Страница:
— Не справилась? — пролепетала Оля в ужасе. — Значит, паук… Он все еще во мне?!
— Паука больше нет. Но есть другое… Вы не та, что прежде.
— Что это значит?
— У вас есть часть ее силы… Часть силы вашего врага. Право, не берусь даже гадать, насколько значительна эта часть… Но вы можете научиться ее использовать.
Глаза девушки широко распахнулись.
— Чтобы отправиться туда, к Борису?
— Вы можете попытаться…
— Научите меня!
— Увы, — молвил Кремин печально. — Как я научу вас? Это ваша сила, а не моя. Вы должны найти ключ в себе самой. Это нелегко. Но если вы отважитесь на попытку, я постараюсь помочь вам.
— Помогите, — решительно сказала Оля.
— Подумайте хорошенько… У вас очень мало шансов. В магии ничто не бывает тем же самым, ничто не повторяется. И каждый раз вам придется…
— Пусть так.
Кремин взглянул в ее глаза… И кивнул.
— Идемте.
— Куда?
— Переодеваться. Судя по тому, что я обнаружил в ходе эксперимента… Да, это последние годы девятнадцатого века. Не появитесь же вы там в джинсах… Гм… Если, конечно, вам вообще суждено там появиться, а тем более вернуться назад.
— Вы меня запугиваете?
— Я начинаю вам помогать.
14.
15.
16.
17.
— Паука больше нет. Но есть другое… Вы не та, что прежде.
— Что это значит?
— У вас есть часть ее силы… Часть силы вашего врага. Право, не берусь даже гадать, насколько значительна эта часть… Но вы можете научиться ее использовать.
Глаза девушки широко распахнулись.
— Чтобы отправиться туда, к Борису?
— Вы можете попытаться…
— Научите меня!
— Увы, — молвил Кремин печально. — Как я научу вас? Это ваша сила, а не моя. Вы должны найти ключ в себе самой. Это нелегко. Но если вы отважитесь на попытку, я постараюсь помочь вам.
— Помогите, — решительно сказала Оля.
— Подумайте хорошенько… У вас очень мало шансов. В магии ничто не бывает тем же самым, ничто не повторяется. И каждый раз вам придется…
— Пусть так.
Кремин взглянул в ее глаза… И кивнул.
— Идемте.
— Куда?
— Переодеваться. Судя по тому, что я обнаружил в ходе эксперимента… Да, это последние годы девятнадцатого века. Не появитесь же вы там в джинсах… Гм… Если, конечно, вам вообще суждено там появиться, а тем более вернуться назад.
— Вы меня запугиваете?
— Я начинаю вам помогать.
14.
Кремин и Оля вышли из кабинета в коридор. Владелец кинотеатра достал из кармана связку ключей и отпер одну из дверей. За дверью было темно; нашарив выключатель, Кремин зажег свет.
— Уау, — выдохнула Оля.
Длинная и широкая комната была полна одежды. Мужские и женские платья всех времен и народов размещались на вешалках-плечиках вдоль длинных, как в магазине, алюминиевых трубок-перекладин, висели на портновских манекенах и в застекленных шкафах. Здесь были венецианские камзолы эпохи Возрождения, немецкие плащи-бранденбурги, какие носили при ком-то из Людовиков, юбки с кринолинами, платья со шлейфами и турнюрами, пелерины с отложными воротниками, куртки-спенсеры, рединготы, фраки, смокинги и жилеты, простые кожаные и полотняные куртки. На полках вдоль стен располагались головные уборы — бургундские чепцы, береты со страусовыми перьями, треуголки, шляпы из флорентийской соломы, канотье, отделанные цветными лентами. Не менее богатым был и выбор обуви, от фламандских деревянных башмаков до мушкетерских сапог и ботфорт со шпорами. Были и какие-то странные одеяния из мерцающих тканей — ничего подобного Оля не видела никогда.
— Вот это музей! — воскликнула она, озираясь. — Глаза разбегаются. Зачем вам все это?
— Скажем так, — сдержанно улыбнулся Кремин, — иногда я тоже снимаю фильмы…
Он провел Олю в дальний конец комнаты и открыл шкаф.
— Посмотрим, что тут у нас есть подходящего…
— Надеюсь, вы не нарядите меня в кринолин?
— Помилуйте, кринолины тогда уже не носили… По-моему, вам отлично подойдет вот эта длинная прямая юбка, к ней черные английские туфельки… Так… Наденьте эту блузку и короткий открытый жакет. Все вместе составит неплохой ансамбль…
— А моя стрижка?
— Ничего, по тогдашней моде допустимо… Вот зеркало. Переодевайтесь, а я подожду вас у двери.
Он скрылся среди бесчисленных платьев, а Оля принялась переодеваться. Она не сразу справилась со всеми непривычными застежками и тесемками, но то, что она увидела в зеркале, неожиданно понравилось ей. Она с улыбкой поклонилась своему отражению.
— Добрый день, сударыня. Не изволите ли чашечку какао Ван-Гоутен?
Сложив свою одежду на полке шкафа, она пробралась к выходу. Кремин оглядел ее с головы до ног очень придирчиво.
— Вам идет, — одобрил он. — А как вы чувствуете себя в одежде девятнадцатого века?
— Превосходно. Я будто бы родилась в ней.
— У вас получится, — задумчиво произнес Кремин.
— О… Но разве вы больше ничего не дадите мне?
— Что вы имеете в виду?
— Ну, там… Документы какие-нибудь, деньги… Мало ли что…
— Денег тех времен у меня нет. Паспорт для вас можно было бы подобрать, но время дорого…
— Выходит, вы меня отправляете ни с чем?
— Я вас не отправляю. По мере сил я помогаю вам, но результат попытки зависит только от вас самой.
— Это я уже поняла.
— Вы должны не только понять, вы должны полностью поверить в это. У вас еще остаются сомнения, вы еще допускаете, что я играю с вами. И пока такие сомнения остаются, ничего не выйдет.
— Их не останется, Константин Дмитриевич.
— Тогда надежда есть. Пойдемте…
— Куда теперь?
— В зрительный зал.
— Уау, — выдохнула Оля.
Длинная и широкая комната была полна одежды. Мужские и женские платья всех времен и народов размещались на вешалках-плечиках вдоль длинных, как в магазине, алюминиевых трубок-перекладин, висели на портновских манекенах и в застекленных шкафах. Здесь были венецианские камзолы эпохи Возрождения, немецкие плащи-бранденбурги, какие носили при ком-то из Людовиков, юбки с кринолинами, платья со шлейфами и турнюрами, пелерины с отложными воротниками, куртки-спенсеры, рединготы, фраки, смокинги и жилеты, простые кожаные и полотняные куртки. На полках вдоль стен располагались головные уборы — бургундские чепцы, береты со страусовыми перьями, треуголки, шляпы из флорентийской соломы, канотье, отделанные цветными лентами. Не менее богатым был и выбор обуви, от фламандских деревянных башмаков до мушкетерских сапог и ботфорт со шпорами. Были и какие-то странные одеяния из мерцающих тканей — ничего подобного Оля не видела никогда.
