Страница:
Экспорт немецкого вина стал в последние годы задачей национального значения. А попросту, у них с экспортом проблемы. Германия, правда, совершила прорыв в страны Азии, потому что с мощным ароматом разных азиатских кухонь не сочетается почти ничего, кроме рислингов: никакая Италия, никакая Испания тут не подходят. Азиатские пряности и мощные танины просто убивают друг друга, так что красное вино Азия пьет или по незнанию, или отдельно, как напиток здоровья. Зато белое…
Все прочее, кроме Азии, немцам не поддается. Потому что на новых рынках сколько угодно конкурентов – те же Италия и Испания, не говоря уж о винной сверхдержаве, Франции. Но немцы борются. Наш добрый друг и покровитель, винный институт Мануэлы, собственно, только прорывом на зарубежные рынки и занимается. Неожиданное возникновение из ничего новых германских красных вместо прежних, бледных и непонятных, – лишь один, и очень странный, эпизод этой борьбы.
Но так получалось, что первой на новые рынки неизменно вторгалась шакалья стая захватчиков с Мозеля, с «Молоком мадонны» наперевес. Их никто не продвигал, они шли сами, рассчитывая на покупателей, вообще не представляющих себе, что такое вино. Но ведь есть и те, что представляют, те, что слышали хоть что-то о великих рислингах и тонких граубургундерах. Один глоток «Молока мадонны» отбивает у таких людей всякую охоту продолжать знакомство с немцами. Так портят рынки надолго и всерьез.
В самой Германии виноделы за десять метров обходят экспортеров «Молока мадонны», принимают резолюции на заседаниях ассоциаций виноделов, стыдят, протестуют. И все без толку.
И вот теперь добавилась новая катастрофа. Отравленное вино – ничего себе словосочетание! Мы переглянулись с Монти, Мойрой и прочими: нам очень даже ясно было, что означают слова в заголовках газет, стоящие рядом: «немецкое вино – никотин – смертельное отравление».
– Вы ведь поможете нам, правда? – еле слышно сказала нашей компании Мануэла. – Мы еще не знали, что произошло, когда вас собирали… Не знаем, что будет дальше. Но вы-то уже здесь. Вы лучшие. Вы все понимаете. Так?
Мойра погладила ее по руке.
– Мануэла, – проговорил я. – Вспомните Фрайбург четыре года назад. Мы это пережили, а ведь и правда могла быть война. Что тогда было сказано? Надо делать свое дело. Скажите водителю, пусть трогается.
– Какое хозяйство у нас следующее? – поддержал меня Седов.
Монти, чуть побледневший, с проступившими веснушками, заметил что-то насчет того, что у него «нет времени на идиотизм», и пошел на свое сиденье сзади, Мойра вздохнула и последовала за ним. Монти демонстративно бросил на кресло рядом с собой рюкзак, так что Мойре только и оставалось, что пройти еще дальше.
Автобус тронулся.
Какое же милое солнышко пронизывает виноградники параллельно земле! Листья светятся начищенной медью, темнеют их прожилки. Юрген Бек идет по винограднику, чуть не подпрыгивая, и, наконец, широко взмахивает рукой: вот он, этот повернутый к солнцу склон холма, с отличным дренажем, здесь еще пять лет назад ничего не росло, кроме каких-то кустов, а сейчас эта земля на вес золота.
Несколько шагов к дегустационному залу – он тут же, у рядов лозы, маленький побеленный сарай… и…
Сияй, солнце, – мы сделали открытие! Великолепное немецкое красное, а через десять лет, когда лоза наберется сил, а вино полежит в погребе и проявит себя целиком – тогда… кто знает – великое красное?
На драгоценном склоне холма растет вовсе не шпетбургундер. Это совсем другой сорт, который тут лет десять назад использовали только для кюве.
Дорнфельдер, новая звезда немецкого небосклона. Вот он какой – листья как у… неужели как у совиньонов?
Юрген уже получил свои первые награды на Дюссельдорфской ярмарке, ему уже не надо волноваться при виде международной группы дегустаторов. Он разливает вино точными движениями – только профессиональный винодел может вот так, почти не глядя, налить его в десять бокалов, и всем поровну, с точностью до миллиметра.
А вот от привычки давать своим винам десятиэтажные названия немцам пора отказаться. Хорошо, что нам этот литературный шедевр выдали в распечатанном виде.
Вот он:
Dornfelder Rotwein trocken 2001, im Barrique gereift – Weingut Hedesheimer-Hof, Beck Cuvee Classic. Jurgen und Michael Beck. Selection.
В общем, кошмар. Но…
Полная концентрация внимания, лица Седова, Монти и прочих застывают. Наверное, мы чувствуем великое вино на расстоянии через стекло и пробку. Итак: «ч. см. сок, непр., ножек нет, пятна».
На страницах моего журнала это будет выглядеть так:
– Стекающее по стенкам вино оставляет следы, типа вертикальных дорожек, если оно хорошо концентрированное, – терпеливо говорю я.
Запись продолжается: на бумаге сокращениями, в голове целиком:
Ни один человек не выливает это вино. Монти снисходит до того, чтобы сделать второй глоток, Мойра с Седовым попросту его пьют под разговор. Чтобы дегустатор, который пробует до сорока образцов в день по капле, пил вино для удовольствия?
Успех, это успех.
Юрген, в джинсах и кроссовках, кажется, мог бы пригласить нас на пробежку среди виноградников. Никакого сознания собственного величия. По крайней мере внешне.
Как же ему завидуют старые, заскорузлые немцы – был юным банкиром, унаследовал от дяди бросовые земли, взял кредит, пригласил хорошего келлермейстера (то есть энолога). И на пару с последним сделал массу умных вещей и ровно одну дикость: решил высадить на склоне некоего сомнительного холма пять разных сортов винограда. Один из них принес поразительный результат. Вот он. Чудо. Соседи пока так и растят свой второсортный рислинг или, скажем, сильванер. Но скоро, вздохнув, последуют за выскочкой.
Под конец визита происходит сцена не менее чем эпическая.
Пока прочие, переговариваясь, тянутся цепочкой к автобусу, я подхожу к Юргену и с застенчивой улыбкой произношу несколько слов. В руке у меня кошелек, из которого я вытягиваю пару евровых бумажек.
