Страница:
– Страсти у вас, – неодобрительно сказала мне Юля, только что отдавшая должное туалету супругов Бах. – Объяснил бы, что это такое – какой-то Монти читает лекции людям, которые, наверное, побольше его знают.
– А вот это не так, – сказал я. – Монти – это феномен. Очень сложно стать известным винным писателем в стране, где в полной силе Хью Джонсон и Дженсис Робинсон. Но Монти все равно хочет когда-нибудь быть первым. И ведь он еще и фрилансер. То есть ему никто не платит зарплату. Поэтому каждое лето он нанимается на виноградники и винодельни, по месяцу или меньше на каждый, по всей Европе. За еду и копейки. Но уж то, что он знает про все винодельческие технологии, от Бургундии до Риохи, – это Бахам, возможно, и не снилось. А также и нам с Седовым.
Юля – человек, который из всего извлекает какую-то неожиданную информацию.
– А скажи, Сергей, это что – вы с Седовым первые винные писатели России? Вас только двое? Вот и Мануэла с вами носится… А кто из вас круче?
– Нас не двое, а трое, – скромно заметил я. – Еще есть Галя Лихачева. Тоже из моего журнала, из «Вино-писателя». Конечно, в винных компаниях работает множество экспертов. Они знают побольше нашего, но это не винные писатели. Они работают на свои компании. На их продукцию. А строго в рамках профессии – вот мы.
– Один из трех лучших – тоже не слабо. Нет, тебя о чем спросили, а? Кто из вас двоих круче?
Я с некоторым нетерпением взглянул на выход из дегустационного зала – как обычно, бывшего сарая, оштукатуренного потом с немецкой безупречностью.
– Она только зашла, – мстительно сказала Юля. – Дай женщине спокойно пописать. Так кто?
– Седов начал творческий путь в журнале «Советское вино», издавался Всесоюзным институтом виноделия. Все знает, – великодушно признал я. – Но пишет в соответствующем стиле. Заполняет технологическую карту. И тут приходит новый век, открываются новые журналы, набегает какая-то шпана, то есть я. Мне далеко до него по части знаний. Но ему далеко… меня, видишь ли, читают. Почему-то.
– А еще он сегодня главный редактор, – напомнила мне Юля. – Ладно, Сергей Рокотов. Теперь слушай. Дай мне поговорить с твоей Алиной. А то только руки помоет сейчас – и вы уже снова о чем-то шепчетесь. А у меня к ней дело.
– Да сколько угодно, – удивился я. – Какое еще дело?
– А ты, Рокотов, вообще понимаешь, кому ты куртку свою отдал? Она главный редактор самого знаменитого в эр-эф гламурного журнала. Сколько она получает, знаешь?
– Не спрашивал.
– Я понимаю, у тебя к ней свой интерес. А меня с работы завтра могут выгнать. Да и работа дрянь. Вот о чем я с ней хочу поговорить. Ты вообще прикинь, она с Рублевки не вылезает, она с какими людьми общается – голова не кружится? А ты ей куртку свою…
– Не кружится, – честно признал я. – Если у них там миллиард долларов, это еще не значит, что они дадут мне хоть десятку. Да и я не попрошу. И тебе они не дадут. Слушай, все просто – я тут задержусь на пару шагов, подсядь к ней в автобусе, как раз поговоришь. Ехать час как минимум. Я прислушиваться не буду. Успеха.
– Мгм, – сказала она. – Я знала, что ты настоящий товарищ.
Боюсь, что классическое представление о немцах у нас, как всегда, на полстолетия отстает от реальности. Сегодняшний немец во всей красе – это вот что.
Это Франц Хербстер, стоящий над обрывом, над потрясающе немецким пейзажем – черная хвойная тень Шварцвальда на горизонте, серебряная полоска узенького еще Рейна на краю мироздания. Холмы, золотящиеся осенними фруктовыми садами. Солнце среди багровеющих облаков. Черепичные крыши, робкие синеватые дымки из труб: ведь это же рай, сюда попадают те немцы, которые в жизни вели себя хорошо.
А Франц Хербстер, в коротких сапожках, в толстой куртке, привел нас на этот бугор для приветственной церемонии. На обрыве стоит беседка, ее пронизывает ветер, мы дрожим, Алину не спасает уже и моя куртка – ее тонкие, плотно сжатые губы скоро посинеют. Но уйти нельзя, в беседку заранее вынесен поднос с бокалами, здесь же коробочка игристого вина – плоды трудов винного кооператива, которым управляет Франц.
И вот он, с летящими по ветру волосами, достает из коробки первую бутылку зекта, увенчанную серебристой фольгой, и рубит ей голову настоящим самурайским мечом.
Именно им, и не иначе.
«Чпок», – говорит бутылка. Аккуратно, как алмазом, срезанное горлышко вместе с пробкой улетает вниз, к равнинам, садам, в вечность, Франц с романтической усмешкой наливает пенящийся зект в бокал и подает его – ну конечно, Алине. Мойра, которая старше Алины лет этак на двадцать – Мойре пятьдесят с лишним, это замечательная женщина редкой и странной красоты, – благосклонно не замечает, что оказалась второй.
Франц, наполнив несколько бокалов, чарующе улыбается, расставляет ноги, под косым углом приставляет сверкающее лезвие к бутылке – новое «чпок!» разносится над Рейном, Шварцвальдом, дубовыми лесами, садами и полями. «Сто писят», – шепчет Гриша.
Это – немец. Это настоящее. Типичное. Словами не объяснимое.
Зект очень мягок, пахнет яблоками и дымком осенних листьев, как хорошее «пуи-фюме».
Ужин в кооперативе (оплаченный, как и вся наша поездка, институтом Мануэлы) – это когда дегустация продолжается, но с неумеренным обжорством, в расслабленности и общей радости. Грише торжественно показывают пригодную для него еду, Мойра смотрит на Седова характерным взглядом. Я знаю, о чем она будет сейчас ему рассказывать: что она – родом из великих шестидесятых в Лондоне, ее не удивишь бешеным сексом всех со всеми, она до сих пор может поднести пятку к уху… И все это – правда.
– Тепло, – успокаивает меня Алина в ответ на немой вопрос. – У меня с собой таблетки, я уже начала их пить. Завтра – какой-то город. Ты там получишь куртку обратно.
– Что ты говорила насчет моего английского? – вспомнил я. – Ты и правда считаешь, что он у меня хороший? Спасибо, конечно…
– А, но он ведь хороший! Да просто литературный. А про акцент ты и сам знаешь. Но это и не акцент вовсе. И не этот кошмарный русский английский. Странное что-то – произносишь слова не с тем ударением, как будто ты… итальянец, что ли?