— Вот это музей! — воскликнула она, озираясь. — Глаза разбегаются. Зачем вам все это?
— Скажем так, — сдержанно улыбнулся Кремин, — иногда я тоже снимаю фильмы…
Он провел Олю в дальний конец комнаты и открыл шкаф.
— Посмотрим, что тут у нас есть подходящего…
— Надеюсь, вы не нарядите меня в кринолин?
— Помилуйте, кринолины тогда уже не носили… По-моему, вам отлично подойдет вот эта длинная прямая юбка, к ней черные английские туфельки… Так… Наденьте эту блузку и короткий открытый жакет. Все вместе составит неплохой ансамбль…
— А моя стрижка?
— Ничего, по тогдашней моде допустимо… Вот зеркало. Переодевайтесь, а я подожду вас у двери.
Он скрылся среди бесчисленных платьев, а Оля принялась переодеваться. Она не сразу справилась со всеми непривычными застежками и тесемками, но то, что она увидела в зеркале, неожиданно понравилось ей. Она с улыбкой поклонилась своему отражению.
— Добрый день, сударыня. Не изволите ли чашечку какао Ван-Гоутен?
Сложив свою одежду на полке шкафа, она пробралась к выходу. Кремин оглядел ее с головы до ног очень придирчиво.
— Вам идет, — одобрил он. — А как вы чувствуете себя в одежде девятнадцатого века?
— Превосходно. Я будто бы родилась в ней.
— У вас получится, — задумчиво произнес Кремин.
— О… Но разве вы больше ничего не дадите мне?
— Что вы имеете в виду?
— Ну, там… Документы какие-нибудь, деньги… Мало ли что…
— Денег тех времен у меня нет. Паспорт для вас можно было бы подобрать, но время дорого…
— Выходит, вы меня отправляете ни с чем?
— Я вас не отправляю. По мере сил я помогаю вам, но результат попытки зависит только от вас самой.
— Это я уже поняла.
— Вы должны не только понять, вы должны полностью поверить в это. У вас еще остаются сомнения, вы еще допускаете, что я играю с вами. И пока такие сомнения остаются, ничего не выйдет.
— Их не останется, Константин Дмитриевич.
— Тогда надежда есть. Пойдемте…
— Куда теперь?
— В зрительный зал.
15.
В полутьме зрительного зала Кремин усадил Олю в первый ряд.
— Сейчас я пойду в аппаратную, — сказал он, — покажу вам одну очень старую пленку.
— А мне что делать?
— Смотреть…
Оля ничего на это не ответила, а Кремин ничего не добавил. Его шаги гулко отдавались в пустом зале. Где-то наверху хлопнула дверь, послышался громкий металлический щелчок, потом какой-то лязг.
Застрекотал проектор, белый луч упал на экран. Замельтешили царапины на ленте, черные иксы, пересекающие экран крест-накрест, замелькали цифры. Затем появилось черно-белое изображение. Оно было смазанным, не в фокусе, и слегка двоилось.
Оля увидела большой дом, построенный на холме. Его правое крыло почти примыкало к лесу, за левым скорее угадывались, чем были видны, долина и река. К дому вела дорога, обсаженная высокими деревьями. Два экипажа стояли невдалеке от парадного подъезда — пролетка и закрытая карета. Ровно ничего зловещего не было в этой мирной картине, но Оля вдруг ощутила прилив нарастающей тревоги. Она невольно вспомнила начало «Падения дома Эшеров» любимого ею Эдгара По.
«Весь этот день — тусклый, темный, беззвучный осенний день — я ехал верхом по необычайно пустынной местности, над которой низко нависли свинцовые тучи, и наконец, когда вечерние тени легли на землю, очутился перед унылой усадьбой Эшера. Не знаю почему, но при первом взгляде на нее невыносимая тоска проникла мне в душу…»
Экранный день был не тусклым, а по всей видимости, солнечным, и дом на холме вовсе не выглядел «унылой усадьбой»… Но именно эти слова удивительно точно отражали состояние Оли. Что-то там происходит, в этом доме или рядом с ним. Что-то очень плохое.
Камера поворачивалась, давая плавную панораму. Из-за склеек изображение перемещалось порой скачками, и это почему-то производило на Олю особенно удручающее впечатление. Как будто выхватывали куски из Времени, нарушая его ровный ход…
Кремин — лжец, подумала она. Он не сказал ни слова правды, ни единого слова — ни тогда, когда они были здесь с Борисом, ни теперь. Все это — лишь его игра. Он жонглирует людьми, как мячиками в цирке… Но нет, он не жонглер, скорее — иллюзионист. Ап — и кролик выпрыгивает из цилиндра, ап — и кролик исчез. Пропал навсегда.
Он использует и ее, и Бориса. В каких целях? Да разве так важно, в каких целях… Важно то, что он лжет. Он навязал игру, и выиграть у него нельзя, потому что только он знает правила и меняет их, когда захочет.
Оля оглянулась на светящееся окошко аппаратной. Видит ли ее Кремин? О чем он думает сейчас? Может быть, закричать, рвануться к нему наверх, сломать его ужасный проектор, источающий яд его отравленных кинолент… Да хоть выложить ему все начистоту!
Но что, собственно, выложить? Она представила лицо Кремина, представила, как он разочарованно-печально качает головой. «Мне жаль, девушка… Я сделал для вас все, что мог. Не моя вина, что вы не сумели».
Дом на экране отдалялся. Еще немного — и он пропадет из вида за лесом, за поворотом дороги… Если раньше не оборвется лента.
Пора.
Оля встала и поднялась на низкий деревянный помост перед экраном по маленькой лесенке сбоку. Она ожидала, что на экран упадет ее тень… Но тени не было, была только бледная черно-белая дорога перед ней, и был стрекот проектора в тишине.
Не оглядываясь больше, Оля шагнула вперед, на эту дорогу. Потом она сделала еще несколько шагов, как-то неясно сознавая, что должна была наткнуться на полотно экрана и не наткнулась…
В черно-белом, абсолютно безмолвном мире (теперь она не слышала, как работает проектор) она шла по дороге, существующей только на старой пленке.
Это был очень странный мир, лишенный не только цвета и звука, но и малейшего движения. Деревья стояли, словно сделанные из застывшего гипса. Ни одно легчайшее дуновение ветерка не трогало их мертвую искусственную листву. Такой же искусственной, мертвенно-гипсовой выглядела и придорожная трава. Серо-белые полевые цветы ничем не пахли. Запах тоже был под запретом в этом бесцветном полумире. Оля находилась будто бы и не внутри киноленты даже, а внутри старого фотоснимка, каким-то образом приобретшего объем.