Мануэла делает большие глаза и шепотом говорит что-то Юргену на немецком, вне всякого сомнения объясняет, кто я такой. Слово «Россия» в немецких, да и всех прочих винных кругах воспринимается почти так же, как «Гонконг» или «Сингапур». Это – рынок. Это потрясающий рынок.
А тут – дегустатор, который возжелал приобрести бутылку вина в одном из пяти-шести-семи хозяйств, которые обычно объезжает за день (а в каждом – от пяти до десяти образцов)? Да это событие. О нем местные жители – а они все так или иначе делают вино – потом будут рассказывать друг другу. О нем, возможно, упомянут в местных газетах.
Во многих винодельнях какие-то образцы продукции буквально навязывают в подарок, и проблема затем состоит в том, как незаметно избавиться от этой тяжести, подарив накопившееся уборщицам очередной гостиницы. Мы каждую неделю, дома и в поездках, прикасаемся губами к знаменитым работам и не считаем это за событие. И чтобы дегустатор с именем купил у кого-то вино? За деньги? Свои деньги? Да немалая часть виноделов – только намекни – еще бежала бы за автобусом, чтобы вручить нам что-то бесплатно, только упомяните название. Другое дело, что существует профессиональный кодекс, согласно которому клянчить вино нам недопустимо и немыслимо. Не будут пускать в приличные места.
В общем, любой на месте этого человека умер бы от счастья. Но это – Юрген. Он удовлетворенно кивает, говорит: «восемь евро», дает мне две монетки сдачи и вручает неоткрытое вино с раздаточного столика.
А у меня – своя радость. Восемь евро за такое вино!
Оба мы, пряча счастливые улыбки, желаем друг другу всего наилучшего.
Выбрать себе место в автобусе – большое искусство. Я стараюсь ни к кому не подсаживаться, просто иду и швыряю рюкзак на первое попавшееся сиденье. В результате подсаживаются ко мне.
В этот раз сзади у меня оказалась Алина – мы попросту стали друзьями благодаря гревшей ее моей куртке, а впереди – Гриша, который сначала положил на спинку сиденья украшенный очками нос, извернувшись ко мне всем телом, а потом переместился на кресло через проход, так, чтобы беседовать с Алиной и мной одновременно.
– Только не про вино! – сказал он. – Мой интеллект не выдерживает. Расскажите мне о чем-то хорошем, уважаемая госпожа Каменева. Например, вы случайно не еврейка?
– Гриша, не начинайте, – сказал ему я.
– Я не еврейка, а вот вы, Гриша, лучше сами кое-что расскажите. Э-э… Сергей (она произнесла мое имя с запинкой)… Сергей говорит, что вы на самом деле больше, чем журналист. Что вы делаете что-то интересное с русским языком.
– Я его изобретаю, – скромно признался Гриша. – Совсем новый русский язык.
– Вы не имеете отношения к бобруйско-олбанскому?
– Госпожа Каменева, – сморщился Гриша, – как вы могли такое подумать. Это самозванцы. Это люди, которые воруют мои находки, заявляя, что Интернет – такое место, где можно и нужно тырить. А потом, бобруйский груб. Что за заслуга – писать матерные слова с ошибками? Мой диалект, наоборот, витебский, там рядом было одно местечко, где жили мои предки. Мат – не самоцель. Да он и не поддается новациям. Что можно сделать из главного русского слова из трех букв? Самозванцы догадались перевернуть его, пишут – йух, а чаще оставляют как есть. В бессилии и злобе. И что? Ну, есть у меня такие находки, как «бгнять и пгиститутка». Это отражает направление моего поиска. Но не цель его. Я ищу новые смыслы в русском.
– Сто писят, – пояснил я Алине.
– Кто они? – поразилась она.
– Вот видите – смыслы сразу играют! – порадовался за себя Гриша. – На самом деле это число. Означающее «много». Все, что больше ста, – вообще много, а уж сто писят – и подавно. Одновременно – выражение восторга, замешательства, изумления. А есть еще сто писот. Это уже не много, а очень много. Этой двойной находкой я горжусь.
– Сто писот – это я где-то читала, – задумчиво сказала Алина.
– Тырят! – огорчился Гриша. – Как можно работать в этой стране… в данном случае – той стране… ума не приложу.
– А вы хотели на этом еще и заработать? – удивился я.
– Заработаешь тут, – буркнул Гриша. – Нет, моя стратегическая цель – чтобы все узнали про новый язык и сказали: это же евреи виноваты, они испоганили русский. Хотя на самом деле мы его храним и систематизируем. Вот словарь русского мата – кто написал? Плуцер-Сарно. И опубликовал. Замечательный человек, матерый филолог, анархист… Наш, в общем. Пауза, мелькают огни в черноте за автобусным стеклом.
– Будет еда, – сказал Гриша. – Я это знаю. Это ваше вино, между прочим, обостряет голод.
– И гостиница, – вздохнула Алина. – Я включу батарею на полную мощность. И засну. До сих пор дрожу, когда вспоминаю, как ходила по этому холоду и не знала, когда же это кончится. Если бы не твоя куртка, я бы уже умерла…
Пауза, ровное сопение сзади, где сидит парочка датчан.
– Кстати, о смерти, – неожиданно оживился Гриша. – Вы знаете, что мы с Юлей в первый же день поездки твердо решили – ни одного глотка вина, пока профессионалы не сделают свой? Шутки шутками, а поначалу было как-то неуютно. Но когда смотришь на профессионалов, которые почему-то не волнуются и спокойно водят бокалом у носа, то легче.
– Сергей, ведь ты и остальные что-то знаете про всю эту историю? – поддержала его Алина. – То, что не знаем мы? Вы сидите со своими дегустационными листами, такие спокойные, и вас как-то не пугают все наши перешептывания насчет отравленного вина, никотина…
Я вздохнул.
– Конечно, я знаю. И Игорь знает, и все прочие. История с Зоргенштайном дикая или нам что-то не говорят. Ее не может быть вообще.