– Да нет, не итальянец, тут сложная история… Ты не поверишь, этот акцент – он…
Но – поскольку мы еще не сели на длинные скамьи за дощатым столом – Алину утаскивают датчане, она вообще как-то постепенно становится здесь популярна, и я чувствую легкое раздражение. Что бы там ни заявляла Юля, но мне все время кажется, что с Алиной мы никак не можем поговорить, просто поговорить спокойно ни о чем, мы несемся куда-то, и нас растаскивают в стороны опять и опять.
Я сел на лавку наугад – никаких маневров, пусть все произойдет само… вот Гриша ко мне подбирается и с моего позволения занимает место слева… И пока я оглядываю стол и вспоминаю сегодняшний нервный день и разговоры о том, кто первый винный писатель России, мне вдруг приходит в голову необычная мысль.
Наша компания не только нервная. Она странная. По составу.
Понятно, что здесь делают Монти и Мойра. С Монти все ясно, он на своем месте, а Мойра – она ведет винную колонку в трех изданиях Лондона, не гений, но профессионал. Тройка азиатов здесь потому, что рынки Азии для винной Европы – это цель номер два, продажи там растут, вино изучают с жадностью. Датчане… ну, видно, что не новички, а для кого пишут – это отдельный вопрос. Может, для всей Скандинавии.
Понятно и то, почему от России целых пять человек. Это – цель номер один, страна-головокружение, тридцать процентов прироста продаж вина в год. Праздник без конца.
Итак, нас пятеро. Игорь Седов – это Игорь, он был первым, кто создал в стране профессиональный винный журнал… то есть вторым, но его издание дожило до сего дня. И он – главный редактор своего «Сомелье. Ру». Я – это я, не главный редактор, но никто в России из винных аналитиков не знает немецкое вино так, как я. Тут все ясно.
Ясно и с Гришей и Юлей – представляют две, говоря без брезгливости, массовые газеты. «Сити-экспресс» и «Русский житель». В вине ни черта не понимают, но что-то пишут, старательно передирая пресс-релизы и упрашивая меня проверить, нет ли явного бреда. За ними – та самая массовая аудитория, с которой никому не хочется иметь дела, но ведь она есть.
А вот что здесь делает Алина Каменева, знаменитый главный редактор журнала La Mode – русская версия? Немцы, так же как все прочие обитатели мира, давно и тщетно пытаются залучить в такие оплаченные поездки главных редакторов, но у тех слишком много приглашений, они в лучшем случае передают их кому-то из подчиненных. А тут не просто журнал, а La Mode. Причем именно русская его версия легендарна, потому что сначала журнал, как и все его собратья, может, и кормился перепечатками из лондонской и парижской версий. А сейчас, благодаря Алине Каменевой, это Лондон и Париж берут в перевод то, что впервые было создано в России.
Та самая Алина Каменева – что она делает здесь, почему перелетела сюда собственным ходом из Милана в легкой блузке и буклетовом жакете, начав замерзать на холмах Бадена и Пфальца буквально сразу?
Я очнулся: стол, скамьи, Франц Хербстер только что произнес приветственный тост, и не просто так: он пытался погасить очередной скандал. Монти, это же опять Монти. Алина, утопающая в моей куртке, – она оказалась у меня под правым боком, все вежливо оставили ей это место, – внимательно слушала, происходившее ее забавляло.
– Три красных вина из одного кооператива в трех абсолютно разных стилях! – Монти почти тыкал пальцем в грудь Седову, демонстративно не замечая, что к ним прислушивается автор этих трех вин, Франц, пусть и без самурайского меча в зоне видимости. – Когда я вижу на полке десять вин из Бургундии, я знаю, что покупаю, – у них один стиль и миллион оттенков в рамках этого стиля, и так уже минимум пятьдесят лет, а сами они говорят, что два столетия. А что мне делать у полки со здешними винами? Пусть мне сообщат, когда закончат с их экспериментами!
Тут Монти увидел, что я смотрю на него в упор, и чуть наклонился ко мне через стол – мы сидели почти напротив:
– Сергей, при всем уважении к вашей сострадательной русской душе, которая открыта всем обиженным – я имею в виду госпожу и господина Бах, – вы можете меня процитировать: все германское красное вино – это ослиная моча.
Франц переводил взгляд с одного лица на другое. Я не хотел спорить, но вызов был брошен лично мне.
– Несколько общих замечаний, – сказал я, не сводя глаз с Монти. – Первое: спорить о вкусах – великолепное занятие, но в любых спорах, касающихся вина, не должно быть англичан. Потому что они слишком много знают о предмете, а еще для них существует либо британское мнение, либо неправильное.
Вокруг раздались счастливые смешки: мой оппонент оказался изолированным и не знал, что с этим делать.
– Второе, – продолжал я. – Я хочу пить то, что мне интересно, что вызывает удивление, а не то, что предписывают мне из столицы мировой винной сверхдержавы – Лондона. Вы уже породили в свое время стиль Бордо – и хватит, дайте теперь немцам сделать что-то свое без вас. А они уже жалуются, что ваш рынок диктует им легкие нетанинные вина для мяса на гриле. Вы убьете их живую душу, Монти. Пусть в Бордо делают великое бордо, в Испании – великую риоху. А в Бадене – все подряд, единственное в мире подобное место. Дайте мне выбрать, и пусть выбор этот будет мой. Монти, мир хорош тем, что он очень разный.
Он молчал. Невероятно – но Монти молчал. Секунды, наверное, две.
И тут над притихшим столом раздался голос Алины – низкий, тихий, такой, что люди вокруг, кажется, боялись даже звякнуть вилкой:
– Джентльмены, вы были великолепны. Ваша бескомпромиссность, Монти, против авантюризма господина Рокотова. Правы оба. Вы никогда не победите друг друга. Вам остается только уважать оппонента – и пожалеть нас.
– Дебаты в палате лордов, честное слово, – пробормотала по-русски Юля, быстро бросив взгляд на Алину.
Монти молчал – и я даже знал, в чем дело. Акцент. Страшное оружие одного англичанина против другого – это акцент. Монти, кажется, не только не был лондонцем, но даже ливерпульский акцент, поднятый на пару социальных ступеней усилиями «Битлз», был для него слишком высок.
Мойра, очевидно, подумала о том же.
– Сергей, вы спрашивали меня в прошлом году о моем произношении. Я ответила, что это не акцент высшего общества – он оскорбителен, – а то, что мы называем оксфордским. И вот я с радостью слышу его у вашей соседки. Госпожа… Кам-менева (Мойра справилась)… вы учились где-то в упомянутых мною краях?