Остановившись, она обернулась. Дорога за ее спиной вела к далеким холмам у горизонта. Оля разглядела там и небольшие строения, что-то похожее на железнодорожную станцию. На сером небе, среди неподвижных облаков вырисовывался белый круг — солнце фотографического полумира.
Если я в Прошлом, подумала Оля с непонятным ей самой безразличием, то это Прошлое мертво. Кремин ошибся. Вот оно — Прошлое. Бледный отпечаток, бездвижная обесцвеченная тень.
Она почувствовала слабость, огромную усталость. Ей нужно было сесть, и близ дороги она заметила круглый валун. Вот на нем можно посидеть немного… Но когда Оля подошла к валуну, она испугалась. Прикоснуться к чему-то в этой стране теней…
Носком туфельки она потрогала валун. Ничего не случилось; и камень был как камень — твердый, каким ему и полагается быть. Оля наклонилась, чтобы естественным, почти неосознанным движением смахнуть ладонью пыль с валуна… И застыла, насторожилась.
Она услышала звук. Она не взялась бы определить, что это был за звук и откуда он донесся, но она что-то услышала! Или… Это была лишь ее реакция на терзающее слуховые нервы совершенное безмолвие?
Но звук повторился, и теперь она поняла — паровозный гудок! А следом за ним она услышала и перестук вагонных колес по рельсам. Очень далеко, но вполне отчетливо…
Там, у горизонта, к станции возле холмов приближался поезд, черный дым клубился над паровозной трубой. Паровоз и вагоны — крохотные продолговатые коробочки, выкрашенные в зеленый цвет.
ЗВУК, ЦВЕТ И ДВИЖЕНИЕ!
Оля смотрела на поезд, как зачарованная, как ребенок смотрит на вожделенную игрушку в магазинной витрине. И пока она смотрела, мир менялся вокруг нее.
От горизонта поднималась полуденная синева, будто купол неба заливали снизу вверх ярко-голубой краской. Засверкало золотом солнце, зашумели под ветром зазеленевшие кроны деревьев. Над полевыми цветами, наполнявшими воздух свежими ароматами, жужжали пчелы, вились бабочки. Птицы щебетали над лугом, где-то вдали дробно разносился топот лошадиных копыт. На глазах Оли мир обретал ритм, плоть и жизнь.
Так ей виделось; но она понимала, что это не более чем ошибка перспективы. Не мир менялся — это она, Оля, входила в него, пересекала незримую и неощутимую границу Времени. Это она подключала одно ощущение за другим, становясь частью живого Прошлого.
На мгновение ей стало жутко от мысли, что она могла застрять навсегда в черно-белом беззвучии… Но Кремин оказался прав — у нее получилось, она прошла! Она здесь, в этом мире, где поезд тянется за смешным паровозом с высокой дымящей трубой… И дом на холме — он близко, за тем лесом, за поворотом дороги.
Нужно идти туда. Потому что откуда бы ни взялась пленка, которую показал ей Кремин, эта пленка связана с его экспериментом. Вы установили контакт, сказал он. И еще: вы должны найти ключ в себе самой.
— Сейчас я пойду в аппаратную, — сказал он, — покажу вам одну очень старую пленку.
— А мне что делать?
— Смотреть…
Оля ничего на это не ответила, а Кремин ничего не добавил. Его шаги гулко отдавались в пустом зале. Где-то наверху хлопнула дверь, послышался громкий металлический щелчок, потом какой-то лязг.
Застрекотал проектор, белый луч упал на экран. Замельтешили царапины на ленте, черные иксы, пересекающие экран крест-накрест, замелькали цифры. Затем появилось черно-белое изображение. Оно было смазанным, не в фокусе, и слегка двоилось.
Оля увидела большой дом, построенный на холме. Его правое крыло почти примыкало к лесу, за левым скорее угадывались, чем были видны, долина и река. К дому вела дорога, обсаженная высокими деревьями. Два экипажа стояли невдалеке от парадного подъезда — пролетка и закрытая карета. Ровно ничего зловещего не было в этой мирной картине, но Оля вдруг ощутила прилив нарастающей тревоги. Она невольно вспомнила начало «Падения дома Эшеров» любимого ею Эдгара По.
«Весь этот день — тусклый, темный, беззвучный осенний день — я ехал верхом по необычайно пустынной местности, над которой низко нависли свинцовые тучи, и наконец, когда вечерние тени легли на землю, очутился перед унылой усадьбой Эшера. Не знаю почему, но при первом взгляде на нее невыносимая тоска проникла мне в душу…»
Экранный день был не тусклым, а по всей видимости, солнечным, и дом на холме вовсе не выглядел «унылой усадьбой»… Но именно эти слова удивительно точно отражали состояние Оли. Что-то там происходит, в этом доме или рядом с ним. Что-то очень плохое.
Камера поворачивалась, давая плавную панораму. Из-за склеек изображение перемещалось порой скачками, и это почему-то производило на Олю особенно удручающее впечатление. Как будто выхватывали куски из Времени, нарушая его ровный ход…
Кремин — лжец, подумала она. Он не сказал ни слова правды, ни единого слова — ни тогда, когда они были здесь с Борисом, ни теперь. Все это — лишь его игра. Он жонглирует людьми, как мячиками в цирке… Но нет, он не жонглер, скорее — иллюзионист. Ап — и кролик выпрыгивает из цилиндра, ап — и кролик исчез. Пропал навсегда.
Он использует и ее, и Бориса. В каких целях? Да разве так важно, в каких целях… Важно то, что он лжет. Он навязал игру, и выиграть у него нельзя, потому что только он знает правила и меняет их, когда захочет.
Оля оглянулась на светящееся окошко аппаратной. Видит ли ее Кремин? О чем он думает сейчас? Может быть, закричать, рвануться к нему наверх, сломать его ужасный проектор, источающий яд его отравленных кинолент… Да хоть выложить ему все начистоту!
Но что, собственно, выложить? Она представила лицо Кремина, представила, как он разочарованно-печально качает головой. «Мне жаль, девушка… Я сделал для вас все, что мог. Не моя вина, что вы не сумели».
Дом на экране отдалялся. Еще немного — и он пропадет из вида за лесом, за поворотом дороги… Если раньше не оборвется лента.
Пора.
Оля встала и поднялась на низкий деревянный помост перед экраном по маленькой лесенке сбоку. Она ожидала, что на экран упадет ее тень… Но тени не было, была только бледная черно-белая дорога перед ней, и был стрекот проектора в тишине.
