У Альберта же в хозяйстве вообще работают почти только поляки, по дешевке, и они же зовут друзей из Польши в сентябре на уборку урожая. Живет вся эта публика в чем-то, приспособленном из старого каменного сарая, и не сомневаюсь, что там неплохо. Не считая того, что при уборке урожая народ спит в кроватях, стоящих рядами.
– Сколько звезд, Альберт? И сколько возьмешь?
– Много, много, Сергей. Возьму обещание, что, когда приеду в Россию, ты, ты, ты – покажешь мне свой дом. Хорошо?
– Как же я не догадался? Конечно, хорошо. Отлично.
Я знаком лично, наверное, с парой десятков виноделов – имеется в виду, что они знают, кто я такой, откуда и что о них написал. И с удовольствием со мной болтают. Но Альберт – особый случай.
Впервые мы приехали к нему с Мануэлой и фотографом в том самом сентябре ноль первого года, Мануэла затем получила мой репортаж – десять журнальных страниц, с иллюстрациями, главами, одна из которых называлась «Вино в мягких тапочках», другая – та самая – «Традиционалисты и хулиганы». Нашла переводчика. Перевела репортаж целиком для своего институтского начальства (чья любовь ко мне с тех пор не знает границ) и заодно послала Альберту. Альберт вывесил распечатанную главу в рамочке в офисе.
А через пару лет я снова оказался в Германии и подговорил сопровождающих – уже не Мануэлу, не помню кого – завернуть к Хайльброннеру. И купил у него всего одну бутылку, потому что вкус этого вина мне снился.
«Хайльброннер блан». Гранд-этаж.
Секретная смесь минимум трех белых сортов. Акация, гречишный мед, отцветающий боярышник, намек на сладость, звук скрипок из приоткрытых дверей маленькой сельской церкви где-то на холмах, тихое женское «ах» в приоткрытом окне. Лучшее, что может дать белая Германия.
Как-то не было случая сказать – у меня есть ребеночек, очень милый, тогда ему – то есть ей – было десять лет. В один из воскресных вечеров – воскресенье есть традиционный детский день разведенных пап – я налил ей в большой круглый бокал что-то около столовой ложки хайльброннеровского шедевра.
Она крутила бокал в пальцах и погружала туда нос минут, наверное, пятнадцать. Мы долго обсуждали то, что ей там унюхалось. Потом она осторожно сделала глоток и сказала:
– Папа, у тебя очень хорошая работа. Она нужна.
После чего пообещала, что никогда больше – «больше», вот как? – не будет пить всякую копеечную дрянь, которой развлекаются школьники как раз начиная с ее возраста.
Она поняла, что такое вино.
А с Альбертом, который был тронут моим визитом, мы тогда поговорили о всяких пустяках, включая то, как он унаследовал от отца полностью разрушенное хозяйство.
– Он просто не мог им заниматься, приехал из плена, надо было браться за любую работу… – начал объяснять он. И я даже как-то сразу не сообразил спросить: из какого плена?
– Как это – из какого, – недоуменно пожал он плечами. – Восточный фронт. Он был танкистом, потом сидел в плену у вас, в России. Строил дома в Москве. Потом вернулся, в пятьдесят шестом. Женился снова, скоро родился я.
– Строил дома в Москве? А какие дома? В какой части Москвы? – спросил я, и Альберт поднял на меня взгляд, услышав что-то в моем голосе.
– Не знаю. Ах да, на северо-западе Москвы…
– Ну да, да, – начал улыбаться я. – Бомбили в основном северо-запад. Там же и строили. Господин Хайльброннер…
И я замолчал.
Он смотрел на меня строго.
– Я купил недавно квартиру, – сказал я. – На северо-западе. В доме, который строили немецкие пленные. Потрясающая работа. В доме тепло в любую зиму.
Он молчал. Потом сказал с усилием:
– Отец говорил – они все уезжали счастливые. Знали, что исправили часть того, что сделали. Все, что было в их силах. Сказал – дружи с русскими. И еще сказал – не ходи на войну, делай вино. Вино – это улыбки и доброта.
Я погладил бутылку.
– Господин Хайльброннер…
– Нет, теперь уже просто Альберт…
– Да, Альберт. Представь себе: я выхожу на балкон, передо мной сплошная листва тополей во дворе – и прикасаюсь рукой к кирпичу. Серому, с оттенком бежевого, кирпичу, прочно сидящему в цементе. Его когда-то клали руками…
Он смотрел на меня.
Это уже потом, когда я уезжал, Альберт спросил меня – а кто был мой отец? А я, поколебавшись, признался честно: военный, а на войне он был истребителем танков.
И Альберт снова замолчал, а потом долго глядел вслед нашей машине.
Он, конечно, был прав – лишние полдня мне ничего бы не дали, ломиться в замок ночью было плохой идеей в Средние века, когда он был построен, и оставалось плохой идеей сейчас. Начинать надо было не с этого. А вот с чего.
Компьютер на первом этаже «польского отеля» отлично говорил по-русски – может быть, не все поляки тут были поляками? Я обратился к двум поисковым системам, на русском и – через один знакомый мне винный сайт – на английском. Ответов на слова «никотин» и «яд» набралось миллионы, но мне хватило первых нескольких строчек. И, кстати, русский поиск дал результаты куда более ясные и вызывающие доверие, чем английский.
Я успел даже обдумать – секунды две – глубокую философскую мысль. Все на свете есть яд в больших дозах и лекарство в малых. Что было бы, если бы я набрал сочетание «никотин» и «лекарство»? Ну ладно, это как-нибудь потом.
Итак, никотин. Он же – 3-(N-метил-2-пирролидил)пиридин; 1-метил-2-(3-пиридил)пирролидин. Он же – C10H14N2. В табачных листьях содержится от 0,7 до 6 % никотина, не более.
