было нацарапано: «Мы обречены».
10
Игорь Зимин сидел за полуразвалившимся столом в маленьком садовом домике и снова изучал рукопись Иоганна Гетца при помощи треснувшей мутной лупы, обнаружившейся среди старого хлама. Марина уставилась в экран бормочущего подслеповатого телевизора, самым удивительным в котором было то, что он все-таки говорил и показывал.
До дачи они сумели добраться без особых приключений – приятель Зимина не подвел. Выслушав подкорректированную версию событий и сочувственно покачав головой, он даже снабдил Игоря и Марину небольшой суммой денег на продукты. Самого же приятеля дела удерживали в Москве.
Нахмурившись, Игорь подвинул к себе один лист из разложенных тут же заметок профессора Стрельникова, потом второй.
– Марина, – позвал он.
– А? – Девушка охотно отвлеклась от неинтересной передачи.
– Кажется, я нашел…
– Что нашел?
– Иди-ка сюда.
Марина подошла к Игорю, волоча за собой плетеный стул, и уселась рядом с ним.
– Вот смотри. – Игорь показал ей лист с записями профессора. – Здесь он датирует рукопись приблизительно 1570-1580 годами, и я с ним согласен. Доказательства абсолютно очевидны. Теперь смотри сюда… Вот этот фрагмент рукописи, на греческом языке.
– Вижу. И что?
– Эта буква, так называемая двойная гамма… Долгое время считалось, что она вышла из употребления в конце шестнадцатого века. Но в Лондоне я беседовал на эту тему с профессором Джоном Уинтерспуном… То есть, конечно, мы разговаривали не только о двойной гамме, но затронули и это. Так вот, Уинтерспун неопровержимо доказал, что двойная гамма не употреблялась в греческой орфографии позже тысяча пятьсот десятого года.
Девушка изумленно посмотрела на Игоря:
– Но это значит…
– Это значит, что перед нами подделка.
Брови Марины взметнулись вверх.
– Это невозможно, Игорь. Отец не мог проглядеть столь очевидную вещь. А раз он ее не проглядел, значит, как-то объяснял…
– В том-то и дело! – воскликнул Зимин. – Выводы Уинтерспуна нигде не опубликованы. Он готовит большой труд и не хочет ничего публиковать по частям. Таким образом, и авторы подделки, и профессор Стрельников были убеждены, что двойная гамма – самая обычная буква в 1570-х или 1580-х годах.
– А этот Иоганн Гетц не был старомоден? – поинтересовалась Марина.
– Что ты имеешь в виду?
– Возможно, он употреблял двойную гамму просто по укоренившейся привычке.
– Марина, – терпеливо и наставительно сказал Зимин. – Иоганн Гетц родился около тысяча пятьсот тридцатого года, когда в Европе все и думать забыли о двойной гамме.
– Ну, тогда он мог соригинальничать.
– В принципе, да… В России букву «ять» отменили после революции. Вообще-то никто никому не запрещает писать с ятью, но попробуй найди мне такого оригинала, скажем, эдак в 1980 году…
– Но ведь профессор Уинтерспун мог ошибиться, – не сдавалась Марина.
– Не ошибается только господь бог… Впрочем, и он тоже, иначе зачем бы ему понадобился всемирный потоп… Но я знаком с методом работы Уинтерспуна. Он исключительно точно применяет системный анализ. Мог ли он ошибиться? Да, мог, законы материального мира такого не исключают. Как мог соригинальничать по какой-то причине старина Иоганн Гетц. Тоже не против законов природы… Но я на девяносто процентов убежден, что Уинтерспун прав и я тоже.
– Ладно, тогда докажи мне это. Почему, собственно, считалось, что двойная гамма просуществовала до конца шестнадцатого века? Очевидно, есть какие-то рукописи, книги с двойной гаммой, относящиеся к этому периоду?