– Ну что вы, дорогая Мойра, Московский университет. – У уголков рта Алины появилось несколько веселых складок.
Они начали общаться через стол, а получивший от соотечественницы социальный щелчок по носу Монти мрачно приступил к еде, заговорили все сразу.
– Сергей, – обратился ко мне Гриша, – я понимаю, что для вас разговор о вине – как для гинеколога сами знаете о чем, но все же. Вот вы тут ругаетесь, а что пить бедному еврею?
Вопрос был хороший, потому что Франц поставил перед каждым по три бокала с вином и предложил подумать спокойно, к какой еде каждое подходит. С этого, собственно, и начался очередной скандал – Монти не понравилось ни одно, Седов с ним не вполне согласился…
– Так, – сказал я, бросая взгляд на Гришину тарелку. – Курица с брусникой. Вот здесь – вино чуть угольное, очень деликатное, мягкое, но… То, что черно-муаровое – там изумительное послевкусие малины. Но вам лучше вот это, называется, кажется, не совсем по-немецки. «Святой Георг». Регент с пино нуар. Сладкое у корней языка, гладкое, нежное. Еще смородиновый лист в послевкусии. Яркая штука, понятная для начинающих – если это вас не обидит. Франц назвал его рыцарским вином. Хорошо, что не самурайским.
– Я, конечно, не рыцарь, – сказал задумчиво Гриша. – Хотя есть в создаваемом мною языке такое хорошее слово – жидальго. Это как бы испанский идальго еврейского происхождения.
Справа и почти сзади – поскольку я сидел, повернувшись к Грише, – я услышал тихий смех.
– А что, госпожа Каменева, – Гриша, с его носом и очками, почти лег мне на колени, – поскребите испанца – и найдете знаете кого? Там же везде наши люди. Так, Сергей, а это вино не отравлено? Вы уверены? У меня жена и трое детей.
– Мы сейчас проверим, – отозвался я, беря бокал Гриши. – Так, очень хороший фруктовый нос, сладкая ржаная корочка… Дети могут спать спокойно.
– Спасибо, – сказал Гриша и сделал глоток.
А я повернулся к Алине.
Ей было тепло, она вне всякого сомнения наслаждалась тем самым вином, с которого я начал – угольным, деликатным, мягким. И ей нравилась гордость Бадена – колбаса из какой-то дичи.
– Наконец-то я понимаю, что ваше вино и моя мода… – начала она.
Слева мне на плечо легла чья-то рука – Гришина, чья же еще. Сжала плечо очень сильно, начала давить меня вниз. Гриша встал и стоял какое-то время, явно собираясь произнести тост.
Потом молча повернулся, перешагнул через скамейку. Сделал несколько шагов вдоль стены и аккуратно опустился на пол, лег на бок. Его ноги мелко дергались.
4. Здравствуйте, товарищ майор
– А вот это не так, – сказал я. – Монти – это феномен. Очень сложно стать известным винным писателем в стране, где в полной силе Хью Джонсон и Дженсис Робинсон. Но Монти все равно хочет когда-нибудь быть первым. И ведь он еще и фрилансер. То есть ему никто не платит зарплату. Поэтому каждое лето он нанимается на виноградники и винодельни, по месяцу или меньше на каждый, по всей Европе. За еду и копейки. Но уж то, что он знает про все винодельческие технологии, от Бургундии до Риохи, – это Бахам, возможно, и не снилось. А также и нам с Седовым.
Юля – человек, который из всего извлекает какую-то неожиданную информацию.
– А скажи, Сергей, это что – вы с Седовым первые винные писатели России? Вас только двое? Вот и Мануэла с вами носится… А кто из вас круче?
– Нас не двое, а трое, – скромно заметил я. – Еще есть Галя Лихачева. Тоже из моего журнала, из «Вино-писателя». Конечно, в винных компаниях работает множество экспертов. Они знают побольше нашего, но это не винные писатели. Они работают на свои компании. На их продукцию. А строго в рамках профессии – вот мы.
– Один из трех лучших – тоже не слабо. Нет, тебя о чем спросили, а? Кто из вас двоих круче?
Я с некоторым нетерпением взглянул на выход из дегустационного зала – как обычно, бывшего сарая, оштукатуренного потом с немецкой безупречностью.
– Она только зашла, – мстительно сказала Юля. – Дай женщине спокойно пописать. Так кто?
– Седов начал творческий путь в журнале «Советское вино», издавался Всесоюзным институтом виноделия. Все знает, – великодушно признал я. – Но пишет в соответствующем стиле. Заполняет технологическую карту. И тут приходит новый век, открываются новые журналы, набегает какая-то шпана, то есть я. Мне далеко до него по части знаний. Но ему далеко… меня, видишь ли, читают. Почему-то.
– А еще он сегодня главный редактор, – напомнила мне Юля. – Ладно, Сергей Рокотов. Теперь слушай. Дай мне поговорить с твоей Алиной. А то только руки помоет сейчас – и вы уже снова о чем-то шепчетесь. А у меня к ней дело.
– Да сколько угодно, – удивился я. – Какое еще дело?
– А ты, Рокотов, вообще понимаешь, кому ты куртку свою отдал? Она главный редактор самого знаменитого в эр-эф гламурного журнала. Сколько она получает, знаешь?
– Не спрашивал.
– Я понимаю, у тебя к ней свой интерес. А меня с работы завтра могут выгнать. Да и работа дрянь. Вот о чем я с ней хочу поговорить. Ты вообще прикинь, она с Рублевки не вылезает, она с какими людьми общается – голова не кружится? А ты ей куртку свою…
– Не кружится, – честно признал я. – Если у них там миллиард долларов, это еще не значит, что они дадут мне хоть десятку. Да и я не попрошу. И тебе они не дадут. Слушай, все просто – я тут задержусь на пару шагов, подсядь к ней в автобусе, как раз поговоришь. Ехать час как минимум. Я прислушиваться не буду. Успеха.
– Мгм, – сказала она. – Я знала, что ты настоящий товарищ.
Боюсь, что классическое представление о немцах у нас, как всегда, на полстолетия отстает от реальности. Сегодняшний немец во всей красе – это вот что.
Это Франц Хербстер, стоящий над обрывом, над потрясающе немецким пейзажем – черная хвойная тень Шварцвальда на горизонте, серебряная полоска узенького еще Рейна на краю мироздания. Холмы, золотящиеся осенними фруктовыми садами. Солнце среди багровеющих облаков. Черепичные крыши, робкие синеватые дымки из труб: ведь это же рай, сюда попадают те немцы, которые в жизни вели себя хорошо.