И теперь понятно, что настой табачных листьев никак не мог вызвать мгновенной смерти Тима Скотта.
А тогда что может такую смерть вызвать… так, так. Уничтожение сельскохозяйственных вредителей. Но тут лишь сульфат (40 % водный концентрат) и хлор-гидрат никотина, препараты с наполнителями – никотин-таннат и никотин-бентонит; еще настои из табачных листьев, а вот даже этикетка приводится – препарат никотина с серой или другим порошком, то есть тот самый никодуст Альберта, а также водные растворы никотина – для борьбы с вредителями растений. Водный раствор? Это что такое? Да еще с мылом.
А вот и самое главное. Никотин чистый – бесцветная маслянистая жидкость с одуряющим запахом и жгучим вкусом.
И как можно использовать такую штуку против дегустатора?
Ага, тут еще одна милая подробность. На воздухе чистый никотин окисляется, окрашиваясь в коричневый цвет. То есть его еще и держать надо в герметичном сосуде… это как же такой сосуд оказался на дегустации, как выглядел, как им пользовались?
Умер, сделав глоток. А это вообще интересно. Это что – чистый никотин страшнее, чем цианистый калий, то есть действует мгновенно?
Ну вот сейчас и посмотрим, мгновенно или нет.
Случайные отравления на производстве, так, ладно. Например, при применении никотина и его соединений в сельском хозяйстве, при вдыхании табачной или махорочной пыли, а также свободного никотина (особенно в отделениях ферментационных камер и в отделениях увлажнения табачных фабрик, где обрабатываются табачные листья при 50–60°). Чаще эти самые отравления возникали при контакте никотина или никотин-сульфата с кожей. А, вот – были некие беременные и молодые крысы, которые чувствительнее половозрелых… и введение однократно табачной пыли в трахею вызывает, оказывается, у крыс межуточную пневмонию с последующим пневмосклерозом, менее выраженным от табачной пыли после ферментации (тут даже есть академическая ссылка на человека по фамилии Скрипчан).
Так, а эта несчастная беременная крыса после общения с гражданином Скрипчаном еще и выжила?
Дерматиты и экземы у рабочих табачных фабрик… Не то.
А вот тут такой маленький пустяк. Чистый никотин хорошо проникает сквозь кожу. Значит, не было необходимости пить отравленное вино – если вино было отравлено? Подержать его во рту и выплюнуть в то самое ведерко – и достаточно, верно?
Так, известны случаи тяжелого отравления при промачивании рукава 95 % раствором никотина, а еще был рабочий, севший на стул, загрязненный 40 % раствором никотина; отравились садовники, на кожу которых попал 3 % раствор.
Но никто из них не умер.
И вообще, оказывается, со смертельной дозой никотина – большие проблемы. Капля никотина, известное дело, убивает лошадь – но, как ни странно, нигде не сказано, кто и зачем травил лошадей. Хотя если это не лошадь, то – «достаточно всего лишь одной капли никотина на целый аквариум, чтобы привести к гибели всех находящихся в нем рыб».
Ого, тут вообще кошмар: «если заядлому курильщику поставить пиявку, то она почти моментально отваливается и погибает в судорогах от высосанной крови, содержащей никотин». Какие мы нежные, не правда ли?
Наконец, я понял, почему смертельная доза чистого никотина обозначается как угодно, где – шестьдесят граммов (что вообще ни в какие ворота не лезло), а где – десять миллиграммов. Одно дело, если человек попал рукой в сульфатный раствор, и совсем другое – если…
Вот оно. Чистый и дикий случай.
Я оторвался от экрана и огляделся. Нашел пустую и чистую (Германия!) пепельницу и с удовольствием закурил. Дым белым призраком поплыл в гулкую пустоту.
Я сидел в безлюдном холле того, что когда-то было средневековым каменным амбаром. Где-то здесь живут и поляки, но сейчас они на работе. В амбаре я, попросту, был на данный момент единственным обитателем.
Где-то на виноградниках уютно урчал мотор. И больше – ни единого звука вокруг.
А ведь это серьезные ребята, подумал я, возвращая взгляд к экрану. Конечно, сейчас, пока я просто изучаю токсикологию по Интернету, меня здесь не обнаружат, зато потом…
Это кем же надо быть, чтобы живому человеку устроить… как это – когда скребут щеткой по пищеводу?
Нет, не это важно. Вот самое главное.
Десять минут после начала опыта. То есть десять минут до появления первых симптомов. И смерть – через полчаса. Но ведь это совсем не то, когда делаешь глоток – и в ту же секунду падаешь. Значит…
А еще важнее – вот это, уже упомянутый острый запах и резкий вкус.
Интереса ради я набрал сочетание слов «вино» и «яд» и какое-то время изучал результат.
Мышьяк, который не имеет запаха. Ну да, это удобно. Симптомы отравления мышьяком легко было спутать с симптомами холеры… очень интересно, и при чем здесь наш случай?
Самый знаменитый случай отравления вином – это смерть папы Александра VI в 1503 году. Папа, замыслив отравить троих кардиналов, выпил заготовленное для них вино по недосмотру кладовщика, которому было доверено хранение отравленных бутылок.
А, да нет на свете ничего, лишенного вкуса и запаха, – у мышьяка, оказывается, есть тонкий металлический привкус. Мадлен Смит отравила своего любовника, добавив мышьяк в какао, доктор Уильям Палмер подмешал яд в виски, а адвокат Гарольд Гринвуд отравил жену, добавив пол чайной ложки мышьяка в бутылку бургундского. Но привкус металла – небывалая нотка в винном букете.
Во вкусе, а не в букете, сказал я экрану. Не путайте нос и рот.