– Рукописи – да, но не печатные книги. Заблуждение основывалось на ошибочной датировке этих рукописей. В исправлении таких ошибок и состоит часть работы Уинтерспуна. Видишь ли, если бы эти рукописи или их фрагменты содержали ссылки на конкретные исторические события, было бы проще. Но это в основном труды алхимиков и прочая белиберда. А физические методы датировки появились совсем недавно..
Марина встала со стула, прошлась по скрипучему полу, закурила.
– Подожди, Игорь. – Она выпустила сизое облачко дыма и помахала рукой, разгоняя его. – Отец ведь определял возраст рукописи Гетца не на глазок. По его просьбе применялись как раз эти физические методы… Какие-то радиоуглеродные или спектральные, что ли… А ты называешь рукопись фальшивой только на том основании, что в ней встречается устаревшая буква.
– Физика не моя сильная сторона, – признался Игорь. – Профессор упоминает об этом в своих заметках, но тут я мало что понял… Но, честно говоря, я и не думаю, что вся рукопись фальшивая. Большинство листов подлинные и переплет тоже. Едва ли каждый лист разглядывали под электронным микроскопом… И в подлинной рукописи – поддельная вставка, несколько листов в середине. Вставка, надо признать, просто безупречная. Единственный прокол – двойная гамма, да и это не прокол. На уровне своих представлений фальсификаторы сработали чисто. Откуда им было знать об исследованиях Уинтерспуна?!
– Но в начале и конце тоже есть фрагменты, написанные по-гречески. В них не встречается двойная гамма?
– Нет. Эти фрагменты очень коротки, и в них нет слов с гаммой в том или ином написании, к нашему счастью.
– Почему к счастью?
– Потому что, если бы такие слова там были, авторы подделки обратили бы на это внимание и написали гамму так, как ее писал сам Иоганн Гетц, как было принято в его время. И тогда никто на свете не распознал бы фальшивку. Разве что физики, но они-то, как видишь, до поддельных листов не дошли.
С этими словами Игорь потянулся к сигаретам. Марина подтолкнула пачку к нему, но она была настолько взволнована, что толчок получился слишком сильным и сигареты полетели со стола на пол. Игорь наклонился за ними.
– Твой следующий вопрос, – сказал он, крутя колесико зажигалки, – предвидеть нетрудно.
– Так задай его сам.
– Задаю. Какие именно части рукописи подделаны? И отвечаю: те самые.
– Господи! – воскликнула Марина.
– Тебя это так удивило? Ну, можно было и догадаться…
– Я догадалась! Только от этого не легче. Тут уже не ученые нужны, Игорь, а специалисты совсем другого профиля. Ах, если бы я знала, где найти Кремнева!
– Я думал, вопрос о нем решен.
– «Думал»! – передразнила Марина. – Ты сам все решил, воспользовался тем, что я была в шоке, в отключке! Правильно, я ничего не соображала… Теперь вот соображаю, да поздно. Какое идиотство… По твоей милости мы оказались по уши в…
– Не продолжай! – Игорь поднял руку, не то защищаясь, не то капитулируя. – Ну что же, возможно, я был не прав тогда. Только запоздалыми сожалениями делу не поможешь, Марина… И раз мы все равно не знаем, где искать Кремнева…
– А его не нужно искать, – прозвучало со стороны входной двери. – Он ближе, чем вы думаете.
Игорь и Марина вытаращились на дверь. Кремнев стоял на пороге, засунув руки в карманы, чуть улыбаясь.
– Я случайно услышал ваши последние реплики, когда подходил к дому, – пояснил он и вошел, – Кажется, вы ссорились из-за меня?
– Как вы нас разыскали? – с глубоким подозрением в голосе выдавил Игорь.