А Франц Хербстер, в коротких сапожках, в толстой куртке, привел нас на этот бугор для приветственной церемонии. На обрыве стоит беседка, ее пронизывает ветер, мы дрожим, Алину не спасает уже и моя куртка – ее тонкие, плотно сжатые губы скоро посинеют. Но уйти нельзя, в беседку заранее вынесен поднос с бокалами, здесь же коробочка игристого вина – плоды трудов винного кооператива, которым управляет Франц.
И вот он, с летящими по ветру волосами, достает из коробки первую бутылку зекта, увенчанную серебристой фольгой, и рубит ей голову настоящим самурайским мечом.
Именно им, и не иначе.
«Чпок», – говорит бутылка. Аккуратно, как алмазом, срезанное горлышко вместе с пробкой улетает вниз, к равнинам, садам, в вечность, Франц с романтической усмешкой наливает пенящийся зект в бокал и подает его – ну конечно, Алине. Мойра, которая старше Алины лет этак на двадцать – Мойре пятьдесят с лишним, это замечательная женщина редкой и странной красоты, – благосклонно не замечает, что оказалась второй.
Франц, наполнив несколько бокалов, чарующе улыбается, расставляет ноги, под косым углом приставляет сверкающее лезвие к бутылке – новое «чпок!» разносится над Рейном, Шварцвальдом, дубовыми лесами, садами и полями. «Сто писят», – шепчет Гриша.
Это – немец. Это настоящее. Типичное. Словами не объяснимое.
Зект очень мягок, пахнет яблоками и дымком осенних листьев, как хорошее «пуи-фюме».
Ужин в кооперативе (оплаченный, как и вся наша поездка, институтом Мануэлы) – это когда дегустация продолжается, но с неумеренным обжорством, в расслабленности и общей радости. Грише торжественно показывают пригодную для него еду, Мойра смотрит на Седова характерным взглядом. Я знаю, о чем она будет сейчас ему рассказывать: что она – родом из великих шестидесятых в Лондоне, ее не удивишь бешеным сексом всех со всеми, она до сих пор может поднести пятку к уху… И все это – правда.
– Тепло, – успокаивает меня Алина в ответ на немой вопрос. – У меня с собой таблетки, я уже начала их пить. Завтра – какой-то город. Ты там получишь куртку обратно.
– Что ты говорила насчет моего английского? – вспомнил я. – Ты и правда считаешь, что он у меня хороший? Спасибо, конечно…
– А, но он ведь хороший! Да просто литературный. А про акцент ты и сам знаешь. Но это и не акцент вовсе. И не этот кошмарный русский английский. Странное что-то – произносишь слова не с тем ударением, как будто ты… итальянец, что ли?
– Да нет, не итальянец, тут сложная история… Ты не поверишь, этот акцент – он…
Но – поскольку мы еще не сели на длинные скамьи за дощатым столом – Алину утаскивают датчане, она вообще как-то постепенно становится здесь популярна, и я чувствую легкое раздражение. Что бы там ни заявляла Юля, но мне все время кажется, что с Алиной мы никак не можем поговорить, просто поговорить спокойно ни о чем, мы несемся куда-то, и нас растаскивают в стороны опять и опять.
Я сел на лавку наугад – никаких маневров, пусть все произойдет само… вот Гриша ко мне подбирается и с моего позволения занимает место слева… И пока я оглядываю стол и вспоминаю сегодняшний нервный день и разговоры о том, кто первый винный писатель России, мне вдруг приходит в голову необычная мысль.
Наша компания не только нервная. Она странная. По составу.
Понятно, что здесь делают Монти и Мойра. С Монти все ясно, он на своем месте, а Мойра – она ведет винную колонку в трех изданиях Лондона, не гений, но профессионал. Тройка азиатов здесь потому, что рынки Азии для винной Европы – это цель номер два, продажи там растут, вино изучают с жадностью. Датчане… ну, видно, что не новички, а для кого пишут – это отдельный вопрос. Может, для всей Скандинавии.
Понятно и то, почему от России целых пять человек. Это – цель номер один, страна-головокружение, тридцать процентов прироста продаж вина в год. Праздник без конца.
Итак, нас пятеро. Игорь Седов – это Игорь, он был первым, кто создал в стране профессиональный винный журнал… то есть вторым, но его издание дожило до сего дня. И он – главный редактор своего «Сомелье. Ру». Я – это я, не главный редактор, но никто в России из винных аналитиков не знает немецкое вино так, как я. Тут все ясно.
Ясно и с Гришей и Юлей – представляют две, говоря без брезгливости, массовые газеты. «Сити-экспресс» и «Русский житель». В вине ни черта не понимают, но что-то пишут, старательно передирая пресс-релизы и упрашивая меня проверить, нет ли явного бреда. За ними – та самая массовая аудитория, с которой никому не хочется иметь дела, но ведь она есть.
А вот что здесь делает Алина Каменева, знаменитый главный редактор журнала La Mode – русская версия? Немцы, так же как все прочие обитатели мира, давно и тщетно пытаются залучить в такие оплаченные поездки главных редакторов, но у тех слишком много приглашений, они в лучшем случае передают их кому-то из подчиненных. А тут не просто журнал, а La Mode. Причем именно русская его версия легендарна, потому что сначала журнал, как и все его собратья, может, и кормился перепечатками из лондонской и парижской версий. А сейчас, благодаря Алине Каменевой, это Лондон и Париж берут в перевод то, что впервые было создано в России.
Та самая Алина Каменева – что она делает здесь, почему перелетела сюда собственным ходом из Милана в легкой блузке и буклетовом жакете, начав замерзать на холмах Бадена и Пфальца буквально сразу?
Я очнулся: стол, скамьи, Франц Хербстер только что произнес приветственный тост, и не просто так: он пытался погасить очередной скандал. Монти, это же опять Монти. Алина, утопающая в моей куртке, – она оказалась у меня под правым боком, все вежливо оставили ей это место, – внимательно слушала, происходившее ее забавляло.
– Три красных вина из одного кооператива в трех абсолютно разных стилях! – Монти почти тыкал пальцем в грудь Седову, демонстративно не замечая, что к ним прислушивается автор этих трех вин, Франц, пусть и без самурайского меча в зоне видимости. – Когда я вижу на полке десять вин из Бургундии, я знаю, что покупаю, – у них один стиль и миллион оттенков в рамках этого стиля, и так уже минимум пятьдесят лет, а сами они говорят, что два столетия. А что мне делать у полки со здешними винами? Пусть мне сообщат, когда закончат с их экспериментами!