Дальше пошел просто бред. Сладкий вкус в вине, понимаете ли, исторически самый популярный. И римляне уваривали виноградный сок до состояния сиропа путем кипячения его в свинцовых сосудах. Один из симптомов отравления свинцом – потеря репродуктивных способностей. Свинцовые водопроводы и подслащенное свинцом вино – одни из главных причин низкой рождаемости в Древнем Риме.
Тим Скотт вряд ли имел шанс потерять репродуктивные способности.
Ну и – в семнадцатом веке во Франции отравление свинцом носило название «колики Пуату», поскольку виноделы Пуату добавляли окись свинца в вино для смягчения его вкуса. В Англии для подслащивания вина и сидра использовались свинцовые гири, которые опускали в бочки на веревках. Рецепт приготовления вина со свинцом встречается в поваренной книге восемнадцатого века «Универсальный повар» Таунсенда. Свинец запрещен к использованию в виноделии с того же восемнадцатого века. Точка.
Больше никаких технологий изготовления вина, где был бы хоть намек на яды, тем более – быстродействующие, не выявилось. Да я как-то и без поисковых систем это знал.
Что ж, есть с чем ехать в Зоргенштайн.
– Сергей, ты все еще куришь свои мексиканские сигары? – спросил Альберт, приведя меня в сельский ресторанчик с множеством простых радостей, типа картофельного пюре, политого другим пюре – яблочным, что хорошо идет к тонким колбаскам.
– Бывает, – признал я, – но сигара – это все-таки символ победы. А нам как-то до победы далеко.
– Какая там победа, – потряс щеками Альберт, а потом поднял на меня голубые грустные глаза. – У меня упали продажи в местных магазинах на три процента за неделю. Хотя при чем тут я, вроде бы. У всех общее ощущение – что нас теперь можно брать голыми руками. Мы все стали дешевле.
– А Фриц будет со мной говорить?
– Трудно. Я сказал, что ты – винный аналитик, что всего лишь правда, но будь готов к встрече с полицией. Он сказал, что лучше встретиться не в замке. А там посмотрит.
Я мог бы сказать Альберту, что полиция меня ждет, так что тут проблем никаких. Но дело было в том, что я не имел ни малейшего желания вот так сразу начинать разговор с полицией.
– Фриц говорит по-английски?
– Как и все мы. Да, и он все-таки хочет знать, какие будут вопросы.
– Самые простые. Я хочу знать, как прошла дегустация до того самого момента. Кто где сидел, что сказал. А разговор о технологиях – боюсь, что он тут неуместен. Дело явно не в вине. А в том, что туда добавили.
Тут Альберт как-то странно усмехнулся.
– Ну, Фриц поможет. Хотя, кажется, дегустацией дирижировал не он, у них там есть такая специальная девушка… Но, кстати, о девушках. Помнишь, ты приехал ко мне в первый раз с такой… у нее лицо, как у грустной лошади? Вот если бы ты знал, где ее найти, она бы многое рассказала. Это она командовала группой твоих коллег, она привезла их в замок. А увезла на одного меньше. Да она вообще рядом с ним сидела, с этим, который умер.
– Что? Та девушка? Мануэла?
Альберт фальшиво пропел строчку «Мануэлы» из Иглесиаса.
– А второй англичанин, который приехал с этим несчастным, вообще устроил истерику. Они вроде были друзьями. Орал на всех, чтобы вызвали врача, ну и так далее. Не мог поверить, что тот умер почти сразу. Пытался пробиться в санитарную машину, но там уже знали, что поедут прямо в морг. И его не пустили, он скандалил. Знаменитый такой парень, фамилия как у этого рок-музыканта, который сначала шепчет, потом дико орет. Он еще ломает на сцене почти настоящую стену.
– «Пинк Флойд»… Роджер Уотерс? Уотерс? Это же как – Монти? Монти Уотерс?
– Да! – обрадовался Альберт.
Вот и объяснение странностям в поведении Монти, как и неизбывной печали Мануэлы.
Так ведь теперь я и вообще не поеду к Фрицу. То есть если он и будет мне нужен, то лишь на следующем этапе.
Мы быстро договорились об этом с Альбертом.
– Звони, Сергей, – сказал он мне на прощание. – Считай, что у тебя здесь – полевой офис с дисциплинированными сотрудниками. Я знаю, ты не сделаешь нам плохо. Для тебя – все что угодно.
– Что угодно? Тогда – «Хайльброннер блан». Гранд-этаж. Он наверняка подорожал?
– Для кого подорожал, а для кого на этот раз – бесплатно. И не возражай.
И ранним утром, по прохладной росе, я понесся вовсе не в Зоргенштайн. А обратно, или почти обратно – потому что наша команда во главе с Мануэлой успела к этому времени покинуть Фрайбург и добраться до замечательного места.
Там была толпа народа, в ярмарочных балаганах наливали сельский, с пузыриками, кисло-сладкий рислинг в высокие стаканы с характерными вмятинками, числом обязательно шестнадцать. Гремел духовой оркестр инвалидов, а в стороне от всего этого на веселящуюся публику подозрительно смотрел сквозь очки Гриша Цукерман, иногда переводя взгляд на рислинговый стакан в руке.
И только через полчаса я понял, после долгих расспросов, что, пока я гостил у Альберта, Гриша не терял времени даром. И то, что он устроил, описанию не поддается.
6. Про́клятое вино
– Сколько звезд, Альберт? И сколько возьмешь?
– Много, много, Сергей. Возьму обещание, что, когда приеду в Россию, ты, ты, ты – покажешь мне свой дом. Хорошо?
– Как же я не догадался? Конечно, хорошо. Отлично.
Я знаком лично, наверное, с парой десятков виноделов – имеется в виду, что они знают, кто я такой, откуда и что о них написал. И с удовольствием со мной болтают. Но Альберт – особый случай.