Кремнев пожал плечами:
– Это было не так уж трудно. – Он уселся на затрещавший под ним стул. – Я говорил вам, что некогда служил в КГБ? Ну вот, остались кое-какие контакты… Мне помогли. Круг ваших знакомств, Игорь, был определен быстро и четко. А потом я сам проделал определенную работу, и вот…
– Если вы нас нашли, – перебила Марина, – то же самое могут сделать и те, другие…
– Гм… Не думаю. Скорее всего, у них нет аналогичных возможностей. Конечно, поручиться трудно, поэтому на всякий случай я захватил с собой пистолет.
– Где вы – там перестрелка, – вздохнул Зимин.
– Необязательно, – заверил его Кремнев.
– Александр Андреевич, – вмешалась Марина, – мы с Игорем считаем, что должны рассказать вам о книге…
– Хорошо, что вы так считаете. Но сперва чаю бы предложили… Устал за рулем. Местные дороги доконают кого угодно.
Войдя в летнюю кухоньку, Марина поставила чайник на электроплитку. Пока она там возилась, Игорь хмуро разглядывал Кремнева. В глубине души он полностью признавал правоту Марины в изменившихся обстоятельствах, но ему нелегко было перестроиться сразу.
Вернулась Марина, села на ветхий диванчик.
– Вижу, вы тут изучали эту рукопись, – сказал Кремнев, глядя на стол.
– Да, – кратко и неохотно ответил Зимин.
– Игорь, – произнесла Марина, распечатывая новую пачку сигарет. – Наверное, Александру Андреевичу будет интересно узнать все с самого начала.
– С начала? – Зимин усмехнулся. – В начале было Слово, и Слово было Бог…
– Перестань паясничать, – прошипела Марина.
– Ладно, ладно. – Игорь стал серьезным. – Назвался груздем – полезай в кузов, правильно?
Он подошел к запыленному окошку, долго смотрел в сад и наконец заговорил почти лекторским тоном:
– Начать, видимо, следует с личности автора данной рукописи. Иоганн Гетц – фигура загадочная, противоречивая. О жизни его известно довольно мало, даже о точной дате рождения идут споры – не то 1529-й, не то 1531-й. Родился он в Германии, потом жил во Франции, потом в Испании, где и умер, дотянув чуть ли не до девяноста. Он занимался алхимией, астрономией, астрологией. Возможно, король Франции Генрих Второй обращался к услугам Иоганна Гетца как врачевателя и ясновидца. Вообще, – продолжал Зимин, увлекаясь, – некоторые историки считают Гетца фигурой, не уступающей самому Нострадамусу. Однако если «Центурии» Нострадамуса, впервые изданные в 1555-м, переиздавались многократно и стали всемирно известными, то с Гетцем картина иная. Сам он не публиковал своих рукописей, коих после его смерти было обнаружено всего четыре. Они впервые увидели свет в Германии в начале семнадцатого века. Но так как Иоганн Гетц писал значительно запутаннее и туманнее, чем Нострадамус, разобраться в его откровениях и понять, что он, собственно, имел в виду, оказалось не так-то легко. По одним толкованиям, многие из его пророчеств сбылись, по другим – нет. Иоганн Гетц не столь эффектен, как Нострадамус. Частью массовой культуры он так и не стал, оставаясь прерогативой специалистов.. Вам не скучно, Александр Андреевич?
– Ничуть, – отозвался Кремнев. – Я слушаю вас с величайшим вниманием.
– Рукопись, которую принес мне профессор Стрельников, получается, пятое, доселе неизвестное творение Гетца, и, пожалуй, самое интересное. Я не знаю, откуда ее взял профессор, кто и где ее нашел. Но ее принадлежность Гетцу несомненна, несмотря на некоторые отличия от других его работ.
– Какие отличия? – спросил заинтересованный Кремнев.
– Во-первых, обычно Гетц писал на немецком языке. В этой же рукописи – кстати, она никак не озаглавлена и не имеет датировки, что тоже нехарактерно для Гетца, – встречаются фрагменты, написанные по-французски, по-испански, по-гречески и на латыни. Не знаю, зачем он это делал. Возможно, не хотел, чтобы отдельные места его рукописи были понятны каким-то конкретным людям… А во-вторых, стиль Гетца становится здесь более строгим и ясным… Для специалистов, конечно.
