- Эх!!
- Неплохо...
- Потише, Зайцев! Убери руки от браунинга - успею разрядить! - звонко произнес Борис, выхватив "Смитт и Вессон".
На секунду растерявшийся Зайцев приободрился.
- Hу и что?! Во-первых, при своей кисейной барышне вы не станете стрелять - это раз, во-вторых, всех не успеешь, Ивлинский, кто-нибудь да останется, а кругом - советская власть! Так что мы-то отсюда спокойно уйдем, а вот вы отправитесь вслед за вашим Алферовым, которого мы еще тогда раскусили! Держи-держи свою пушку... - Васька рассмеялся. - Что вы можете сделать - а ни-че-го!
"Он прав", - прозвенело в странно опустевшей голове Бориса.
- Что здесь происходит, молодые люди?
Рядом с Татой в дверном проеме стоял, держа в руке черный докторский чемоданчик, высокий худой человек с седыми волосами.
Для того чтобы понять все, Далю достаточно было одного взгляда... Браунинг на столике, альбом в руках комсомольца, напряженные лица мальчиков, "Смитт и Вессон" в руке Бориса...
- А Вы кто такой? - спросила Валька.
- Я, девушка, врач и пришел к своей пациентке, которой, боюсь, не идет на пользу разыгравшаяся сцена. Нельзя ли ее прекратить?
- Не валяйте дурака, - грубо ответил Кружков, - будто не знаете, что хранение оружия пахнет расстрелом?
- Вот как? Но, полагаю, в том случае, когда властей кто-то ставит о таковом в известность?
- Вы что думаете, мы не поставим?!
- В самом деле поставите?
- Еще бы!
- Вот как... Ну а это с вашей точки зрения является предосудительным? - Даль, неожиданно схвативший с дивана брошенную Борисом шпагу, вскинул ее вверх, невольно повторяя недавний Митин салют Андрею. Лезвие блеснуло в луче лампы. - А ну-ка СПАТЬ! СПАТЬ... И Вам, юная леди... и Вам, молодой человек - тоже... СПАТЬ... СПАТЬ... Я кому сказал, юноша?.. Спать...
Валька Волчкова, не сводя округлившихся глаз со шпаги в руке Даля, неуверенно вытянув впереди себя руку, подошла к дивану и медленно села.
- Не смотрите на шпагу, - шепнул Андрей, загораживая Тату, испуганно зажавшую, ладонью рот.
Зайцев и Кружков сели рядом с Валькой. Герш медленно, и тоже с какой-то странной осторожностью, опустился на стул.
- Благодарю... Взяли бы Вы свое грозное оружие, Андрей... От Вас не ожидал я такой беспечности... Ответьте-ка мне, молодой человек, помните Вы, что сейчас было?
- Нет... - Голос Саши Герша прозвучал с какой-то теневой невыразительностью.
- Вас здесь не было. Вы были в этой квартире?
- Нет...
- Она была закрыта. Почему вы в ней не были? Вы, девушка!
- Дверь была... закрыта. Мы прошли... мимо.
- Вы звонили в дверь. Никто не открыл. Вы, вероятно, позвонили прежде в дверь? Вы!
- Да, мы звонили... Но никто не открыл... И тогда мы пошли... дальше...
- И Вы тоже помните это?
- Да...
- Вы никогда меня не видели. Вам приходилось когда-либо встречаться со мной?
- Нет...
- Превосходно-превосходно... Андрей, вспомните-ка быстро, что сейчас нужно от них узнать для вашей безопасности?
- Не для нашей... Можно мне, Николай Владимирович? Спросите их об Алексее Даниловиче - они что-то говорили...
- Хорошо, Борис. Что Вы можете сказать о покойном директоре школы Алексее Даниловиче Алферове?
- Нас очень хвалили... за него... товарищи в ЧК... Не так-то просто было... его выследить... Мы дежурили по очереди...
- Кто сообщил об Алферове в Чека?
- ...Я ...Валька ...Сашка ...Мы говорили с товарищем Абардышевым...
- Достаточно, спасибо. Сейчас я провожу вас до дверей и еще раз напомню, что они были заперты, - Николай Владимирович, небрежно игравший шпагой Бориса, отшвырнул ее в угол комнаты.
Когда Даль вернулся, Борис сидел на стуле, уронив голову на руки. Тата плакала: слезы текли и по щекам успокаивающего ее Мити. Андрей, стоявший посреди комнаты со скрещенными на груди руками, был до серого бледен.
- Да, друзья мои... Никуда не деться от того, что причиной гибели Алексея Даниловича послужили эти несчастные глупые дети.
- Кто-нибудь из которых будет сегодня ночевать в канале.
- Вам не стыдно, Андрей?
- Не понимаю, Николай Владимирович, отчего Андрею должно быть стыдно?! Алексей Данилович... да если перебить всех этих красных собак, это все равно будет мало за Алексея Даниловича!
- Алексей Данилович не порадовался бы сейчас на Вас, Борис.
- Но его с нами сейчас нет, Николай Владимирович!.. И нет - из-за них... Николай Владимирович, даже я сейчас мог бы... убить!
- Успокойтесь, Митя!
- Николай Владимирович, дорогой, объясните им - они такие злые... Объясните им, что нельзя, все равно нельзя быть такими злыми, как они!..
- Тогда мы сделаем вот что. - Даль вытащил из внутреннего кармана паркеровскую вечную ручку и наклонился над столом. - Подайте мне лист бумаги, Андрей. Благодарю. Теперь, милые юноши, смотрите сюда! Прежде всего мы возьмем "ego", неважно чье, допустим, Ваше, Борис, и рассмотрим его в структуре соотношений, приблизительно составляющих вашу личность...
На бумаге появился неровный кружок.
- Вот это самое "ego"... Выстроим его соотношения... Учитывая Ваш возраст, первое соотношение будет, вероятно, таково...
Стремительная линия соединила первый кружок с таким же вторым, в центре которого возникла затем надпись "любимый человек".
- Далее, каждому из вас присущ сугубо индивидуальный набор созвучных вам произведений живописи, музыки, литературы, но несомненное наличие у каждого из вас такового набора можно выделить как общий признак. Поэтому выявляем следующее соотношение...
Стрелка соединила кружок "ego" с кружком, озаглавленным "искусство".
- Ну, и разумеется, независимо от отрицания или принятия...
Следующий кружок получил название "религия".
- А вот зачем я вношу это, вам сейчас покажется не особенно понятным, поймете потом... "Взгляды и принципы"...
- И хотя это, конечно, не исчерпывает системы соотношений, остановимся на том, которое вызвано происходящим вокруг в данный момент...
"Революция"...
- А теперь я нарисую второй чертеж, который и объяснит вам, для чего, собственно, мне понадобился этот первый... Я хочу, чтобы вы сравнили эти два чертежа. Смотрите!