Впервые мы приехали к нему с Мануэлой и фотографом в том самом сентябре ноль первого года, Мануэла затем получила мой репортаж – десять журнальных страниц, с иллюстрациями, главами, одна из которых называлась «Вино в мягких тапочках», другая – та самая – «Традиционалисты и хулиганы». Нашла переводчика. Перевела репортаж целиком для своего институтского начальства (чья любовь ко мне с тех пор не знает границ) и заодно послала Альберту. Альберт вывесил распечатанную главу в рамочке в офисе.
А через пару лет я снова оказался в Германии и подговорил сопровождающих – уже не Мануэлу, не помню кого – завернуть к Хайльброннеру. И купил у него всего одну бутылку, потому что вкус этого вина мне снился.
«Хайльброннер блан». Гранд-этаж.
Секретная смесь минимум трех белых сортов. Акация, гречишный мед, отцветающий боярышник, намек на сладость, звук скрипок из приоткрытых дверей маленькой сельской церкви где-то на холмах, тихое женское «ах» в приоткрытом окне. Лучшее, что может дать белая Германия.
Как-то не было случая сказать – у меня есть ребеночек, очень милый, тогда ему – то есть ей – было десять лет. В один из воскресных вечеров – воскресенье есть традиционный детский день разведенных пап – я налил ей в большой круглый бокал что-то около столовой ложки хайльброннеровского шедевра.
Она крутила бокал в пальцах и погружала туда нос минут, наверное, пятнадцать. Мы долго обсуждали то, что ей там унюхалось. Потом она осторожно сделала глоток и сказала:
– Папа, у тебя очень хорошая работа. Она нужна.
После чего пообещала, что никогда больше – «больше», вот как? – не будет пить всякую копеечную дрянь, которой развлекаются школьники как раз начиная с ее возраста.
Она поняла, что такое вино.
А с Альбертом, который был тронут моим визитом, мы тогда поговорили о всяких пустяках, включая то, как он унаследовал от отца полностью разрушенное хозяйство.
– Он просто не мог им заниматься, приехал из плена, надо было браться за любую работу… – начал объяснять он. И я даже как-то сразу не сообразил спросить: из какого плена?
– Как это – из какого, – недоуменно пожал он плечами. – Восточный фронт. Он был танкистом, потом сидел в плену у вас, в России. Строил дома в Москве. Потом вернулся, в пятьдесят шестом. Женился снова, скоро родился я.
– Строил дома в Москве? А какие дома? В какой части Москвы? – спросил я, и Альберт поднял на меня взгляд, услышав что-то в моем голосе.
– Не знаю. Ах да, на северо-западе Москвы…
– Ну да, да, – начал улыбаться я. – Бомбили в основном северо-запад. Там же и строили. Господин Хайльброннер…
И я замолчал.
Он смотрел на меня строго.
– Я купил недавно квартиру, – сказал я. – На северо-западе. В доме, который строили немецкие пленные. Потрясающая работа. В доме тепло в любую зиму.
Он молчал. Потом сказал с усилием:
– Отец говорил – они все уезжали счастливые. Знали, что исправили часть того, что сделали. Все, что было в их силах. Сказал – дружи с русскими. И еще сказал – не ходи на войну, делай вино. Вино – это улыбки и доброта.
Я погладил бутылку.
– Господин Хайльброннер…
– Нет, теперь уже просто Альберт…
– Да, Альберт. Представь себе: я выхожу на балкон, передо мной сплошная листва тополей во дворе – и прикасаюсь рукой к кирпичу. Серому, с оттенком бежевого, кирпичу, прочно сидящему в цементе. Его когда-то клали руками…
Он смотрел на меня.
Это уже потом, когда я уезжал, Альберт спросил меня – а кто был мой отец? А я, поколебавшись, признался честно: военный, а на войне он был истребителем танков.
И Альберт снова замолчал, а потом долго глядел вслед нашей машине.
Он, конечно, был прав – лишние полдня мне ничего бы не дали, ломиться в замок ночью было плохой идеей в Средние века, когда он был построен, и оставалось плохой идеей сейчас. Начинать надо было не с этого. А вот с чего.
Компьютер на первом этаже «польского отеля» отлично говорил по-русски – может быть, не все поляки тут были поляками? Я обратился к двум поисковым системам, на русском и – через один знакомый мне винный сайт – на английском. Ответов на слова «никотин» и «яд» набралось миллионы, но мне хватило первых нескольких строчек. И, кстати, русский поиск дал результаты куда более ясные и вызывающие доверие, чем английский.
Я успел даже обдумать – секунды две – глубокую философскую мысль. Все на свете есть яд в больших дозах и лекарство в малых. Что было бы, если бы я набрал сочетание «никотин» и «лекарство»? Ну ладно, это как-нибудь потом.
Итак, никотин. Он же – 3-(N-метил-2-пирролидил)пиридин; 1-метил-2-(3-пиридил)пирролидин. Он же – C10H14N2. В табачных листьях содержится от 0,7 до 6 % никотина, не более.
И теперь понятно, что настой табачных листьев никак не мог вызвать мгновенной смерти Тима Скотта.
А тогда что может такую смерть вызвать… так, так. Уничтожение сельскохозяйственных вредителей. Но тут лишь сульфат (40 % водный концентрат) и хлор-гидрат никотина, препараты с наполнителями – никотин-таннат и никотин-бентонит; еще настои из табачных листьев, а вот даже этикетка приводится – препарат никотина с серой или другим порошком, то есть тот самый никодуст Альберта, а также водные растворы никотина – для борьбы с вредителями растений. Водный раствор? Это что такое? Да еще с мылом.