Не оглядываясь больше, Оля шагнула вперед, на эту дорогу. Потом она сделала еще несколько шагов, как-то неясно сознавая, что должна была наткнуться на полотно экрана и не наткнулась…
В черно-белом, абсолютно безмолвном мире (теперь она не слышала, как работает проектор) она шла по дороге, существующей только на старой пленке.
Это был очень странный мир, лишенный не только цвета и звука, но и малейшего движения. Деревья стояли, словно сделанные из застывшего гипса. Ни одно легчайшее дуновение ветерка не трогало их мертвую искусственную листву. Такой же искусственной, мертвенно-гипсовой выглядела и придорожная трава. Серо-белые полевые цветы ничем не пахли. Запах тоже был под запретом в этом бесцветном полумире. Оля находилась будто бы и не внутри киноленты даже, а внутри старого фотоснимка, каким-то образом приобретшего объем.
Остановившись, она обернулась. Дорога за ее спиной вела к далеким холмам у горизонта. Оля разглядела там и небольшие строения, что-то похожее на железнодорожную станцию. На сером небе, среди неподвижных облаков вырисовывался белый круг — солнце фотографического полумира.
Если я в Прошлом, подумала Оля с непонятным ей самой безразличием, то это Прошлое мертво. Кремин ошибся. Вот оно — Прошлое. Бледный отпечаток, бездвижная обесцвеченная тень.
Она почувствовала слабость, огромную усталость. Ей нужно было сесть, и близ дороги она заметила круглый валун. Вот на нем можно посидеть немного… Но когда Оля подошла к валуну, она испугалась. Прикоснуться к чему-то в этой стране теней…
Носком туфельки она потрогала валун. Ничего не случилось; и камень был как камень — твердый, каким ему и полагается быть. Оля наклонилась, чтобы естественным, почти неосознанным движением смахнуть ладонью пыль с валуна… И застыла, насторожилась.
Она услышала звук. Она не взялась бы определить, что это был за звук и откуда он донесся, но она что-то услышала! Или… Это была лишь ее реакция на терзающее слуховые нервы совершенное безмолвие?
Но звук повторился, и теперь она поняла — паровозный гудок! А следом за ним она услышала и перестук вагонных колес по рельсам. Очень далеко, но вполне отчетливо…
Там, у горизонта, к станции возле холмов приближался поезд, черный дым клубился над паровозной трубой. Паровоз и вагоны — крохотные продолговатые коробочки, выкрашенные в зеленый цвет.
ЗВУК, ЦВЕТ И ДВИЖЕНИЕ!
Оля смотрела на поезд, как зачарованная, как ребенок смотрит на вожделенную игрушку в магазинной витрине. И пока она смотрела, мир менялся вокруг нее.
От горизонта поднималась полуденная синева, будто купол неба заливали снизу вверх ярко-голубой краской. Засверкало золотом солнце, зашумели под ветром зазеленевшие кроны деревьев. Над полевыми цветами, наполнявшими воздух свежими ароматами, жужжали пчелы, вились бабочки. Птицы щебетали над лугом, где-то вдали дробно разносился топот лошадиных копыт. На глазах Оли мир обретал ритм, плоть и жизнь.
Так ей виделось; но она понимала, что это не более чем ошибка перспективы. Не мир менялся — это она, Оля, входила в него, пересекала незримую и неощутимую границу Времени. Это она подключала одно ощущение за другим, становясь частью живого Прошлого.
На мгновение ей стало жутко от мысли, что она могла застрять навсегда в черно-белом беззвучии… Но Кремин оказался прав — у нее получилось, она прошла! Она здесь, в этом мире, где поезд тянется за смешным паровозом с высокой дымящей трубой… И дом на холме — он близко, за тем лесом, за поворотом дороги.
Нужно идти туда. Потому что откуда бы ни взялась пленка, которую показал ей Кремин, эта пленка связана с его экспериментом. Вы установили контакт, сказал он. И еще: вы должны найти ключ в себе самой.
16.
Раздетый до пояса, Борис Багрянцев сидел на жестком стуле, привязанный кожаными ремнями. Перед собой он видел деревянный крест из толстых досок, врытый в земляной пол сарая и наклонно прислоненный к стене. Из обоих концов перекладины, а также из центра креста торчали длинные гвозди, вбитые с обратной стороны досок, их острия угрожающе нацелились на Бориса. В сарае было довольно светло, несмотря на полузакрытые ворота и грязные окна. Борис мог бы хорошо рассмотреть ветхие экипажи со снятыми колесами у дальней стены, рассохшиеся бочки, запыленные хомуты и оглобли в паутине, скамьи, верстаки и какие-то неизвестные ему хозяйственные приспособления. Мог бы, но… Он смотрел только на крест.
Возле креста стоял граф Ланге, в расслабленной позе, положив правую руку на перекладину. В дороге Борис пытался объясниться со своим похитителем, но револьвер — вещь серьезная, и любая попытка заговорить немедленно и успешно пресекалась. Сейчас револьвер лежал на верстаке, но это не имело значения — Борис не мог даже пошевелиться.
— Ты узнаешь этот крест, Кордин? — спросил Ланге. — Нет, это не тот самый крест. Я сделал другой, но он точно такой же, на каком умер мой брат. Он приготовлен для тебя.
— Выслушайте, ваше сиятельство, — Багрянцев старался говорить спокойно. — Вы ошибаетесь, принимая меня за Кордина. И там, в Нимандштайне, все ошибались. Должно быть, я здорово похож на этого Кордина, но я другой человек. Меня зовут Борис Багрянцев…
Ланге коротко рассмеялся.
— Я предвидел, — ответил он, — я был уверен, что примерно так ты и станешь выкручиваться. Конечно, ты уже давно как-то узнал или тебя предупредили о том, что мне все известно. И ты попытался скрыться в Будущем, ты сменил имя… Но я нашел тебя и там. Я видел тебя там раньше и не понимал, как это может быть… Только после твоего бегства я все понял. Я не знаю, как ты это устроил, какова была роль того серого страшилища и откуда оно взялось, да мне это и неинтересно. Я вернул тебя сюда. Разумеется, ты станешь меня убеждать в том, что я ошибся! Ведь это твоя единственная лазейка. Только этой лазейки нет, Кордин…
— Нет так нет, — устало сказал Борис. — Раз вам все понятно… Мне вот в ваших словах не понятно ничего, кроме того разве, что вы собираетесь меня убить. Так убейте, и покончим с этим. Чего вы ждете?
— Не спеши, — усмехнувшись, произнес Ланге. — Сначала ты ответишь на мой вопрос…
— Зачем же мне отвечать, если я все равно умру?
