23
24
25
Дождь в тропиках – это, конечно, хорошо, по крайней мере, дышать легче, но теряет всю свою прелесть, если во время его надо перешвартовываться. Большую часть груза, крупные и тяжелые ящики, вьетнамцы сравнительно быстро выкинули из трюмов с помощью двух портовых кранов, а остальное, мелочевку, будут выгружать вручную. Для этого и перетянули нас буксирами на другой причал, не оборудованный техникой. Вроде бы несложная операция, а затянулась на два часа, и я умудрился промокнуть чуть ли не до костей. Сорвался и поход в ресторан, поставят там прогул нам с Дедом. Смягчает нашу вину то, что это первый прогул с момента постановки судна под выгрузку.
На борт поднялся стивидор, толстый и высокий, не похожий на вьетнамца, и я задержался в ходовой рубке поболтать с ним. Нос у него не приплюснутый, и лицо круглое, я бы сказал, рязанское, с постоянной улыбкой, но не заискивающей, как у большинства вьетнамцев, а просто веселой – улыбка человека, который доволен абсолютно всем, даже дождем. Закрадывалось подозрение, что какой-то Ванюшка не устоял перед прелестями мамаши стивидора. Звали его Тханг, что значит «Победа». Он встал рядом со мной у иллюминатора и сразу озорно подмигнул, словно мы с ним только что сбегали за трубу и даванули из горла бутылку бормотухи.
– Хорошо, да, – произнес Тханг по-русски почти без акцента.
– Бывает и лучше, – не согласился я.
– Все равно хорошо! – сказал он и засмеялся, блеснув золотым зубом. Этот зуб делал его совсем советским, эдаким приблатненным интеллигентом, отсидевшим годик по малолетству.
– Где так язык выучил? – спрашиваю я, потому что спорить с вьетнамцами бесполезно: они соглашаются с тобой, но и своей точки зрения не меняют.
– Учился у вас, в авиационном институте.
– А какое отношение имеет авиация к морскому флоту?
Стивидор смеется, поблескивая «рыжиком».
– Языков много знаю: русский, английский, французский. "Партия сказала: «Надо!» – народ ответил «Есть!» – правильно я сказал ваш лозунг?
– Правильно.
Оказывается, идиотизм социалистической жизни интернационален. Хорошо, что у нас уже перебрались через ту стадию тупости, на которой находится Вьетнам.
К борту судна подтащили высокий и широкий помост, с него перекинули на комингс трюма трап. Пограничники заняли свои места: на баке и корме судна, на помосте и на причале у трапа. Из пакгауза вышла толпа женщин в одинаковой одежде цвета хаки.
– Они, что ли, будут выгружать?
– Больше некому, – ответил Тханг и посмотрел на меня настороженно.
– И справятся? Ящики ведь килограмм по сорок.
– Справятся, справятся! – заулыбался и закивал он и побежал на главную палубу, наверное, дать пару ценных указаний.
– Испугался, что ругать будете, – сказал четвертый помощник, вышедший из штурманской рубки, где заполнял судовой журнал.
– За что?
– Ну, что женщин заставляют выгружать.
– А какая мне разница? Это трудности вьетнамцев, пусть сами расхлебывают.
– В прошлом рейсе у нас беременная грузчица работала. Животяра вот такой, – четвертый помощник показал руками живот, в который бы поместился взрослый вьетнамец. – Третий помощник налетел на пограничника, мол, нельзя ей работать. А тот испуганно отгораживается автоматом и лопочет: «Сайгонка! Проститутка!» А потом со стивидором схлестнулся, а тот помполиту пожаловался. Помпа объясняет, что это трудовое перевоспитание падших женщин, а третий помощник ему: «Это вас надо трудом перевоспитывать – хоть раз в жизни поработаете!»
Узнаю Володьку! Предупреждал я его, что когда-нибудь погорит за свое джентльменство. Нашел кого жалеть – баб! Да еще зачуханных! Ну, были бы красавицы – другое дело. А так только навредил и ей, и себе. Наверняка перекинули ее на другую работу, может быть, более тяжелую. Не понимает он, что государственному беззаконию надо противопоставлять личное беззаконие.
Стивидор что-то кричит в трюм, откуда женщины выгружают ящики. Что в ящиках – думаю, неизвестно и стивидору. Скорее всего, патроны, а может, и детонаторы. Как ни странно, но в течение всего рейса, даже во время урагана, мне и в голову не приходило, что от небес меня отделяет самая малость – случайный толчок, от которого рванет какая-нибудь маленькая штучка в каком-нибудь ящике, а от нее сдетонирует весь груз. О том, что перевозил что-то опасное, вспоминаешь, когда получаешь в зарплату двадцатипроцентную надбавку – гробовые, как называют моряки.
Возле стивидора остановилась грузчица, положила ящик на палубу и поправила одежду. Даю голову на отсечение, что соблазняет начальство. И бабенка ничего – смазливенькая, глядишь, и получится. Нет, не выгорело. Тханг прикрикнул на нее, махнул рукой, словно показывал, как надо нырять с борта на причал. Женщина нырять не захотела, спустилась по трапу.
Когда стивидор вернулся на мостик, я спросил:
– Рабочий день у грузчиц скоро заканчивается?
– В полночь.
– А если какая-нибудь... отвлечется для оказания помощи какому-нибудь члену экипажа?
– Нельзя. План, – строго ответил он и улыбнулся.
– Но бывают же исключения? – давлю я, больше доверяя улыбке, чем тону.
– Иногда, – отвечает Тханг, озабоченно глядя в иллюминатор.
– Так может, спустимся ко мне в каюту... согласуем план выгрузки?
Стивидор вертит головой, проверяя, не слышал ли нас кто-нибудь, затем блымает «рыжиком» и говорит:
– Сходим.
Через полчаса мы возвращаемся на мостик. Тханг курит болгарскую сигарету, две пачки которых лежат у него в карманах. Улыбаться почему-то перестал, наверное, опьянев, заподозрил, что я позарюсь на его золотой зуб.
– Какая? – спросил он, кивнув на грузчиц.
Я подождал, пока моя симпатия поднимется на судно.
– Эта.