А вот и самое главное. Никотин чистый – бесцветная маслянистая жидкость с одуряющим запахом и жгучим вкусом.
И как можно использовать такую штуку против дегустатора?
Ага, тут еще одна милая подробность. На воздухе чистый никотин окисляется, окрашиваясь в коричневый цвет. То есть его еще и держать надо в герметичном сосуде… это как же такой сосуд оказался на дегустации, как выглядел, как им пользовались?
Умер, сделав глоток. А это вообще интересно. Это что – чистый никотин страшнее, чем цианистый калий, то есть действует мгновенно?
Ну вот сейчас и посмотрим, мгновенно или нет.
Случайные отравления на производстве, так, ладно. Например, при применении никотина и его соединений в сельском хозяйстве, при вдыхании табачной или махорочной пыли, а также свободного никотина (особенно в отделениях ферментационных камер и в отделениях увлажнения табачных фабрик, где обрабатываются табачные листья при 50–60°). Чаще эти самые отравления возникали при контакте никотина или никотин-сульфата с кожей. А, вот – были некие беременные и молодые крысы, которые чувствительнее половозрелых… и введение однократно табачной пыли в трахею вызывает, оказывается, у крыс межуточную пневмонию с последующим пневмосклерозом, менее выраженным от табачной пыли после ферментации (тут даже есть академическая ссылка на человека по фамилии Скрипчан).
Так, а эта несчастная беременная крыса после общения с гражданином Скрипчаном еще и выжила?
Дерматиты и экземы у рабочих табачных фабрик… Не то.
А вот тут такой маленький пустяк. Чистый никотин хорошо проникает сквозь кожу. Значит, не было необходимости пить отравленное вино – если вино было отравлено? Подержать его во рту и выплюнуть в то самое ведерко – и достаточно, верно?
Так, известны случаи тяжелого отравления при промачивании рукава 95 % раствором никотина, а еще был рабочий, севший на стул, загрязненный 40 % раствором никотина; отравились садовники, на кожу которых попал 3 % раствор.
Но никто из них не умер.
И вообще, оказывается, со смертельной дозой никотина – большие проблемы. Капля никотина, известное дело, убивает лошадь – но, как ни странно, нигде не сказано, кто и зачем травил лошадей. Хотя если это не лошадь, то – «достаточно всего лишь одной капли никотина на целый аквариум, чтобы привести к гибели всех находящихся в нем рыб».
Ого, тут вообще кошмар: «если заядлому курильщику поставить пиявку, то она почти моментально отваливается и погибает в судорогах от высосанной крови, содержащей никотин». Какие мы нежные, не правда ли?
Наконец, я понял, почему смертельная доза чистого никотина обозначается как угодно, где – шестьдесят граммов (что вообще ни в какие ворота не лезло), а где – десять миллиграммов. Одно дело, если человек попал рукой в сульфатный раствор, и совсем другое – если…
Вот оно. Чистый и дикий случай.
«В 50-х годах прошлого века врачи Дворжак и Хейнрих, работавшие в Вене у К. Шроффа, приняли без его ведома вначале более 2 миллиграммов никотина, потом по 4,5 миллиграмма».Ну, это уже не прошлый век. Это позапрошлый. И это не британские ученые, герои анекдотов. Это, как ни странно, немцы или почти немцы, то есть австрийцы. Какая тут связь? А неизвестно.
«Первая доза вызвала резкое раздражение и жжение языка. При увеличении дозы усилилось слюноотделение и возникло ощущение, что в желудке и пищеводе скребут щеткой. Наступило сильное возбуждение, жар, сильная головная боль, частичная потеря сознания. Раздражал свет, ослабел слух (уши были будто заложены ватой), дыхание стало затрудненным, появилось чувство скованности, словно в груди застряло инородное тело. Через десять минут после начала опыта побледнели лица, черты исказились, не было сил держать голову прямо, руки и ноги стали холодными как лед.А вот и абсолютно смертельная доза, в случае приема чистого никотина через рот. От шести до восьми миллиграммов. Три-четыре капли.
Озноб начался с пальцев рук и ног и затем распространился по всему телу, по прошествии двух часов начались судороги. Врачи чудом остались живы».
Я оторвался от экрана и огляделся. Нашел пустую и чистую (Германия!) пепельницу и с удовольствием закурил. Дым белым призраком поплыл в гулкую пустоту.
Я сидел в безлюдном холле того, что когда-то было средневековым каменным амбаром. Где-то здесь живут и поляки, но сейчас они на работе. В амбаре я, попросту, был на данный момент единственным обитателем.
Где-то на виноградниках уютно урчал мотор. И больше – ни единого звука вокруг.
А ведь это серьезные ребята, подумал я, возвращая взгляд к экрану. Конечно, сейчас, пока я просто изучаю токсикологию по Интернету, меня здесь не обнаружат, зато потом…
Это кем же надо быть, чтобы живому человеку устроить… как это – когда скребут щеткой по пищеводу?
«…нервный яд, действующий в первую очередь на ганглии вегетативной нервной системы, сначала возбуждая, а затем парализуя их. На центральную нервную систему действует также двухфазно. Поражает сердечно-сосудистую систему. Возможно прямое действие на сердечную мышцу и ткань сосудов, а также влияние на обмен биогенных аминов. Обладает некоторым местным раздражающим действием. Хорошо проникает через кожу».Лечится анабазином.
Нет, не это важно. Вот самое главное.
Десять минут после начала опыта. То есть десять минут до появления первых симптомов. И смерть – через полчаса. Но ведь это совсем не то, когда делаешь глоток – и в ту же секунду падаешь. Значит…
А еще важнее – вот это, уже упомянутый острый запах и резкий вкус.
Интереса ради я набрал сочетание слов «вино» и «яд» и какое-то время изучал результат.