До дачи они сумели добраться без особых приключений – приятель Зимина не подвел. Выслушав подкорректированную версию событий и сочувственно покачав головой, он даже снабдил Игоря и Марину небольшой суммой денег на продукты. Самого же приятеля дела удерживали в Москве.
Нахмурившись, Игорь подвинул к себе один лист из разложенных тут же заметок профессора Стрельникова, потом второй.
– Марина, – позвал он.
– А? – Девушка охотно отвлеклась от неинтересной передачи.
– Кажется, я нашел…
– Что нашел?
– Иди-ка сюда.
Марина подошла к Игорю, волоча за собой плетеный стул, и уселась рядом с ним.
– Вот смотри. – Игорь показал ей лист с записями профессора. – Здесь он датирует рукопись приблизительно 1570-1580 годами, и я с ним согласен. Доказательства абсолютно очевидны. Теперь смотри сюда… Вот этот фрагмент рукописи, на греческом языке.
– Вижу. И что?
– Эта буква, так называемая двойная гамма… Долгое время считалось, что она вышла из употребления в конце шестнадцатого века. Но в Лондоне я беседовал на эту тему с профессором Джоном Уинтерспуном… То есть, конечно, мы разговаривали не только о двойной гамме, но затронули и это. Так вот, Уинтерспун неопровержимо доказал, что двойная гамма не употреблялась в греческой орфографии позже тысяча пятьсот десятого года.
Девушка изумленно посмотрела на Игоря:
– Но это значит…
– Это значит, что перед нами подделка.
Брови Марины взметнулись вверх.
– Это невозможно, Игорь. Отец не мог проглядеть столь очевидную вещь. А раз он ее не проглядел, значит, как-то объяснял…
– В том-то и дело! – воскликнул Зимин. – Выводы Уинтерспуна нигде не опубликованы. Он готовит большой труд и не хочет ничего публиковать по частям. Таким образом, и авторы подделки, и профессор Стрельников были убеждены, что двойная гамма – самая обычная буква в 1570-х или 1580-х годах.
– А этот Иоганн Гетц не был старомоден? – поинтересовалась Марина.
– Что ты имеешь в виду?
– Возможно, он употреблял двойную гамму просто по укоренившейся привычке.
– Марина, – терпеливо и наставительно сказал Зимин. – Иоганн Гетц родился около тысяча пятьсот тридцатого года, когда в Европе все и думать забыли о двойной гамме.
– Ну, тогда он мог соригинальничать.
– В принципе, да… В России букву «ять» отменили после революции. Вообще-то никто никому не запрещает писать с ятью, но попробуй найди мне такого оригинала, скажем, эдак в 1980 году…
– Но ведь профессор Уинтерспун мог ошибиться, – не сдавалась Марина.
– Не ошибается только господь бог… Впрочем, и он тоже, иначе зачем бы ему понадобился всемирный потоп… Но я знаком с методом работы Уинтерспуна. Он исключительно точно применяет системный анализ. Мог ли он ошибиться? Да, мог, законы материального мира такого не исключают. Как мог соригинальничать по какой-то причине старина Иоганн Гетц. Тоже не против законов природы… Но я на девяносто процентов убежден, что Уинтерспун прав и я тоже.
– Ладно, тогда докажи мне это. Почему, собственно, считалось, что двойная гамма просуществовала до конца шестнадцатого века? Очевидно, есть какие-то рукописи, книги с двойной гаммой, относящиеся к этому периоду?
– Рукописи – да, но не печатные книги. Заблуждение основывалось на ошибочной датировке этих рукописей. В исправлении таких ошибок и состоит часть работы Уинтерспуна. Видишь ли, если бы эти рукописи или их фрагменты содержали ссылки на конкретные исторические события, было бы проще. Но это в основном труды алхимиков и прочая белиберда. А физические методы датировки появились совсем недавно..