– Чего не может быть? Сообщили – в вине был никотин, – блеснул в темноте очками Гриша. – Я же помню какую-то вашу, Сергей, очередную колонку. Оттенки свежих табачных листьев и все прочее. Вздыхать еще раз уже не хотелось.
– Гриша, – сказал я. – Оттенки табачных листьев дает терруар… земля где-нибудь в Шатонеф-дю-Пап. И не только там. Сицилия, Марго… Но ни один винодел мира не положит в вино, на любой из стадий его приготовления, не только никаких листьев, но вообще ничего. Потому что в вине может быть только сок винограда. Иначе это, в соответствии с законодательством, не вино. А потом, при чем тут листья? Парня отравили никотинным концентратом. Это химическое вещество. Оно к виноделию и близко не стояло. Ни один из нормальных виноградников вообще уже не использует химических удобрений… Так… а… стоп.
– Я так и знала, – весело сказала Алина.
– Я где-то это уже слышал, – медленно добавил я. – Никотином опрыскивают сады от всяких там кузек. Но не виноградники же? Да подождите, это вообще бред. Яд был только в бокале у этого английского парня. Это не отравленное вино, в смысле – не бутылка, тогда отравились бы все, это убийство одного человека, а не… Где-то я об этом читал… Но тут и вообще все невероятно. Потому-то мы все и спокойны, что знаем точно…
И я задумался.
– Ну, понимаете, – обратился я к Алине и Грише голосом профессора виноделия. – Никотин – вещество с сильным запахом, как я слышал. Как цианистый калий, если не сильнее. Допустим, вы можете отравить цианидом в коктейле человека, не знающего, какой у этого коктейля должен быть вкус. Но невозможно отравить винного дегустатора! Вы поймите, это не с друзьями пить под разговор. Во время дегустации невероятно обострены все чувства, нюх, вкусовые пупырышки языка работают на полную мощность, тотальная концентрация. От которой потом тянет в сон.
– Да у меня просто голова болит, – отрешенным голосом сказала Алина.
– И чтобы профессиональный дегустатор не уловил за метр от бокала, что там – постороннее вещество? Этого просто не могло быть. Англичанина укололи из шприца или ему дали таблетку.
– Сергей, вы знаете, как я вас уважаю, – вздохнул Гриша. – Но ваша любимая немка сказала, что никотин был в бокале и в плевательном ведерке, кстати, омерзительная привычка…
– Значит, его влили туда потом, – медленно покачал головой я. – Ни один из нас не верит, что дегустатор не мог распознать посторонние тона в букете или тем более во вкусе. Потому мы и спокойны.
На самом деле спокоен я не был. Потому что мне мешала мысль, что где-то я читал точно о такой истории – группа людей в комнате, все берут бокалы… С чем? Не помню. Умирает только один. И именно от никотина.
С этой мыслью я заснул, прислонившись к прохладному стеклу автобуса.
3. Хороший английский
Все прочее, кроме Азии, немцам не поддается. Потому что на новых рынках сколько угодно конкурентов – те же Италия и Испания, не говоря уж о винной сверхдержаве, Франции. Но немцы борются. Наш добрый друг и покровитель, винный институт Мануэлы, собственно, только прорывом на зарубежные рынки и занимается. Неожиданное возникновение из ничего новых германских красных вместо прежних, бледных и непонятных, – лишь один, и очень странный, эпизод этой борьбы.
Но так получалось, что первой на новые рынки неизменно вторгалась шакалья стая захватчиков с Мозеля, с «Молоком мадонны» наперевес. Их никто не продвигал, они шли сами, рассчитывая на покупателей, вообще не представляющих себе, что такое вино. Но ведь есть и те, что представляют, те, что слышали хоть что-то о великих рислингах и тонких граубургундерах. Один глоток «Молока мадонны» отбивает у таких людей всякую охоту продолжать знакомство с немцами. Так портят рынки надолго и всерьез.
В самой Германии виноделы за десять метров обходят экспортеров «Молока мадонны», принимают резолюции на заседаниях ассоциаций виноделов, стыдят, протестуют. И все без толку.
И вот теперь добавилась новая катастрофа. Отравленное вино – ничего себе словосочетание! Мы переглянулись с Монти, Мойрой и прочими: нам очень даже ясно было, что означают слова в заголовках газет, стоящие рядом: «немецкое вино – никотин – смертельное отравление».
– Вы ведь поможете нам, правда? – еле слышно сказала нашей компании Мануэла. – Мы еще не знали, что произошло, когда вас собирали… Не знаем, что будет дальше. Но вы-то уже здесь. Вы лучшие. Вы все понимаете. Так?
Мойра погладила ее по руке.
– Мануэла, – проговорил я. – Вспомните Фрайбург четыре года назад. Мы это пережили, а ведь и правда могла быть война. Что тогда было сказано? Надо делать свое дело. Скажите водителю, пусть трогается.
– Какое хозяйство у нас следующее? – поддержал меня Седов.
Монти, чуть побледневший, с проступившими веснушками, заметил что-то насчет того, что у него «нет времени на идиотизм», и пошел на свое сиденье сзади, Мойра вздохнула и последовала за ним. Монти демонстративно бросил на кресло рядом с собой рюкзак, так что Мойре только и оставалось, что пройти еще дальше.
Автобус тронулся.
Какое же милое солнышко пронизывает виноградники параллельно земле! Листья светятся начищенной медью, темнеют их прожилки. Юрген Бек идет по винограднику, чуть не подпрыгивая, и, наконец, широко взмахивает рукой: вот он, этот повернутый к солнцу склон холма, с отличным дренажем, здесь еще пять лет назад ничего не росло, кроме каких-то кустов, а сейчас эта земля на вес золота.
Несколько шагов к дегустационному залу – он тут же, у рядов лозы, маленький побеленный сарай… и…
Сияй, солнце, – мы сделали открытие! Великолепное немецкое красное, а через десять лет, когда лоза наберется сил, а вино полежит в погребе и проявит себя целиком – тогда… кто знает – великое красное?
На драгоценном склоне холма растет вовсе не шпетбургундер. Это совсем другой сорт, который тут лет десять назад использовали только для кюве.
Дорнфельдер, новая звезда немецкого небосклона. Вот он какой – листья как у… неужели как у совиньонов?