— Есть разница, как умереть. Быстро и легко или медленно и мучительно… В первом случае ты будешь распят на кресте уже мертвым, во втором — еще живым… Как мой брат. Это существенная разница, Кордин. Выбирай…
— А вам известна существенная разница между вашим и моим временем, граф?
— Ты называешь «своим временем» Будущее? Оставь это… Впрочем, любопытно. Какова же разница?
— В мое время смертная казнь в России отменена, в ваше — нет. Вы так стремитесь попасть на виселицу за убийство?
С ироничной улыбкой Ланге достал из кармана сложенную полоску бумаги, развернул ее и поднес к глазам Бориса.
«В том, что случилось тогда, виноват только я. Прощения мне нет, и я сам себя не прощаю. Вы все поймете, когда увидите, как я искупил свою вину, поймете всю глубину моего раскаяния. Не будьте же беспощадны ко мне».
— Что это? — спросил Борис в недоумении.
— Твоя предсмертная записка. Орхидеи для Гондлевской, помнишь?
— Ребусы, ребусы, — вздохнул Борис. — Ладно, мне ясно. Это вам нужно для инсценировки моего самоубийства. Только устроить это будет нелегко! Все видели, как мы вместе уехали из Нимандштайна…
— Я благодарен за столь трогательную заботу о моей судьбе, Кордин, но пусть тебя это не беспокоит. Я все продумал весьма тщательно, у меня хватает объяснений для полиции.
Борис попытался пожать плечами, но не смог сделать этого из-за натянутых кожаных ремней.
— Задавайте ваш вопрос.
— Где книга?
— Какая книга?
— Прекрати эти детские игры, Кордин! Я думал, ты уже понял, что тебе это не поможет.
— Я понял. И все же, о какой книге вы говорите?
— Вот об этой!
Перед глазами Бориса появилась еще одна записка, написанная другим почерком.
«Свет истины в зеркале. Меня убила не книга, меня испепелил беспощадный свет истины. Вот книга; уходя, я мог бы бросить ее в огонь, но я не сделал этого. Мир принадлежит тем, у кого хватит мужества смотреть в ужасное зеркало магистериума. Мои глаза сожжены».
— Я говорю о книге, — продолжал Ланге, убирая записку в карман, — которую ты передал моему брату, чтобы довести его до самоубийства, что тебе, к несчастью, и удалось… Но и к твоему несчастью, Кордин! Так где она?
— Это была предсмертная записка вашего брата?
— Тебе это известно!
— Но там сказано «вот книга». Значит, он ее оставил. Как же она могла оказаться у меня?
— Хватит, Кордин! Ты забрал ее. У меня есть свидетель. Мне нужна эта книга. Я хочу сделать то, чего не сделал мой брат — сжечь ее! Я не знаю, почему он этого не сделал. Он прочел ее — и очевидно, нашел в ней что-то, что не позволило ему… Но я ее читать не намерен! Книга не будет больше убивать, никого и нигде. Ты отдашь ее мне, Кордин.
— Если бы не мое положение, — сказал Борис, — я нашел бы все это даже забавным… Сначала Монк требует у меня какую-то книгу, о которой я ни сном ни духом, теперь вы…
— Кто такой Монк?
— Так… Один тип из Серебряного Братства. Не слышали?
— Нет. Но если за книгой охотится еще кто-то, явно не для того, чтобы сжечь… Эта книга опасна, она несет смерть. И я получу ее.
— Не от меня.
— У тебя нет выбора — кроме того, что я предложил тебе. И он не очень широк.
— Насчет выбора не знаю, но книги у меня точно нет.
— Кордин!
— У МЕНЯ НЕТ КНИГИ!
Покачивая головой, Ланге смотрел на Бориса сверху вниз, и даже некоторое сочувствие читалось в его взгляде.
— Я не понимаю тебя, Кордин. Ты идешь на мучительную смерть, только чтобы не отдать книгу. Какой же еще кары ты боишься? Что было обещано тебе — там, по ту сторону?
— Я атеист, граф. Я не верю в ту сторону — во всяком случае, не так, как это принято понимать. Просто у меня действительно нет и никогда не было этой книги. И я ничего не знаю о ней.
Подойдя к верстаку, Ланге взял нож с остро отточенным лезвием.
— Мне придется начать.
— Полученные мной раны, — быстро заявил Борис, — неминуемо наведут полицию на подозрения.
— Едва ли. Я не врач, но я очень постараюсь, чтобы все выглядело так, как мне нужно. И это будет очень, очень больно, Кордин. Хотел бы, чтобы ты передумал. Боль может заставить тебя. Но если нет… Значит, нет. Вот твой крест, и пришло время платить по твоим векселям.
С ножом в руке Ланге склонился над Борисом.
Возле креста стоял граф Ланге, в расслабленной позе, положив правую руку на перекладину. В дороге Борис пытался объясниться со своим похитителем, но револьвер — вещь серьезная, и любая попытка заговорить немедленно и успешно пресекалась. Сейчас револьвер лежал на верстаке, но это не имело значения — Борис не мог даже пошевелиться.
— Ты узнаешь этот крест, Кордин? — спросил Ланге. — Нет, это не тот самый крест. Я сделал другой, но он точно такой же, на каком умер мой брат. Он приготовлен для тебя.
— Выслушайте, ваше сиятельство, — Багрянцев старался говорить спокойно. — Вы ошибаетесь, принимая меня за Кордина. И там, в Нимандштайне, все ошибались. Должно быть, я здорово похож на этого Кордина, но я другой человек. Меня зовут Борис Багрянцев…
Ланге коротко рассмеялся.
— Я предвидел, — ответил он, — я был уверен, что примерно так ты и станешь выкручиваться. Конечно, ты уже давно как-то узнал или тебя предупредили о том, что мне все известно. И ты попытался скрыться в Будущем, ты сменил имя… Но я нашел тебя и там. Я видел тебя там раньше и не понимал, как это может быть… Только после твоего бегства я все понял. Я не знаю, как ты это устроил, какова была роль того серого страшилища и откуда оно взялось, да мне это и неинтересно. Я вернул тебя сюда. Разумеется, ты станешь меня убеждать в том, что я ошибся! Ведь это твоя единственная лазейка. Только этой лазейки нет, Кордин…
— Нет так нет, — устало сказал Борис. — Раз вам все понятно… Мне вот в ваших словах не понятно ничего, кроме того разве, что вы собираетесь меня убить. Так убейте, и покончим с этим. Чего вы ждете?
— Не спеши, — усмехнувшись, произнес Ланге. — Сначала ты ответишь на мой вопрос…
— Зачем же мне отвечать, если я все равно умру?
— Есть разница, как умереть. Быстро и легко или медленно и мучительно… В первом случае ты будешь распят на кресте уже мертвым, во втором — еще живым… Как мой брат. Это существенная разница, Кордин. Выбирай…
— А вам известна существенная разница между вашим и моим временем, граф?