Тут Монти увидел, что я смотрю на него в упор, и чуть наклонился ко мне через стол – мы сидели почти напротив:
– Сергей, при всем уважении к вашей сострадательной русской душе, которая открыта всем обиженным – я имею в виду госпожу и господина Бах, – вы можете меня процитировать: все германское красное вино – это ослиная моча.
Франц переводил взгляд с одного лица на другое. Я не хотел спорить, но вызов был брошен лично мне.
– Несколько общих замечаний, – сказал я, не сводя глаз с Монти. – Первое: спорить о вкусах – великолепное занятие, но в любых спорах, касающихся вина, не должно быть англичан. Потому что они слишком много знают о предмете, а еще для них существует либо британское мнение, либо неправильное.
Вокруг раздались счастливые смешки: мой оппонент оказался изолированным и не знал, что с этим делать.
– Второе, – продолжал я. – Я хочу пить то, что мне интересно, что вызывает удивление, а не то, что предписывают мне из столицы мировой винной сверхдержавы – Лондона. Вы уже породили в свое время стиль Бордо – и хватит, дайте теперь немцам сделать что-то свое без вас. А они уже жалуются, что ваш рынок диктует им легкие нетанинные вина для мяса на гриле. Вы убьете их живую душу, Монти. Пусть в Бордо делают великое бордо, в Испании – великую риоху. А в Бадене – все подряд, единственное в мире подобное место. Дайте мне выбрать, и пусть выбор этот будет мой. Монти, мир хорош тем, что он очень разный.
Он молчал. Невероятно – но Монти молчал. Секунды, наверное, две.
И тут над притихшим столом раздался голос Алины – низкий, тихий, такой, что люди вокруг, кажется, боялись даже звякнуть вилкой:
– Джентльмены, вы были великолепны. Ваша бескомпромиссность, Монти, против авантюризма господина Рокотова. Правы оба. Вы никогда не победите друг друга. Вам остается только уважать оппонента – и пожалеть нас.
– Дебаты в палате лордов, честное слово, – пробормотала по-русски Юля, быстро бросив взгляд на Алину.
Монти молчал – и я даже знал, в чем дело. Акцент. Страшное оружие одного англичанина против другого – это акцент. Монти, кажется, не только не был лондонцем, но даже ливерпульский акцент, поднятый на пару социальных ступеней усилиями «Битлз», был для него слишком высок.
Мойра, очевидно, подумала о том же.
– Сергей, вы спрашивали меня в прошлом году о моем произношении. Я ответила, что это не акцент высшего общества – он оскорбителен, – а то, что мы называем оксфордским. И вот я с радостью слышу его у вашей соседки. Госпожа… Кам-менева (Мойра справилась)… вы учились где-то в упомянутых мною краях?
– Ну что вы, дорогая Мойра, Московский университет. – У уголков рта Алины появилось несколько веселых складок.
Они начали общаться через стол, а получивший от соотечественницы социальный щелчок по носу Монти мрачно приступил к еде, заговорили все сразу.
– Сергей, – обратился ко мне Гриша, – я понимаю, что для вас разговор о вине – как для гинеколога сами знаете о чем, но все же. Вот вы тут ругаетесь, а что пить бедному еврею?
Вопрос был хороший, потому что Франц поставил перед каждым по три бокала с вином и предложил подумать спокойно, к какой еде каждое подходит. С этого, собственно, и начался очередной скандал – Монти не понравилось ни одно, Седов с ним не вполне согласился…
– Так, – сказал я, бросая взгляд на Гришину тарелку. – Курица с брусникой. Вот здесь – вино чуть угольное, очень деликатное, мягкое, но… То, что черно-муаровое – там изумительное послевкусие малины. Но вам лучше вот это, называется, кажется, не совсем по-немецки. «Святой Георг». Регент с пино нуар. Сладкое у корней языка, гладкое, нежное. Еще смородиновый лист в послевкусии. Яркая штука, понятная для начинающих – если это вас не обидит. Франц назвал его рыцарским вином. Хорошо, что не самурайским.
– Я, конечно, не рыцарь, – сказал задумчиво Гриша. – Хотя есть в создаваемом мною языке такое хорошее слово – жидальго. Это как бы испанский идальго еврейского происхождения.
Справа и почти сзади – поскольку я сидел, повернувшись к Грише, – я услышал тихий смех.
– А что, госпожа Каменева, – Гриша, с его носом и очками, почти лег мне на колени, – поскребите испанца – и найдете знаете кого? Там же везде наши люди. Так, Сергей, а это вино не отравлено? Вы уверены? У меня жена и трое детей.
– Мы сейчас проверим, – отозвался я, беря бокал Гриши. – Так, очень хороший фруктовый нос, сладкая ржаная корочка… Дети могут спать спокойно.
– Спасибо, – сказал Гриша и сделал глоток.
А я повернулся к Алине.
Ей было тепло, она вне всякого сомнения наслаждалась тем самым вином, с которого я начал – угольным, деликатным, мягким. И ей нравилась гордость Бадена – колбаса из какой-то дичи.
– Наконец-то я понимаю, что ваше вино и моя мода… – начала она.
Слева мне на плечо легла чья-то рука – Гришина, чья же еще. Сжала плечо очень сильно, начала давить меня вниз. Гриша встал и стоял какое-то время, явно собираясь произнести тост.
Потом молча повернулся, перешагнул через скамейку. Сделал несколько шагов вдоль стены и аккуратно опустился на пол, лег на бок. Его ноги мелко дергались.
4. Здравствуйте, товарищ майор
– Дайте я ему только раз врежу, уроду, – хрипел потерявший человеческий облик Игорь Седов, пытаясь достать ботинком на толстой подошве до Гриши, – который к этому моменту уже полусидел и явно понимал, что доигрался.
Потому что в углу две девушки из кооператива приводили в чувство Мануэлу, ее голова с прилипшими ко лбу волосами и посеревшим лицом лежала на чьем-то плече; Франц, захлебываясь, бормотал в мобильник – видимо, звонил доктору.
Седов извернулся и вновь замахнулся ногой, но над поверженным Гришей встали мы, я и Алина, как два скорбных ангела. Седов отлетел от моего плеча, рванулся обратно – и наткнулся на взгляд Алины Каменевой.
Она ничего особенного не делала (как и я), просто стояла на пути у Седова с опущенными руками и внимательно смотрела ему в глаза.
Игорь сделал шаг назад и перевел страшный взгляд на Гришу.
– У меня жена и трое детей, я еврей, – напомнил тот снизу. – Игорь, вы же тоже немножко еврей, как же вы можете. Ну, я просто хотел оживить обстановку, воссоздать картину преступления.