Юрген уже получил свои первые награды на Дюссельдорфской ярмарке, ему уже не надо волноваться при виде международной группы дегустаторов. Он разливает вино точными движениями – только профессиональный винодел может вот так, почти не глядя, налить его в десять бокалов, и всем поровну, с точностью до миллиметра.
А вот от привычки давать своим винам десятиэтажные названия немцам пора отказаться. Хорошо, что нам этот литературный шедевр выдали в распечатанном виде.
Вот он:
Dornfelder Rotwein trocken 2001, im Barrique gereift – Weingut Hedesheimer-Hof, Beck Cuvee Classic. Jurgen und Michael Beck. Selection.
В общем, кошмар. Но…
Полная концентрация внимания, лица Седова, Монти и прочих застывают. Наверное, мы чувствуем великое вино на расстоянии через стекло и пробку. Итак: «ч. см. сок, непр., ножек нет, пятна».
На страницах моего журнала это будет выглядеть так:
«Цвет – черносмородинового сока, никакой прозрачности. И никаких ножек на стенках бокала: вместо них там образуются – очень редкий случай – высохшие крупные темно-красные пятна. Тут-то и вспоминаешь, что изначально этот сорт играл роль служебную – использовался как краситель для слишком бледного шпетбургундера, он же – пино нуар».– Что такое «ножки»? – громко шепчет Гриша, пристроившийся ко мне вместо Юли (она перешла под руку Седова, в буквальном смысле).
– Стекающее по стенкам вино оставляет следы, типа вертикальных дорожек, если оно хорошо концентрированное, – терпеливо говорю я.
Запись продолжается: на бумаге сокращениями, в голове целиком:
«Свежий, даже игривый фруктовый букет, больше всего напоминающий французское (то есть не чилийское, не австралийское и так далее) каберне совиньон, с доминирующим тоном очень зрелой вишни. Но если дать вину постоять в бокале несколько минут, в нем появляется необычный и сильный тон – гвоздики и незрелого миндаля.Радость – одна на всю компанию. Всех как будто отпускает, на лицах появляются улыбки. Седов, спустившийся с вершин своего величия, шепчется с Мойрой, Монти снисходительно кивает – все хорошо, Юрген, и вы это знаете!
Во рту – очень концентрированное и танинное, но танины изящные и… пожалуй, кисленькие, как ржаной хлеб. Вообще, кислота и милая горчинка на финише тут оставляют самое сильное впечатление. Одних это наведет на поэтическую метафору, что вино тает во рту как снег, других – на мысль, что тут чуть ли не единственный на их памяти случай германского вина, которому надо долго стоять в бочке и смягчаться, и урожай 2001 года едва-едва готов сегодня. Бочка, вообще-то, здесь ощущается как-то робко, а могли бы с ней поработать.
И, наконец, сильнейшее послевкусие вишневой косточки с кислотой держится очень долго. В общем, вишневое вино».
Ни один человек не выливает это вино. Монти снисходит до того, чтобы сделать второй глоток, Мойра с Седовым попросту его пьют под разговор. Чтобы дегустатор, который пробует до сорока образцов в день по капле, пил вино для удовольствия?
Успех, это успех.
Юрген, в джинсах и кроссовках, кажется, мог бы пригласить нас на пробежку среди виноградников. Никакого сознания собственного величия. По крайней мере внешне.
Как же ему завидуют старые, заскорузлые немцы – был юным банкиром, унаследовал от дяди бросовые земли, взял кредит, пригласил хорошего келлермейстера (то есть энолога). И на пару с последним сделал массу умных вещей и ровно одну дикость: решил высадить на склоне некоего сомнительного холма пять разных сортов винограда. Один из них принес поразительный результат. Вот он. Чудо. Соседи пока так и растят свой второсортный рислинг или, скажем, сильванер. Но скоро, вздохнув, последуют за выскочкой.
Под конец визита происходит сцена не менее чем эпическая.
Пока прочие, переговариваясь, тянутся цепочкой к автобусу, я подхожу к Юргену и с застенчивой улыбкой произношу несколько слов. В руке у меня кошелек, из которого я вытягиваю пару евровых бумажек.
Мануэла делает большие глаза и шепотом говорит что-то Юргену на немецком, вне всякого сомнения объясняет, кто я такой. Слово «Россия» в немецких, да и всех прочих винных кругах воспринимается почти так же, как «Гонконг» или «Сингапур». Это – рынок. Это потрясающий рынок.
А тут – дегустатор, который возжелал приобрести бутылку вина в одном из пяти-шести-семи хозяйств, которые обычно объезжает за день (а в каждом – от пяти до десяти образцов)? Да это событие. О нем местные жители – а они все так или иначе делают вино – потом будут рассказывать друг другу. О нем, возможно, упомянут в местных газетах.
Во многих винодельнях какие-то образцы продукции буквально навязывают в подарок, и проблема затем состоит в том, как незаметно избавиться от этой тяжести, подарив накопившееся уборщицам очередной гостиницы. Мы каждую неделю, дома и в поездках, прикасаемся губами к знаменитым работам и не считаем это за событие. И чтобы дегустатор с именем купил у кого-то вино? За деньги? Свои деньги? Да немалая часть виноделов – только намекни – еще бежала бы за автобусом, чтобы вручить нам что-то бесплатно, только упомяните название. Другое дело, что существует профессиональный кодекс, согласно которому клянчить вино нам недопустимо и немыслимо. Не будут пускать в приличные места.
В общем, любой на месте этого человека умер бы от счастья. Но это – Юрген. Он удовлетворенно кивает, говорит: «восемь евро», дает мне две монетки сдачи и вручает неоткрытое вино с раздаточного столика.
А у меня – своя радость. Восемь евро за такое вино!
Оба мы, пряча счастливые улыбки, желаем друг другу всего наилучшего.
Выбрать себе место в автобусе – большое искусство. Я стараюсь ни к кому не подсаживаться, просто иду и швыряю рюкзак на первое попавшееся сиденье. В результате подсаживаются ко мне.