— Ты называешь «своим временем» Будущее? Оставь это… Впрочем, любопытно. Какова же разница?
— В мое время смертная казнь в России отменена, в ваше — нет. Вы так стремитесь попасть на виселицу за убийство?
С ироничной улыбкой Ланге достал из кармана сложенную полоску бумаги, развернул ее и поднес к глазам Бориса.
«В том, что случилось тогда, виноват только я. Прощения мне нет, и я сам себя не прощаю. Вы все поймете, когда увидите, как я искупил свою вину, поймете всю глубину моего раскаяния. Не будьте же беспощадны ко мне».
— Что это? — спросил Борис в недоумении.
— Твоя предсмертная записка. Орхидеи для Гондлевской, помнишь?
— Ребусы, ребусы, — вздохнул Борис. — Ладно, мне ясно. Это вам нужно для инсценировки моего самоубийства. Только устроить это будет нелегко! Все видели, как мы вместе уехали из Нимандштайна…
— Я благодарен за столь трогательную заботу о моей судьбе, Кордин, но пусть тебя это не беспокоит. Я все продумал весьма тщательно, у меня хватает объяснений для полиции.
Борис попытался пожать плечами, но не смог сделать этого из-за натянутых кожаных ремней.
— Задавайте ваш вопрос.
— Где книга?
— Какая книга?
— Прекрати эти детские игры, Кордин! Я думал, ты уже понял, что тебе это не поможет.
— Я понял. И все же, о какой книге вы говорите?
— Вот об этой!
Перед глазами Бориса появилась еще одна записка, написанная другим почерком.
«Свет истины в зеркале. Меня убила не книга, меня испепелил беспощадный свет истины. Вот книга; уходя, я мог бы бросить ее в огонь, но я не сделал этого. Мир принадлежит тем, у кого хватит мужества смотреть в ужасное зеркало магистериума. Мои глаза сожжены».
— Я говорю о книге, — продолжал Ланге, убирая записку в карман, — которую ты передал моему брату, чтобы довести его до самоубийства, что тебе, к несчастью, и удалось… Но и к твоему несчастью, Кордин! Так где она?
— Это была предсмертная записка вашего брата?
— Тебе это известно!
— Но там сказано «вот книга». Значит, он ее оставил. Как же она могла оказаться у меня?
— Хватит, Кордин! Ты забрал ее. У меня есть свидетель. Мне нужна эта книга. Я хочу сделать то, чего не сделал мой брат — сжечь ее! Я не знаю, почему он этого не сделал. Он прочел ее — и очевидно, нашел в ней что-то, что не позволило ему… Но я ее читать не намерен! Книга не будет больше убивать, никого и нигде. Ты отдашь ее мне, Кордин.
— Если бы не мое положение, — сказал Борис, — я нашел бы все это даже забавным… Сначала Монк требует у меня какую-то книгу, о которой я ни сном ни духом, теперь вы…
— Кто такой Монк?
— Так… Один тип из Серебряного Братства. Не слышали?
— Нет. Но если за книгой охотится еще кто-то, явно не для того, чтобы сжечь… Эта книга опасна, она несет смерть. И я получу ее.
— Не от меня.
— У тебя нет выбора — кроме того, что я предложил тебе. И он не очень широк.
— Насчет выбора не знаю, но книги у меня точно нет.
— Кордин!
— У МЕНЯ НЕТ КНИГИ!
Покачивая головой, Ланге смотрел на Бориса сверху вниз, и даже некоторое сочувствие читалось в его взгляде.
— Я не понимаю тебя, Кордин. Ты идешь на мучительную смерть, только чтобы не отдать книгу. Какой же еще кары ты боишься? Что было обещано тебе — там, по ту сторону?
— Я атеист, граф. Я не верю в ту сторону — во всяком случае, не так, как это принято понимать. Просто у меня действительно нет и никогда не было этой книги. И я ничего не знаю о ней.
Подойдя к верстаку, Ланге взял нож с остро отточенным лезвием.
— Мне придется начать.
— Полученные мной раны, — быстро заявил Борис, — неминуемо наведут полицию на подозрения.
— Едва ли. Я не врач, но я очень постараюсь, чтобы все выглядело так, как мне нужно. И это будет очень, очень больно, Кордин. Хотел бы, чтобы ты передумал. Боль может заставить тебя. Но если нет… Значит, нет. Вот твой крест, и пришло время платить по твоим векселям.
С ножом в руке Ланге склонился над Борисом.
17.
Поворот был уже близко, и Оля могла видеть за лесом крышу дома на холме. Но дальше дорога проходила не по открытой местности, а ныряла в лес, обогнуть который на этом участке было никак нельзя. Оля шла быстро, ей было не по себе здесь, где справа и слева теснились вековые деревья.
Что-то ярко сверкнуло в чащобе. Поперек дороги, перед Олей на уровне ее груди, пронеслась оранжевая шаровая молния, оставляя за собой прямой, как луч лазера, пылающий след. На другой стороне молния с треском взорвалась и пропала, но след никуда не исчез. Огненный шнур преграждал путь.
Еще одна молния промчалась наперерез этой черте. Оля стояла теперь между двумя сторонами острого угла, начерченного в воздухе шаровыми молниями. Это выглядело как докрасна раскаленная проволока, с которой срывались всполохи огня…
Третья молния замкнула треугольник. Оля была заперта в его центре. Она не могла даже приблизиться к пылающим границам ее треугольной тюрьмы, они источали нестерпимый жар.
— Не можешь пройти, — послышался голос за ее спиной.
Оля обернулась. На дороге, вне пределов треугольника, стояла молодая женщина в черном платье, с роскошными, распущенными черными волосами. Как она красива, невольно подумала Оля, хотя ей было и не до того. В любую эпоху есть свои стандарты, но только красота, далекая от них, может быть подлинной.
— Нельзя пройти, — сказала женщина, — если не знаешь ключа. Ты не знаешь.
— Кто вы такая? — вымолвила Оля, больше разозленная, чем испуганная случившимся. — Выпустите меня немедленно!
— Я Зоя. Ты — Ольга Ракитина. Я пыталась тебя остановить, но ты здесь. Напрасно. Ты ничем не поможешь ему. Убирайся обратно, в свое время. Не заставляй меня тебя убивать.
— Черт! — Оля шагнула к границе треугольника и отшатнулась, лицо ее опалило жаром. — Выпустите меня!
— Я выпущу тебя, но ты должна уйти.
— Я пришла за Борисом и не уйду без него!
Зоя молчала. Казалось, она не знает, что сказать, или не уверена, нужно ли вообще говорить что-то.
— Дело не в Борисе, — произнесла она. — Дело в графе Александре Ланге.