Марина встала со стула, прошлась по скрипучему полу, закурила.
– Подожди, Игорь. – Она выпустила сизое облачко дыма и помахала рукой, разгоняя его. – Отец ведь определял возраст рукописи Гетца не на глазок. По его просьбе применялись как раз эти физические методы… Какие-то радиоуглеродные или спектральные, что ли… А ты называешь рукопись фальшивой только на том основании, что в ней встречается устаревшая буква.
– Физика не моя сильная сторона, – признался Игорь. – Профессор упоминает об этом в своих заметках, но тут я мало что понял… Но, честно говоря, я и не думаю, что вся рукопись фальшивая. Большинство листов подлинные и переплет тоже. Едва ли каждый лист разглядывали под электронным микроскопом… И в подлинной рукописи – поддельная вставка, несколько листов в середине. Вставка, надо признать, просто безупречная. Единственный прокол – двойная гамма, да и это не прокол. На уровне своих представлений фальсификаторы сработали чисто. Откуда им было знать об исследованиях Уинтерспуна?!
– Но в начале и конце тоже есть фрагменты, написанные по-гречески. В них не встречается двойная гамма?
– Нет. Эти фрагменты очень коротки, и в них нет слов с гаммой в том или ином написании, к нашему счастью.
– Почему к счастью?
– Потому что, если бы такие слова там были, авторы подделки обратили бы на это внимание и написали гамму так, как ее писал сам Иоганн Гетц, как было принято в его время. И тогда никто на свете не распознал бы фальшивку. Разве что физики, но они-то, как видишь, до поддельных листов не дошли.
С этими словами Игорь потянулся к сигаретам. Марина подтолкнула пачку к нему, но она была настолько взволнована, что толчок получился слишком сильным и сигареты полетели со стола на пол. Игорь наклонился за ними.
– Твой следующий вопрос, – сказал он, крутя колесико зажигалки, – предвидеть нетрудно.
– Так задай его сам.
– Задаю. Какие именно части рукописи подделаны? И отвечаю: те самые.
– Господи! – воскликнула Марина.
– Тебя это так удивило? Ну, можно было и догадаться…
– Я догадалась! Только от этого не легче. Тут уже не ученые нужны, Игорь, а специалисты совсем другого профиля. Ах, если бы я знала, где найти Кремнева!
– Я думал, вопрос о нем решен.
– «Думал»! – передразнила Марина. – Ты сам все решил, воспользовался тем, что я была в шоке, в отключке! Правильно, я ничего не соображала… Теперь вот соображаю, да поздно. Какое идиотство… По твоей милости мы оказались по уши в…
– Не продолжай! – Игорь поднял руку, не то защищаясь, не то капитулируя. – Ну что же, возможно, я был не прав тогда. Только запоздалыми сожалениями делу не поможешь, Марина… И раз мы все равно не знаем, где искать Кремнева…
– А его не нужно искать, – прозвучало со стороны входной двери. – Он ближе, чем вы думаете.
Игорь и Марина вытаращились на дверь. Кремнев стоял на пороге, засунув руки в карманы, чуть улыбаясь.
– Я случайно услышал ваши последние реплики, когда подходил к дому, – пояснил он и вошел, – Кажется, вы ссорились из-за меня?
– Как вы нас разыскали? – с глубоким подозрением в голосе выдавил Игорь.
Кремнев пожал плечами:
– Это было не так уж трудно. – Он уселся на затрещавший под ним стул. – Я говорил вам, что некогда служил в КГБ? Ну вот, остались кое-какие контакты… Мне помогли. Круг ваших знакомств, Игорь, был определен быстро и четко. А потом я сам проделал определенную работу, и вот…
– Если вы нас нашли, – перебила Марина, – то же самое могут сделать и те, другие…
– Гм… Не думаю. Скорее всего, у них нет аналогичных возможностей. Конечно, поручиться трудно, поэтому на всякий случай я захватил с собой пистолет.