В этот раз сзади у меня оказалась Алина – мы попросту стали друзьями благодаря гревшей ее моей куртке, а впереди – Гриша, который сначала положил на спинку сиденья украшенный очками нос, извернувшись ко мне всем телом, а потом переместился на кресло через проход, так, чтобы беседовать с Алиной и мной одновременно.
– Только не про вино! – сказал он. – Мой интеллект не выдерживает. Расскажите мне о чем-то хорошем, уважаемая госпожа Каменева. Например, вы случайно не еврейка?
– Гриша, не начинайте, – сказал ему я.
– Я не еврейка, а вот вы, Гриша, лучше сами кое-что расскажите. Э-э… Сергей (она произнесла мое имя с запинкой)… Сергей говорит, что вы на самом деле больше, чем журналист. Что вы делаете что-то интересное с русским языком.
– Я его изобретаю, – скромно признался Гриша. – Совсем новый русский язык.
– Вы не имеете отношения к бобруйско-олбанскому?
– Госпожа Каменева, – сморщился Гриша, – как вы могли такое подумать. Это самозванцы. Это люди, которые воруют мои находки, заявляя, что Интернет – такое место, где можно и нужно тырить. А потом, бобруйский груб. Что за заслуга – писать матерные слова с ошибками? Мой диалект, наоборот, витебский, там рядом было одно местечко, где жили мои предки. Мат – не самоцель. Да он и не поддается новациям. Что можно сделать из главного русского слова из трех букв? Самозванцы догадались перевернуть его, пишут – йух, а чаще оставляют как есть. В бессилии и злобе. И что? Ну, есть у меня такие находки, как «бгнять и пгиститутка». Это отражает направление моего поиска. Но не цель его. Я ищу новые смыслы в русском.
– Сто писят, – пояснил я Алине.
– Кто они? – поразилась она.
– Вот видите – смыслы сразу играют! – порадовался за себя Гриша. – На самом деле это число. Означающее «много». Все, что больше ста, – вообще много, а уж сто писят – и подавно. Одновременно – выражение восторга, замешательства, изумления. А есть еще сто писот. Это уже не много, а очень много. Этой двойной находкой я горжусь.
– Сто писот – это я где-то читала, – задумчиво сказала Алина.
– Тырят! – огорчился Гриша. – Как можно работать в этой стране… в данном случае – той стране… ума не приложу.
– А вы хотели на этом еще и заработать? – удивился я.
– Заработаешь тут, – буркнул Гриша. – Нет, моя стратегическая цель – чтобы все узнали про новый язык и сказали: это же евреи виноваты, они испоганили русский. Хотя на самом деле мы его храним и систематизируем. Вот словарь русского мата – кто написал? Плуцер-Сарно. И опубликовал. Замечательный человек, матерый филолог, анархист… Наш, в общем. Пауза, мелькают огни в черноте за автобусным стеклом.
– Будет еда, – сказал Гриша. – Я это знаю. Это ваше вино, между прочим, обостряет голод.
– И гостиница, – вздохнула Алина. – Я включу батарею на полную мощность. И засну. До сих пор дрожу, когда вспоминаю, как ходила по этому холоду и не знала, когда же это кончится. Если бы не твоя куртка, я бы уже умерла…
Пауза, ровное сопение сзади, где сидит парочка датчан.
– Кстати, о смерти, – неожиданно оживился Гриша. – Вы знаете, что мы с Юлей в первый же день поездки твердо решили – ни одного глотка вина, пока профессионалы не сделают свой? Шутки шутками, а поначалу было как-то неуютно. Но когда смотришь на профессионалов, которые почему-то не волнуются и спокойно водят бокалом у носа, то легче.
– Сергей, ведь ты и остальные что-то знаете про всю эту историю? – поддержала его Алина. – То, что не знаем мы? Вы сидите со своими дегустационными листами, такие спокойные, и вас как-то не пугают все наши перешептывания насчет отравленного вина, никотина…
Я вздохнул.
– Конечно, я знаю. И Игорь знает, и все прочие. История с Зоргенштайном дикая или нам что-то не говорят. Ее не может быть вообще.
– Чего не может быть? Сообщили – в вине был никотин, – блеснул в темноте очками Гриша. – Я же помню какую-то вашу, Сергей, очередную колонку. Оттенки свежих табачных листьев и все прочее. Вздыхать еще раз уже не хотелось.
– Гриша, – сказал я. – Оттенки табачных листьев дает терруар… земля где-нибудь в Шатонеф-дю-Пап. И не только там. Сицилия, Марго… Но ни один винодел мира не положит в вино, на любой из стадий его приготовления, не только никаких листьев, но вообще ничего. Потому что в вине может быть только сок винограда. Иначе это, в соответствии с законодательством, не вино. А потом, при чем тут листья? Парня отравили никотинным концентратом. Это химическое вещество. Оно к виноделию и близко не стояло. Ни один из нормальных виноградников вообще уже не использует химических удобрений… Так… а… стоп.
– Я так и знала, – весело сказала Алина.
– Я где-то это уже слышал, – медленно добавил я. – Никотином опрыскивают сады от всяких там кузек. Но не виноградники же? Да подождите, это вообще бред. Яд был только в бокале у этого английского парня. Это не отравленное вино, в смысле – не бутылка, тогда отравились бы все, это убийство одного человека, а не… Где-то я об этом читал… Но тут и вообще все невероятно. Потому-то мы все и спокойны, что знаем точно…
И я задумался.
– Ну, понимаете, – обратился я к Алине и Грише голосом профессора виноделия. – Никотин – вещество с сильным запахом, как я слышал. Как цианистый калий, если не сильнее. Допустим, вы можете отравить цианидом в коктейле человека, не знающего, какой у этого коктейля должен быть вкус. Но невозможно отравить винного дегустатора! Вы поймите, это не с друзьями пить под разговор. Во время дегустации невероятно обострены все чувства, нюх, вкусовые пупырышки языка работают на полную мощность, тотальная концентрация. От которой потом тянет в сон.
– Да у меня просто голова болит, – отрешенным голосом сказала Алина.
– И чтобы профессиональный дегустатор не уловил за метр от бокала, что там – постороннее вещество? Этого просто не могло быть. Англичанина укололи из шприца или ему дали таблетку.