«Красное вино, мощно интегрированное в быт английских имущих классов, было, наряду с какао, кофе и лекарствами, одним из самых распространенных способов маскировки яда в арсенале викторианских отравителей. Но кроме того, вино было ядовито и само по себе».Почему только викторианских? Но с Интернетом не поспоришь.
Мышьяк, который не имеет запаха. Ну да, это удобно. Симптомы отравления мышьяком легко было спутать с симптомами холеры… очень интересно, и при чем здесь наш случай?
Самый знаменитый случай отравления вином – это смерть папы Александра VI в 1503 году. Папа, замыслив отравить троих кардиналов, выпил заготовленное для них вино по недосмотру кладовщика, которому было доверено хранение отравленных бутылок.
А, да нет на свете ничего, лишенного вкуса и запаха, – у мышьяка, оказывается, есть тонкий металлический привкус. Мадлен Смит отравила своего любовника, добавив мышьяк в какао, доктор Уильям Палмер подмешал яд в виски, а адвокат Гарольд Гринвуд отравил жену, добавив пол чайной ложки мышьяка в бутылку бургундского. Но привкус металла – небывалая нотка в винном букете.
Во вкусе, а не в букете, сказал я экрану. Не путайте нос и рот.
Дальше пошел просто бред. Сладкий вкус в вине, понимаете ли, исторически самый популярный. И римляне уваривали виноградный сок до состояния сиропа путем кипячения его в свинцовых сосудах. Один из симптомов отравления свинцом – потеря репродуктивных способностей. Свинцовые водопроводы и подслащенное свинцом вино – одни из главных причин низкой рождаемости в Древнем Риме.
Тим Скотт вряд ли имел шанс потерять репродуктивные способности.
Ну и – в семнадцатом веке во Франции отравление свинцом носило название «колики Пуату», поскольку виноделы Пуату добавляли окись свинца в вино для смягчения его вкуса. В Англии для подслащивания вина и сидра использовались свинцовые гири, которые опускали в бочки на веревках. Рецепт приготовления вина со свинцом встречается в поваренной книге восемнадцатого века «Универсальный повар» Таунсенда. Свинец запрещен к использованию в виноделии с того же восемнадцатого века. Точка.
Больше никаких технологий изготовления вина, где был бы хоть намек на яды, тем более – быстродействующие, не выявилось. Да я как-то и без поисковых систем это знал.
Что ж, есть с чем ехать в Зоргенштайн.
– Сергей, ты все еще куришь свои мексиканские сигары? – спросил Альберт, приведя меня в сельский ресторанчик с множеством простых радостей, типа картофельного пюре, политого другим пюре – яблочным, что хорошо идет к тонким колбаскам.
– Бывает, – признал я, – но сигара – это все-таки символ победы. А нам как-то до победы далеко.
– Какая там победа, – потряс щеками Альберт, а потом поднял на меня голубые грустные глаза. – У меня упали продажи в местных магазинах на три процента за неделю. Хотя при чем тут я, вроде бы. У всех общее ощущение – что нас теперь можно брать голыми руками. Мы все стали дешевле.
– А Фриц будет со мной говорить?
– Трудно. Я сказал, что ты – винный аналитик, что всего лишь правда, но будь готов к встрече с полицией. Он сказал, что лучше встретиться не в замке. А там посмотрит.
Я мог бы сказать Альберту, что полиция меня ждет, так что тут проблем никаких. Но дело было в том, что я не имел ни малейшего желания вот так сразу начинать разговор с полицией.
– Фриц говорит по-английски?
– Как и все мы. Да, и он все-таки хочет знать, какие будут вопросы.
– Самые простые. Я хочу знать, как прошла дегустация до того самого момента. Кто где сидел, что сказал. А разговор о технологиях – боюсь, что он тут неуместен. Дело явно не в вине. А в том, что туда добавили.
Тут Альберт как-то странно усмехнулся.
– Ну, Фриц поможет. Хотя, кажется, дегустацией дирижировал не он, у них там есть такая специальная девушка… Но, кстати, о девушках. Помнишь, ты приехал ко мне в первый раз с такой… у нее лицо, как у грустной лошади? Вот если бы ты знал, где ее найти, она бы многое рассказала. Это она командовала группой твоих коллег, она привезла их в замок. А увезла на одного меньше. Да она вообще рядом с ним сидела, с этим, который умер.
– Что? Та девушка? Мануэла?
Альберт фальшиво пропел строчку «Мануэлы» из Иглесиаса.
– А второй англичанин, который приехал с этим несчастным, вообще устроил истерику. Они вроде были друзьями. Орал на всех, чтобы вызвали врача, ну и так далее. Не мог поверить, что тот умер почти сразу. Пытался пробиться в санитарную машину, но там уже знали, что поедут прямо в морг. И его не пустили, он скандалил. Знаменитый такой парень, фамилия как у этого рок-музыканта, который сначала шепчет, потом дико орет. Он еще ломает на сцене почти настоящую стену.
– «Пинк Флойд»… Роджер Уотерс? Уотерс? Это же как – Монти? Монти Уотерс?
– Да! – обрадовался Альберт.
Вот и объяснение странностям в поведении Монти, как и неизбывной печали Мануэлы.
Так ведь теперь я и вообще не поеду к Фрицу. То есть если он и будет мне нужен, то лишь на следующем этапе.
Мы быстро договорились об этом с Альбертом.
– Звони, Сергей, – сказал он мне на прощание. – Считай, что у тебя здесь – полевой офис с дисциплинированными сотрудниками. Я знаю, ты не сделаешь нам плохо. Для тебя – все что угодно.
– Что угодно? Тогда – «Хайльброннер блан». Гранд-этаж. Он наверняка подорожал?
– Для кого подорожал, а для кого на этот раз – бесплатно. И не возражай.