– Где вы – там перестрелка, – вздохнул Зимин.
– Необязательно, – заверил его Кремнев.
– Александр Андреевич, – вмешалась Марина, – мы с Игорем считаем, что должны рассказать вам о книге…
– Хорошо, что вы так считаете. Но сперва чаю бы предложили… Устал за рулем. Местные дороги доконают кого угодно.
Войдя в летнюю кухоньку, Марина поставила чайник на электроплитку. Пока она там возилась, Игорь хмуро разглядывал Кремнева. В глубине души он полностью признавал правоту Марины в изменившихся обстоятельствах, но ему нелегко было перестроиться сразу.
Вернулась Марина, села на ветхий диванчик.
– Вижу, вы тут изучали эту рукопись, – сказал Кремнев, глядя на стол.
– Да, – кратко и неохотно ответил Зимин.
– Игорь, – произнесла Марина, распечатывая новую пачку сигарет. – Наверное, Александру Андреевичу будет интересно узнать все с самого начала.
– С начала? – Зимин усмехнулся. – В начале было Слово, и Слово было Бог…
– Перестань паясничать, – прошипела Марина.
– Ладно, ладно. – Игорь стал серьезным. – Назвался груздем – полезай в кузов, правильно?
Он подошел к запыленному окошку, долго смотрел в сад и наконец заговорил почти лекторским тоном:
– Начать, видимо, следует с личности автора данной рукописи. Иоганн Гетц – фигура загадочная, противоречивая. О жизни его известно довольно мало, даже о точной дате рождения идут споры – не то 1529-й, не то 1531-й. Родился он в Германии, потом жил во Франции, потом в Испании, где и умер, дотянув чуть ли не до девяноста. Он занимался алхимией, астрономией, астрологией. Возможно, король Франции Генрих Второй обращался к услугам Иоганна Гетца как врачевателя и ясновидца. Вообще, – продолжал Зимин, увлекаясь, – некоторые историки считают Гетца фигурой, не уступающей самому Нострадамусу. Однако если «Центурии» Нострадамуса, впервые изданные в 1555-м, переиздавались многократно и стали всемирно известными, то с Гетцем картина иная. Сам он не публиковал своих рукописей, коих после его смерти было обнаружено всего четыре. Они впервые увидели свет в Германии в начале семнадцатого века. Но так как Иоганн Гетц писал значительно запутаннее и туманнее, чем Нострадамус, разобраться в его откровениях и понять, что он, собственно, имел в виду, оказалось не так-то легко. По одним толкованиям, многие из его пророчеств сбылись, по другим – нет. Иоганн Гетц не столь эффектен, как Нострадамус. Частью массовой культуры он так и не стал, оставаясь прерогативой специалистов.. Вам не скучно, Александр Андреевич?
– Ничуть, – отозвался Кремнев. – Я слушаю вас с величайшим вниманием.
– Рукопись, которую принес мне профессор Стрельников, получается, пятое, доселе неизвестное творение Гетца, и, пожалуй, самое интересное. Я не знаю, откуда ее взял профессор, кто и где ее нашел. Но ее принадлежность Гетцу несомненна, несмотря на некоторые отличия от других его работ.
– Какие отличия? – спросил заинтересованный Кремнев.
– Во-первых, обычно Гетц писал на немецком языке. В этой же рукописи – кстати, она никак не озаглавлена и не имеет датировки, что тоже нехарактерно для Гетца, – встречаются фрагменты, написанные по-французски, по-испански, по-гречески и на латыни. Не знаю, зачем он это делал. Возможно, не хотел, чтобы отдельные места его рукописи были понятны каким-то конкретным людям… А во-вторых, стиль Гетца становится здесь более строгим и ясным… Для специалистов, конечно.