– Сергей, вы знаете, как я вас уважаю, – вздохнул Гриша. – Но ваша любимая немка сказала, что никотин был в бокале и в плевательном ведерке, кстати, омерзительная привычка…
– Значит, его влили туда потом, – медленно покачал головой я. – Ни один из нас не верит, что дегустатор не мог распознать посторонние тона в букете или тем более во вкусе. Потому мы и спокойны.
На самом деле спокоен я не был. Потому что мне мешала мысль, что где-то я читал точно о такой истории – группа людей в комнате, все берут бокалы… С чем? Не помню. Умирает только один. И именно от никотина.
С этой мыслью я заснул, прислонившись к прохладному стеклу автобуса.
3. Хороший английский
Погибший в Зоргенштайне был англичанином; а еще у нас в кадре присутствует Мойра, рыжая бестия с зелеными ирландскими глазами и мертвенно-белой кожей, и Монти, с его шапкой каштановых волос, удлиненной челюстью и веснушками. А это бесспорно британские, даже лондонские персонажи. И рано ли, поздно ли мысль эта ко мне бы пришла: ведь мы перешагнули через раму какого-то зеркала и оказались в романе Агаты Кристи.
В каком же из них тетушка Агата заметила: большая часть расследований начинается после совершения преступления, и очень редко это происходит еще до такового, на стадии его подготовки? Если бы я вспомнил тогда, на холмах Бадена, из какого это романа, дальше события пошли бы – кто знает? – по-другому.
Теперь я понимаю, что все можно было вычислить тогда же, в первые дни, наблюдая за странностями поведения каждого из нас. Я мог бы проследить за теми, кто разговаривал чересчур громко, – и за теми, кто, наоборот, держался до странности тихо.
Но единственное, что я понял в те первые дни этой истории, – что в нашей компании было как-то слишком много таких, кто нервничал без явных причин. Хотя нервы – это еще не улика, да и вообще я никогда в жизни не собирал улики и не размышлял над мотивами преступлений.
Что касается нервов, то чересчур очевиден у нас тут Монти…
Я знал о существовании Монти года два, ведь людей нашей профессии в мире не так уж много, и немалая часть их живет в закрытой для меня французской зоне Интернета, так что рано или поздно я наткнулся бы на имя такого человека, как Монти, – а потом и встретился бы с ним, где угодно, на винной выставке, на симпозиуме, в такой вот, довольно обычной поездке. Что и произошло год назад.
Монти – человек особого склада характера. И то, что он устроил в этот раз, на очередной дегустации, было для него типично – но лишь по содержанию, никак не по форме. Форма меня попросту поразила.
Скандал возник из-за бочки.
Я и раньше знал, что немецкое виноделие находится в сложных отношениях с бочкой. Начнем с того, что еще в начале девяностых бочка вообще официально не считалась немецким способом делать вино. Не то чтобы ее использовать запрещалось, но выдержанные в бочке вина не могли получить категорию Qualitatsweine, им оставалась только категория столовых.
Зато сейчас, поняв, что бочка – это хорошо, это модно, немцы начали работать с ней с нуля, так, будто до них никто в мире вино в бочке не выдерживал. Да что там работать, они попросту на нее набросились.
Бочка в виноделии, однако, не забава, а технологическая процедура, необходимая для того, чтобы красное вино вообще можно было пить. Виноградная шкурка при ферментации дает танины – то есть то, что вяжет язык. И, например, настоящее традиционное бароло из Пьемонта – настолько танинное вино, что его просто нельзя употреблять без многолетней «полировки острых углов» в большой старой бочке. (Это сейчас в Бароло появились и иные, ускоренные технологии, а раньше их не было.)
Но тон бочки в вине стал сам по себе настолько привычен и приятен людям, что многие используют дуб еще и – или исключительно – в качестве ароматизатора.
А тут, понимаете ли, на сцене появляются немцы, у которых вино с самого начала получается мягким, и тогда зачем же тут дуб. В результате во многих хозяйствах Германии к бочке подсознательно подходят исключительно как к модному способу придать вину дополнительные ароматы. Ну а в стране, где белые вина зачислены по международным рейтингам в особую, «немецкую», категорию «ароматных», поскольку сравниться с ними ничто не может… В стране, где в колбасу может быть добавлено до двадцати разных видов пряностей, особенно мускатный орех… На родине пряников, в конце концов… В общем, уж ароматы-то немцы создавать умеют как никто.
Итак, дегустация в очередном хозяйстве – у городка Эрингена, в Бадене, хозяева – опять муж с женой, только не тонкие и стройные, а как раз наоборот – по традиции пригласили нас высказаться, описать впечатления, поскольку им это полезно слышать.
– Позвольте поинтересоваться, сколько месяцев вы держите вино в бочке, чтобы получился такой замечательный вкус? – отозвался на это Монти.
Вокруг стола раздались смешки: всем – даже двум корейцам и китаянке – ясно было, о чем речь. Им, да, возможно, и нашей непосвященной троице – Алине, Грише, Юле.
Мои записи с той (и не только с той) дегустации сохранились, и по ним, в общем, нетрудно догадаться, о чем спрашивал Монти и почему яд у него, казалось, капал с языка.
Вот эти записи, в оригинале, еще не приведенные в человеческий вид:
Ах, как он произнес это – «такой замечательный вкус»!
Немцы что-то ответили на плохом английском – ну а у Монти он, естественно, был хорошим, особенно когда этот человек злился.
– Я хочу пить вино, а не дубовую настойку, – отчетливо произнес он. – Вы обугливаете бочку до безобразности, вы держите там вино минимум шесть месяцев, а в последнем образце и вовсе семь!
Видно было, что таких гостей немцы, носящие знаменитую фамилию «Бах», не ждали. Монти, очевидно, угадал сроки выдержки с пугающей точностью.
– Но мы известны тем, что работаем с германским дубом! – почти выкрикнул толстый Бах. – Это он дает экзотические оттенки сандала, сирени и грибов. Но он мелкозернистый, он требует более долгой выдержки.
– Так не работайте с германским дубом! – зарычал в ответ Монти. – Во Франции дубовые рощи еще не вывелись! Они помогут вам избавиться от деревянного вина!