— В каком еще графе?!
— Я расскажу, чтобы ты могла понять меня. Если поймешь, я дам тебе уйти. Если нет, тебе придется умереть.
— Где Борис?
— Граф Ланге — мой враг…
— Ну и что?! Откройте эту чертову клетку! Здесь жарко, и… Рано или поздно кто-нибудь пройдет по этой дороге! Я позову на помощь!
— Не думаю, чтобы тебя это спасло… Впрочем, и не пройдет никто, пока мы здесь, поверь.
— О, нет… Ладно, я слушаю…
— Граф Ланге оскорбил меня. Тебе незачем знать, что это было за оскорбление. Я могла бы убить его, но что такое смерть? Я придумала для него другое. У него был брат, священник отец Павел. И был друг, Владимир Кордин. Я лишила его обоих, и это было только начало.
Оля посмотрела в огромные фосфорические глаза этой женщины, озаренные изнутри нездешним светом, и ей стало по-настоящему страшно.
— Вы… Убили их?!
— Не сразу. Так сложилось, что Кордину была выгодна смерть отца Павла. Я дала Кордину книгу, «Зерцало магистериума». Он передал ее отцу Павлу. Прочтя эту книгу, священник покончил с собой.
— Почему? — прошептала Оля.
— Это неважно. Потом я сделала так, чтобы о вине Кордина узнал Александр Ланге… Он долго готовился к мести убийце брата. Он предвкушал ее. И когда он был готов, я вызвала Хогорта.
— Хогорта?
— Никто не знает наверное, что такое Хогорт. Даже я… Он — порождение скрытых миров за гранью времени и пространства. Он забрал Кордина.
— Он убил его?
— Он забрал его, — подчеркнула Зоя. — И месть Ланге сорвалась. Что могло быть хуже для него? Только одно — и я сделала и это.
— Что вы сделали?
— Ланге обладает способностью проникать сквозь время. Эту способность дала ему я. Борис Багрянцев очень похож на Кордина внешне. Это не случайность, но почему это так, я не буду объяснять. Ланге считал, что Кордин скрылся от него в Будущем, но вместо Кордина он отыскал там Багрянцева. По моему замыслу, он должен был переместить Бориса назад во времени, сюда… Но тут вмешалась ты…
— Я? Как я могла вмешаться? Я ничего не знала!
— Любовь, — сказала Зоя с затаенной, непонятной Оле печалью. — Любовь, самая необузданная сила во Вселенной. С этим ничего нельзя поделать извне…. Только изнутри. Борис полюбил тебя, и это привязывало его к вашему времени. Мой посланец, паук, должен был изменить тебя, чтобы уничтожить любовь и разрушить узы.
— Кое-что у вас получилось, — с презрением проговорила Оля, — но мы еще поглядим… Еще не вечер…
— Поздно! Там, на холме — дом Александра Ланге, а за ним — старый каретный сарай. Они оба там сейчас, Ланге и Борис. Ланге принимает Бориса за Кордина, и он убьет его. Потом я пришлю Александру неопровержимые доказательства того, что Борис — не Кордин. И сколько бы ни прожил после этого Ланге, он будет жить с сознанием, что не только не отомстил, но и убил невиновного человека! Вот моя месть, Ольга. Вот какой ад я приготовила для него. Однажды я пообещала ему, что рухнут дворцы его гордыни. Разве я не исполнила обещание?
У Оли подкосились ноги… Она опустилась в дорожную пыль. Опустился за ней и треугольник, огненный страж.
— Зачем же, — с горечью, тихо произнесла она, — зачем же вы хотите убить и меня, если я заперта и все равно не смогу помешать…
Ей было безразлично, что ответит на это Зоя. Она надеялась выиграть несколько секунд… Ей отчаянно требовалось это время, чтобы собраться, чтобы сделать попытку найти ключ.
Вы должны найти ключ в себе самой.
— Помешать ты не сможешь, — холодно сказала Зоя, — но ты не должна оставаться здесь. Это может повлиять на маятники, а тогда…
— На какие маятники?
— Зачем тебе знать? На сам ход времени, Ольга! Я не должна этого допускать. Это запрещено, меня накажут… А я не могу отправить тебя обратно… Ты пришла, и только ты сама можешь уйти. Уходи, спасайся! К чему бессмысленная смерть? Ты не причинила мне зла. Я отпущу тебя. Если ты меня не вынудишь… Уходи отсюда, сейчас!
— Но как?..
— Ты знаешь, как. Прислушайся к себе.
Оля начинала задыхаться от палящего со всех сторон жара. Думать! Нет, чувствовать — прислушаться к себе… Там, где бессильны рассуждения, собрать в единой точке эмоции, освободить, поднять из глубин древние инстинкты. Разум может заблуждаться, он робок в лабиринтах сомнений и рефлексий. Инстинкт мудрее, изначальный, как сама природа, он и есть сама природа.
Жар усиливался. Нет, это не казалось Оле — стороны треугольника сдвигались. Он стал заметно меньше…
— Правильно, — подтвердила Зоя, неотрывно следившая за выражением лица своей пленницы. — Он сжимается, и он разрежет тебя пополам. У тебя совсем мало времени, я не стану ждать долго… Я не хотела прибегать к таким крайностям, но ты не пожелала меня понять.
— Я никогда не понимала убийц.
— Еще есть время. Уходи!
Рывком поднявшись на ноги, Оля вытянула руку ладонью вперед, почти к самой огненной границе. То, что произошло потом, так и осталось для нее необъяснимым. Голубой луч вырвался из центра ее ладони. Ее ярость, ее любовь, ее ненависть — все сконцентрировалось в этом луче, голубое пламя пересеклось с оранжевым. Треугольник вспыхнул ярче и рассыпался фейерверком угасающих искр. Оля была свободна.
Что-то ярко сверкнуло в чащобе. Поперек дороги, перед Олей на уровне ее груди, пронеслась оранжевая шаровая молния, оставляя за собой прямой, как луч лазера, пылающий след. На другой стороне молния с треском взорвалась и пропала, но след никуда не исчез. Огненный шнур преграждал путь.
Еще одна молния промчалась наперерез этой черте. Оля стояла теперь между двумя сторонами острого угла, начерченного в воздухе шаровыми молниями. Это выглядело как докрасна раскаленная проволока, с которой срывались всполохи огня…
Третья молния замкнула треугольник. Оля была заперта в его центре. Она не могла даже приблизиться к пылающим границам ее треугольной тюрьмы, они источали нестерпимый жар.
— Не можешь пройти, — послышался голос за ее спиной.
Оля обернулась. На дороге, вне пределов треугольника, стояла молодая женщина в черном платье, с роскошными, распущенными черными волосами. Как она красива, невольно подумала Оля, хотя ей было и не до того. В любую эпоху есть свои стандарты, но только красота, далекая от них, может быть подлинной.