Тханг вышел на крыло, крикнул что-то на вьетнамском языке. Женщина, поправляя на ходу соломенную шляпку, пошла к надстройке. Когда она поднялась к нам, стивидор произнес короткую фразу и показал глазами на меня. Грузчица улыбнулась. Улыбнулся и он. Наверное, решил, что теперь у меня появился более достойный объект для покушения, чем его зуб.
– Как долго она может оставаться у меня?
Тханг махнул рукой: мол, какие мелочи – сколько надо, столько и пользуйся.
– До утра, да? – произнес он.
– О'кей! – Я дружески похлопал его по плечу. – Завтра перед обедом заходи ко мне.
– О'кей – произнес и он.
Грузчицу звали Хоа. Вообще-то я редко пользуюсь услугами проституток, считаю их чем-то типа стоматологов наоборот: припечет – куда от них денешься? Как ни усердствовали северовьетнамцы, а отучить Хоа от самой древней профессии им не удалось, по крайней мере, выражение лица у нее было такое, будто сосет тягучую и очень вкусную конфету и ждет, что я дам вторую, и одновременно нахальное, алчное и настороженное, будто я в прошлый раз не рассчитался с ней и сегодня хочу получить на дурняк – типичное для проституток всех стран и, наверное, всех времен. Вблизи она выглядела старше и менее симпатичной. Ничего, в темноте все женщины красивы. По-русски она не понимала ни бельмеса, а английским владела на уровне курсанта мореходки – «дай, сколько стоит, не понимаю». Этих знаний хватило, чтобы догадалась, чего от нее хотят, кроме чисто профессиональных услуг.
От старшего механика я вернулся около полуночи. В каюте стоял запах стирального порошка, а на веревках, натянутых наискось из угла в угол, сушились шмотки, которые перед моим уходом к Деду лежали, сваленные в кучу, в душевой. Лучше было бы повесить их в сушилке, но какой-нибудь «доброжелатель» обязательно заложит, и пришьют эксплуатацию человека. Одно время была кампания по изгнанию из партии и, следовательно, из пароходства, если прокатишься на велорикше. На моторикше – пожалуйста, а вело – ручной труд. Скорее уж – ножной. Кстати, а какой труд у проституток? С моей стороны – хреновый, а с ее?..
Хоа слежала в кровати, укрывшись простыней до подбородка. Не поворачивая головы, лишь скосив и без того раскосые глаза, она с любопытством смотрела, как я раздеваюсь. Можно подумать, первый раз видит такое. Наверное, соскучилась по прежнему ремеслу. Ничего, сейчас припомнит. Я умею заставить выложиться на полную катушку.
Я сдернул с нее простыню. Смуглое худенькое тело было почти вровень с матрацем, казалось вырезанным из коричневого картона силуэтом, на который дети «надевают» вырезанные из бумаги наряды. Из-за этой худобы создавалось впечатление, что передо мной лежит девочка-подросток. Вот девочка провела ладонью по плоской груди, точно, стесняясь, прятала от меня, потом – по животу, добралась до лобка, похожего на комок застывшей черной пены, и прикрыла его от моего пристального взгляда. Несколько секунд ладонь пролежала неподвижно и вдруг легонько дернулась, будто снизу ее укололи, и поползла к груди. Следом, словно привязанные к ладони невидимыми нитками, поползли к животу колени и одновременно, совсем не по-девичьи, раздвинулись в стороны и словно выдавили из него остатки черной пены...
На борт поднялся стивидор, толстый и высокий, не похожий на вьетнамца, и я задержался в ходовой рубке поболтать с ним. Нос у него не приплюснутый, и лицо круглое, я бы сказал, рязанское, с постоянной улыбкой, но не заискивающей, как у большинства вьетнамцев, а просто веселой – улыбка человека, который доволен абсолютно всем, даже дождем. Закрадывалось подозрение, что какой-то Ванюшка не устоял перед прелестями мамаши стивидора. Звали его Тханг, что значит «Победа». Он встал рядом со мной у иллюминатора и сразу озорно подмигнул, словно мы с ним только что сбегали за трубу и даванули из горла бутылку бормотухи.
– Хорошо, да, – произнес Тханг по-русски почти без акцента.
– Бывает и лучше, – не согласился я.
– Все равно хорошо! – сказал он и засмеялся, блеснув золотым зубом. Этот зуб делал его совсем советским, эдаким приблатненным интеллигентом, отсидевшим годик по малолетству.
– Где так язык выучил? – спрашиваю я, потому что спорить с вьетнамцами бесполезно: они соглашаются с тобой, но и своей точки зрения не меняют.
– Учился у вас, в авиационном институте.
– А какое отношение имеет авиация к морскому флоту?
Стивидор смеется, поблескивая «рыжиком».
– Языков много знаю: русский, английский, французский. "Партия сказала: «Надо!» – народ ответил «Есть!» – правильно я сказал ваш лозунг?
– Правильно.
Оказывается, идиотизм социалистической жизни интернационален. Хорошо, что у нас уже перебрались через ту стадию тупости, на которой находится Вьетнам.
К борту судна подтащили высокий и широкий помост, с него перекинули на комингс трюма трап. Пограничники заняли свои места: на баке и корме судна, на помосте и на причале у трапа. Из пакгауза вышла толпа женщин в одинаковой одежде цвета хаки.
– Они, что ли, будут выгружать?
– Больше некому, – ответил Тханг и посмотрел на меня настороженно.
– И справятся? Ящики ведь килограмм по сорок.
– Справятся, справятся! – заулыбался и закивал он и побежал на главную палубу, наверное, дать пару ценных указаний.
– Испугался, что ругать будете, – сказал четвертый помощник, вышедший из штурманской рубки, где заполнял судовой журнал.
– За что?
– Ну, что женщин заставляют выгружать.
– А какая мне разница? Это трудности вьетнамцев, пусть сами расхлебывают.
– В прошлом рейсе у нас беременная грузчица работала. Животяра вот такой, – четвертый помощник показал руками живот, в который бы поместился взрослый вьетнамец. – Третий помощник налетел на пограничника, мол, нельзя ей работать. А тот испуганно отгораживается автоматом и лопочет: «Сайгонка! Проститутка!» А потом со стивидором схлестнулся, а тот помполиту пожаловался. Помпа объясняет, что это трудовое перевоспитание падших женщин, а третий помощник ему: «Это вас надо трудом перевоспитывать – хоть раз в жизни поработаете!»
Узнаю Володьку! Предупреждал я его, что когда-нибудь погорит за свое джентльменство. Нашел кого жалеть – баб! Да еще зачуханных! Ну, были бы красавицы – другое дело. А так только навредил и ей, и себе. Наверняка перекинули ее на другую работу, может быть, более тяжелую. Не понимает он, что государственному беззаконию надо противопоставлять личное беззаконие.
Стивидор что-то кричит в трюм, откуда женщины выгружают ящики. Что в ящиках – думаю, неизвестно и стивидору. Скорее всего, патроны, а может, и детонаторы. Как ни странно, но в течение всего рейса, даже во время урагана, мне и в голову не приходило, что от небес меня отделяет самая малость – случайный толчок, от которого рванет какая-нибудь маленькая штучка в каком-нибудь ящике, а от нее сдетонирует весь груз. О том, что перевозил что-то опасное, вспоминаешь, когда получаешь в зарплату двадцатипроцентную надбавку – гробовые, как называют моряки.
Возле стивидора остановилась грузчица, положила ящик на палубу и поправила одежду. Даю голову на отсечение, что соблазняет начальство. И бабенка ничего – смазливенькая, глядишь, и получится. Нет, не выгорело. Тханг прикрикнул на нее, махнул рукой, словно показывал, как надо нырять с борта на причал. Женщина нырять не захотела, спустилась по трапу.
Когда стивидор вернулся на мостик, я спросил:
– Рабочий день у грузчиц скоро заканчивается?
– В полночь.
– А если какая-нибудь... отвлечется для оказания помощи какому-нибудь члену экипажа?
– Нельзя. План, – строго ответил он и улыбнулся.
– Но бывают же исключения? – давлю я, больше доверяя улыбке, чем тону.
– Иногда, – отвечает Тханг, озабоченно глядя в иллюминатор.
– Так может, спустимся ко мне в каюту... согласуем план выгрузки?
Стивидор вертит головой, проверяя, не слышал ли нас кто-нибудь, затем блымает «рыжиком» и говорит:
– Сходим.
Через полчаса мы возвращаемся на мостик. Тханг курит болгарскую сигарету, две пачки которых лежат у него в карманах. Улыбаться почему-то перестал, наверное, опьянев, заподозрил, что я позарюсь на его золотой зуб.
– Какая? – спросил он, кивнув на грузчиц.
Я подождал, пока моя симпатия поднимется на судно.
– Эта.
Тханг вышел на крыло, крикнул что-то на вьетнамском языке. Женщина, поправляя на ходу соломенную шляпку, пошла к надстройке. Когда она поднялась к нам, стивидор произнес короткую фразу и показал глазами на меня. Грузчица улыбнулась. Улыбнулся и он. Наверное, решил, что теперь у меня появился более достойный объект для покушения, чем его зуб.
– Как долго она может оставаться у меня?
Тханг махнул рукой: мол, какие мелочи – сколько надо, столько и пользуйся.
– До утра, да? – произнес он.
– О'кей! – Я дружески похлопал его по плечу. – Завтра перед обедом заходи ко мне.
– О'кей – произнес и он.
Грузчицу звали Хоа. Вообще-то я редко пользуюсь услугами проституток, считаю их чем-то типа стоматологов наоборот: припечет – куда от них денешься? Как ни усердствовали северовьетнамцы, а отучить Хоа от самой древней профессии им не удалось, по крайней мере, выражение лица у нее было такое, будто сосет тягучую и очень вкусную конфету и ждет, что я дам вторую, и одновременно нахальное, алчное и настороженное, будто я в прошлый раз не рассчитался с ней и сегодня хочу получить на дурняк – типичное для проституток всех стран и, наверное, всех времен. Вблизи она выглядела старше и менее симпатичной. Ничего, в темноте все женщины красивы. По-русски она не понимала ни бельмеса, а английским владела на уровне курсанта мореходки – «дай, сколько стоит, не понимаю». Этих знаний хватило, чтобы догадалась, чего от нее хотят, кроме чисто профессиональных услуг.
От старшего механика я вернулся около полуночи. В каюте стоял запах стирального порошка, а на веревках, натянутых наискось из угла в угол, сушились шмотки, которые перед моим уходом к Деду лежали, сваленные в кучу, в душевой. Лучше было бы повесить их в сушилке, но какой-нибудь «доброжелатель» обязательно заложит, и пришьют эксплуатацию человека. Одно время была кампания по изгнанию из партии и, следовательно, из пароходства, если прокатишься на велорикше. На моторикше – пожалуйста, а вело – ручной труд. Скорее уж – ножной. Кстати, а какой труд у проституток? С моей стороны – хреновый, а с ее?..
Хоа слежала в кровати, укрывшись простыней до подбородка. Не поворачивая головы, лишь скосив и без того раскосые глаза, она с любопытством смотрела, как я раздеваюсь. Можно подумать, первый раз видит такое. Наверное, соскучилась по прежнему ремеслу. Ничего, сейчас припомнит. Я умею заставить выложиться на полную катушку.
Я сдернул с нее простыню. Смуглое худенькое тело было почти вровень с матрацем, казалось вырезанным из коричневого картона силуэтом, на который дети «надевают» вырезанные из бумаги наряды. Из-за этой худобы создавалось впечатление, что передо мной лежит девочка-подросток. Вот девочка провела ладонью по плоской груди, точно, стесняясь, прятала от меня, потом – по животу, добралась до лобка, похожего на комок застывшей черной пены, и прикрыла его от моего пристального взгляда. Несколько секунд ладонь пролежала неподвижно и вдруг легонько дернулась, будто снизу ее укололи, и поползла к груди. Следом, словно привязанные к ладони невидимыми нитками, поползли к животу колени и одновременно, совсем не по-девичьи, раздвинулись в стороны и словно выдавили из него остатки черной пены...
24
Обратная дорога всегда кажется короче. Обычно задержки на ней раздражают, но если это порт Сингапур, то наоборот, радуют. К концу выгрузки на судно пришла радиограмма с приказом следовать в Сингапур на бункеровку. Мои, как Тирана, акции подпрыгнули до подволока ходового мостика – самого верхнего судового помещения. Если перед приходом во Вьетнам второй механик – парторг, выполняющий обязанности помполита, – советовался со мной о порядке увольнения на берег скорее потому, что привык узнавать мнения многих, а потом выбирать лучшее, а чаще – наиболее рекомендуемое, то перед приходом в Сингапур он пришел ко мне за распоряжением. Я порекомендовал ему использовать опыт предыдущего помполита – как самый памятный, но смягчить условия для меня, старшего механика и капитана. Я бы остановился и на одном себе, но надо было придать поблажкам более-менее законный вид: мол, только старшему комсоставу. Второй механик не возражал, ведь и сам надеется очень скоро стать избранным. Тут я еще занялся «воспитанием» Раисы Львовны: бей своих, чтобы чужие боялись. За первую половину рейса она, благодаря моему покровительству, обленилась, начала поплевывать на некоторые свои обязанности. Я напомнил о них. Попыталась взбрыкнуть – наказал. Да и вообще, расставаясь с женщиной, надо разругаться вдрызг: на обиде легче забывать. Правда, по выходу из порта выгрузки буфетчица сделала пару шажков в сторону примирения, но я сделал вид, что не заметил. Глупо было бы мириться перед приходом в Сингапур, потому что восстановление союза предполагает обмен подарками. Она одарит своим телом, а мне придется тратить валюту. Дешевку не подаришь: положение обязывает, а дорогую вещь – не в моих правилах. Лучше уж буду доказывать собственным примером, что самая дорогая проститутка – жена.
Да и не сказал бы, что мне слишком невтерпеж было. Долгое общение с профессионалкой, добросовестно выполняющей свои обязанности, имеет недостаток – сам начинаешь относиться к сексу, как к работе. Впрочем, для меня это не ново, так сказать, дело всей супружеской жизни. У меня, правда, появились подозрение, что для Хоа наши свидания были больше, чем зарабатывание куска хлеба. Или масла к хлебу. Иногда она забывала, кто из нас на кого работает, а при прощании всплакнула, причем уже после того, как я щедро расплатился. Зато капитан обрадовался нашему расставанию. Думаю, он заплатил бы ей больше меня, только бы не слышать по ночам ее стонов и всхлипов, ведь его каюта через переборку с моей. Я предлагал ему выступить со встречным ночным планом по шумовым эффектам: Хоа по моей просьбе приводила подружку, однако Сергей Николаевич скромно отказался. Подружке Хоа он сказал, что для него это слишком ценный дар, а мне – что не хватало ему еще спать со всякими там – и выразился неподобающе коммунисту-интернационалисту. Я тоже иногда обкладываю женщин матом, но только тех, которые отказывают мне.
В Сингапур пришли на моей вахте. То ли вахта старпомовская такая везучая, то ли я, но все сложные маневры, на которых мое присутствие обязательно, происходят в этом рейсе именно с четырех до восьми или с шестнадцати до двадцати. Сменившись, я отправился в город, решив использовать для дел утреннюю – не прохладу, тут ее не бывает: экватор – скажем так, свежесть. Второй механик хотел было поручить мне руководство группой увольняемых на берег, но я отбился, посоветовав припрячь начальника рации. Так как советский моряк не имеет права разгуливать за границей в одиночку, я пошел вроде бы с группой, но в то же время сам по себе. Не люблю ходить стадом, быть посмешищем: навьючатся в магазинах и, экономя на такси, шляются по улицам, напоминая караван ишаков.
Сингапур – мекка советских моряков, потому что товары здесь одни из самых дешевых в мире. Предприимчивые капиталисты открыли неподалеку от порта множество магазинчиков с названиями русских городов, набили полки товарами, которые пользуются спросом только в СССР, научили продавцов нескольким необходимым для торга фразам на русском языке и принялись потихоньку наживаться на коммунистах. Сингапур красив, экзотичен, но обычно стоянки здесь короткие и за беготней за «школой» – товарами на перепродажу – не успеваешь посмотреть его как следует. Первое, что впечатляет, – невероятная смесь Востока и Запада, эдакий фарш из железобетонных небоскребов и деревянных пагод, неоновых реклам и тряпичных драконов, «роллс-ройсов» и велорикш, платьев от ведущих французских модельеров и набедренных повязок – и все это вместе, будто слепленное в огромную, пеструю котлету, жарилось на асфальте, раскаленном экваториальном солнцем, и чадило бензиновой гарью.
Предыдущие два рейса я делал на Европу, где цены высокие, поэтому не тратил валюту, депонировал на случай, подобный сегодняшнему. Накопилась приличная сумма, кое-что набежало и за этот рейс, поэтому не пошел со всеми отыскивать магазин с самыми низкими ценами и паршивыми товарами, завернул в ближайший, знакомый мне, где таким, как я, покупателям бесплатно оказывается дополнительная услуга – доставка товара на судно. Благодаря мощным кондиционерам в магазинчике было не жарко. Хозяин – наверное, китаец, с лицом настолько заплывшим жиром, что узенькие глазки были похожи на порезы бритвой, – встретил меня у порога и проводил к креслу, которое стояло посреди холла у журнального столика. На столике валялись рекламные проспекты и прошлогодние журналы. Расспросив, что и как много собираюсь я покупать, хозяин заулыбался подобострастно – глаза совсем исчезли в складках жира, словно порезы зажили, – и крикнул что-то на черт знает каком языке двум молоденьким миловидным продавщицам. Одна вскоре вернулась с подносом, на котором стояли две малюсенькие стопки с желтоватым напитком, бутылка кока-колы и два фужера. Пока мы с хозяином смаковали напиток, оказавшийся всего лишь бренди, как подозреваю, самым дешевым, вторая девушка принесла несколько рулонов материи. В каждом рулоне было по пять метров: знают наши таможенные нормы! Я отобрал несколько рулонов, потом – кое-что из одежды для жены, потом – магнитофон и транзистор, а в заключение – ковер, самый большой. Часть «школы» будет отвезено мною матери. Она единственная женщина, которая меня никогда не предаст, я доверяю ей так же, как самому себе. Она выгодно продаст товар и вложит деньги в драгоценности или валюту. Жена ничего не узнает о них. Случись что – жена и тесть втопчут меня в такую грязь, в какой я и до женитьбы не был. Тогда придется начинать сначала и не в Союзе, а «за бугром». Не хотелось бы, но на родине бывшие родственнички не дадут встать на ноги.
Продавщицы сложили покупки в полиэтиленовые пакеты, на которых я красным фломастером написал название судна и свою должность. Хозяин заверил, что через четверть часа товары будут вручены вахтенному помощнику. А тот, предупрежденный мной, отопрет посыльному каюту и покажет, где сложить их.
Время у меня еще было, и я пошел гулять по городу, многолюдному, многоавтомобильному и многонебоскребному. Складывается впечатление, что капитализм отличается от социализма количеством автомобилей и небоскребов. В маленькой деревянной лавчонке, затиснутой между двумя сорокоэтажными домами и похожей на спичечный коробок на дне каменного ведра, я купил несколько экзотических сувениров на подарки нужным людям и пять бутылок виски. С этими покупками я пошел в кинотеатр, чтобы осуществить мечту советского туриста – посмотреть порнографический фильм. Стоит попасть в компанию людей, не бывавших за границей, как обязательно спрашивают, смотрел ли порнушку, и, как бы делая мне одолжение, просят рассказать, что именно видел. При этом слушают раскрыв рот, а потом презрительно фыркают: какая гадость! Попал я на середину фильма, впрочем, такие без разницы, с начала смотреть или нет. Вскоре он кончился, и сразу начался следующий, похожий скорее на вторую серию первого. Зато в этом фильме мне не удалось досмотреть конец, потому что ко мне подсело лохматое кучерявое существо непонятного пола. Оно сначала сидело в другом конце зала, потом пересело поближе ко мне, потом – еще ближе, как будто под воздействием порнографии я приобрел все большую притягательную силу. Существо уставилось на меня поблескивающими белками на черном и, казалось, безносом лице и недвусмысленными жестами предложило повторить кое-что из показываемого на экране. В зале нас было двое, поэтому я пересел дальше. Когда существо повторило попытку, я направился к выходу. Оно погналось за мной, выкрикивая что-то высоким голосом, схватило за руку. Я молча влепил с разворота ему в рыло правой, и показалось, что не бутылки звякнули в моей левой, а кучерявая башка раскололась подобно стеклянному кувшину. Контролер, пожилая женщина с неестественно белым, как у призрака, лицом, спокойно, будто не видела ничего, проводила меня к выходу, подсвечивая фонариком с тонким и ярким лучом.
Возле порта под красным пластиковым навесом маленького ресторанчика гуляла, сдвинув вместе несколько столиков, чуть ли не половина нашего экипажа. Маленький шустрый официант бегал от столиков к стойке и разделочному столу, на котором мокрый от пота повар в красной набедренной повязке готовил лягушек. Три ловких удара тесаком – и освежеванная и обезглавленная тушка заворачивается в тесто и опускается в кипящее масло, откуда вынимается другая, поджаренная, – коричневая, лоснящаяся бульбашка, из которой торчат длинные задние лапки. Официант забирал ее и бегом относил на коллективный стол. В отличие от повара одет он был в белые штаны и белую рубашку с коротким рукавом, настолько чистые, что создавалось впечатление, что постоянно где-то незаметно переодевается. Улыбка на его плоской узкоглазой мордяхе была два на четыре. Оно и понятно: советские моряки хоть и бедны, но пойло берут ведрами, не в пример всем прочим.
– Старпом, иди к нам!
Я зашел, положил пакет с сувенирами и виски в общую кучу, громоздившуюся около стола, и сел рядом с третьим механиком и напротив начальника рации. Пора бы нам с Маркони восстановить приятельские отношения. Думаю, это будет легко сделать, ведь ничто не размывает так быстро стыдливость, как алкоголь. Заказывать я не спешил, надеялся, что угостят. Так и случилось: третий механик показывал запыхавшемуся официанту на меня, а потом – три оттопыренных пальца, и вскоре передо мной стояли рюмка и тарелка с «лягушками в тесте», а в центре стола – три бутылки рисовой водки. Наверное, «машина» продала стружку цветных металлов – почему бы не угостить «палубу», не щелкнуть ей по носу? Ну-ну, щелкает тот, кто щелкает последним...
Начальника рации, судя по багровому и потному лицу, нагрузился уже по ватерлинию. Он хвастался перед дневальной похождениями в Сингапуре то ли в прошлый, то ли в многолетней давности заход. Из его слов получалось, что все небоскребы были поставлены на крыши, и только после ухода их судна вернулись в нормальное положение, а женщина всего города ползли, рыдая, по асфальту и упрашивали начальника рации не покидать их. Слез было так много, что Маркони вернулся на судно в мокрых по колено штанах. Нина слушала очень внимательно, как врач пациента, лишь иногда вставляла слово-два, приподымая при этом брови. Скажет что-то – брови дважды подлетят на лоб, на котором каждый раз собираются тонкие складочки. Третий механик не вмешивался в из разговор, пил, я бы сказал, с остервенением. Время от времени он тяжело и недолго смотрел на обоих, а когда Нина, откликаясь на его взгляд, поворачивалась к нему, опускал глаза в рюмку и, если там была водка – пил, если не было – наливал себе и любовнице. Ее рюмка была полна, водка текла через край. Дневальная не останавливала Андрея, смотрела на него виновато и жертвенно, и сильнее было заметно, что она кособока.
Наверное, устав от ее взглядов, третий механик спросил меня:
– Что так мало «школы»?
– Остальное отправил на судно с посыльным.
– Хорошо живем, – решил третий механик.
– Не жалуемся, – сказал я. – А тебе кто мешает?
– Никто, – он чокнулся рюмкой о мою, – если не считать водки.
– Из-за нее и попал на эту калошу? Насколько я знаю... – я не закончил, вспомнив, что рядом сидит Нина.
– Правильно знаешь... Да, засунули пересидеть небольшой шухер. Прокозлился я на Мальте, в Ла-Валетте. – Он сделал паузу, наверное, решал, рассказывать ли дальше.
Я чокнулся рюмкой о его рюмку, как бы предлагая продолжить, и выпил. Водка была паршивая, с неприятным привкусом то ли барбариса, то ли аниса.
– В ремонте мы там стояли, – продолжил Андрей. – Сам знаешь, суточные – одиннадцать золотых, времени свободного – валом. Ходили постоянно в бар неподалеку от завода, пили «Смирновскую» бутылками. Хозяин в нас души не чаял. Однажды перебрал я малость, и перестала мне его рожа нравиться. Знаешь же, как они лыбятся: вроде бы рад тебе, а от уха до уха написано, что считает тебя свиньей. Ну и врезал я ему промеж ушей. Потом еще раз, но попал в зеркало и руку порезал. А тут полицейские заходят. Бармен им: «Все в порядке, все в порядке!» Они уже собрались уходить, вдруг один заметил, что у меня рука в крови, и начал тыкать дубинкой и смеяться. Я ему тоже тыкнул. Очухался в кутузке. В общем, отправили меня на полгода в отпуск, а потом – сюда с повышением в третьи механики. Ловко, да?
– Угу, – соглашаюсь я.
Только трепаться об этом не стоило бы. Хвастовство сродни мелкому воровству: выгоды получаешь мало, а наказан можешь быть сильно. Еще и презирать будут. Уверен, что о полицейских и бармене он приврал. Наверняка, нажрался и заснул на улице – что с нашими в жарких странах частенько случается, а полицейские подобрали – что они в культурных странах часто делают. Но лучше ведь слыть дебоширом, чем не умеющим пить.
– Это ерунда! Вот со мной раз было! – вмешался в наш разговор начальник рации. Смотрел он на меня без стыдливости, наверное, счел, что ухаживание за Ниной как бы перечеркивает случайно подсмотренное мной. – Стояли мы в Дакаре...
Рассказать Маркони помешали радостные крики: в ресторан пришел капитан. Видимо, только что с судна, потому что трезв и с пустыми руками, вышел отовариться, но теперь до магазинов не доберется.
– И ты здесь? – увидев меня, удивился капитан.
– Разве нельзя? – удивился в свою очередь я.
– Нет, почему, можно... – пролепетал он. Выпив водки из подсунутой кем-то рюмки, осмелел и, пригладив вихры, сообщил: – Все время путаю. Мне показалось, что ты на судне, коробки твои там носили. Или ты приходил, а потом ушел?.. А-а... – дошло до него, наконец. – Ну, я тебе скажу!..
Сказал он лишь после того, как выпил еще рюмку.
– Всегда кого-нибудь с кем-нибудь путаю. В том рейсе путал второго помощника с третьим помощником, а в этом – с третьим механиком или с тобой.
– Бывает, – произнес я. Чего только спьяну не померещится. – Нас там из порта не выгонят?
– Нет, часа четыре еще будем бункероваться. Я сказал стармеху, чтоб не спешил.
Попробовал бы не сказать! Собутыльники окружили бы его презрением как труса, что для капитана страшнее выговора от начальника пароходства. Выговор влепят, а потом снимут, а с собутыльниками еще пить и пить. И все-таки ему боязно, поэтому хорохорится, поэтому и старается показать себя бесшабашным рубахой-парнем. Еще бы рванул эту рубаху на груди и крикнул: «Плюньте в душу: без моря жить не могу!» Я бы плюнул. Но вместо этой фразы капитан произносит другую, и не надрывно, а с жадностью:
– Наливай, что ли, Андрей?
Третий механик оторвал глаза от рюмки, посмотрел на капитана, как кот на дохлую мышь, и чуть придвинул к Сергею Николаевичу бутылку. Маркони поспешил налить из нее капитану. Его поспешность сгладила пренебрежительность Андрея. Впрочем, капитан не обиделся. Как и большинство алкоголиков, он давно распрощался с излишествами типа гордости.
Да и не сказал бы, что мне слишком невтерпеж было. Долгое общение с профессионалкой, добросовестно выполняющей свои обязанности, имеет недостаток – сам начинаешь относиться к сексу, как к работе. Впрочем, для меня это не ново, так сказать, дело всей супружеской жизни. У меня, правда, появились подозрение, что для Хоа наши свидания были больше, чем зарабатывание куска хлеба. Или масла к хлебу. Иногда она забывала, кто из нас на кого работает, а при прощании всплакнула, причем уже после того, как я щедро расплатился. Зато капитан обрадовался нашему расставанию. Думаю, он заплатил бы ей больше меня, только бы не слышать по ночам ее стонов и всхлипов, ведь его каюта через переборку с моей. Я предлагал ему выступить со встречным ночным планом по шумовым эффектам: Хоа по моей просьбе приводила подружку, однако Сергей Николаевич скромно отказался. Подружке Хоа он сказал, что для него это слишком ценный дар, а мне – что не хватало ему еще спать со всякими там – и выразился неподобающе коммунисту-интернационалисту. Я тоже иногда обкладываю женщин матом, но только тех, которые отказывают мне.
В Сингапур пришли на моей вахте. То ли вахта старпомовская такая везучая, то ли я, но все сложные маневры, на которых мое присутствие обязательно, происходят в этом рейсе именно с четырех до восьми или с шестнадцати до двадцати. Сменившись, я отправился в город, решив использовать для дел утреннюю – не прохладу, тут ее не бывает: экватор – скажем так, свежесть. Второй механик хотел было поручить мне руководство группой увольняемых на берег, но я отбился, посоветовав припрячь начальника рации. Так как советский моряк не имеет права разгуливать за границей в одиночку, я пошел вроде бы с группой, но в то же время сам по себе. Не люблю ходить стадом, быть посмешищем: навьючатся в магазинах и, экономя на такси, шляются по улицам, напоминая караван ишаков.
Сингапур – мекка советских моряков, потому что товары здесь одни из самых дешевых в мире. Предприимчивые капиталисты открыли неподалеку от порта множество магазинчиков с названиями русских городов, набили полки товарами, которые пользуются спросом только в СССР, научили продавцов нескольким необходимым для торга фразам на русском языке и принялись потихоньку наживаться на коммунистах. Сингапур красив, экзотичен, но обычно стоянки здесь короткие и за беготней за «школой» – товарами на перепродажу – не успеваешь посмотреть его как следует. Первое, что впечатляет, – невероятная смесь Востока и Запада, эдакий фарш из железобетонных небоскребов и деревянных пагод, неоновых реклам и тряпичных драконов, «роллс-ройсов» и велорикш, платьев от ведущих французских модельеров и набедренных повязок – и все это вместе, будто слепленное в огромную, пеструю котлету, жарилось на асфальте, раскаленном экваториальном солнцем, и чадило бензиновой гарью.
Предыдущие два рейса я делал на Европу, где цены высокие, поэтому не тратил валюту, депонировал на случай, подобный сегодняшнему. Накопилась приличная сумма, кое-что набежало и за этот рейс, поэтому не пошел со всеми отыскивать магазин с самыми низкими ценами и паршивыми товарами, завернул в ближайший, знакомый мне, где таким, как я, покупателям бесплатно оказывается дополнительная услуга – доставка товара на судно. Благодаря мощным кондиционерам в магазинчике было не жарко. Хозяин – наверное, китаец, с лицом настолько заплывшим жиром, что узенькие глазки были похожи на порезы бритвой, – встретил меня у порога и проводил к креслу, которое стояло посреди холла у журнального столика. На столике валялись рекламные проспекты и прошлогодние журналы. Расспросив, что и как много собираюсь я покупать, хозяин заулыбался подобострастно – глаза совсем исчезли в складках жира, словно порезы зажили, – и крикнул что-то на черт знает каком языке двум молоденьким миловидным продавщицам. Одна вскоре вернулась с подносом, на котором стояли две малюсенькие стопки с желтоватым напитком, бутылка кока-колы и два фужера. Пока мы с хозяином смаковали напиток, оказавшийся всего лишь бренди, как подозреваю, самым дешевым, вторая девушка принесла несколько рулонов материи. В каждом рулоне было по пять метров: знают наши таможенные нормы! Я отобрал несколько рулонов, потом – кое-что из одежды для жены, потом – магнитофон и транзистор, а в заключение – ковер, самый большой. Часть «школы» будет отвезено мною матери. Она единственная женщина, которая меня никогда не предаст, я доверяю ей так же, как самому себе. Она выгодно продаст товар и вложит деньги в драгоценности или валюту. Жена ничего не узнает о них. Случись что – жена и тесть втопчут меня в такую грязь, в какой я и до женитьбы не был. Тогда придется начинать сначала и не в Союзе, а «за бугром». Не хотелось бы, но на родине бывшие родственнички не дадут встать на ноги.
Продавщицы сложили покупки в полиэтиленовые пакеты, на которых я красным фломастером написал название судна и свою должность. Хозяин заверил, что через четверть часа товары будут вручены вахтенному помощнику. А тот, предупрежденный мной, отопрет посыльному каюту и покажет, где сложить их.
Время у меня еще было, и я пошел гулять по городу, многолюдному, многоавтомобильному и многонебоскребному. Складывается впечатление, что капитализм отличается от социализма количеством автомобилей и небоскребов. В маленькой деревянной лавчонке, затиснутой между двумя сорокоэтажными домами и похожей на спичечный коробок на дне каменного ведра, я купил несколько экзотических сувениров на подарки нужным людям и пять бутылок виски. С этими покупками я пошел в кинотеатр, чтобы осуществить мечту советского туриста – посмотреть порнографический фильм. Стоит попасть в компанию людей, не бывавших за границей, как обязательно спрашивают, смотрел ли порнушку, и, как бы делая мне одолжение, просят рассказать, что именно видел. При этом слушают раскрыв рот, а потом презрительно фыркают: какая гадость! Попал я на середину фильма, впрочем, такие без разницы, с начала смотреть или нет. Вскоре он кончился, и сразу начался следующий, похожий скорее на вторую серию первого. Зато в этом фильме мне не удалось досмотреть конец, потому что ко мне подсело лохматое кучерявое существо непонятного пола. Оно сначала сидело в другом конце зала, потом пересело поближе ко мне, потом – еще ближе, как будто под воздействием порнографии я приобрел все большую притягательную силу. Существо уставилось на меня поблескивающими белками на черном и, казалось, безносом лице и недвусмысленными жестами предложило повторить кое-что из показываемого на экране. В зале нас было двое, поэтому я пересел дальше. Когда существо повторило попытку, я направился к выходу. Оно погналось за мной, выкрикивая что-то высоким голосом, схватило за руку. Я молча влепил с разворота ему в рыло правой, и показалось, что не бутылки звякнули в моей левой, а кучерявая башка раскололась подобно стеклянному кувшину. Контролер, пожилая женщина с неестественно белым, как у призрака, лицом, спокойно, будто не видела ничего, проводила меня к выходу, подсвечивая фонариком с тонким и ярким лучом.
Возле порта под красным пластиковым навесом маленького ресторанчика гуляла, сдвинув вместе несколько столиков, чуть ли не половина нашего экипажа. Маленький шустрый официант бегал от столиков к стойке и разделочному столу, на котором мокрый от пота повар в красной набедренной повязке готовил лягушек. Три ловких удара тесаком – и освежеванная и обезглавленная тушка заворачивается в тесто и опускается в кипящее масло, откуда вынимается другая, поджаренная, – коричневая, лоснящаяся бульбашка, из которой торчат длинные задние лапки. Официант забирал ее и бегом относил на коллективный стол. В отличие от повара одет он был в белые штаны и белую рубашку с коротким рукавом, настолько чистые, что создавалось впечатление, что постоянно где-то незаметно переодевается. Улыбка на его плоской узкоглазой мордяхе была два на четыре. Оно и понятно: советские моряки хоть и бедны, но пойло берут ведрами, не в пример всем прочим.
– Старпом, иди к нам!
Я зашел, положил пакет с сувенирами и виски в общую кучу, громоздившуюся около стола, и сел рядом с третьим механиком и напротив начальника рации. Пора бы нам с Маркони восстановить приятельские отношения. Думаю, это будет легко сделать, ведь ничто не размывает так быстро стыдливость, как алкоголь. Заказывать я не спешил, надеялся, что угостят. Так и случилось: третий механик показывал запыхавшемуся официанту на меня, а потом – три оттопыренных пальца, и вскоре передо мной стояли рюмка и тарелка с «лягушками в тесте», а в центре стола – три бутылки рисовой водки. Наверное, «машина» продала стружку цветных металлов – почему бы не угостить «палубу», не щелкнуть ей по носу? Ну-ну, щелкает тот, кто щелкает последним...
Начальника рации, судя по багровому и потному лицу, нагрузился уже по ватерлинию. Он хвастался перед дневальной похождениями в Сингапуре то ли в прошлый, то ли в многолетней давности заход. Из его слов получалось, что все небоскребы были поставлены на крыши, и только после ухода их судна вернулись в нормальное положение, а женщина всего города ползли, рыдая, по асфальту и упрашивали начальника рации не покидать их. Слез было так много, что Маркони вернулся на судно в мокрых по колено штанах. Нина слушала очень внимательно, как врач пациента, лишь иногда вставляла слово-два, приподымая при этом брови. Скажет что-то – брови дважды подлетят на лоб, на котором каждый раз собираются тонкие складочки. Третий механик не вмешивался в из разговор, пил, я бы сказал, с остервенением. Время от времени он тяжело и недолго смотрел на обоих, а когда Нина, откликаясь на его взгляд, поворачивалась к нему, опускал глаза в рюмку и, если там была водка – пил, если не было – наливал себе и любовнице. Ее рюмка была полна, водка текла через край. Дневальная не останавливала Андрея, смотрела на него виновато и жертвенно, и сильнее было заметно, что она кособока.
Наверное, устав от ее взглядов, третий механик спросил меня:
– Что так мало «школы»?
– Остальное отправил на судно с посыльным.
– Хорошо живем, – решил третий механик.
– Не жалуемся, – сказал я. – А тебе кто мешает?
– Никто, – он чокнулся рюмкой о мою, – если не считать водки.
– Из-за нее и попал на эту калошу? Насколько я знаю... – я не закончил, вспомнив, что рядом сидит Нина.
– Правильно знаешь... Да, засунули пересидеть небольшой шухер. Прокозлился я на Мальте, в Ла-Валетте. – Он сделал паузу, наверное, решал, рассказывать ли дальше.
Я чокнулся рюмкой о его рюмку, как бы предлагая продолжить, и выпил. Водка была паршивая, с неприятным привкусом то ли барбариса, то ли аниса.
– В ремонте мы там стояли, – продолжил Андрей. – Сам знаешь, суточные – одиннадцать золотых, времени свободного – валом. Ходили постоянно в бар неподалеку от завода, пили «Смирновскую» бутылками. Хозяин в нас души не чаял. Однажды перебрал я малость, и перестала мне его рожа нравиться. Знаешь же, как они лыбятся: вроде бы рад тебе, а от уха до уха написано, что считает тебя свиньей. Ну и врезал я ему промеж ушей. Потом еще раз, но попал в зеркало и руку порезал. А тут полицейские заходят. Бармен им: «Все в порядке, все в порядке!» Они уже собрались уходить, вдруг один заметил, что у меня рука в крови, и начал тыкать дубинкой и смеяться. Я ему тоже тыкнул. Очухался в кутузке. В общем, отправили меня на полгода в отпуск, а потом – сюда с повышением в третьи механики. Ловко, да?
– Угу, – соглашаюсь я.
Только трепаться об этом не стоило бы. Хвастовство сродни мелкому воровству: выгоды получаешь мало, а наказан можешь быть сильно. Еще и презирать будут. Уверен, что о полицейских и бармене он приврал. Наверняка, нажрался и заснул на улице – что с нашими в жарких странах частенько случается, а полицейские подобрали – что они в культурных странах часто делают. Но лучше ведь слыть дебоширом, чем не умеющим пить.
– Это ерунда! Вот со мной раз было! – вмешался в наш разговор начальник рации. Смотрел он на меня без стыдливости, наверное, счел, что ухаживание за Ниной как бы перечеркивает случайно подсмотренное мной. – Стояли мы в Дакаре...
Рассказать Маркони помешали радостные крики: в ресторан пришел капитан. Видимо, только что с судна, потому что трезв и с пустыми руками, вышел отовариться, но теперь до магазинов не доберется.
– И ты здесь? – увидев меня, удивился капитан.
– Разве нельзя? – удивился в свою очередь я.
– Нет, почему, можно... – пролепетал он. Выпив водки из подсунутой кем-то рюмки, осмелел и, пригладив вихры, сообщил: – Все время путаю. Мне показалось, что ты на судне, коробки твои там носили. Или ты приходил, а потом ушел?.. А-а... – дошло до него, наконец. – Ну, я тебе скажу!..
Сказал он лишь после того, как выпил еще рюмку.
– Всегда кого-нибудь с кем-нибудь путаю. В том рейсе путал второго помощника с третьим помощником, а в этом – с третьим механиком или с тобой.
– Бывает, – произнес я. Чего только спьяну не померещится. – Нас там из порта не выгонят?
– Нет, часа четыре еще будем бункероваться. Я сказал стармеху, чтоб не спешил.
Попробовал бы не сказать! Собутыльники окружили бы его презрением как труса, что для капитана страшнее выговора от начальника пароходства. Выговор влепят, а потом снимут, а с собутыльниками еще пить и пить. И все-таки ему боязно, поэтому хорохорится, поэтому и старается показать себя бесшабашным рубахой-парнем. Еще бы рванул эту рубаху на груди и крикнул: «Плюньте в душу: без моря жить не могу!» Я бы плюнул. Но вместо этой фразы капитан произносит другую, и не надрывно, а с жадностью:
– Наливай, что ли, Андрей?
Третий механик оторвал глаза от рюмки, посмотрел на капитана, как кот на дохлую мышь, и чуть придвинул к Сергею Николаевичу бутылку. Маркони поспешил налить из нее капитану. Его поспешность сгладила пренебрежительность Андрея. Впрочем, капитан не обиделся. Как и большинство алкоголиков, он давно распрощался с излишествами типа гордости.
25
С Раей мы помирились, когда судно вышло из Малаккского пролива в Индийский океан. В проливе мне было не до нее: во-первых, вахты стоял, во-вторых, водку пил. Пьянствовала вся команда и со страшной силой, будто завтра война. Даже доктор один раз так наклюкался, что передавил в своей каюте тараканов. Раньше он их выносил в коридор и выпускал, за что доктору дали кличку Пацифист. Налегал лже-Пацифист в основном на спирт, не обращая внимания на мои предупреждения. В прошлом году судно нашего пароходства стояло в Индии, экипаж набрал там дешевого спирта, и в итоге шестнадцать человек завернули ласты, а двое ослепли. Доктор внимательно слушал меня, чуть раздвигая припухшие веки, и кривился так, будто жует гвозди, отчего в лице появилась зацепка, с помощью которой можно было вывернуть наизнанку его душу и увидеть там желание – послать подальше меня и мои советы. Да пусть зальется! Русский или пьет, или ругает начальство. Так пусть лучше начальство, то есть я, живет спокойно.