Дело даже было не в том, что именно он говорил. Да, он, мальчишка, учил виноделов с многолетним стажем – и ведь попадал в точку. Но еще он почти орал и, похоже, готов был сорваться окончательно.
Что-то с ним происходило. Странное.
Алина с удивлением, наклонив голову, слушала Монти. Остальные тоже замерли, некоторые – типа Гриши – замерли с радостью: скандал!
Любой винодел – как любой художник – много чего выслушивает в жизни о своих произведениях. Но как же она смотрит на этого Монти, несчастная фрау Бах, как она вытягивает шею, оглядывая нас, всех прочих, ища поддержки… Ведь это для нее такое событие – приезд людей, от слова которых зависят продажи!
– Монти, – сказал я медленно и задумчиво, намеренно тихо, чтобы ко мне прислушались. – Вы не хотите пить дубовую настойку, но я – хочу. Я хочу из Германии получать деревянное вино с немецким дубом, из Калифорнии – сливочное шардоне с калифорнийским дубом и так далее. Что касается хозяйства Бах, то лично мне кажется: последние два вина великолепны для дичи и копченого мяса. Они очаровательны, – тут я повернул голову к фрау Бах, – а главное – уникальны.
– Отличный английский, – раздались еле слышные, но предельно отчетливые русские слова с противоположной стороны стола. То была Алина, она смотрела на меня с любопытством.
Тут я услышал другой шепот. А, это же Мануэла – она завладела мясистым ухом господина Баха и рассказывала ему что-то… глядя при этом на Монти… а Бах с громадным сочувствием смотрел на него же и кивал, кивал.
– Дорогая Мануэла, – звенящим голосом сказал Монти, – я могу представить, что вы там рассказываете. И хотел бы заметить, что это не имеет никакого отношения к делу. Побочные обстоятельства не влияют на мое мнение о вине.
– Конечно-конечно, – ласково заверил его господин Бах.
Монти воззрился на него волком. Тогда все, конечно, завершилось миром.
Но нервы были и дальше. Потому что – по дороге к автобусу – Гриша и Юля начали требовать у Мануэлы, чтобы она организовала им отдельную поездку в Зоргенштайн, на место отравления. Мануэла, по-моему, начала всерьез обдумывать самоубийство, поскольку Гриша нагло объяснял ей, что никому в Москве – то есть никому в его редакции – не интересен германский дуб, всем хочется острого материала про отравленное вино. А это было ровно то самое, чего Мануэла не хотела слышать, для ее института смысл всей поездки на ходу изменился, он, этот смысл, заключался как раз в том, чтобы все как можно быстрее забыли об отравленном вине и писали о германском дубе. Юля, однако, уверенно подпевала Грише. Это было ужасно, мы с Седовым терпеливо ждали, когда Мануэла расправится с этой парой. А потом оказалось, что всем без исключения нужно в туалет – а что вы хотите от людей, живущих в автобусе, – и я надолго замер во дворе среди багрового плюща, покрывавшего винодельню от крыши до земли.
В каком же из них тетушка Агата заметила: большая часть расследований начинается после совершения преступления, и очень редко это происходит еще до такового, на стадии его подготовки? Если бы я вспомнил тогда, на холмах Бадена, из какого это романа, дальше события пошли бы – кто знает? – по-другому.
Теперь я понимаю, что все можно было вычислить тогда же, в первые дни, наблюдая за странностями поведения каждого из нас. Я мог бы проследить за теми, кто разговаривал чересчур громко, – и за теми, кто, наоборот, держался до странности тихо.
Но единственное, что я понял в те первые дни этой истории, – что в нашей компании было как-то слишком много таких, кто нервничал без явных причин. Хотя нервы – это еще не улика, да и вообще я никогда в жизни не собирал улики и не размышлял над мотивами преступлений.
Что касается нервов, то чересчур очевиден у нас тут Монти…
Я знал о существовании Монти года два, ведь людей нашей профессии в мире не так уж много, и немалая часть их живет в закрытой для меня французской зоне Интернета, так что рано или поздно я наткнулся бы на имя такого человека, как Монти, – а потом и встретился бы с ним, где угодно, на винной выставке, на симпозиуме, в такой вот, довольно обычной поездке. Что и произошло год назад.
Монти – человек особого склада характера. И то, что он устроил в этот раз, на очередной дегустации, было для него типично – но лишь по содержанию, никак не по форме. Форма меня попросту поразила.
Скандал возник из-за бочки.
Я и раньше знал, что немецкое виноделие находится в сложных отношениях с бочкой. Начнем с того, что еще в начале девяностых бочка вообще официально не считалась немецким способом делать вино. Не то чтобы ее использовать запрещалось, но выдержанные в бочке вина не могли получить категорию Qualitatsweine, им оставалась только категория столовых.
Зато сейчас, поняв, что бочка – это хорошо, это модно, немцы начали работать с ней с нуля, так, будто до них никто в мире вино в бочке не выдерживал. Да что там работать, они попросту на нее набросились.
Бочка в виноделии, однако, не забава, а технологическая процедура, необходимая для того, чтобы красное вино вообще можно было пить. Виноградная шкурка при ферментации дает танины – то есть то, что вяжет язык. И, например, настоящее традиционное бароло из Пьемонта – настолько танинное вино, что его просто нельзя употреблять без многолетней «полировки острых углов» в большой старой бочке. (Это сейчас в Бароло появились и иные, ускоренные технологии, а раньше их не было.)
Но тон бочки в вине стал сам по себе настолько привычен и приятен людям, что многие используют дуб еще и – или исключительно – в качестве ароматизатора.
А тут, понимаете ли, на сцене появляются немцы, у которых вино с самого начала получается мягким, и тогда зачем же тут дуб. В результате во многих хозяйствах Германии к бочке подсознательно подходят исключительно как к модному способу придать вину дополнительные ароматы. Ну а в стране, где белые вина зачислены по международным рейтингам в особую, «немецкую», категорию «ароматных», поскольку сравниться с ними ничто не может… В стране, где в колбасу может быть добавлено до двадцати разных видов пряностей, особенно мускатный орех… На родине пряников, в конце концов… В общем, уж ароматы-то немцы создавать умеют как никто.