Проговорив все это – в ускоренном темпе, – Гриша, удостоверившись, что опасность миновала, осторожно поднялся и начал отряхиваться. И продолжил монолог:
– А то вы все о минеральных оттенках, концентрации и прочем – как будто нелюди какие-то. Знаете ли, Игорь, когда человек вдруг утрачивает чувство юмора, то это очень плохой признак, говорит о неожиданных психиатрических проблемах. А если этого чувства и не было, то дело совсем плохо.
Потом Гриша неуверенными шагами приблизился к Мануэле, та посмотрела на него и отвернулась.
Франц мужественно напомнил нам, что десерт заказан и готов, и нет лучшего способа сделать людей добрее, чем дать им чего-то сладенького.
– Аналогичный случай был в «скорой помощи», – вполголоса начал рассказывать мне Гриша, на которого все прочие старались не смотреть. – Сцена такая: едет перевязанный, но в полном сознании пациент в «скорой помощи», в которой еще врачиха, санитар и шофер. И видит такую сцену. Светофор, машина тормозит, вдруг шофер подносит руки к горлу и начинает дико хрипеть. Врачиха со всей силы лупит его сумочкой по голове, хрип немедленно проходит. Проехали еще километр – и тут санитар вываливает язык и как-то странно раскачивается. Врачиха снова берет сумочку и шарашит по голове уже санитара, и у того симптомы тоже мгновенно исчезают. «Что у вас тут творится?» – спрашивает больной, а санитар ему отвечает: «Да фигня, просто у нее недавно муж повесился, и мы теперь над ней прикалываемся». Вот. Госпожа Каменева, вы что, тоже на меня сердитесь?
Она не сердилась.
– Они поднимут нас опять в семь утра, – сказала Алина ровным голосом. – Это невозможно.
– Да нет же, завтра день отдыха, – напомнил я. – Мы ночуем во Фрайбурге, делаем что хотим, вечером торжественный ужин с местной винодельческой знатью – и все. Потом в Рейнгау. Фрайбург – отличный город, там торгуют ведьмами, я покажу.
– Ах, город, – вздохнула Алина. – Я буду спать. И весь день тоже. Но после завтрака я отдам тебе наконец куртку, потому что пойду куплю себе что-то подходящее. Ты покажешь где?
– Обязательно. Это будет просто.
И опять – когда мы расходились спать – опять этот взгляд пришедшей в себя Мануэлы.
Она смотрела на меня. Очень странно. С удивлением?
Утром пришло тепло, мы впервые за три дня вышли утром из гостиницы без вещей, никуда не спеша; вышли к кривым, горбатым улицам под матовым черным булыжником, к серым остроконечным крышам с печными трубами. И вздохнули, доставая сигареты.
Конечно, конечно к нам тут же подошел Гриша Цукерман, в полной боевой форме – в ермолке, долгополом лапсердаке, со щетиной и очками.
– Можно я просто постою три минутки рядом с вами, чтобы вы поняли, как я признательно к вам отношусь? – спросил он у нас с Алиной. – А потом, с вами приятно. Вы такие колоритные. Две белокурые бестии, как будто сошли с того страшного собора, который мы вечером проезжали. Дать вам по щиту и двуручному мечу – и картина будет полной. Вы такие… как бы средневеково изогнутые. Вот посмотрите, госпожа Каменева, как он стоит, этот Сергей Рокотов, отставив длинную ногу. Этот его прямой нос и белокурый хвостик сзади… или это косичка… я никого еще не обидел? Сергей, вы с этим хвостиком были бы похожи на православного священника, но вы не похожи. Скорее на гардемарина или на какого-то гвардейца времен матушки Екатерины. Повязать вам черную шелковую ленту на хвостик, вложить кружевной платочек за широкий обшлаг, шпагу – вот так вы надо мной вчера и стояли. А вы, госпожа Каменева, у вас такое неземное лицо. Удлиненное, как у господина Рокотова, тонкое и без сомнения средневековое. А вы знаете, что вы похожи – может быть, у вас общие предки, какие-нибудь крестоносцы или тамплиеры?
Отвечать Грише было бесполезно, да мы бы и не успели, потому что его начал осторожно дергать за рукав подошедший к нам юноша весьма яркой внешности. То есть, собственно, за рукав Гришу дергал один такой юноша, но всего их было трое, и все в каком-то смысле одинаковые.
Один черный и густо заросший чем-то средним между щетиной и бородой. Другой бледно-беленький (и сливочно-пухлый), третий рыжий. Все с колечками волос, длинными полами, а беленький и вообще весь в черном и в хасидской шляпе.
– Шолом, – сказал им Гриша и добавил, обращаясь к нам: – Вот видите, везде наши люди. Не только в Испании. А черный – он и вовсе герр Цукерман, о чем мы с ним еще поговорим. Не отдавайте Сергею куртку, госпожа Каменева, она так вам идет, вы в ней такая беззащитная и трогательная.
Гриша ушел, а магазины, к сожалению, были рядом, начинались сразу за углом. Фрайбург – маленький город, у него только две магазинных улицы, включая вот эту – с трамвайными путями, современными стеклянными витринами и канавками прямо вдоль рельсов, неглубокими, по ним бежит местная гордость – чистая и веселая вода.
Алина обещала сделать все быстро и показала класс. Мерила очень странные, на мой взгляд, изделия, и уже минут через десять оказалась передо мной в чем-то расходящемся колоколом, с большим дутым стоячим воротником и рукавами в сборку.
– А вот это как? – спросила она.
– Интересно, – неуверенно сказал я. – И цвет такой… Как бы костюм баклажана с детского утренника.
– Сейчас ты все поймешь. А, вот…
У нее в руках оказался странный, не то мятый, не то состоящий из воланов (или как это называется) очень длинный шарф.
Баклажан приобрел окантовку – лимонного оттенка, я забыл сказать, – и вдруг все стало на свои места. Улыбаться мы начали одновременно.
На ценник она не смотрела, а просто достала золотой квадратик пластика. Я вежливо отвел глаза.
А потом Алина, в своем баклажане, и вправду пошла спать, оставив мне – вопреки советам Гриши – мою куртку.
Я вышел из магазина.
Надел куртку.
Это было очень странное чувство: куртка стала другой. Я сделал то же, что и Алина два дня назад, – медленно повернул нос к воротнику. И постоял так некоторое время.
Вокруг, как мне подумалось, стало очень тихо.
Какой задумчивый момент, редкий в моей жизни момент – вдруг получается, что делать как бы и нечего.