И ранним утром, по прохладной росе, я понесся вовсе не в Зоргенштайн. А обратно, или почти обратно – потому что наша команда во главе с Мануэлой успела к этому времени покинуть Фрайбург и добраться до замечательного места.
Там была толпа народа, в ярмарочных балаганах наливали сельский, с пузыриками, кисло-сладкий рислинг в высокие стаканы с характерными вмятинками, числом обязательно шестнадцать. Гремел духовой оркестр инвалидов, а в стороне от всего этого на веселящуюся публику подозрительно смотрел сквозь очки Гриша Цукерман, иногда переводя взгляд на рислинговый стакан в руке.
И только через полчаса я понял, после долгих расспросов, что, пока я гостил у Альберта, Гриша не терял времени даром. И то, что он устроил, описанию не поддается.
6. Про́клятое вино
То, что натворил Гриша, вышло вдобавок в сокращенном переводе по всей Германии, есть уже и английские варианты – да хоть голландские. Ну и скорость же у его (бывшей нашей с ним) газетенки, как и у всех прочих.
То есть только вчера утром он встречался со своими немецкими соплеменниками, судя по всему, получил именно от них вот это – это самое. Сел затем за компьютер, еще до обеда, настучал в редакцию, газета вышла сегодня утром, и, хотя в Москве Гришина находка никого, видимо, не взволновала, только нервы пощекотала, в Европе все оказалось по-иному. Благодаря оперативной работе какого-то немецкого корреспондента в Москве, вся Германия уже ранним утром начала обсуждать ошеломляющее открытие российского гения расследовательской журналистики.
Мы стояли с Мойрой у ярмарочной палатки, на рислинговом стакане пылал след ее помады, она со вкусом, строчка за строчкой, цитировала это произведение:
– Но краткое расследование показало, дорогой Сергей, что замок Зоргенштайн не впервые стал местом страшной смерти человека, пригубившего здешнее прославленное вино.
Все началось в полдень двадцать шестого сентября тысяча пятьсот сорок четвертого года, под стенами замка, принадлежавшего тогда архиепископу Руди фон… о, господи, я не могу читать эти немецкие имена. А тут еще и «Хексенхаммер» – это такая книга, Сергей, про ведьм…
– «Молот ведьм», конечно, и что? Это про вас, Мойра?
– Спасибо большое, но я продолжаю цитирование… Эта самая книга была написана за шестьдесят лет до описываемых событий и выдержала множество изданий, в ней говорится, что все колдовство исходит от плотских похотей ненасытных женщин…
– Мойра, а кто мне рассказывал про свингующий Лондон шестидесятых? Может, книга права?
– Выпей рислинга из моего стакана, здесь так принято, и успокойся. Тебе тут есть о ком мечтать и без свинга. Далее твой друг пишет: о дьяволе, колдуне и божьем попущении говорит эта книга, но в кошмарном шестнадцатом веке на площадях здесь жгли не только ведьм. В тот сентябрьский день к столбам привязали трех колдунов мужского пола. Рабби Льва…
– Неужели Цукермана?
– Почти, он вообще-то тут без фамилии, и еще два еврея. Обвинение – «Каббала», кровавые жертвы и все прочее. Архиепископ из окна замка смотрел на то, как поджигают хворост, держа в руке оловянный кубок с красным вином из своих подвалов. Он улыбался.
– Молодец, Гриша! Улыбался – это хорошая деталь. И олово – тоже.
– Дальше – лучше, Сергей. И в последний свой миг рабби Лев протянул в сторону замка дрожащую руку и проклял архиепископа. Он проклял также и его вино. И прокричал, что каждая девять тысяч девятьсот девяносто девятая бутылка будет нести в себе смерть.
– Как же они там, в подвалах замка, замучились потом считать!..
– Со стыдом признаюсь, Сергей, что стандарты журналистики ваша страна усваивает у наших таблоидов. Еще тут ссылка на неподтвержденные источники насчет того, что иногда в замке просчитывались, и поэтому были две загадочные смерти от заколдованного вина. Без дат. Ну-ну. И эффектная фраза, что Германия забыла про эти страницы своей истории, но кое-кто помнит.
– А как Мануэла?
– О, ей, по-моему, уже все равно. Она по ту сторону добра и зла.
Взревел медный оркестр, очкастый оптимистичный инвалид в кресле затопал здоровой ногой по педали, часто лязгая таким образом медью, в его руках была труба, в шляпу – воткнуто перо.
Толпа передвигалась меж тентов как море, приливами и отливами.
– Ладно, Мойра, где твой собрат Монти?
– Не трогал бы ты его. Хотя вон он, стоит один. Что с ним творится – ума не приложу.
Ну, я теперь знал, что с ним творится. Если ты – что-то среднее между свидетелем и подозреваемым, а других подозреваемых все не арестовывают, то тут все просто и понятно.
Я двинулся к Монти через ярмарочную толпу. Честное слово, в этих краях, наверное, по сути немногое изменилось с той поры, когда в Зоргенштайне жгли колдунов и ведьм. Хотя тогда ярмарка была серьезной, здесь закупали осенний урожай целыми телегами, а рислинг пили, наверное, бочками.
А этот стакан – гениальный предмет. Число вмятин для пальцев было определено ярмарочным советом: шестнадцать. Году этак в тысяча четырехсотом. Потому что какая же Европа без вот таких регламентов всего-всего? Да, а сами вмятинки нужны потому, что стакан был один на компанию, из него отпивали все по очереди, передавая друг другу жирными от еды руками. Вмятинки не давали стакану выскользнуть из пальцев…
На полпути через площадь я позвонил Альберту:
– Альберт, ты слышал? Точнее, читал?