Итак, дегустация в очередном хозяйстве – у городка Эрингена, в Бадене, хозяева – опять муж с женой, только не тонкие и стройные, а как раз наоборот – по традиции пригласили нас высказаться, описать впечатления, поскольку им это полезно слышать.
– Позвольте поинтересоваться, сколько месяцев вы держите вино в бочке, чтобы получился такой замечательный вкус? – отозвался на это Монти.
Вокруг стола раздались смешки: всем – даже двум корейцам и китаянке – ясно было, о чем речь. Им, да, возможно, и нашей непосвященной троице – Алине, Грише, Юле.
Мои записи с той (и не только с той) дегустации сохранились, и по ним, в общем, нетрудно догадаться, о чем спрашивал Монти и почему яд у него, казалось, капал с языка.
Вот эти записи, в оригинале, еще не приведенные в человеческий вид:
1. Weingut A. S. Bach, Ehringen, Baden. Spatburgunder Rotwein Spatlese Barrique trocken. Ничего подобного не проб. Сандаловое вино, чистая Индия. Тяжелое, до горечи, второй план – оч. зрелые фрукты. И все? Да, все. Модн. стиль.Очень странные вина, в общем, но Монти, как и все мы, очень быстро вычислил причину всех странностей.
2. Weingut… ну, то же самое. А вино называется Wolfer Barrique trocken auslese. Нос: тот же сандал, и сирень, и еще лесные грибы и мускатный орех. Ударные танины, но легкое и ласкающее рот. Как это возм.???
3. Portugieser Rotwein trocken, 2001. Flonheimer Kotenpfas. Вот ты какой, португизер. Вчера этот сорт хвалили. Цвет темн. гранат. сока. Аромат специй, парф. оттенк. – мужские духи. Тон мяса с пряностями?? Вкус – бочка, ты жуешь бочку, восхищ., она особая, ванильная с шоколадом, и очень пряная. Послевкусие – фрукты. А ведь хорошо!
4. Spatburgunder Rotwein trocken, 2000. Ober-Ingelheimer Sonnenhang. Нос – сандаловая бочка плюс вишневая косточка. Просто, приятно. Мягко, легко. На финише – кофе и орех, поджаренная хлебная корочка, послевкусие – тоже поджар., плюс горьк. шоколад. Апофеоз ароматного дуба.
Ах, как он произнес это – «такой замечательный вкус»!
Немцы что-то ответили на плохом английском – ну а у Монти он, естественно, был хорошим, особенно когда этот человек злился.
– Я хочу пить вино, а не дубовую настойку, – отчетливо произнес он. – Вы обугливаете бочку до безобразности, вы держите там вино минимум шесть месяцев, а в последнем образце и вовсе семь!
Видно было, что таких гостей немцы, носящие знаменитую фамилию «Бах», не ждали. Монти, очевидно, угадал сроки выдержки с пугающей точностью.
– Но мы известны тем, что работаем с германским дубом! – почти выкрикнул толстый Бах. – Это он дает экзотические оттенки сандала, сирени и грибов. Но он мелкозернистый, он требует более долгой выдержки.
– Так не работайте с германским дубом! – зарычал в ответ Монти. – Во Франции дубовые рощи еще не вывелись! Они помогут вам избавиться от деревянного вина!
Дело даже было не в том, что именно он говорил. Да, он, мальчишка, учил виноделов с многолетним стажем – и ведь попадал в точку. Но еще он почти орал и, похоже, готов был сорваться окончательно.
Что-то с ним происходило. Странное.
Алина с удивлением, наклонив голову, слушала Монти. Остальные тоже замерли, некоторые – типа Гриши – замерли с радостью: скандал!
Любой винодел – как любой художник – много чего выслушивает в жизни о своих произведениях. Но как же она смотрит на этого Монти, несчастная фрау Бах, как она вытягивает шею, оглядывая нас, всех прочих, ища поддержки… Ведь это для нее такое событие – приезд людей, от слова которых зависят продажи!
– Монти, – сказал я медленно и задумчиво, намеренно тихо, чтобы ко мне прислушались. – Вы не хотите пить дубовую настойку, но я – хочу. Я хочу из Германии получать деревянное вино с немецким дубом, из Калифорнии – сливочное шардоне с калифорнийским дубом и так далее. Что касается хозяйства Бах, то лично мне кажется: последние два вина великолепны для дичи и копченого мяса. Они очаровательны, – тут я повернул голову к фрау Бах, – а главное – уникальны.
– Отличный английский, – раздались еле слышные, но предельно отчетливые русские слова с противоположной стороны стола. То была Алина, она смотрела на меня с любопытством.
Тут я услышал другой шепот. А, это же Мануэла – она завладела мясистым ухом господина Баха и рассказывала ему что-то… глядя при этом на Монти… а Бах с громадным сочувствием смотрел на него же и кивал, кивал.
– Дорогая Мануэла, – звенящим голосом сказал Монти, – я могу представить, что вы там рассказываете. И хотел бы заметить, что это не имеет никакого отношения к делу. Побочные обстоятельства не влияют на мое мнение о вине.
– Конечно-конечно, – ласково заверил его господин Бах.
Монти воззрился на него волком. Тогда все, конечно, завершилось миром.
Но нервы были и дальше. Потому что – по дороге к автобусу – Гриша и Юля начали требовать у Мануэлы, чтобы она организовала им отдельную поездку в Зоргенштайн, на место отравления. Мануэла, по-моему, начала всерьез обдумывать самоубийство, поскольку Гриша нагло объяснял ей, что никому в Москве – то есть никому в его редакции – не интересен германский дуб, всем хочется острого материала про отравленное вино. А это было ровно то самое, чего Мануэла не хотела слышать, для ее института смысл всей поездки на ходу изменился, он, этот смысл, заключался как раз в том, чтобы все как можно быстрее забыли об отравленном вине и писали о германском дубе. Юля, однако, уверенно подпевала Грише. Это было ужасно, мы с Седовым терпеливо ждали, когда Мануэла расправится с этой парой. А потом оказалось, что всем без исключения нужно в туалет – а что вы хотите от людей, живущих в автобусе, – и я надолго замер во дворе среди багрового плюща, покрывавшего винодельню от крыши до земли.