За два евро я приобрел у турка пакетик из толстой бумаги, на которой проступали масляные пятна: каштаны с крестообразно растрескавшимися верхушками. Безошибочно вышел на старую площадь – вот кровавый ужас собора, здесь мы тогда и стояли, а Мануэла бежала к нам и кричала о войне.
Это очень странная площадь – здесь какая-то нулевая точка, центр всех дорог. Отсюда, например, на север отправляется «Винная дорога» южной Германии, тяжелые гроздья плюща от крыш до земли, кружевные занавески окон, булыжник, серые церкви, в каждой из которых проходят вечерами концерты. И не только неизбежный Бах, а еще Пахельбель, Букстехуде, а если повезет и кто-то из местных любит флейты и гобои, то и Телеманн.
А дальше Рейн, крутые, гребенкой причесанные склоны виноградников, сейчас – цвета императорского пурпура.
За Рейном – Франция.
И весь мир.
Жаль, что она ушла и что я один бреду теперь наискосок через площадь к угловому домику, где ведьмы, крупные, чуть не метровой длины, свисают с потолка гроздьями. Конечно, я не собирался покупать ведьму несуразного размера за сто евро минимум, я просто вспоминал о них вчера, хотел подойти к ним еще раз, показать их…
А за ведьмарием у нас выход с площади – мостик над крошечной речкой, два ресторанчика над водой, дальше бывшая мельница – романтический домик, оседлавший ту же речку, она как бы протекает через его подвал, и…
– Здравствуйте, товарищ майор.
Я замер, потом медленно повернул голову.
Есть люди, которым не хочется меняться. Это Иван, человек с тяжелой головой, большим, но тонким носом и очень неприятными, близко посаженными серыми глазами. Вот он. А второй – Шура Лямин, конечно, темненький, с безнадежно сломанным носом: вдавленная переносица, потом что-то короткое, уточкой. Он изменился. У него ранняя седина в короткостриженой щетине.
Это что – они шли за мной через площадь, потом, возле ведьм, обогнали и присели на лавочку над речкой, поджидая? А иначе никак.
– Товарищ майор, – сказал Иван сиплым голосом, – дай закурить, а то так жрать хочется, что непонятно, что выпить.
Шура без особых церемоний отобрал у меня каштаны.
– Бывают же такие встречи, – сказал я, присаживаясь к ним и вытягивая ноги, – как бы случайные. Значит, что мы имеем: надо было знать, что я в Германии, что у нашей команды свободный день, что в этот день мы будем во Фрайбурге, что утром я выйду из гостиницы… Это как? А еще мы имеем терпение – пока девушка уйдет, и я останусь один, но тут уже дело техники… И кто у нас все это мог знать – включая название гостиницы, которое мне самому и всем прочим нашим было до вчерашнего позднего вечера неведомо? Кто мог это знать? Получается – Мануэла. А то-то же она смотрела на меня такими дикими глазами вчера, когда ей позвонили. И сегодня. Значит, Мануэла…
Потому что в углу две девушки из кооператива приводили в чувство Мануэлу, ее голова с прилипшими ко лбу волосами и посеревшим лицом лежала на чьем-то плече; Франц, захлебываясь, бормотал в мобильник – видимо, звонил доктору.
Седов извернулся и вновь замахнулся ногой, но над поверженным Гришей встали мы, я и Алина, как два скорбных ангела. Седов отлетел от моего плеча, рванулся обратно – и наткнулся на взгляд Алины Каменевой.
Она ничего особенного не делала (как и я), просто стояла на пути у Седова с опущенными руками и внимательно смотрела ему в глаза.
Игорь сделал шаг назад и перевел страшный взгляд на Гришу.
– У меня жена и трое детей, я еврей, – напомнил тот снизу. – Игорь, вы же тоже немножко еврей, как же вы можете. Ну, я просто хотел оживить обстановку, воссоздать картину преступления.
Проговорив все это – в ускоренном темпе, – Гриша, удостоверившись, что опасность миновала, осторожно поднялся и начал отряхиваться. И продолжил монолог:
– А то вы все о минеральных оттенках, концентрации и прочем – как будто нелюди какие-то. Знаете ли, Игорь, когда человек вдруг утрачивает чувство юмора, то это очень плохой признак, говорит о неожиданных психиатрических проблемах. А если этого чувства и не было, то дело совсем плохо.
Потом Гриша неуверенными шагами приблизился к Мануэле, та посмотрела на него и отвернулась.
Франц мужественно напомнил нам, что десерт заказан и готов, и нет лучшего способа сделать людей добрее, чем дать им чего-то сладенького.
– Аналогичный случай был в «скорой помощи», – вполголоса начал рассказывать мне Гриша, на которого все прочие старались не смотреть. – Сцена такая: едет перевязанный, но в полном сознании пациент в «скорой помощи», в которой еще врачиха, санитар и шофер. И видит такую сцену. Светофор, машина тормозит, вдруг шофер подносит руки к горлу и начинает дико хрипеть. Врачиха со всей силы лупит его сумочкой по голове, хрип немедленно проходит. Проехали еще километр – и тут санитар вываливает язык и как-то странно раскачивается. Врачиха снова берет сумочку и шарашит по голове уже санитара, и у того симптомы тоже мгновенно исчезают. «Что у вас тут творится?» – спрашивает больной, а санитар ему отвечает: «Да фигня, просто у нее недавно муж повесился, и мы теперь над ней прикалываемся». Вот. Госпожа Каменева, вы что, тоже на меня сердитесь?
Она не сердилась.
– Они поднимут нас опять в семь утра, – сказала Алина ровным голосом. – Это невозможно.
– Да нет же, завтра день отдыха, – напомнил я. – Мы ночуем во Фрайбурге, делаем что хотим, вечером торжественный ужин с местной винодельческой знатью – и все. Потом в Рейнгау. Фрайбург – отличный город, там торгуют ведьмами, я покажу.
– Ах, город, – вздохнула Алина. – Я буду спать. И весь день тоже. Но после завтрака я отдам тебе наконец куртку, потому что пойду куплю себе что-то подходящее. Ты покажешь где?
– Обязательно. Это будет просто.
И опять – когда мы расходились спать – опять этот взгляд пришедшей в себя Мануэлы.
Она смотрела на меня. Очень странно. С удивлением?
Утром пришло тепло, мы впервые за три дня вышли утром из гостиницы без вещей, никуда не спеша; вышли к кривым, горбатым улицам под матовым черным булыжником, к серым остроконечным крышам с печными трубами. И вздохнули, доставая сигареты.
Конечно, конечно к нам тут же подошел Гриша Цукерман, в полной боевой форме – в ермолке, долгополом лапсердаке, со щетиной и очками.