— Нельзя пройти, — сказала женщина, — если не знаешь ключа. Ты не знаешь.
— Кто вы такая? — вымолвила Оля, больше разозленная, чем испуганная случившимся. — Выпустите меня немедленно!
— Я Зоя. Ты — Ольга Ракитина. Я пыталась тебя остановить, но ты здесь. Напрасно. Ты ничем не поможешь ему. Убирайся обратно, в свое время. Не заставляй меня тебя убивать.
— Черт! — Оля шагнула к границе треугольника и отшатнулась, лицо ее опалило жаром. — Выпустите меня!
— Я выпущу тебя, но ты должна уйти.
— Я пришла за Борисом и не уйду без него!
Зоя молчала. Казалось, она не знает, что сказать, или не уверена, нужно ли вообще говорить что-то.
— Дело не в Борисе, — произнесла она. — Дело в графе Александре Ланге.
— В каком еще графе?!
— Я расскажу, чтобы ты могла понять меня. Если поймешь, я дам тебе уйти. Если нет, тебе придется умереть.
— Где Борис?
— Граф Ланге — мой враг…
— Ну и что?! Откройте эту чертову клетку! Здесь жарко, и… Рано или поздно кто-нибудь пройдет по этой дороге! Я позову на помощь!
— Не думаю, чтобы тебя это спасло… Впрочем, и не пройдет никто, пока мы здесь, поверь.
— О, нет… Ладно, я слушаю…
— Граф Ланге оскорбил меня. Тебе незачем знать, что это было за оскорбление. Я могла бы убить его, но что такое смерть? Я придумала для него другое. У него был брат, священник отец Павел. И был друг, Владимир Кордин. Я лишила его обоих, и это было только начало.
Оля посмотрела в огромные фосфорические глаза этой женщины, озаренные изнутри нездешним светом, и ей стало по-настоящему страшно.
— Вы… Убили их?!
— Не сразу. Так сложилось, что Кордину была выгодна смерть отца Павла. Я дала Кордину книгу, «Зерцало магистериума». Он передал ее отцу Павлу. Прочтя эту книгу, священник покончил с собой.
— Почему? — прошептала Оля.
— Это неважно. Потом я сделала так, чтобы о вине Кордина узнал Александр Ланге… Он долго готовился к мести убийце брата. Он предвкушал ее. И когда он был готов, я вызвала Хогорта.
— Хогорта?
— Никто не знает наверное, что такое Хогорт. Даже я… Он — порождение скрытых миров за гранью времени и пространства. Он забрал Кордина.
— Он убил его?
— Он забрал его, — подчеркнула Зоя. — И месть Ланге сорвалась. Что могло быть хуже для него? Только одно — и я сделала и это.
— Что вы сделали?
— Ланге обладает способностью проникать сквозь время. Эту способность дала ему я. Борис Багрянцев очень похож на Кордина внешне. Это не случайность, но почему это так, я не буду объяснять. Ланге считал, что Кордин скрылся от него в Будущем, но вместо Кордина он отыскал там Багрянцева. По моему замыслу, он должен был переместить Бориса назад во времени, сюда… Но тут вмешалась ты…
— Я? Как я могла вмешаться? Я ничего не знала!
— Любовь, — сказала Зоя с затаенной, непонятной Оле печалью. — Любовь, самая необузданная сила во Вселенной. С этим ничего нельзя поделать извне…. Только изнутри. Борис полюбил тебя, и это привязывало его к вашему времени. Мой посланец, паук, должен был изменить тебя, чтобы уничтожить любовь и разрушить узы.
— Кое-что у вас получилось, — с презрением проговорила Оля, — но мы еще поглядим… Еще не вечер…
— Поздно! Там, на холме — дом Александра Ланге, а за ним — старый каретный сарай. Они оба там сейчас, Ланге и Борис. Ланге принимает Бориса за Кордина, и он убьет его. Потом я пришлю Александру неопровержимые доказательства того, что Борис — не Кордин. И сколько бы ни прожил после этого Ланге, он будет жить с сознанием, что не только не отомстил, но и убил невиновного человека! Вот моя месть, Ольга. Вот какой ад я приготовила для него. Однажды я пообещала ему, что рухнут дворцы его гордыни. Разве я не исполнила обещание?
У Оли подкосились ноги… Она опустилась в дорожную пыль. Опустился за ней и треугольник, огненный страж.
— Зачем же, — с горечью, тихо произнесла она, — зачем же вы хотите убить и меня, если я заперта и все равно не смогу помешать…
Ей было безразлично, что ответит на это Зоя. Она надеялась выиграть несколько секунд… Ей отчаянно требовалось это время, чтобы собраться, чтобы сделать попытку найти ключ.
Вы должны найти ключ в себе самой.
— Помешать ты не сможешь, — холодно сказала Зоя, — но ты не должна оставаться здесь. Это может повлиять на маятники, а тогда…
— На какие маятники?
— Зачем тебе знать? На сам ход времени, Ольга! Я не должна этого допускать. Это запрещено, меня накажут… А я не могу отправить тебя обратно… Ты пришла, и только ты сама можешь уйти. Уходи, спасайся! К чему бессмысленная смерть? Ты не причинила мне зла. Я отпущу тебя. Если ты меня не вынудишь… Уходи отсюда, сейчас!
— Но как?..
— Ты знаешь, как. Прислушайся к себе.
Оля начинала задыхаться от палящего со всех сторон жара. Думать! Нет, чувствовать — прислушаться к себе… Там, где бессильны рассуждения, собрать в единой точке эмоции, освободить, поднять из глубин древние инстинкты. Разум может заблуждаться, он робок в лабиринтах сомнений и рефлексий. Инстинкт мудрее, изначальный, как сама природа, он и есть сама природа.
Жар усиливался. Нет, это не казалось Оле — стороны треугольника сдвигались. Он стал заметно меньше…
— Правильно, — подтвердила Зоя, неотрывно следившая за выражением лица своей пленницы. — Он сжимается, и он разрежет тебя пополам. У тебя совсем мало времени, я не стану ждать долго… Я не хотела прибегать к таким крайностям, но ты не пожелала меня понять.
— Я никогда не понимала убийц.
— Еще есть время. Уходи!
Рывком поднявшись на ноги, Оля вытянула руку ладонью вперед, почти к самой огненной границе. То, что произошло потом, так и осталось для нее необъяснимым. Голубой луч вырвался из центра ее ладони. Ее ярость, ее любовь, ее ненависть — все сконцентрировалось в этом луче, голубое пламя пересеклось с оранжевым. Треугольник вспыхнул ярче и рассыпался фейерверком угасающих искр. Оля была свободна.