На бумаге снова возник кружок "ego". Горизонтальная стрелка соединила его с кружком "революция"... Посередине между кружками от стрелки опустился перпендикуляр, закончившийся третьим кружком, в котором появилась затем надпись: "Все остальные соотношения, воспринимаемые через контекст этого".
- Все, милые юноши! Как врачу мне значительно более вашего доводится иметь дело с революционной комсомольской молодежью... Обратите внимание, в вашем случае соотношение "я и революция" - это только одно из многих соотношений, совокупность которых составляет вашу личность. На втором же рисунке - это гипертрофированное соотношение является единственным, и оно диктует характер остальных соотношений... Они не могут ни прочитать романа, ни посмотреть спектакля, не классифицировав при этом персонажей в контексте классовой борьбы... Покажите им Шекспира - они уйдут с "Исторических хроник" с выводом, что в Англии эпохи Плантагенетов не сложилась революционная ситуация, да и не могла сложиться ввиду отсутствия пролетариата как класса... Дурак Луначарский вопиет, что они тянутся к мировой культуре: лучше бы не тянулись при том, как они ее воспринимают! Владислав Фелицианович, кстати, убедился в бессмысленности работы в "Пролеткульте"... А их любовь? Я собственными ушами слышал, как один молодой человек, рассказывая о своей даме сердца, сказал, что любит ее больше всего на свете, и тут же добавил: "Кроме, конечно, мировой революции!" Невероятно? Трудно поверить? Еще факт - я лечил одного юного красного командира (учить и лечить надо всех, молодые люди!), у него тяжелое осложнение после небрежно залеченного на фронте ранения... Начавшийся процесс грозит сделать его калекой... Так вот, когда я вывел диагноз, от этого мальчика ушла его девушка, комсомолка, активистка всяческих этих молодежных дел... Нет, ей не так легко было это сделать она плакала, переживала, но - ушла... Почему? Потому, что пришла к выводу, что, связав свою жизнь с человеком, прикованным к постели, она уже не сможет действовать в полную силу как нужный партийный работник... Надо сказать, ее уход основательно его подкосил... Я потратил на него довольно много времени: положение несколько дней было угрожающим... Как большинство тяжелых больных, он делился со мной своими мыслями. И знаете, что меня более всего поразило? Он находил ее поступок совершенно правильным. Он не понял предательства и переживал только о том, что заболел. Вот - их любовь. Теперь - их взгляды и принципы. Если, к примеру, Вы, Андрей, полагаете, что можете совершить дурной поступок, долженствующий принести Вам выгоду, то вот она - схема, взгляните, можно сделать вывод о том, что Вы - человек психически нормальный, но дурной... В рамках же второй схемы хороший и добрый человек не задумываясь совершит дурной и даже очень дурной поступок потому, что понятий "хорошо" и "плохо" для него вообще не существует без контекста революции... Да неужели вам не понятно, молодые люди, что вторая схема, в отличие от первой, рисует ужасную картину психической аномалии. Не знаю, как назвать это отклонение... Рабство сознания... Кстати, для того чтобы быть рабом революции, отнюдь не непременно надо быть ее сторонником... Я наблюдал один случай - некий почитающий себя нормальным господин, ярый антисемит, не мог пробеседовать и получаса, чтобы не свернуть разговора на евреев... Можно зависеть от советской власти и ненавидя ее. С вами этого, к счастью, не произошло... Думаю, что большинство из вас при необходимости отдаст жизнь за победу контрреволюции, но свою индивидуальность вы оставляете себе. Вы психически здоровы, мои милые! Так отвечайте, Андрей, Борис, Дмитрий... не нелепа ли ваша ненависть к людям, которых. и без того искалечили и, искалеченных, используют в грязном деле?! Меньше ненависти, мальчики. - Даль мягко улыбнулся, сбрасывая напускной гнев.
По лицам молодых людей Даль понял, что этот бой, в действительности не менее важный, чем первый, тоже выигран.
- Вы, вероятно, самый необыкновенный врач в России, Николай Владимирович! - с восхищением глядя на Даля, произнес после некоторой паузы Борис.
- Если хотите знать правду, - ответил смеясь Даль, - в России есть сейчас врач, мне посчастливилось быть с ним знакомым по сотрудничеству в "Медицинском вестнике", в сравнении с которым ваш покорный слуга покажется в лучшем, случае неумелым мальчиком-студентом первого курса медицинского факультета. Отечественная медицина грядущих веков едва ли увидит равного ему врача - такие, как он, являются раз в несколько столетий... И, дорогие, милые мои дети, этот человек находится сейчас в очень большой опасности.
8
"Яков Христофорович!
Срочно зайдите к тов. Дзержинскому".
Петерс в сердцах смял записку.
Разумеется! Дня не прошло по приезде в Москву, а сукину шляхтичу история известна уже во всех подробностях... История - скверней некуда. Если бы порученное дело провалил таким позорным образом начинающий чекист десять против одного, что кончилось бы трибуналом... А тут, на потеху честному народу, оскандалился зампред ВЧК, и еще как оскандалился...
И уж во всяком случае Петерсу не хотелось говорить об этом провале с предом...
Как и многие другие, Петерс старался по возможности избегать личных контактов с Дзержинским, подсознательно отвращаясь от того отсутствия живого эмоционального взаимодействия в общении, которое всегда угнетало собеседников преда. Попытки войти в это естественное взаимодействие всегда отскакивали от какой-то невидимой стены, окружавшей Дзержинского. Подтянутый, всегда бесстрастно ровный в общении, он, казалось, не страдал от отсутствия дружеской близости с товарищами по работе. Большевики, знавшие преда еще по подполью, и только-только проклюнувшиеся из совпартшкол "молодые кадры" ощущали эту невидимую "стену" в общении с Дзержинским одинаково - разницы не было никакой. Общение с Дзержинским было втайне тревожаще-неприятно даже давно знавшим его людям, тем более разъяснения по поводу допущенных ошибок... Но другого выхода не оставалось.
- Звали, Феликс Эдмундович?
- Да, Яков Христофорович. Меня интересуют реальные обстоятельства прецедента в Ташкенте. Должен отметить, что имеющиеся у меня сведения выглядят... просто неправдоподобно, Яков Христофорович.
- Очень может быть, очень может быть, Феликс Эдмундович... Только объяснять мне нечего, убейте меня - сам ничего не понимаю...
- Как же так, товарищ Петерс?
- И на старуху бывает проруха: вон Вы-то как доверились тогда понапрасну этим сукиным детям эсерам, а, Феликс Эдмундович? Всякое ведь бывает, лучше всего - забудем-ка мы с Вами эту историю...
- Но и, разумеется, позаботимся о том, чтобы нелепыми слухами не компрометировать организацию. Думаю, что за распространение нелепых слухов о Вашей поездке в Ташкент необходимо строго наказывать, не так ли, Яков Христофорович?
- Совершенно с Вами согласен, Феликс Эдмундович.
9
От одуряющей жары спасал только зеленый чай - действительно приятнейшая вещь: обжигающе горячий, крепкий, со своеобразным запахом...
- Ну духота... Как в бане тут у вас, товарищ Зуркин. - Полномочный представитель ВЧК в Туркестане Яков Петере отставил полосатую яркую пиалу. - Есто материалы какие-нибудь по этому делу?
- Да вот, товарищ Петерс. - В восточном, юношески чистом лице собеседника зампреда проступил румянец смущения. - Я собрал тут кое-какие материалы, но не знаю...
- Давай-давай, парень, выкладывай, поглядим! - ободрил Петерс. - Я так понимаю, что основное сопротивление живоцерковникам идет от этого попа Воино-Ясенецкого...
- Совершенно верно, товарищ Петерс. Причем - налицо сговор с московскими попами... Удалось установить, что какое-то очень высокопоставленное лицо из Москвы прибывает в Ташкент и, ни с кем не видясь, сразу отправляется в городскую больницу...
- Что за черт?! Почему, в больницу?
- К Воино-Ясенецкому.
- Он что - болен?
- Нет... Вы не знаете еще? Ведь Воино-Ясенецкий - главный врач городской больницы.
- Поп - и врач?
- В том-то и дело, товарищ Петерс, что Воино-Ясенецкий еще несколько месяцев назад не был никаким попом! Это после этого странного визита из Москвы он на следующее утро пришел на работу не в пиджаке, а в рясе. Весь персонал отпал... А он - как ни в чем не бывало оперировал до конца рабочего дня... А потом, сразу из больницы, отправился прямиком к главному собору.
- Как, у вас главный собор не закрыт?!
- Был закрыт. Замок висел - пудовый. Так он взял этот замок - голыми руками - раз, и нету... Вошел в собор, ну и несознательная часть населения - за ним... Набились, яблоку упасть негде. И начал служить - всю службу - один. После службы - проповедь самого реакционного содержания. Кто, мол, пойдет к живоцерковникам - отлучу! И что-то еще насчет морали...
- Так... Типичный Тихоновский ставленник. Как ситуация сейчас?
- У живоцерковников - шаром покати. Не идут: Воино-Ясенецкий запретил.
- Неплохо... При советской власти - в городе завелся полновластный диктатор... Очень хорошо! Надо думать, он и прежде, до того, как попом стал, был замечен в контрреволюционных настроениях?
- Неоднократно. У него, например, в операционной висит икона. Естественно, было распоряжение снять. Сняли. Приходит Воино-Ясенецкий на работу - иконы нет. Так что он тогда делает? "Я, - говорит, - как главный врач, отказываюсь в такой операционной оперировать сам и запрещаю всем хирургам". Полдня проходит - все операции прекращены...
- Ну распоясался докторишка! И что? Стал таки оперировать без иконы?
- Нет... Во второй половине дня привезли жену товарища Волгина, с тяжелым случаем... Необходима была срочная операция. Понимаете, если его и расстрелять - жену товарища Волгина этим не спасешь... Пришлось повесить обратно.
- М-да... Как же это получается - почему он до сих пор не у вас? Почему нужен мой приезд для того, чтобы забрать этого попа?
- Он незаменимый хирург.
- Незаменимых людей нет, Зуркин... А какой он там хирург - это еще надо разобраться... Пожалуй, и начнем с допросов врачей.
Худощавый молодой человек лет двадцати трех-двадцати четырех в белом парусинковом костюме. Лицо бледное, нервное. Светлые волосы, голубые глаза. Тонкие музыкальные пальцы.
- Эттор Дмитрий Осипович? Студент-медик, проходите стажировку в городской больнице?
- Совершенно верно.
- Нас интересует Ваше мнение о главном враче больницы.
- Мое мнение? Это, знаете ли, забавно.
- Без интеллигентских штучек! Отвечайте четко и ясно. Что представляет из себя Валентин Воино-Ясенецкий как врач?
- Вы не медик, поэтому все равно не сможете этого понять... Как хирург отец Валентин... да таких хирургов не бывает! Не бывает, и все. Это сверхъестественно. - Молодой человек негромко засмеялся. - Чтобы Вам было понятнее - расскажу небольшой эпизод, связанный со мной. Когда мне довелось в первый раз ассистировать отцу Валентину, я упал на операции в обморок, как институтка... Оперировали острый живот... Тут нужен большой разрез ведется тщательно, медленно, чуть-чуть не туда, и будут задеты важнейшие органы... А отец Валентин подошел к пациенту и - не глядя! - полоснул в один взмах... Как мечом рассек... Вечером вызывает меня в свой кабинет. "Что же, - говорит, - у Вас, юноша, нервы для хирурга слабоваты? Не годится... Будете еще ассистировать - покуда не привыкнете к моей манере". Я говорю: "Простите, Бога ради, но я не постигаю - ведь Ваша манера по меньшей мере рискованна! Как Вы не боитесь полосовать по живому, как в анатомичке?" Засмеялся: "Возьмите с полки любую книгу". Я взял Спенсерову "Биологию", протягиваю ему... Берет лезвие. "До какой страницы ее разрезать?" - "До... сто пятьдесят первой". Открывает на первой странице и проводит по обрезу бритвой... "Теперь ищите свою страницу". Нахожу - сто пятидесятая еще надрезана, на сто пятьдесят первой - только вмятинка... Так-то вот. С тех пор я уже на двадцати операциях ассистировал - но до сих пор на его операцию иду как на чудо. Да и не только я - все так.
- Что можете сказать о его политических взглядах?
- Какие бы то ни было показания давать отказываюсь. Не осведомлен в данном вопросе.
Петров Семен Иванович. Коренастый, тучный, потеющий, отдыхивающийся мужчина средних лет с ухватками армейского фельдшера.
- Что Вы можете сказать о Воино-Ясенецком как о хирурге?
- Так Вы за этим меня от больных оторвали? Если Вам, товарищ комиссар, или, извиняюсь, как Вас там величать, делать нечего - то у меня дел по горло... Какой хирург Воино-Ясенецкий? Да у любой бабки на базаре спросите - и та ответит, какой. Чем людей отрывать...
- Нас интересует мнение специалистов.
- А что Вы, в этом, извиняюсь, поймете? Будь Вы медик, я бы вам и отвечал как медику... А так что я могу сказать? Что если б у него руки были как есть бриллиантовые, и то бы меньше стоили, чем теперь... Таких рук во всей России других нет... От трепанации черепа до операций на глаза - нет такого места, чтобы он не смог прооперировать, во всем человеческом теле... Но тут опять же медиком надо быть, чтобы понять...
- Каковы его политические взгляды?
- Извиняюсь, не интересовался. Еще вопросы будут? Меня больные ждут.
Сухоцкий Иван Петрович. Моложавый, бодрый, желчного склада человек лет шестидесяти пяти. Седая бородка клинышком, элегантная трость. В разговоре - старомодная предупредительность, то и дело немного утрируемая, что ненавязчиво подчеркивает не слишком восторженное мнение о собеседнике.
- Воино-Ясенецкий? О, на отечественном медицинском небосклоне это звезда первой величины, да-с! Крупнейший теоретик - если угодно знать, его еще юношей первейшие российские эскулапы прочили в чистую науку... Он же почитая себя не в праве зарывать в землю сверхъестественные свои дарования практика - обрек себя на каторжный труд земского врача... Науки, однако, не оставил, да-с... Истинный энтузиаст и хирург от Бога.
- Что Вам известно о его политических взглядах?
- Извините великодушнейше - не интересовался.
- Но может быть, случайно, в разговоре...
- Решительнейшим образом не припоминаю.
- Значит - не припоминаете? И случая, когда Ваш Воино-Ясенецкий отказался лечить комсомольца, вы тоже не припоминаете?
- Отчего же-с, превосходно припоминаю.
- Чем был мотивирован отказ?
- Видите ли... В этом случае мой коллега обнаружил по ходу обследования у пострадавшего не только травму черепа. Имелись еще кое-какие внутричерепные повреждения, делающие хирургическое вмешательство с его точки зрения бессмысленным.
- Тьфу... Сейчас бы кваску холодненького... Дай-ка мне, кстати, из дела заявление Шапкина.
..."Д Ташкентскую ГУБЧК от комсомольского активиста Шапкина В. Д. Заявление. В связи с тем, что главврач горбольницы Воино-Ясенецкий является контрой и врагом революционного дела - срочно примите революционную меру пресечения. С травмой головы явившись в горбольницу на прием, был спрошен главврачом Воино-Ясенецким В.Ф., как получил. На что было отвечено, что в ходе оперативной антирелигиозной пропаганды упал на голову кирпич (Церковь так называемой Троицы в Гончарном переулке: по дорасчищении территории планируется агитплощадка), на что имел место ответ: "Убирайся, дурак, и молись: тебя бог наказал". Таким образом, медицинская помощь мне оказана главврачом горбольницы Воино-Ясенецким В.Ф. не была, что можно рассматривать только как акт контрреволюционного вредительства по выведению из строя кадров. С комсомольским приветом
Шапкин В.".
- Заявление двухмесячной давности. Грудами копятся материалы, а этот распоясавшийся поп до сих пор разгуливает на свободе! Врачи, разумеется, в сговоре - заметил, как они темнят? Нет, меня на эти фокусы не купишь... А раз он гнет свою линию открыто - на глазах у всего города, то и пресечь это надо на глазах у всего города... В общем, так: с делом Воино-Ясенецкого надо устроить показательный процесс... Открытый... Само собой, завершение процесса может быть только одно, тут уж ты своих сам натаскивай... Я выступлю общественным обвинителем. Да, еще - всех опрошенных хирургов необходимо тоже сегодня же ночью забрать. Как соучастников.
Процесс подготавливался неделю. И, наконец, настал день, который Яков Петерс по гроб жизни был не прочь вычеркнуть из календаря...
Несмотря на жару, зал городского суда был переполнен желающими присутствовать на процессе: люди стояли у стен и теснились в проходах между рядами...
Промокая платком лоб, Петерс оглядывал публику, только наполовину состоящую из интеллигенции. Правда, всяческих дамочек в вуальках хватает. Но есть и то, что надо, - например, вот те двое рабочих парней... А хорош же все-таки наглец этот докторишка - подсаженный в камеру чекист слышал, как он говорил утром остальным хирургам: "На этот раз все обойдется. Сегодня же вечером все мы будем дома". Посмотрим, сволочь, как это у тебя получится...
- Ввести арестованных!
Петерс невольно, сам не зная почему, вздрогнул: по проходу к скамье подсудимых шли конвоируемые красноармейцами врачи. Высокий, на голову выше остальных, широкоплечий человек с русой бородой и спадающей на грубую ткань рясы пышной шевелюрой русых волос, с высоким лбом, жесткими синими глазами, разумеется не мог быть никем иным... Вот он какой, этот Воино-Ясенецкий... Что же, и не таких обламывали... Посмотрим, какой будет у тебя вид после вынесения приговора, - такой ли невозмутимый...
Зал словно взбесился: аплодисменты, как в театре... Бешено хлопают замеченные Петерсом рабочие парни, причитает старушонка в белом платочке, раскосенькая, в светлом платьице девчонка лет двенадцати выскакивает с букетом - это служит своего рода сигналом: под ноги идущих к скамье подсудимых врачей из зала летят цветы...
Может быть, было ошибкой выносить это дело наружу? Ничего, надо только повести круче... Начало речи придумано заранее: острое, хорошее начало.
После многочисленных угроз очистить зал наступает относительная тишина.
- Что же это Вы, Воино-Ясенецкий, днем в операционной людей режете, а по вечерам псалмы распеваете?
И вдруг - громовой - на весь зал - повелительный и гневный голос:
- Я ЛЮДЕЙ .РЕЖУ ИЗ ЧЕЛОВЕКОЛЮБИЯ, А ВОТ ВЫ - ИЗ ЧЕГО?!
Происходило невероятное, то, чего никак не могло происходить: подсудимый превратился в обвинителя. Отдававшаяся по залу раскатами грома гневная обличительная речь длилась более часа, зал, как один человек, застыл в испуганном молчании - никто из чекистов и партийных работников не осмеливался прервать говорившего... Гремела открыто контрреволюционная речь: Воино-Ясенецкий излагал свои взгляды на советскую власть.
Даже когда он говорил, еще можно было как-то исправить положение: выхватить "пушку" и разрядить в попа - это живо заткнуло бы недовольных, пусть немного и рискованно, но зато показательно насчет того, что советская власть с собой шутить не позволит... Эти мысли мелькали в голове, и было отчаянно ясно, что такой выход - единственный исправляющий положение, но ставшая ватной рука не поднималась даже для того, чтобы отереть обильно стекающий со лба пот - теперь уже холодный...
Петерс сидел и слушал речь Воино-Ясенецкого, в паническом ужасе спрашивая себя - почему он сидит и слушает, и не находя ответа...
Воино-Ясенецкий смолк. Зал, секунду оставаясь затихшим, взорвался неистовыми овациями... Петерс взглянул на чекистов, сидящих за оставшимся с прежних времен длинным судейским столом под штукатуркой со следами висевшего портрета: у них тоже были растерянные, выжатые, бледные лица... И тогда Петерс почувствовал разгадку: это было бессилие. Непостижимое, но абсолютное бессилие хоть всей ВЧК, перед безоружными врачами, сидящими на скамье подсудимых: почувствовал, что их почему-то придется отпустить и что ничего иного сделать уже невозможно.
- Неплохо...
- Потише, Зайцев! Убери руки от браунинга - успею разрядить! - звонко произнес Борис, выхватив "Смитт и Вессон".
На секунду растерявшийся Зайцев приободрился.
- Hу и что?! Во-первых, при своей кисейной барышне вы не станете стрелять - это раз, во-вторых, всех не успеешь, Ивлинский, кто-нибудь да останется, а кругом - советская власть! Так что мы-то отсюда спокойно уйдем, а вот вы отправитесь вслед за вашим Алферовым, которого мы еще тогда раскусили! Держи-держи свою пушку... - Васька рассмеялся. - Что вы можете сделать - а ни-че-го!
"Он прав", - прозвенело в странно опустевшей голове Бориса.
- Что здесь происходит, молодые люди?
Рядом с Татой в дверном проеме стоял, держа в руке черный докторский чемоданчик, высокий худой человек с седыми волосами.
Для того чтобы понять все, Далю достаточно было одного взгляда... Браунинг на столике, альбом в руках комсомольца, напряженные лица мальчиков, "Смитт и Вессон" в руке Бориса...
- А Вы кто такой? - спросила Валька.
- Я, девушка, врач и пришел к своей пациентке, которой, боюсь, не идет на пользу разыгравшаяся сцена. Нельзя ли ее прекратить?
- Не валяйте дурака, - грубо ответил Кружков, - будто не знаете, что хранение оружия пахнет расстрелом?
- Вот как? Но, полагаю, в том случае, когда властей кто-то ставит о таковом в известность?
- Вы что думаете, мы не поставим?!
- В самом деле поставите?
- Еще бы!
- Вот как... Ну а это с вашей точки зрения является предосудительным? - Даль, неожиданно схвативший с дивана брошенную Борисом шпагу, вскинул ее вверх, невольно повторяя недавний Митин салют Андрею. Лезвие блеснуло в луче лампы. - А ну-ка СПАТЬ! СПАТЬ... И Вам, юная леди... и Вам, молодой человек - тоже... СПАТЬ... СПАТЬ... Я кому сказал, юноша?.. Спать...
Валька Волчкова, не сводя округлившихся глаз со шпаги в руке Даля, неуверенно вытянув впереди себя руку, подошла к дивану и медленно села.
- Не смотрите на шпагу, - шепнул Андрей, загораживая Тату, испуганно зажавшую, ладонью рот.
Зайцев и Кружков сели рядом с Валькой. Герш медленно, и тоже с какой-то странной осторожностью, опустился на стул.
- Благодарю... Взяли бы Вы свое грозное оружие, Андрей... От Вас не ожидал я такой беспечности... Ответьте-ка мне, молодой человек, помните Вы, что сейчас было?
- Нет... - Голос Саши Герша прозвучал с какой-то теневой невыразительностью.
- Вас здесь не было. Вы были в этой квартире?
- Нет...
- Она была закрыта. Почему вы в ней не были? Вы, девушка!
- Дверь была... закрыта. Мы прошли... мимо.
- Вы звонили в дверь. Никто не открыл. Вы, вероятно, позвонили прежде в дверь? Вы!
- Да, мы звонили... Но никто не открыл... И тогда мы пошли... дальше...
- И Вы тоже помните это?
- Да...
- Вы никогда меня не видели. Вам приходилось когда-либо встречаться со мной?
- Нет...
- Превосходно-превосходно... Андрей, вспомните-ка быстро, что сейчас нужно от них узнать для вашей безопасности?
- Не для нашей... Можно мне, Николай Владимирович? Спросите их об Алексее Даниловиче - они что-то говорили...
- Хорошо, Борис. Что Вы можете сказать о покойном директоре школы Алексее Даниловиче Алферове?
- Нас очень хвалили... за него... товарищи в ЧК... Не так-то просто было... его выследить... Мы дежурили по очереди...
- Кто сообщил об Алферове в Чека?
- ...Я ...Валька ...Сашка ...Мы говорили с товарищем Абардышевым...
- Достаточно, спасибо. Сейчас я провожу вас до дверей и еще раз напомню, что они были заперты, - Николай Владимирович, небрежно игравший шпагой Бориса, отшвырнул ее в угол комнаты.
Когда Даль вернулся, Борис сидел на стуле, уронив голову на руки. Тата плакала: слезы текли и по щекам успокаивающего ее Мити. Андрей, стоявший посреди комнаты со скрещенными на груди руками, был до серого бледен.
- Да, друзья мои... Никуда не деться от того, что причиной гибели Алексея Даниловича послужили эти несчастные глупые дети.
- Кто-нибудь из которых будет сегодня ночевать в канале.
- Вам не стыдно, Андрей?
- Не понимаю, Николай Владимирович, отчего Андрею должно быть стыдно?! Алексей Данилович... да если перебить всех этих красных собак, это все равно будет мало за Алексея Даниловича!
- Алексей Данилович не порадовался бы сейчас на Вас, Борис.
- Но его с нами сейчас нет, Николай Владимирович!.. И нет - из-за них... Николай Владимирович, даже я сейчас мог бы... убить!
- Успокойтесь, Митя!
- Николай Владимирович, дорогой, объясните им - они такие злые... Объясните им, что нельзя, все равно нельзя быть такими злыми, как они!..
- Тогда мы сделаем вот что. - Даль вытащил из внутреннего кармана паркеровскую вечную ручку и наклонился над столом. - Подайте мне лист бумаги, Андрей. Благодарю. Теперь, милые юноши, смотрите сюда! Прежде всего мы возьмем "ego", неважно чье, допустим, Ваше, Борис, и рассмотрим его в структуре соотношений, приблизительно составляющих вашу личность...
На бумаге появился неровный кружок.
- Вот это самое "ego"... Выстроим его соотношения... Учитывая Ваш возраст, первое соотношение будет, вероятно, таково...
Стремительная линия соединила первый кружок с таким же вторым, в центре которого возникла затем надпись "любимый человек".
- Далее, каждому из вас присущ сугубо индивидуальный набор созвучных вам произведений живописи, музыки, литературы, но несомненное наличие у каждого из вас такового набора можно выделить как общий признак. Поэтому выявляем следующее соотношение...
Стрелка соединила кружок "ego" с кружком, озаглавленным "искусство".
- Ну, и разумеется, независимо от отрицания или принятия...
Следующий кружок получил название "религия".
- А вот зачем я вношу это, вам сейчас покажется не особенно понятным, поймете потом... "Взгляды и принципы"...
- И хотя это, конечно, не исчерпывает системы соотношений, остановимся на том, которое вызвано происходящим вокруг в данный момент...
"Революция"...
- А теперь я нарисую второй чертеж, который и объяснит вам, для чего, собственно, мне понадобился этот первый... Я хочу, чтобы вы сравнили эти два чертежа. Смотрите!
На бумаге снова возник кружок "ego". Горизонтальная стрелка соединила его с кружком "революция"... Посередине между кружками от стрелки опустился перпендикуляр, закончившийся третьим кружком, в котором появилась затем надпись: "Все остальные соотношения, воспринимаемые через контекст этого".
- Все, милые юноши! Как врачу мне значительно более вашего доводится иметь дело с революционной комсомольской молодежью... Обратите внимание, в вашем случае соотношение "я и революция" - это только одно из многих соотношений, совокупность которых составляет вашу личность. На втором же рисунке - это гипертрофированное соотношение является единственным, и оно диктует характер остальных соотношений... Они не могут ни прочитать романа, ни посмотреть спектакля, не классифицировав при этом персонажей в контексте классовой борьбы... Покажите им Шекспира - они уйдут с "Исторических хроник" с выводом, что в Англии эпохи Плантагенетов не сложилась революционная ситуация, да и не могла сложиться ввиду отсутствия пролетариата как класса... Дурак Луначарский вопиет, что они тянутся к мировой культуре: лучше бы не тянулись при том, как они ее воспринимают! Владислав Фелицианович, кстати, убедился в бессмысленности работы в "Пролеткульте"... А их любовь? Я собственными ушами слышал, как один молодой человек, рассказывая о своей даме сердца, сказал, что любит ее больше всего на свете, и тут же добавил: "Кроме, конечно, мировой революции!" Невероятно? Трудно поверить? Еще факт - я лечил одного юного красного командира (учить и лечить надо всех, молодые люди!), у него тяжелое осложнение после небрежно залеченного на фронте ранения... Начавшийся процесс грозит сделать его калекой... Так вот, когда я вывел диагноз, от этого мальчика ушла его девушка, комсомолка, активистка всяческих этих молодежных дел... Нет, ей не так легко было это сделать она плакала, переживала, но - ушла... Почему? Потому, что пришла к выводу, что, связав свою жизнь с человеком, прикованным к постели, она уже не сможет действовать в полную силу как нужный партийный работник... Надо сказать, ее уход основательно его подкосил... Я потратил на него довольно много времени: положение несколько дней было угрожающим... Как большинство тяжелых больных, он делился со мной своими мыслями. И знаете, что меня более всего поразило? Он находил ее поступок совершенно правильным. Он не понял предательства и переживал только о том, что заболел. Вот - их любовь. Теперь - их взгляды и принципы. Если, к примеру, Вы, Андрей, полагаете, что можете совершить дурной поступок, долженствующий принести Вам выгоду, то вот она - схема, взгляните, можно сделать вывод о том, что Вы - человек психически нормальный, но дурной... В рамках же второй схемы хороший и добрый человек не задумываясь совершит дурной и даже очень дурной поступок потому, что понятий "хорошо" и "плохо" для него вообще не существует без контекста революции... Да неужели вам не понятно, молодые люди, что вторая схема, в отличие от первой, рисует ужасную картину психической аномалии. Не знаю, как назвать это отклонение... Рабство сознания... Кстати, для того чтобы быть рабом революции, отнюдь не непременно надо быть ее сторонником... Я наблюдал один случай - некий почитающий себя нормальным господин, ярый антисемит, не мог пробеседовать и получаса, чтобы не свернуть разговора на евреев... Можно зависеть от советской власти и ненавидя ее. С вами этого, к счастью, не произошло... Думаю, что большинство из вас при необходимости отдаст жизнь за победу контрреволюции, но свою индивидуальность вы оставляете себе. Вы психически здоровы, мои милые! Так отвечайте, Андрей, Борис, Дмитрий... не нелепа ли ваша ненависть к людям, которых. и без того искалечили и, искалеченных, используют в грязном деле?! Меньше ненависти, мальчики. - Даль мягко улыбнулся, сбрасывая напускной гнев.
По лицам молодых людей Даль понял, что этот бой, в действительности не менее важный, чем первый, тоже выигран.
- Вы, вероятно, самый необыкновенный врач в России, Николай Владимирович! - с восхищением глядя на Даля, произнес после некоторой паузы Борис.
- Если хотите знать правду, - ответил смеясь Даль, - в России есть сейчас врач, мне посчастливилось быть с ним знакомым по сотрудничеству в "Медицинском вестнике", в сравнении с которым ваш покорный слуга покажется в лучшем, случае неумелым мальчиком-студентом первого курса медицинского факультета. Отечественная медицина грядущих веков едва ли увидит равного ему врача - такие, как он, являются раз в несколько столетий... И, дорогие, милые мои дети, этот человек находится сейчас в очень большой опасности.
8
"Яков Христофорович!
Срочно зайдите к тов. Дзержинскому".
Петерс в сердцах смял записку.
Разумеется! Дня не прошло по приезде в Москву, а сукину шляхтичу история известна уже во всех подробностях... История - скверней некуда. Если бы порученное дело провалил таким позорным образом начинающий чекист десять против одного, что кончилось бы трибуналом... А тут, на потеху честному народу, оскандалился зампред ВЧК, и еще как оскандалился...
И уж во всяком случае Петерсу не хотелось говорить об этом провале с предом...
Как и многие другие, Петерс старался по возможности избегать личных контактов с Дзержинским, подсознательно отвращаясь от того отсутствия живого эмоционального взаимодействия в общении, которое всегда угнетало собеседников преда. Попытки войти в это естественное взаимодействие всегда отскакивали от какой-то невидимой стены, окружавшей Дзержинского. Подтянутый, всегда бесстрастно ровный в общении, он, казалось, не страдал от отсутствия дружеской близости с товарищами по работе. Большевики, знавшие преда еще по подполью, и только-только проклюнувшиеся из совпартшкол "молодые кадры" ощущали эту невидимую "стену" в общении с Дзержинским одинаково - разницы не было никакой. Общение с Дзержинским было втайне тревожаще-неприятно даже давно знавшим его людям, тем более разъяснения по поводу допущенных ошибок... Но другого выхода не оставалось.
- Звали, Феликс Эдмундович?
- Да, Яков Христофорович. Меня интересуют реальные обстоятельства прецедента в Ташкенте. Должен отметить, что имеющиеся у меня сведения выглядят... просто неправдоподобно, Яков Христофорович.
- Очень может быть, очень может быть, Феликс Эдмундович... Только объяснять мне нечего, убейте меня - сам ничего не понимаю...
- Как же так, товарищ Петерс?
- И на старуху бывает проруха: вон Вы-то как доверились тогда понапрасну этим сукиным детям эсерам, а, Феликс Эдмундович? Всякое ведь бывает, лучше всего - забудем-ка мы с Вами эту историю...
- Но и, разумеется, позаботимся о том, чтобы нелепыми слухами не компрометировать организацию. Думаю, что за распространение нелепых слухов о Вашей поездке в Ташкент необходимо строго наказывать, не так ли, Яков Христофорович?
- Совершенно с Вами согласен, Феликс Эдмундович.
9
От одуряющей жары спасал только зеленый чай - действительно приятнейшая вещь: обжигающе горячий, крепкий, со своеобразным запахом...
- Ну духота... Как в бане тут у вас, товарищ Зуркин. - Полномочный представитель ВЧК в Туркестане Яков Петере отставил полосатую яркую пиалу. - Есто материалы какие-нибудь по этому делу?
- Да вот, товарищ Петерс. - В восточном, юношески чистом лице собеседника зампреда проступил румянец смущения. - Я собрал тут кое-какие материалы, но не знаю...
- Давай-давай, парень, выкладывай, поглядим! - ободрил Петерс. - Я так понимаю, что основное сопротивление живоцерковникам идет от этого попа Воино-Ясенецкого...
- Совершенно верно, товарищ Петерс. Причем - налицо сговор с московскими попами... Удалось установить, что какое-то очень высокопоставленное лицо из Москвы прибывает в Ташкент и, ни с кем не видясь, сразу отправляется в городскую больницу...
- Что за черт?! Почему, в больницу?
- К Воино-Ясенецкому.
- Он что - болен?
- Нет... Вы не знаете еще? Ведь Воино-Ясенецкий - главный врач городской больницы.
- Поп - и врач?
- В том-то и дело, товарищ Петерс, что Воино-Ясенецкий еще несколько месяцев назад не был никаким попом! Это после этого странного визита из Москвы он на следующее утро пришел на работу не в пиджаке, а в рясе. Весь персонал отпал... А он - как ни в чем не бывало оперировал до конца рабочего дня... А потом, сразу из больницы, отправился прямиком к главному собору.
- Как, у вас главный собор не закрыт?!
- Был закрыт. Замок висел - пудовый. Так он взял этот замок - голыми руками - раз, и нету... Вошел в собор, ну и несознательная часть населения - за ним... Набились, яблоку упасть негде. И начал служить - всю службу - один. После службы - проповедь самого реакционного содержания. Кто, мол, пойдет к живоцерковникам - отлучу! И что-то еще насчет морали...
- Так... Типичный Тихоновский ставленник. Как ситуация сейчас?
- У живоцерковников - шаром покати. Не идут: Воино-Ясенецкий запретил.
- Неплохо... При советской власти - в городе завелся полновластный диктатор... Очень хорошо! Надо думать, он и прежде, до того, как попом стал, был замечен в контрреволюционных настроениях?
- Неоднократно. У него, например, в операционной висит икона. Естественно, было распоряжение снять. Сняли. Приходит Воино-Ясенецкий на работу - иконы нет. Так что он тогда делает? "Я, - говорит, - как главный врач, отказываюсь в такой операционной оперировать сам и запрещаю всем хирургам". Полдня проходит - все операции прекращены...
- Ну распоясался докторишка! И что? Стал таки оперировать без иконы?
- Нет... Во второй половине дня привезли жену товарища Волгина, с тяжелым случаем... Необходима была срочная операция. Понимаете, если его и расстрелять - жену товарища Волгина этим не спасешь... Пришлось повесить обратно.
- М-да... Как же это получается - почему он до сих пор не у вас? Почему нужен мой приезд для того, чтобы забрать этого попа?
- Он незаменимый хирург.
- Незаменимых людей нет, Зуркин... А какой он там хирург - это еще надо разобраться... Пожалуй, и начнем с допросов врачей.
Худощавый молодой человек лет двадцати трех-двадцати четырех в белом парусинковом костюме. Лицо бледное, нервное. Светлые волосы, голубые глаза. Тонкие музыкальные пальцы.
- Эттор Дмитрий Осипович? Студент-медик, проходите стажировку в городской больнице?
- Совершенно верно.
- Нас интересует Ваше мнение о главном враче больницы.
- Мое мнение? Это, знаете ли, забавно.
- Без интеллигентских штучек! Отвечайте четко и ясно. Что представляет из себя Валентин Воино-Ясенецкий как врач?
- Вы не медик, поэтому все равно не сможете этого понять... Как хирург отец Валентин... да таких хирургов не бывает! Не бывает, и все. Это сверхъестественно. - Молодой человек негромко засмеялся. - Чтобы Вам было понятнее - расскажу небольшой эпизод, связанный со мной. Когда мне довелось в первый раз ассистировать отцу Валентину, я упал на операции в обморок, как институтка... Оперировали острый живот... Тут нужен большой разрез ведется тщательно, медленно, чуть-чуть не туда, и будут задеты важнейшие органы... А отец Валентин подошел к пациенту и - не глядя! - полоснул в один взмах... Как мечом рассек... Вечером вызывает меня в свой кабинет. "Что же, - говорит, - у Вас, юноша, нервы для хирурга слабоваты? Не годится... Будете еще ассистировать - покуда не привыкнете к моей манере". Я говорю: "Простите, Бога ради, но я не постигаю - ведь Ваша манера по меньшей мере рискованна! Как Вы не боитесь полосовать по живому, как в анатомичке?" Засмеялся: "Возьмите с полки любую книгу". Я взял Спенсерову "Биологию", протягиваю ему... Берет лезвие. "До какой страницы ее разрезать?" - "До... сто пятьдесят первой". Открывает на первой странице и проводит по обрезу бритвой... "Теперь ищите свою страницу". Нахожу - сто пятидесятая еще надрезана, на сто пятьдесят первой - только вмятинка... Так-то вот. С тех пор я уже на двадцати операциях ассистировал - но до сих пор на его операцию иду как на чудо. Да и не только я - все так.
- Что можете сказать о его политических взглядах?
- Какие бы то ни было показания давать отказываюсь. Не осведомлен в данном вопросе.
Петров Семен Иванович. Коренастый, тучный, потеющий, отдыхивающийся мужчина средних лет с ухватками армейского фельдшера.
- Что Вы можете сказать о Воино-Ясенецком как о хирурге?
- Так Вы за этим меня от больных оторвали? Если Вам, товарищ комиссар, или, извиняюсь, как Вас там величать, делать нечего - то у меня дел по горло... Какой хирург Воино-Ясенецкий? Да у любой бабки на базаре спросите - и та ответит, какой. Чем людей отрывать...
- Нас интересует мнение специалистов.
- А что Вы, в этом, извиняюсь, поймете? Будь Вы медик, я бы вам и отвечал как медику... А так что я могу сказать? Что если б у него руки были как есть бриллиантовые, и то бы меньше стоили, чем теперь... Таких рук во всей России других нет... От трепанации черепа до операций на глаза - нет такого места, чтобы он не смог прооперировать, во всем человеческом теле... Но тут опять же медиком надо быть, чтобы понять...
- Каковы его политические взгляды?
- Извиняюсь, не интересовался. Еще вопросы будут? Меня больные ждут.
Сухоцкий Иван Петрович. Моложавый, бодрый, желчного склада человек лет шестидесяти пяти. Седая бородка клинышком, элегантная трость. В разговоре - старомодная предупредительность, то и дело немного утрируемая, что ненавязчиво подчеркивает не слишком восторженное мнение о собеседнике.
- Воино-Ясенецкий? О, на отечественном медицинском небосклоне это звезда первой величины, да-с! Крупнейший теоретик - если угодно знать, его еще юношей первейшие российские эскулапы прочили в чистую науку... Он же почитая себя не в праве зарывать в землю сверхъестественные свои дарования практика - обрек себя на каторжный труд земского врача... Науки, однако, не оставил, да-с... Истинный энтузиаст и хирург от Бога.
- Что Вам известно о его политических взглядах?
- Извините великодушнейше - не интересовался.
- Но может быть, случайно, в разговоре...
- Решительнейшим образом не припоминаю.
- Значит - не припоминаете? И случая, когда Ваш Воино-Ясенецкий отказался лечить комсомольца, вы тоже не припоминаете?
- Отчего же-с, превосходно припоминаю.
- Чем был мотивирован отказ?
- Видите ли... В этом случае мой коллега обнаружил по ходу обследования у пострадавшего не только травму черепа. Имелись еще кое-какие внутричерепные повреждения, делающие хирургическое вмешательство с его точки зрения бессмысленным.
- Тьфу... Сейчас бы кваску холодненького... Дай-ка мне, кстати, из дела заявление Шапкина.
..."Д Ташкентскую ГУБЧК от комсомольского активиста Шапкина В. Д. Заявление. В связи с тем, что главврач горбольницы Воино-Ясенецкий является контрой и врагом революционного дела - срочно примите революционную меру пресечения. С травмой головы явившись в горбольницу на прием, был спрошен главврачом Воино-Ясенецким В.Ф., как получил. На что было отвечено, что в ходе оперативной антирелигиозной пропаганды упал на голову кирпич (Церковь так называемой Троицы в Гончарном переулке: по дорасчищении территории планируется агитплощадка), на что имел место ответ: "Убирайся, дурак, и молись: тебя бог наказал". Таким образом, медицинская помощь мне оказана главврачом горбольницы Воино-Ясенецким В.Ф. не была, что можно рассматривать только как акт контрреволюционного вредительства по выведению из строя кадров. С комсомольским приветом
Шапкин В.".
- Заявление двухмесячной давности. Грудами копятся материалы, а этот распоясавшийся поп до сих пор разгуливает на свободе! Врачи, разумеется, в сговоре - заметил, как они темнят? Нет, меня на эти фокусы не купишь... А раз он гнет свою линию открыто - на глазах у всего города, то и пресечь это надо на глазах у всего города... В общем, так: с делом Воино-Ясенецкого надо устроить показательный процесс... Открытый... Само собой, завершение процесса может быть только одно, тут уж ты своих сам натаскивай... Я выступлю общественным обвинителем. Да, еще - всех опрошенных хирургов необходимо тоже сегодня же ночью забрать. Как соучастников.
Процесс подготавливался неделю. И, наконец, настал день, который Яков Петерс по гроб жизни был не прочь вычеркнуть из календаря...
Несмотря на жару, зал городского суда был переполнен желающими присутствовать на процессе: люди стояли у стен и теснились в проходах между рядами...
Промокая платком лоб, Петерс оглядывал публику, только наполовину состоящую из интеллигенции. Правда, всяческих дамочек в вуальках хватает. Но есть и то, что надо, - например, вот те двое рабочих парней... А хорош же все-таки наглец этот докторишка - подсаженный в камеру чекист слышал, как он говорил утром остальным хирургам: "На этот раз все обойдется. Сегодня же вечером все мы будем дома". Посмотрим, сволочь, как это у тебя получится...
- Ввести арестованных!
Петерс невольно, сам не зная почему, вздрогнул: по проходу к скамье подсудимых шли конвоируемые красноармейцами врачи. Высокий, на голову выше остальных, широкоплечий человек с русой бородой и спадающей на грубую ткань рясы пышной шевелюрой русых волос, с высоким лбом, жесткими синими глазами, разумеется не мог быть никем иным... Вот он какой, этот Воино-Ясенецкий... Что же, и не таких обламывали... Посмотрим, какой будет у тебя вид после вынесения приговора, - такой ли невозмутимый...
Зал словно взбесился: аплодисменты, как в театре... Бешено хлопают замеченные Петерсом рабочие парни, причитает старушонка в белом платочке, раскосенькая, в светлом платьице девчонка лет двенадцати выскакивает с букетом - это служит своего рода сигналом: под ноги идущих к скамье подсудимых врачей из зала летят цветы...
Может быть, было ошибкой выносить это дело наружу? Ничего, надо только повести круче... Начало речи придумано заранее: острое, хорошее начало.
После многочисленных угроз очистить зал наступает относительная тишина.
- Что же это Вы, Воино-Ясенецкий, днем в операционной людей режете, а по вечерам псалмы распеваете?
И вдруг - громовой - на весь зал - повелительный и гневный голос:
- Я ЛЮДЕЙ .РЕЖУ ИЗ ЧЕЛОВЕКОЛЮБИЯ, А ВОТ ВЫ - ИЗ ЧЕГО?!
Происходило невероятное, то, чего никак не могло происходить: подсудимый превратился в обвинителя. Отдававшаяся по залу раскатами грома гневная обличительная речь длилась более часа, зал, как один человек, застыл в испуганном молчании - никто из чекистов и партийных работников не осмеливался прервать говорившего... Гремела открыто контрреволюционная речь: Воино-Ясенецкий излагал свои взгляды на советскую власть.
Даже когда он говорил, еще можно было как-то исправить положение: выхватить "пушку" и разрядить в попа - это живо заткнуло бы недовольных, пусть немного и рискованно, но зато показательно насчет того, что советская власть с собой шутить не позволит... Эти мысли мелькали в голове, и было отчаянно ясно, что такой выход - единственный исправляющий положение, но ставшая ватной рука не поднималась даже для того, чтобы отереть обильно стекающий со лба пот - теперь уже холодный...
Петерс сидел и слушал речь Воино-Ясенецкого, в паническом ужасе спрашивая себя - почему он сидит и слушает, и не находя ответа...
Воино-Ясенецкий смолк. Зал, секунду оставаясь затихшим, взорвался неистовыми овациями... Петерс взглянул на чекистов, сидящих за оставшимся с прежних времен длинным судейским столом под штукатуркой со следами висевшего портрета: у них тоже были растерянные, выжатые, бледные лица... И тогда Петерс почувствовал разгадку: это было бессилие. Непостижимое, но абсолютное бессилие хоть всей ВЧК, перед безоружными врачами, сидящими на скамье подсудимых: почувствовал, что их почему-то придется отпустить и что ничего иного сделать уже невозможно.