– Можно я просто постою три минутки рядом с вами, чтобы вы поняли, как я признательно к вам отношусь? – спросил он у нас с Алиной. – А потом, с вами приятно. Вы такие колоритные. Две белокурые бестии, как будто сошли с того страшного собора, который мы вечером проезжали. Дать вам по щиту и двуручному мечу – и картина будет полной. Вы такие… как бы средневеково изогнутые. Вот посмотрите, госпожа Каменева, как он стоит, этот Сергей Рокотов, отставив длинную ногу. Этот его прямой нос и белокурый хвостик сзади… или это косичка… я никого еще не обидел? Сергей, вы с этим хвостиком были бы похожи на православного священника, но вы не похожи. Скорее на гардемарина или на какого-то гвардейца времен матушки Екатерины. Повязать вам черную шелковую ленту на хвостик, вложить кружевной платочек за широкий обшлаг, шпагу – вот так вы надо мной вчера и стояли. А вы, госпожа Каменева, у вас такое неземное лицо. Удлиненное, как у господина Рокотова, тонкое и без сомнения средневековое. А вы знаете, что вы похожи – может быть, у вас общие предки, какие-нибудь крестоносцы или тамплиеры?
Отвечать Грише было бесполезно, да мы бы и не успели, потому что его начал осторожно дергать за рукав подошедший к нам юноша весьма яркой внешности. То есть, собственно, за рукав Гришу дергал один такой юноша, но всего их было трое, и все в каком-то смысле одинаковые.
Один черный и густо заросший чем-то средним между щетиной и бородой. Другой бледно-беленький (и сливочно-пухлый), третий рыжий. Все с колечками волос, длинными полами, а беленький и вообще весь в черном и в хасидской шляпе.
– Шолом, – сказал им Гриша и добавил, обращаясь к нам: – Вот видите, везде наши люди. Не только в Испании. А черный – он и вовсе герр Цукерман, о чем мы с ним еще поговорим. Не отдавайте Сергею куртку, госпожа Каменева, она так вам идет, вы в ней такая беззащитная и трогательная.
Гриша ушел, а магазины, к сожалению, были рядом, начинались сразу за углом. Фрайбург – маленький город, у него только две магазинных улицы, включая вот эту – с трамвайными путями, современными стеклянными витринами и канавками прямо вдоль рельсов, неглубокими, по ним бежит местная гордость – чистая и веселая вода.
Алина обещала сделать все быстро и показала класс. Мерила очень странные, на мой взгляд, изделия, и уже минут через десять оказалась передо мной в чем-то расходящемся колоколом, с большим дутым стоячим воротником и рукавами в сборку.
– А вот это как? – спросила она.
– Интересно, – неуверенно сказал я. – И цвет такой… Как бы костюм баклажана с детского утренника.
– Сейчас ты все поймешь. А, вот…
У нее в руках оказался странный, не то мятый, не то состоящий из воланов (или как это называется) очень длинный шарф.
Баклажан приобрел окантовку – лимонного оттенка, я забыл сказать, – и вдруг все стало на свои места. Улыбаться мы начали одновременно.
На ценник она не смотрела, а просто достала золотой квадратик пластика. Я вежливо отвел глаза.
А потом Алина, в своем баклажане, и вправду пошла спать, оставив мне – вопреки советам Гриши – мою куртку.
Я вышел из магазина.
Надел куртку.
Это было очень странное чувство: куртка стала другой. Я сделал то же, что и Алина два дня назад, – медленно повернул нос к воротнику. И постоял так некоторое время.
Вокруг, как мне подумалось, стало очень тихо.
Какой задумчивый момент, редкий в моей жизни момент – вдруг получается, что делать как бы и нечего.
За два евро я приобрел у турка пакетик из толстой бумаги, на которой проступали масляные пятна: каштаны с крестообразно растрескавшимися верхушками. Безошибочно вышел на старую площадь – вот кровавый ужас собора, здесь мы тогда и стояли, а Мануэла бежала к нам и кричала о войне.
Это очень странная площадь – здесь какая-то нулевая точка, центр всех дорог. Отсюда, например, на север отправляется «Винная дорога» южной Германии, тяжелые гроздья плюща от крыш до земли, кружевные занавески окон, булыжник, серые церкви, в каждой из которых проходят вечерами концерты. И не только неизбежный Бах, а еще Пахельбель, Букстехуде, а если повезет и кто-то из местных любит флейты и гобои, то и Телеманн.
А дальше Рейн, крутые, гребенкой причесанные склоны виноградников, сейчас – цвета императорского пурпура.
За Рейном – Франция.
И весь мир.
Жаль, что она ушла и что я один бреду теперь наискосок через площадь к угловому домику, где ведьмы, крупные, чуть не метровой длины, свисают с потолка гроздьями. Конечно, я не собирался покупать ведьму несуразного размера за сто евро минимум, я просто вспоминал о них вчера, хотел подойти к ним еще раз, показать их…
А за ведьмарием у нас выход с площади – мостик над крошечной речкой, два ресторанчика над водой, дальше бывшая мельница – романтический домик, оседлавший ту же речку, она как бы протекает через его подвал, и…
– Здравствуйте, товарищ майор.
Я замер, потом медленно повернул голову.
Есть люди, которым не хочется меняться. Это Иван, человек с тяжелой головой, большим, но тонким носом и очень неприятными, близко посаженными серыми глазами. Вот он. А второй – Шура Лямин, конечно, темненький, с безнадежно сломанным носом: вдавленная переносица, потом что-то короткое, уточкой. Он изменился. У него ранняя седина в короткостриженой щетине.
Это что – они шли за мной через площадь, потом, возле ведьм, обогнали и присели на лавочку над речкой, поджидая? А иначе никак.
– Товарищ майор, – сказал Иван сиплым голосом, – дай закурить, а то так жрать хочется, что непонятно, что выпить.
Шура без особых церемоний отобрал у меня каштаны.
– Бывают же такие встречи, – сказал я, присаживаясь к ним и вытягивая ноги, – как бы случайные. Значит, что мы имеем: надо было знать, что я в Германии, что у нашей команды свободный день, что в этот день мы будем во Фрайбурге, что утром я выйду из гостиницы… Это как? А еще мы имеем терпение – пока девушка уйдет, и я останусь один, но тут уже дело техники… И кто у нас все это мог знать – включая название гостиницы, которое мне самому и всем прочим нашим было до вчерашнего позднего вечера неведомо? Кто мог это знать? Получается – Мануэла. А то-то же она смотрела на меня такими дикими глазами вчера, когда ей позвонили. И сегодня. Значит, Мануэла…