– Но, Сергей, – зазвучал его голос, в котором не было никакой надежды, – тут все и везде жгли еретиков. Ты вот очень любишь Вюрцбург, я знаю, а там и вообще по этой части творился кромешный ад.
– Альберт, есть просьба. Нельзя ли это безобразие проверить? У тебя же есть там друзья-историки, у них – телефоны… Я знаком с автором и не испытываю к его шедевру никакого доверия. Но…
– Сами они мне позвонили, Сергей, – ответил голос Альберта. – Конечно, они проверяют. Половина Германии сейчас это проверяет. К сожалению.
То есть только вчера утром он встречался со своими немецкими соплеменниками, судя по всему, получил именно от них вот это – это самое. Сел затем за компьютер, еще до обеда, настучал в редакцию, газета вышла сегодня утром, и, хотя в Москве Гришина находка никого, видимо, не взволновала, только нервы пощекотала, в Европе все оказалось по-иному. Благодаря оперативной работе какого-то немецкого корреспондента в Москве, вся Германия уже ранним утром начала обсуждать ошеломляющее открытие российского гения расследовательской журналистики.
Мы стояли с Мойрой у ярмарочной палатки, на рислинговом стакане пылал след ее помады, она со вкусом, строчка за строчкой, цитировала это произведение:
– Но краткое расследование показало, дорогой Сергей, что замок Зоргенштайн не впервые стал местом страшной смерти человека, пригубившего здешнее прославленное вино.
Все началось в полдень двадцать шестого сентября тысяча пятьсот сорок четвертого года, под стенами замка, принадлежавшего тогда архиепископу Руди фон… о, господи, я не могу читать эти немецкие имена. А тут еще и «Хексенхаммер» – это такая книга, Сергей, про ведьм…
– «Молот ведьм», конечно, и что? Это про вас, Мойра?
– Спасибо большое, но я продолжаю цитирование… Эта самая книга была написана за шестьдесят лет до описываемых событий и выдержала множество изданий, в ней говорится, что все колдовство исходит от плотских похотей ненасытных женщин…
– Мойра, а кто мне рассказывал про свингующий Лондон шестидесятых? Может, книга права?
– Выпей рислинга из моего стакана, здесь так принято, и успокойся. Тебе тут есть о ком мечтать и без свинга. Далее твой друг пишет: о дьяволе, колдуне и божьем попущении говорит эта книга, но в кошмарном шестнадцатом веке на площадях здесь жгли не только ведьм. В тот сентябрьский день к столбам привязали трех колдунов мужского пола. Рабби Льва…
– Неужели Цукермана?
– Почти, он вообще-то тут без фамилии, и еще два еврея. Обвинение – «Каббала», кровавые жертвы и все прочее. Архиепископ из окна замка смотрел на то, как поджигают хворост, держа в руке оловянный кубок с красным вином из своих подвалов. Он улыбался.
– Молодец, Гриша! Улыбался – это хорошая деталь. И олово – тоже.
– Дальше – лучше, Сергей. И в последний свой миг рабби Лев протянул в сторону замка дрожащую руку и проклял архиепископа. Он проклял также и его вино. И прокричал, что каждая девять тысяч девятьсот девяносто девятая бутылка будет нести в себе смерть.
– Как же они там, в подвалах замка, замучились потом считать!..
– Со стыдом признаюсь, Сергей, что стандарты журналистики ваша страна усваивает у наших таблоидов. Еще тут ссылка на неподтвержденные источники насчет того, что иногда в замке просчитывались, и поэтому были две загадочные смерти от заколдованного вина. Без дат. Ну-ну. И эффектная фраза, что Германия забыла про эти страницы своей истории, но кое-кто помнит.
– А как Мануэла?
– О, ей, по-моему, уже все равно. Она по ту сторону добра и зла.
Взревел медный оркестр, очкастый оптимистичный инвалид в кресле затопал здоровой ногой по педали, часто лязгая таким образом медью, в его руках была труба, в шляпу – воткнуто перо.
Толпа передвигалась меж тентов как море, приливами и отливами.
– Ладно, Мойра, где твой собрат Монти?
– Не трогал бы ты его. Хотя вон он, стоит один. Что с ним творится – ума не приложу.
Ну, я теперь знал, что с ним творится. Если ты – что-то среднее между свидетелем и подозреваемым, а других подозреваемых все не арестовывают, то тут все просто и понятно.
Я двинулся к Монти через ярмарочную толпу. Честное слово, в этих краях, наверное, по сути немногое изменилось с той поры, когда в Зоргенштайне жгли колдунов и ведьм. Хотя тогда ярмарка была серьезной, здесь закупали осенний урожай целыми телегами, а рислинг пили, наверное, бочками.
А этот стакан – гениальный предмет. Число вмятин для пальцев было определено ярмарочным советом: шестнадцать. Году этак в тысяча четырехсотом. Потому что какая же Европа без вот таких регламентов всего-всего? Да, а сами вмятинки нужны потому, что стакан был один на компанию, из него отпивали все по очереди, передавая друг другу жирными от еды руками. Вмятинки не давали стакану выскользнуть из пальцев…
На полпути через площадь я позвонил Альберту:
– Альберт, ты слышал? Точнее, читал?
– Но, Сергей, – зазвучал его голос, в котором не было никакой надежды, – тут все и везде жгли еретиков. Ты вот очень любишь Вюрцбург, я знаю, а там и вообще по этой части творился кромешный ад.
– Альберт, есть просьба. Нельзя ли это безобразие проверить? У тебя же есть там друзья-историки, у них – телефоны… Я знаком с автором и не испытываю к его шедевру никакого доверия. Но…
– Сами они мне позвонили, Сергей, – ответил голос Альберта. – Конечно, они проверяют. Половина Германии сейчас это проверяет. К сожалению.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента