И вообще, надоело мне все. Детектив из меня ни к черту, я даже не могу представить себе человека, способного на убийство. Наверное, он должен быть не таким, как все. А кто нормален в судовом «зверинце»? В кого ни ткни, каждый с придурью. Нормальные, наверное, на берегу сидят. Впрочем, они ничем не лучше нас. И тут, и там замкнутая территория, только тут сто тридцать на двадцать метров, а там – шестая часть суши. И мы, и они – скорпионы в банке. Хотя нет. В банке скорпион всегда один, а остальные – мокрицы или другая такая же бесхребетная дрянь. Значит, в прошлом рейсе в судовой банке сидели три скорпиона: два черных – помполит и убийца и белый – Володя. Пока белый выяснял отношения с одним из черных, второй черный, оставленный без внимания, расправился с ними обоими. Выходит, он недостаточно силен и смел, чтобы вступить в открытый бой, но достаточно хитер или везуч, чтобы остаться безнаказанным. Вот мне и надо найти такого – такого, как я. Я ведь тоже скорпион – чего скромничать?!
Стоп!.. А ведь на судне опять лишний скорпион. Надо искать того, от кого я с удовольствием бы избавился и кто с неменьшим удовольствием избавился бы от меня.
14
15
16
Стоп!.. А ведь на судне опять лишний скорпион. Надо искать того, от кого я с удовольствием бы избавился и кто с неменьшим удовольствием избавился бы от меня.
14
Конец первого месяца рейса – время частых ссор между членами экипажа. Видимо, первые три недели люди живут энергией берега, постепенно переключаясь на судовую, и в момент полного перехода от одной к другой происходит взрыв – ускоренный выброс остатков первой. Вчера сцепились Бахтияр и Гусев. Матрос что-то сказал по поводу «голубых» отношений между мотористом и поваром – и заработал фонарь под глаз. В долгу не остался: длинный нос Бахтияра так распух, что за ним лица не видно. А сегодня вечером ко мне влетела разгневанная Раиса.
– Ты должен наказать эту прошмандовку! – тоном жены приказала она.
Кроме Раисы Львовны, на судне еще две прошмандовки – дневальная и камбузница. А может, и три, но оставим повара в покое, ему бы подобрали более точное оскорбление, русский язык богат.
– Какую именно?
Вопрос так удивил Раю, что она забыла о гневе. Наверное, считать до двух не умеет.
– Как это какую?! Стерву кособокую – Нинку!
Вот уж не думал! Милая девочка, глаза большие, доверчивые, какое-то в них ожидание, словно глядит на Деда Мороза, и фигурка у нее ничего. Ну, раз женщина, следовательно, действительно стерва, а вот...
– Разве она кособокая?!
– Ну да! Одно плечо выше другого сантиметров на двадцать, – произнесла буфетчица с таким торжеством, будто только что сама и перекособочила соперницу.
Допустим, не на двадцать сантиметров, а то бы я заметил, хоть и не шибко внимателен, как и большинство мужчин. Теперь понятно, почему Нина все время старается стоять боком к собеседнику или обхватывает руками плечи, точно обнажена по пояс и прячет груди.
– Что случилось?
– Как что?! Молодая, а ведет себя...
Дальше пошел такой отборный мат, что я хотел уже пригласить боцмана. Думаю, ему было бы чему поучиться. Причину ссоры я так и не услышал. Да в общем-то нетрудно и догадаться. Если бабы не в ладу, ищи мужика или кастрюлю. Мужик у каждой свой...
– Швабру не поделили?
– Какую швабру?! Она ведро мое без спроса взяла, тварь бесстыжая!..
Кастрюля, ведро – разница не большая. Соломоновым решением будет сделать втык обеим: общий враг мирит быстрее общего друга. Но тогда я окажусь пострадавшим вдвойне. Надо что-нибудь придумать.
– Хорошо, накажу ее, больше она твои ведра не тронет.
– Причем здесь ведра?! Она вконец распоясалась, забыла кто она, а кто я!..
Понятно – еще и несоблюдение субординации: любовница старшего помощника выше любовницы третьего механика. Да, женщины обращаются с субординацией довольно странно: то придают ей слишком большое значение, то совсем забывают о ней. Помню, рассказывал мне Ивлицкий о тех временах, когда комсомол кинул клич «Девушки – на флот!». Одна из кликнутых, закончив мореходку, попала к Ивлицкому третьим штурманом. Капитан не имел дурной привычки стучать в дверь, заходя в каюты подчиненных. Однажды он ввалился к своему штурману «чисто по делу», как он выразился, и застал третьего под матросом. «Ноги под подволок – и стонет!» Но не ноги и стоны больше всего возмутили Ивлицкого. «Представляешь, матрос – штурмана! Рядовой – офицера!!!»
К счастью, мне позвонил Маркони, поинтересовался, не распишу ли я с ним пульку в преферанс.
– Иду, – ответил я в трубку, а Рае сказал: – Четвертый зовет, кто-то курс нам режет. Подожди меня здесь.
Пока будет ждать, глядишь, разрядится полностью. Времени хватит: вернусь я нескоро.
А на ходовом мостике тишь и благодать. Четвертый помощник в штурманской рубке решает астрономическую задачу, определяет место судна. Занимается этим от скуки, потому что точность будет невелика. Эпоха секстана прошла. Теперь им пользуются разве что для определения глубины, привязав к линю. На моем штатном судне стоит спутниковая система, которая в любой точке океана выдает твое место с точностью до трехсот метров – на земле не всегда так точно определяются. Но все равно моринспекция заставляет ежегодно сдавать экзамен по мореходной астрономии: не свои же головы ерундой забивают.
Гусев стоит на руле. Обычно в океане днем судно идет на авторулевом, а матроса отправляют в распоряжение боцмана. Сегодня в океане мертвая зыбь – высокие волны при тихой погоде, авторулевой не справляется. Иные волны, разбившись о нос судна, взлетают выше полубака, а брызги добираются до середины судна.
По мостику разгуливает еще один член экипажа, нештатный. В Красном море на палубу упала полумертвая птица. То ли выбилась из сил, то ли налетела ночью на мачту или надстройку. Птицу выходили, и она осталась на судне, не улетела. У нее длинные тонкие ноги, маленькое каплеобразное туловище, расположенное не горизонтально, как обычно у птиц, а вертикально, и она напоминает сутулого человечка с маленькой головой и длинным-длинным носом. Людей она абсолютно не боится, дает себя погладить, а когда гонится за тараканом, может пробежать по твоим ногам, как по бульвару. И Бациллу не боится. Видимо, напал на нее и получил клювом в голову, потому что облаивает издалека.
Птица засунула клюв сантиметров на пять в щель между платформой радиолокатора и палубой и вытянула оттуда жирного светло-коричневого таракана. Судорожно дернулась маленькая головка – и таракан исчез. Клюв втиснулся в другую щель, и еще один стасик – так на флоте называют тараканов – исчез в птичьем желудке. Она их жрет с утра до вечера, надеюсь, сделает то, с чем не справляются никакие ядохимикаты, – избавит судно от мерзких насекомых, которые стали бичом флота, потеснив даже крыс.
Помню, проходил я первую плавательную практику на каботажном судне. Команда была маленькая, все ели за одним длинным столом. Капитан сидел во главе стола, как раз под плафоном. Обедать он приходил первым и едва открывал супницу, как пар добирался до подволока и сзывал на трапезу из всех щелей тараканов всех мастей. Стасики накапливались на плафоне и десантировались поодиночке прямо на капитанскую загорелую лысину, склоненную над тарелкой. Шмяк, бульк – и капитан вылавливает ложкой из тарелки очередного «десантника», долго рассматривает его, будто решает, не обсосать ли, потом стряхивает на палубу и давит обутой на босу ногу самодельной сандалией, сплетенной из прядей швартового конца. Тогда я считал, что капитан – самое эффективное средство по борьбе с тараканами, а теперь отдаю первенство птице.
Гусев нежно поглаживает прокуренным указательным пальцем сутулую спинку птицы. Потом, застеснявшись, наверное, пытается накормить ее окурком. Фингал под глазом матроса вчера был темно-фиолетовым, а сегодня темно-красный – заживает, как на Бацилле. Но вчера синяк был под левым глазом, а сегодня под правым. Матрос оставляет птицу в покое, поворачивается ко мне – и я облегченно вздыхаю: есть фингал и под правым, темно-фиолетовый.
– А где второй заработал? Опять ударился? – спрашиваю я.
По поводу первого синяка Гусев, воротя шельмоватую морду и покусывая кончик уса, сообщил, что ударился о косяк.
– Ага, – отвечает он.
– Индейцы правы: только бледнолицый умудряется дважды наступить на грабли.
Бледнолицый Гусев закусил ус и посмотрел на меня так, словно хотел боднуть. Досталось не мне, а птице, которую пнули под хвост. Впрочем, реакция у нее хорошая, успела отскочить. Эх ты, индеец из племени ваня: птица – не грабли, надо суметь попасть!
Я вышел на крыло мостика, облокотился на планширь и уставился на волны, высокие, но без гребешков, с округлыми маковками. Уже много дней смотрели и еще много дней будем смотреть фильм «Океан». Вода спереди, вода сзади, вода справа, вода слева. Изредка, как рекламная вставка, появится встречное судно, пройдет в нескольких милях от нас, только в бинокль разглядишь его, маленькое и, как кажется, несчастное. И возникает мысль: а какого черта мы все здесь? А следом другая: а разве на берегу лучше?
Корма – место, где свободные от вахт и работ собираются для самого важного флотского занятия – трепа. Не было случая, чтобы я не застал там Фантомаса. Обычно стоит, прижавшись задом к зачехленной вьюшке. Немигающие глаза не смотрят ни на кого, но не упускают ничего. Странно, ведь все догадываются, что Фантомас – стукач, но как ни в чем ни бывало болтают при нем лишнее. А вот при мне – нет. Стоит мне задержаться на корме минут на пять, как у всех вдруг появляются неотложные дела. Только Дрожжин никуда не спешит.
Он отлипает от вьюшки, опускает руки по швам.
– Кто Гусеву второй синяк набил? – опережаю я ответ урока.
– Третий механик.
– За что?
– Гусев после завтрака хвастался, что уболтает Нинку, что дело на мази. Наверное, так оно и было, потому что третий механик после обеда застукал их в каюте дневальной и дал обоим. Ссоры не было, сразу шум драки.
Хотел бы я знать, как Фантомасу удается вовремя оказаться там, где что-нибудь произойдет? Загнивает КГБ, иначе давно бы зачислило Дрожжина в свои ряды.
– Третий же после обеда на вахте?
– Покурить вышел из машины. Наверное, позвонил кто-нибудь, сообщил.
Даю голову на отсечение, что знаю, кто настучал третьему механику. Ну, на то он и Фантомас. А вот дневальная меня беспокоит. Видимо, поняла, что на третьего механика рассчитывать нечего – с женой он вряд ли разведется – и решила поменять партнера. Такое можно делать в начале рейса, пока все добродушны, живут берегом, но не в середине. Не хватало мне на судне брачных турниров. Придется задать ей гону, чтобы потом не наказывать многих.
Боцман был у себя в каюте, плел коврик из прядей распущенного швартового конца. Сухие темно-коричневые пальцы играючи перебирали белые пряди, и казалось, что коврик увеличивается сам по себе, а боцман поглаживает его, похваливает. Старая школа – чего только не умеет делать: на палубе самодельная ковровая дорожка, возле умывальника висят две самодельные мочалки, на гвозде у рундука – с десяток разноцветных авосек, на стулья надеты самодельные чехлы, оплетены графин и стаканы. Такое впечатление, что дай боцману волю, оплетет все судно.
Боцман встает лишь после того, как доплетает ряд. Из этого следует, что меня он уважает – все-таки встал, но и себя тоже.
– Присаживайтесь, – показывает он на стул в самодельном чехле. – Или что-нибудь срочное?
Знает, что без дела к нему не приду, но не спешит проявить служебное рвение. Понял, наверное, что ничто не ценится так дешево, как поспешная услужливость.
– Не очень.
Я опускаюсь на стул, а боцман ставит передо мной большую серебристо-розовую раковину-пепельницу. Он не курящий и, я уверен, больше никому не позволяет курить в своей каюте. Тирану – тираново. Главная отличительная черта Тирана – как должное принимать блага, запрещенные другим. И я закуриваю.
– Что-то наши женщины ладить перестали, – сказал я.
– На то они и бабы. – Боцман презрительно кривит губы: он уже в том благодатном для мужчины возрасте, когда избавляешься от самого хлопотного искушения.
– Но раньше ведь жили мирно.
Боцман еще не понял, куда я клоню, но, зная судовую хронику, подыгрывает:
– Дневальная бесится, видать, замуж невтерпеж.
– Обе хороши: и дневальная, и буфетчица. Времени свободного у обеих слишком много. А я по коридорам прошелся...
Боцман вскидывает голову: чистота в коридорах – его обязанность.
– ... Ничего, чистые, – продолжаю я, – но могли быть еще чище. Думаю, не мне вас учить, чем занять обеих.
Боцман понял, что из него делают громоотвод.
– Хорошо, – соглашается он, – я сегодня пройдусь, посмотрю и дам указания... обеим.
– Не к спеху, можно и утром.
– Лады.
Быстро соглашается. Наверное, решил вернуть долг за Суэц. Нет, дорогой, так дешево не отделаешься.
– Если им что-то не понравится, сошлитесь на мой приказ, – предлагаю я себя на роль громоотвода.
Уверен, что боцман не сошлется на мой приказ, но теперь в его глазах я выгляжу достойным роли, которую он за мной признает. Ведь вторая отличительная черта Тирана – не бояться делать то, за что тебя могут невзлюбить.
– Ты должен наказать эту прошмандовку! – тоном жены приказала она.
Кроме Раисы Львовны, на судне еще две прошмандовки – дневальная и камбузница. А может, и три, но оставим повара в покое, ему бы подобрали более точное оскорбление, русский язык богат.
– Какую именно?
Вопрос так удивил Раю, что она забыла о гневе. Наверное, считать до двух не умеет.
– Как это какую?! Стерву кособокую – Нинку!
Вот уж не думал! Милая девочка, глаза большие, доверчивые, какое-то в них ожидание, словно глядит на Деда Мороза, и фигурка у нее ничего. Ну, раз женщина, следовательно, действительно стерва, а вот...
– Разве она кособокая?!
– Ну да! Одно плечо выше другого сантиметров на двадцать, – произнесла буфетчица с таким торжеством, будто только что сама и перекособочила соперницу.
Допустим, не на двадцать сантиметров, а то бы я заметил, хоть и не шибко внимателен, как и большинство мужчин. Теперь понятно, почему Нина все время старается стоять боком к собеседнику или обхватывает руками плечи, точно обнажена по пояс и прячет груди.
– Что случилось?
– Как что?! Молодая, а ведет себя...
Дальше пошел такой отборный мат, что я хотел уже пригласить боцмана. Думаю, ему было бы чему поучиться. Причину ссоры я так и не услышал. Да в общем-то нетрудно и догадаться. Если бабы не в ладу, ищи мужика или кастрюлю. Мужик у каждой свой...
– Швабру не поделили?
– Какую швабру?! Она ведро мое без спроса взяла, тварь бесстыжая!..
Кастрюля, ведро – разница не большая. Соломоновым решением будет сделать втык обеим: общий враг мирит быстрее общего друга. Но тогда я окажусь пострадавшим вдвойне. Надо что-нибудь придумать.
– Хорошо, накажу ее, больше она твои ведра не тронет.
– Причем здесь ведра?! Она вконец распоясалась, забыла кто она, а кто я!..
Понятно – еще и несоблюдение субординации: любовница старшего помощника выше любовницы третьего механика. Да, женщины обращаются с субординацией довольно странно: то придают ей слишком большое значение, то совсем забывают о ней. Помню, рассказывал мне Ивлицкий о тех временах, когда комсомол кинул клич «Девушки – на флот!». Одна из кликнутых, закончив мореходку, попала к Ивлицкому третьим штурманом. Капитан не имел дурной привычки стучать в дверь, заходя в каюты подчиненных. Однажды он ввалился к своему штурману «чисто по делу», как он выразился, и застал третьего под матросом. «Ноги под подволок – и стонет!» Но не ноги и стоны больше всего возмутили Ивлицкого. «Представляешь, матрос – штурмана! Рядовой – офицера!!!»
К счастью, мне позвонил Маркони, поинтересовался, не распишу ли я с ним пульку в преферанс.
– Иду, – ответил я в трубку, а Рае сказал: – Четвертый зовет, кто-то курс нам режет. Подожди меня здесь.
Пока будет ждать, глядишь, разрядится полностью. Времени хватит: вернусь я нескоро.
А на ходовом мостике тишь и благодать. Четвертый помощник в штурманской рубке решает астрономическую задачу, определяет место судна. Занимается этим от скуки, потому что точность будет невелика. Эпоха секстана прошла. Теперь им пользуются разве что для определения глубины, привязав к линю. На моем штатном судне стоит спутниковая система, которая в любой точке океана выдает твое место с точностью до трехсот метров – на земле не всегда так точно определяются. Но все равно моринспекция заставляет ежегодно сдавать экзамен по мореходной астрономии: не свои же головы ерундой забивают.
Гусев стоит на руле. Обычно в океане днем судно идет на авторулевом, а матроса отправляют в распоряжение боцмана. Сегодня в океане мертвая зыбь – высокие волны при тихой погоде, авторулевой не справляется. Иные волны, разбившись о нос судна, взлетают выше полубака, а брызги добираются до середины судна.
По мостику разгуливает еще один член экипажа, нештатный. В Красном море на палубу упала полумертвая птица. То ли выбилась из сил, то ли налетела ночью на мачту или надстройку. Птицу выходили, и она осталась на судне, не улетела. У нее длинные тонкие ноги, маленькое каплеобразное туловище, расположенное не горизонтально, как обычно у птиц, а вертикально, и она напоминает сутулого человечка с маленькой головой и длинным-длинным носом. Людей она абсолютно не боится, дает себя погладить, а когда гонится за тараканом, может пробежать по твоим ногам, как по бульвару. И Бациллу не боится. Видимо, напал на нее и получил клювом в голову, потому что облаивает издалека.
Птица засунула клюв сантиметров на пять в щель между платформой радиолокатора и палубой и вытянула оттуда жирного светло-коричневого таракана. Судорожно дернулась маленькая головка – и таракан исчез. Клюв втиснулся в другую щель, и еще один стасик – так на флоте называют тараканов – исчез в птичьем желудке. Она их жрет с утра до вечера, надеюсь, сделает то, с чем не справляются никакие ядохимикаты, – избавит судно от мерзких насекомых, которые стали бичом флота, потеснив даже крыс.
Помню, проходил я первую плавательную практику на каботажном судне. Команда была маленькая, все ели за одним длинным столом. Капитан сидел во главе стола, как раз под плафоном. Обедать он приходил первым и едва открывал супницу, как пар добирался до подволока и сзывал на трапезу из всех щелей тараканов всех мастей. Стасики накапливались на плафоне и десантировались поодиночке прямо на капитанскую загорелую лысину, склоненную над тарелкой. Шмяк, бульк – и капитан вылавливает ложкой из тарелки очередного «десантника», долго рассматривает его, будто решает, не обсосать ли, потом стряхивает на палубу и давит обутой на босу ногу самодельной сандалией, сплетенной из прядей швартового конца. Тогда я считал, что капитан – самое эффективное средство по борьбе с тараканами, а теперь отдаю первенство птице.
Гусев нежно поглаживает прокуренным указательным пальцем сутулую спинку птицы. Потом, застеснявшись, наверное, пытается накормить ее окурком. Фингал под глазом матроса вчера был темно-фиолетовым, а сегодня темно-красный – заживает, как на Бацилле. Но вчера синяк был под левым глазом, а сегодня под правым. Матрос оставляет птицу в покое, поворачивается ко мне – и я облегченно вздыхаю: есть фингал и под правым, темно-фиолетовый.
– А где второй заработал? Опять ударился? – спрашиваю я.
По поводу первого синяка Гусев, воротя шельмоватую морду и покусывая кончик уса, сообщил, что ударился о косяк.
– Ага, – отвечает он.
– Индейцы правы: только бледнолицый умудряется дважды наступить на грабли.
Бледнолицый Гусев закусил ус и посмотрел на меня так, словно хотел боднуть. Досталось не мне, а птице, которую пнули под хвост. Впрочем, реакция у нее хорошая, успела отскочить. Эх ты, индеец из племени ваня: птица – не грабли, надо суметь попасть!
Я вышел на крыло мостика, облокотился на планширь и уставился на волны, высокие, но без гребешков, с округлыми маковками. Уже много дней смотрели и еще много дней будем смотреть фильм «Океан». Вода спереди, вода сзади, вода справа, вода слева. Изредка, как рекламная вставка, появится встречное судно, пройдет в нескольких милях от нас, только в бинокль разглядишь его, маленькое и, как кажется, несчастное. И возникает мысль: а какого черта мы все здесь? А следом другая: а разве на берегу лучше?
Корма – место, где свободные от вахт и работ собираются для самого важного флотского занятия – трепа. Не было случая, чтобы я не застал там Фантомаса. Обычно стоит, прижавшись задом к зачехленной вьюшке. Немигающие глаза не смотрят ни на кого, но не упускают ничего. Странно, ведь все догадываются, что Фантомас – стукач, но как ни в чем ни бывало болтают при нем лишнее. А вот при мне – нет. Стоит мне задержаться на корме минут на пять, как у всех вдруг появляются неотложные дела. Только Дрожжин никуда не спешит.
Он отлипает от вьюшки, опускает руки по швам.
– Кто Гусеву второй синяк набил? – опережаю я ответ урока.
– Третий механик.
– За что?
– Гусев после завтрака хвастался, что уболтает Нинку, что дело на мази. Наверное, так оно и было, потому что третий механик после обеда застукал их в каюте дневальной и дал обоим. Ссоры не было, сразу шум драки.
Хотел бы я знать, как Фантомасу удается вовремя оказаться там, где что-нибудь произойдет? Загнивает КГБ, иначе давно бы зачислило Дрожжина в свои ряды.
– Третий же после обеда на вахте?
– Покурить вышел из машины. Наверное, позвонил кто-нибудь, сообщил.
Даю голову на отсечение, что знаю, кто настучал третьему механику. Ну, на то он и Фантомас. А вот дневальная меня беспокоит. Видимо, поняла, что на третьего механика рассчитывать нечего – с женой он вряд ли разведется – и решила поменять партнера. Такое можно делать в начале рейса, пока все добродушны, живут берегом, но не в середине. Не хватало мне на судне брачных турниров. Придется задать ей гону, чтобы потом не наказывать многих.
Боцман был у себя в каюте, плел коврик из прядей распущенного швартового конца. Сухие темно-коричневые пальцы играючи перебирали белые пряди, и казалось, что коврик увеличивается сам по себе, а боцман поглаживает его, похваливает. Старая школа – чего только не умеет делать: на палубе самодельная ковровая дорожка, возле умывальника висят две самодельные мочалки, на гвозде у рундука – с десяток разноцветных авосек, на стулья надеты самодельные чехлы, оплетены графин и стаканы. Такое впечатление, что дай боцману волю, оплетет все судно.
Боцман встает лишь после того, как доплетает ряд. Из этого следует, что меня он уважает – все-таки встал, но и себя тоже.
– Присаживайтесь, – показывает он на стул в самодельном чехле. – Или что-нибудь срочное?
Знает, что без дела к нему не приду, но не спешит проявить служебное рвение. Понял, наверное, что ничто не ценится так дешево, как поспешная услужливость.
– Не очень.
Я опускаюсь на стул, а боцман ставит передо мной большую серебристо-розовую раковину-пепельницу. Он не курящий и, я уверен, больше никому не позволяет курить в своей каюте. Тирану – тираново. Главная отличительная черта Тирана – как должное принимать блага, запрещенные другим. И я закуриваю.
– Что-то наши женщины ладить перестали, – сказал я.
– На то они и бабы. – Боцман презрительно кривит губы: он уже в том благодатном для мужчины возрасте, когда избавляешься от самого хлопотного искушения.
– Но раньше ведь жили мирно.
Боцман еще не понял, куда я клоню, но, зная судовую хронику, подыгрывает:
– Дневальная бесится, видать, замуж невтерпеж.
– Обе хороши: и дневальная, и буфетчица. Времени свободного у обеих слишком много. А я по коридорам прошелся...
Боцман вскидывает голову: чистота в коридорах – его обязанность.
– ... Ничего, чистые, – продолжаю я, – но могли быть еще чище. Думаю, не мне вас учить, чем занять обеих.
Боцман понял, что из него делают громоотвод.
– Хорошо, – соглашается он, – я сегодня пройдусь, посмотрю и дам указания... обеим.
– Не к спеху, можно и утром.
– Лады.
Быстро соглашается. Наверное, решил вернуть долг за Суэц. Нет, дорогой, так дешево не отделаешься.
– Если им что-то не понравится, сошлитесь на мой приказ, – предлагаю я себя на роль громоотвода.
Уверен, что боцман не сошлется на мой приказ, но теперь в его глазах я выгляжу достойным роли, которую он за мной признает. Ведь вторая отличительная черта Тирана – не бояться делать то, за что тебя могут невзлюбить.
15
Боцман сдержал слово и выполнил все так, как я предполагал. Три дня Раиса Львовна, позабыв о дневальной, жаловалась на него. Из ее слов вытекало, что я, как минимум, должен повесить боцмана высоко и коротко. Женщины – самые кровожадные животные. К счастью, это не единственное их достоинство. Когда скуление надоело мне, спросил:
– Как я его накажу?! Ты вспомни, сколько ему лет!
Чем бессмысленней аргумент, тем безотказней он действует на женщин. Проверил на жене. Раиса оказалась не лучше.
– Ну, да... но все-таки... ну, конечно...
Не дав ей вернуться к отрицательным эмоциям, я спросил:
– А как там дневальная? Ведра твои не трогает?
– Какие ведра?
Вот тебе раз! Больше напоминать не буду – только неприятности наживу!
– Она вчера пригласила меня на чай.
– И ты отказалась?
– Почему же, сходила. У нее варенье вкусное. Клубничное, домашнее. Но грязнуля: чашки внутри желтые от заварки, ленится помыть с пастой.
А на следующий день Рае было не до боцмана и не до дневальной. За ночь разгулялся ветер, нагнал тучи и волну. Во второй половине дня шторм буйствовал уже на полную катушку. Пришлось немного изменить курс, взять покруче на волну, чтобы била она теплоходу в скулу: так меньше качка. Я поднимался на мостик полюбоваться бушующим океаном. Захватывающее зрелище. Как говорят боцмана, ну и погодка, якорь мне в глотку!
Очередная волна, седая от пены, со взлохмаченным гребнем, вспучивалась перед форштевнем, казалось, судно сейчас проткнет ее в центре, вдавится в нее и уже не вынырнет, но она подныривала под него и лишь макушкой била по скуле. Фонтан брызг подлетал десятка на два метров вверх и будто зависал там, дожидаясь, когда к нему приблизится надстройка, и, не вытерпев, обрушивался на мачты, стрелы, крышки трюмов. Только малой частью своей долетая до лобовых иллюминаторов. Этой малой части хватало, чтобы залить их полностью, и на доли секунды создавалось впечатление, что смотришь в аквариум с бурлящей водой. В это время судно, вздрогнувшее от удара, успокаивалось, подминало волну под себя и начинало мелко и надсадно дрожать, потому что оголенные винты перелопачивали воздух. Макушка волны добиралась до винтов, теплоход прекращал дрожать и стремительно скатывался в ложбину позади волны, точно собрался под острым углом встрять в океанское дно, но на пути его вырастала следующая волна, и он медленно, переваливаясь с борта на борт и кряхтя шпангоутами, карабкался на нее.
Не знаю, как кто, а я, глядя на свирепствующий океан, еле сдерживаюсь, чтобы не заорать от восторга. Есть какая-то сладость, чувство превосходства в преодолении грозной и беспощадной, но дуроломной стихии. Не справиться ей со мной, с моим судном – слабо!
С судном не справиться, а со стаканом – в полный рост. Забыл закрепить его – и перешел стакан во множественное число – дребезги. Жаль. Не столько стакана, сколько себя, потому что пришлось ползать на карачках и собирать эти самые дребезги. От буфетчицы помощи не жди: на ногах она еле держится и столы к ужину накрывает, а вот личико у нее темно-зеленое, будто огурцами объелась.
На людей качка действует по-разному. Одним опорожняет желудки и напрочь отбивает аппетит и сон, у других вызывает жуткий голод и сонливость. Первым не позавидуешь, но они сами виноваты. Мой однокурсник Гена Жолобов, с которым я проходил первую практику, после пяти штормовых дней выполз на палубу, подставил выглянувшему из туч солнцу свое сизое лицо и прошептал бескровными губами: «Так вот джинсы даются...» Море быстро и просто проверяет, кто и зачем по нему шляется. Я отношусь к последним, поэтому в кают-компании набиваю брюхо до отказа и иду к себе отрабатывать дыхание в положение лежа. Койка с бортиками, не вывалишься. Покачиваешься в ней, как в люльке, которую толкает пьяный мужик, слушаешь плеск волн, захлестывающих иллюминатор, выходящий на главную палубу, – и такая благодатная, заботливая дрема осторожно укутывает тебя собой, пеленает руки и ноги, расслабляет каждый мускул, какою не всякая мать к грудному ребенку бывает. Если б еще черти не носили никого по гостям – так бы их в Роттердам через Попенгаген!
– Да! – отвечаю я на стук в дверь и с трудом выбираюсь из койки.
Любимцем чертей оказался боцман.
– Не помешал? – спрашивает он, хотя отлично видит, что еще как помешал.
– Да нет, – отвечаю я, вместо того чтобы послать боцмана к его покровителям. Есть люди, которые друзьями обходятся дороже, чем врагами. – Присаживайтесь.
– Я тут вам... не знаю, понравится ли... – немного смущаясь, произносит он и показывает коврик, наверное, тот самый, который плел во время моего визита.
– Ух ты! Вот это да! – искренне поражаюсь я, разглядывая подарок. На белом поле, окантованном черной бахромой, изображена красно-синяя роза ветров. – Ну, спасибо! Я его на переборку повешу, а потом домой заберу!
– Зачем на переборку? – скромно сказал боцман. – Это для ног, под дверь его...
– Ну да, такую красоту – и под дверь!
Боцман растаял. Вот уж не думал, что он слаб на похвалы. Впрочем, что старое, что малое... Воспользуемся этим и приберем боцмана к рукам.
– За такой подарок не знаю даже, как отблагодарить, – говорю я, решив уже, как буду благодарить. – Разве что...
Я достаю из рундука бутылку коньяка и две стопки.
– Нет-нет, я не пью, – отказывается боцман, но не упорно.
Пусть меня кто угодно и сколько угодно убеждает в противном, но я в жизни не поверю, что боцман старой школы не пьет и не матерится безбожно. Другое дело – не со всяким пьет и не при всех матерится.
– По чуть-чуть, – уговариваю я. – За такой подарок грех не выпить!
И боцман сдается. Все, дорогуши, теперь ты мой до гробовой доски!
Пока он держит бутылку и стопки, я смачиваю в умывальнике полотенце и стелю его на стол: на мокрой материи посуда не «бегает» при качке. На закуску достаю сухую колбасу, балык семги, шоколад и бутылку «Боржоми» – на любой вкус.
Боцман церемонно поднимает стопку, выпивает маленькими глотками, потом поглаживает седые усы (или губы вытирает?) и тогда только тянется за семгой. Руки у него хоть и с морщинистой, но чистой кожей – что значит всю жизнь на флоте! Недаром, видимо, долгожитель-рекордсмен – тоже моряк, швед, переживший семерых королей и лишь немного не дотянувший до двухсот лет.
После второй оказал мне боцман высочайшую честь:
– Называйте меня Степаныч и на ты.
– Неудобно как-то, все-таки вы в два с половиной раза старше меня, – вежливо отказываюсь я. А почему, собственно, неудобно?! Он первый боцман, к которому я, став штурманом, обращаюсь на вы. Кто он, а кто я?!
– Ничего, я привык, – разрешает боцман.
– Тогда и ты ко мне на ты, – разрешаю я. Не дай бог согласится – век не прощу!
– Нет, вы – старпом. Порядок должен быть.
Я с ним полностью согласен.
– Ну, на нашем судне порядок трудно навести, – говорю я и намекаю на капитана: – Рыба гниет с головы.
– Но чистят ее с хвоста, – добавляет боцман, давая понять, что капитан – даже Сергей Николаевич – как жена Цезаря.
– Говорят, помполит в прошлом рейсе немного подкрутил гайки, – опускаюсь я на ступеньку ниже по служебной лестнице.
На царском флоте помполитов не было, поэтому, наверное, боцман и не считает их командирами.
– Настырный был мужик и пакостный, царство ему небесное, – рука его дергается, будто хотел осенить себя крестным знамением, но вовремя сдержался. Наверняка верит в бога, перед рейсом ставит в церкви свечку Николаю-угоднику, покровителю моряков, и где-нибудь на дне рундука прячет его иконку, но шестьдесят пять лет советской власти научили прикидываться неверующим. Духовная мимикрия.
Наливаю по третьей, предлагаю традиционный тост:
– За тех, кто в море. И за помполита... – я не договариваю, что он теперь навечно в море.
– Что ж, моряку – морская могила, – сказал боцман.
Наверное, сам мечтает после смерти встать на вечный якорь где-нибудь посреди океана: столько-то градусов широты, столько-то градусов долготы, столько-то метров глубины – напишут в свидетельстве о смерти, которое отдадут родственникам. Бр-р-р!..
– Я когда узнал, что третий помощник его, – продолжает боцман, – не сразу поверил. Парень вроде неплохой, ершистый малость, – так молодежь сейчас вся такая. У меня внук от младшей дочери еще ершистей. Я ему слово, он мне десять...
– А почему не поверили? – перебил я.
– Не знаю... Не поверил – и все... А с другой стороны...
– Может, кого-то подозревали? – подталкиваю я.
– Брал грех на душу. – Он покачивает головой, точно согрешил только что.
– А кого?
– Какая теперь разница?
– А все-таки, – жму я.
– На начальника рации грешил, – сообщил боцман и, видимо, решив, что если начал говорить, так надо договаривать до конца, продолжает: – В начале рейса они крупно поцапались. Из-за чего – не знаю, когда подошел, они уже друг друга за шеи держали. Начальник очень сердитый был, не вмешайся я, придавил бы помполита, он ведь покабанистей: и по сложению, и по характеру.
– Следователю не рассказывал об этом случае?
– Зачем? И так все ясно было. Да и не люблю я их – милиционеров. Только свяжись – затаскают.
– А вдруг не третий помощник убил?
– Как не третий? Осудили – значит, он. Да это на следующий день после убийства было ясно. Узнали, что пропал помполит, и начали говорить, что третий грохнул. А он не возражал. Они ж целый рейс как кобра с мангустой скублись.
Осудили – значит, виноват – ха! А еще удивляемся, как появился тридцать седьмой год. Действительно, стричь и резать – большего не достойны. Ох, разозлил меня боцман! Хотя спасибо ему: ниточку подсунул, хорошую, крепкую.
– Еще по одной? – предлагаю я с нотками сомнения в голосе.
Боцман мнется: ни да ни нет, мол, не хочу, но начальству не откажешь.
– Правильно, надо уметь вовремя остановиться, – расшифровываю я его сомнения так, как мне выгодней.
Боцман благодарит за коньяк, я – за коврик, и расстаемся лучшими друзьями. Теперь только свистни, и он из своей непигментированной шкуры вылезет, но сделает для меня все. Каждого можно купить, надо только знать, что, сколько и как предложить.
– Как я его накажу?! Ты вспомни, сколько ему лет!
Чем бессмысленней аргумент, тем безотказней он действует на женщин. Проверил на жене. Раиса оказалась не лучше.
– Ну, да... но все-таки... ну, конечно...
Не дав ей вернуться к отрицательным эмоциям, я спросил:
– А как там дневальная? Ведра твои не трогает?
– Какие ведра?
Вот тебе раз! Больше напоминать не буду – только неприятности наживу!
– Она вчера пригласила меня на чай.
– И ты отказалась?
– Почему же, сходила. У нее варенье вкусное. Клубничное, домашнее. Но грязнуля: чашки внутри желтые от заварки, ленится помыть с пастой.
А на следующий день Рае было не до боцмана и не до дневальной. За ночь разгулялся ветер, нагнал тучи и волну. Во второй половине дня шторм буйствовал уже на полную катушку. Пришлось немного изменить курс, взять покруче на волну, чтобы била она теплоходу в скулу: так меньше качка. Я поднимался на мостик полюбоваться бушующим океаном. Захватывающее зрелище. Как говорят боцмана, ну и погодка, якорь мне в глотку!
Очередная волна, седая от пены, со взлохмаченным гребнем, вспучивалась перед форштевнем, казалось, судно сейчас проткнет ее в центре, вдавится в нее и уже не вынырнет, но она подныривала под него и лишь макушкой била по скуле. Фонтан брызг подлетал десятка на два метров вверх и будто зависал там, дожидаясь, когда к нему приблизится надстройка, и, не вытерпев, обрушивался на мачты, стрелы, крышки трюмов. Только малой частью своей долетая до лобовых иллюминаторов. Этой малой части хватало, чтобы залить их полностью, и на доли секунды создавалось впечатление, что смотришь в аквариум с бурлящей водой. В это время судно, вздрогнувшее от удара, успокаивалось, подминало волну под себя и начинало мелко и надсадно дрожать, потому что оголенные винты перелопачивали воздух. Макушка волны добиралась до винтов, теплоход прекращал дрожать и стремительно скатывался в ложбину позади волны, точно собрался под острым углом встрять в океанское дно, но на пути его вырастала следующая волна, и он медленно, переваливаясь с борта на борт и кряхтя шпангоутами, карабкался на нее.
Не знаю, как кто, а я, глядя на свирепствующий океан, еле сдерживаюсь, чтобы не заорать от восторга. Есть какая-то сладость, чувство превосходства в преодолении грозной и беспощадной, но дуроломной стихии. Не справиться ей со мной, с моим судном – слабо!
С судном не справиться, а со стаканом – в полный рост. Забыл закрепить его – и перешел стакан во множественное число – дребезги. Жаль. Не столько стакана, сколько себя, потому что пришлось ползать на карачках и собирать эти самые дребезги. От буфетчицы помощи не жди: на ногах она еле держится и столы к ужину накрывает, а вот личико у нее темно-зеленое, будто огурцами объелась.
На людей качка действует по-разному. Одним опорожняет желудки и напрочь отбивает аппетит и сон, у других вызывает жуткий голод и сонливость. Первым не позавидуешь, но они сами виноваты. Мой однокурсник Гена Жолобов, с которым я проходил первую практику, после пяти штормовых дней выполз на палубу, подставил выглянувшему из туч солнцу свое сизое лицо и прошептал бескровными губами: «Так вот джинсы даются...» Море быстро и просто проверяет, кто и зачем по нему шляется. Я отношусь к последним, поэтому в кают-компании набиваю брюхо до отказа и иду к себе отрабатывать дыхание в положение лежа. Койка с бортиками, не вывалишься. Покачиваешься в ней, как в люльке, которую толкает пьяный мужик, слушаешь плеск волн, захлестывающих иллюминатор, выходящий на главную палубу, – и такая благодатная, заботливая дрема осторожно укутывает тебя собой, пеленает руки и ноги, расслабляет каждый мускул, какою не всякая мать к грудному ребенку бывает. Если б еще черти не носили никого по гостям – так бы их в Роттердам через Попенгаген!
– Да! – отвечаю я на стук в дверь и с трудом выбираюсь из койки.
Любимцем чертей оказался боцман.
– Не помешал? – спрашивает он, хотя отлично видит, что еще как помешал.
– Да нет, – отвечаю я, вместо того чтобы послать боцмана к его покровителям. Есть люди, которые друзьями обходятся дороже, чем врагами. – Присаживайтесь.
– Я тут вам... не знаю, понравится ли... – немного смущаясь, произносит он и показывает коврик, наверное, тот самый, который плел во время моего визита.
– Ух ты! Вот это да! – искренне поражаюсь я, разглядывая подарок. На белом поле, окантованном черной бахромой, изображена красно-синяя роза ветров. – Ну, спасибо! Я его на переборку повешу, а потом домой заберу!
– Зачем на переборку? – скромно сказал боцман. – Это для ног, под дверь его...
– Ну да, такую красоту – и под дверь!
Боцман растаял. Вот уж не думал, что он слаб на похвалы. Впрочем, что старое, что малое... Воспользуемся этим и приберем боцмана к рукам.
– За такой подарок не знаю даже, как отблагодарить, – говорю я, решив уже, как буду благодарить. – Разве что...
Я достаю из рундука бутылку коньяка и две стопки.
– Нет-нет, я не пью, – отказывается боцман, но не упорно.
Пусть меня кто угодно и сколько угодно убеждает в противном, но я в жизни не поверю, что боцман старой школы не пьет и не матерится безбожно. Другое дело – не со всяким пьет и не при всех матерится.
– По чуть-чуть, – уговариваю я. – За такой подарок грех не выпить!
И боцман сдается. Все, дорогуши, теперь ты мой до гробовой доски!
Пока он держит бутылку и стопки, я смачиваю в умывальнике полотенце и стелю его на стол: на мокрой материи посуда не «бегает» при качке. На закуску достаю сухую колбасу, балык семги, шоколад и бутылку «Боржоми» – на любой вкус.
Боцман церемонно поднимает стопку, выпивает маленькими глотками, потом поглаживает седые усы (или губы вытирает?) и тогда только тянется за семгой. Руки у него хоть и с морщинистой, но чистой кожей – что значит всю жизнь на флоте! Недаром, видимо, долгожитель-рекордсмен – тоже моряк, швед, переживший семерых королей и лишь немного не дотянувший до двухсот лет.
После второй оказал мне боцман высочайшую честь:
– Называйте меня Степаныч и на ты.
– Неудобно как-то, все-таки вы в два с половиной раза старше меня, – вежливо отказываюсь я. А почему, собственно, неудобно?! Он первый боцман, к которому я, став штурманом, обращаюсь на вы. Кто он, а кто я?!
– Ничего, я привык, – разрешает боцман.
– Тогда и ты ко мне на ты, – разрешаю я. Не дай бог согласится – век не прощу!
– Нет, вы – старпом. Порядок должен быть.
Я с ним полностью согласен.
– Ну, на нашем судне порядок трудно навести, – говорю я и намекаю на капитана: – Рыба гниет с головы.
– Но чистят ее с хвоста, – добавляет боцман, давая понять, что капитан – даже Сергей Николаевич – как жена Цезаря.
– Говорят, помполит в прошлом рейсе немного подкрутил гайки, – опускаюсь я на ступеньку ниже по служебной лестнице.
На царском флоте помполитов не было, поэтому, наверное, боцман и не считает их командирами.
– Настырный был мужик и пакостный, царство ему небесное, – рука его дергается, будто хотел осенить себя крестным знамением, но вовремя сдержался. Наверняка верит в бога, перед рейсом ставит в церкви свечку Николаю-угоднику, покровителю моряков, и где-нибудь на дне рундука прячет его иконку, но шестьдесят пять лет советской власти научили прикидываться неверующим. Духовная мимикрия.
Наливаю по третьей, предлагаю традиционный тост:
– За тех, кто в море. И за помполита... – я не договариваю, что он теперь навечно в море.
– Что ж, моряку – морская могила, – сказал боцман.
Наверное, сам мечтает после смерти встать на вечный якорь где-нибудь посреди океана: столько-то градусов широты, столько-то градусов долготы, столько-то метров глубины – напишут в свидетельстве о смерти, которое отдадут родственникам. Бр-р-р!..
– Я когда узнал, что третий помощник его, – продолжает боцман, – не сразу поверил. Парень вроде неплохой, ершистый малость, – так молодежь сейчас вся такая. У меня внук от младшей дочери еще ершистей. Я ему слово, он мне десять...
– А почему не поверили? – перебил я.
– Не знаю... Не поверил – и все... А с другой стороны...
– Может, кого-то подозревали? – подталкиваю я.
– Брал грех на душу. – Он покачивает головой, точно согрешил только что.
– А кого?
– Какая теперь разница?
– А все-таки, – жму я.
– На начальника рации грешил, – сообщил боцман и, видимо, решив, что если начал говорить, так надо договаривать до конца, продолжает: – В начале рейса они крупно поцапались. Из-за чего – не знаю, когда подошел, они уже друг друга за шеи держали. Начальник очень сердитый был, не вмешайся я, придавил бы помполита, он ведь покабанистей: и по сложению, и по характеру.
– Следователю не рассказывал об этом случае?
– Зачем? И так все ясно было. Да и не люблю я их – милиционеров. Только свяжись – затаскают.
– А вдруг не третий помощник убил?
– Как не третий? Осудили – значит, он. Да это на следующий день после убийства было ясно. Узнали, что пропал помполит, и начали говорить, что третий грохнул. А он не возражал. Они ж целый рейс как кобра с мангустой скублись.
Осудили – значит, виноват – ха! А еще удивляемся, как появился тридцать седьмой год. Действительно, стричь и резать – большего не достойны. Ох, разозлил меня боцман! Хотя спасибо ему: ниточку подсунул, хорошую, крепкую.
– Еще по одной? – предлагаю я с нотками сомнения в голосе.
Боцман мнется: ни да ни нет, мол, не хочу, но начальству не откажешь.
– Правильно, надо уметь вовремя остановиться, – расшифровываю я его сомнения так, как мне выгодней.
Боцман благодарит за коньяк, я – за коврик, и расстаемся лучшими друзьями. Теперь только свистни, и он из своей непигментированной шкуры вылезет, но сделает для меня все. Каждого можно купить, надо только знать, что, сколько и как предложить.
16
Шторм давал нам жару до Суматры. Там он, наверное, понял, что не успеет справиться с нами, спрячемся за остров, и утих. Экипаж, отлеживавшийся в каютах, начал выползать на палубу, подставлять побледневшие физиономии солнцу, которое в полдень зависло почти над головами. Раиса Львовна вспомнила обо мне, прибежала сразу же после ужина и так расходилась ночью, что проспала завтрак. Моя же светлость соизволила проснуться к обеду и в прекрасном настроении. Все-таки женщина – очень приятное и полезное изобретение природы.
Вечером я пожаловался начальнику рации на скуку и был приглашен расписать пульку в преферанс. Пришел не с пустыми руками. Насколько я знаю, спиртное на судне осталось лишь у меня и старшего механика. Вообще-то, я предпочитаю пить на дурняк, но сегодня такой же случай, как и с боцманом, когда потратишь мало, а получить можешь то, что ни за какие деньги не купишь.
У начальника рации уже сидели третий механик и доктор. В преферанс можно и втроем играть – зачем же я им понадобился? Наверное, чтобы втесаться мне в доверие и отхватить «дворцовые» должности получше. Как я понимаю, покойный Помпа проявил себя таким Тираном, что при нем могли существовать лишь Пофигисты и Лизоблюды да единственный Оппозиционер и тот – Володя. Теперь появился нормальный тиран – я, и «дворцовые» структуры начали восстанавливаться, но место Теневого Лидера до сих пор не занято. Уж не Маркони ли хочет его отхватить?
Я не люблю преферанс. Забава иностранная – не смухлюешь. Разве что иногда последуешь первому правилу преферанса – посмотри сначала карты соседа, свои всегда успеешь. Перед игрой выпили по пятьдесят грамм. Несмотря на работающий кондиционер, в каюте было душно, и водка, как мне кажется, не добиралась до желудка, выкатывалась крупными каплями на шею и грудь. Все, кроме Дока, шмыгали носами. Простуда – самая распространенная болезнь в тропиках. В каютах, благодаря кондиционерам, плюс тридцать, а на палубе плюс пятьдесят. Забежишь пару раз с палубы в надстройку – и шмыгаешь носом. Один доктор здоров. Не потому, что доктор, а потому, что не выходит из надстройки. Он из тех, кто живет под девизом «Что бы ни делать, лишь бы ничего не делать». И внешность у него какая-то закругленная, обточенная, похож на гальку морскую. Не за что уцепиться, чтобы полюбить или возненавидеть его. Разве что глаза со словно бы припухшими веками, между которыми хочется вставить спичку, чтобы открылись пошире и смогли увидеть, что в мире есть многое, из-за чего стоит пошевелиться. Впрочем, в прошлом рейсе он не был, следовательно, до одного места мне.
Вечером я пожаловался начальнику рации на скуку и был приглашен расписать пульку в преферанс. Пришел не с пустыми руками. Насколько я знаю, спиртное на судне осталось лишь у меня и старшего механика. Вообще-то, я предпочитаю пить на дурняк, но сегодня такой же случай, как и с боцманом, когда потратишь мало, а получить можешь то, что ни за какие деньги не купишь.
У начальника рации уже сидели третий механик и доктор. В преферанс можно и втроем играть – зачем же я им понадобился? Наверное, чтобы втесаться мне в доверие и отхватить «дворцовые» должности получше. Как я понимаю, покойный Помпа проявил себя таким Тираном, что при нем могли существовать лишь Пофигисты и Лизоблюды да единственный Оппозиционер и тот – Володя. Теперь появился нормальный тиран – я, и «дворцовые» структуры начали восстанавливаться, но место Теневого Лидера до сих пор не занято. Уж не Маркони ли хочет его отхватить?
Я не люблю преферанс. Забава иностранная – не смухлюешь. Разве что иногда последуешь первому правилу преферанса – посмотри сначала карты соседа, свои всегда успеешь. Перед игрой выпили по пятьдесят грамм. Несмотря на работающий кондиционер, в каюте было душно, и водка, как мне кажется, не добиралась до желудка, выкатывалась крупными каплями на шею и грудь. Все, кроме Дока, шмыгали носами. Простуда – самая распространенная болезнь в тропиках. В каютах, благодаря кондиционерам, плюс тридцать, а на палубе плюс пятьдесят. Забежишь пару раз с палубы в надстройку – и шмыгаешь носом. Один доктор здоров. Не потому, что доктор, а потому, что не выходит из надстройки. Он из тех, кто живет под девизом «Что бы ни делать, лишь бы ничего не делать». И внешность у него какая-то закругленная, обточенная, похож на гальку морскую. Не за что уцепиться, чтобы полюбить или возненавидеть его. Разве что глаза со словно бы припухшими веками, между которыми хочется вставить спичку, чтобы открылись пошире и смогли увидеть, что в мире есть многое, из-за чего стоит пошевелиться. Впрочем, в прошлом рейсе он не был, следовательно, до одного места мне.