- Ты имеешь в виду Цесаревича Павла?
- Нет, - Глебов рассмеялся, и от этого смеха кровь застыла у меня в жилах. - Я имею в виду то, что в заговоре участвовал я.
- Я не понимаю тебя, объяснись. Отчего твое участие оправдывает заговор?
- Оттого, что эта женщина занимает ныне мое место.
- Твое?!
- Да... Выпей секту, тебя колотит... Я, а не эта немка, должен бы сейчас носить шапку Мономаха.
- Бога ради, что это значит? - произнес я в совершенном смятении.
- Дело очень простое... Когда движение каменщиков вместе с Петром явилось России, оно было представлено в ней двумя ложами - "Латоной" и "Озирисом". "Озирис", целиком захватив влияние на Петра, оттеснил "Латону" - и Яков Брюс, не теперешний, а тогдашний великий маг Брюс, уже почти один стоял у правила незримой тенью Петра. Тень можно было убрать только вместе с отбрасывающим ее предметом... На это решился мой прадед, тайно обвенчанный с заточенной в монастырь Евдокией Лопухиной, с младенческих лет любившей его и разделявшей его стремления. Лопухина же в действительности доводится мне прабабкой: мой род насчитывает двух цариц на престол садились и с меньшими правами, во всяком случае с меньшими правами сели когда-то в Шотландии Брюсы, вместе с Нарышкинским отродьем обрекшие моего прадеда мучительнейшей чудовищной смерти...
- Но отчего тогда ты интригуешь в интересах Цесаревича? Ведь этим ты не возвратишь себе престола, Глебов.
- Пусть так... Я не могу вернуть себе своего престола, мысль о коем ни на мгновение не покидала меня с тех пор, как я узнал о судьбе прадеда, но я не хочу отказываться от того, чтобы хотя бы распорядиться им по своему усмотрению.
- Отчего мысли о престоле занимают тебя? Не ты ли клеймил в речах тиранство и презирал бренность порфир?!
- Не всегда желаешь получить то, пред чем благоговеешь. Иногда желаешь презренного тобою же. - Глебов засмеялся.
- Умоляю тебя, не смейся, Глебов! - вскричал я. - Мне представляется сейчас, что предо мною рушится мир! Умоляю тебя, скажи мне, что я ошибаюсь и что не личные страсти, но стремление к добру движет тобою!
- Что есть Добро, - небрежно отвечал Глебов, пожав плечами. - И где проходит граница между ним и Злом?
- Ты хочешь сказать...
- Что разница между ними неведома мне, да и, пожалуй, никому не ведома. Однако я устал - а мне надлежит заниматься делами наших братьев, хотя мне и не хотелось бы сейчас отрываться от некоторых важных вычислений, которые я произвожу... Не советую тебе забывать о клятве, Гагарин. Мне ты нужен будешь послезавтра, в одиннадцать вечера. Прощай.
...С тяжелым сердцем уходил я от Глебова. Мог ли я знать, что спустя два дня этот свинец на моей душе не покажется мне тяжестью!"
32
Вишневский помнил, что телефон находился в лавке на нижнем этаже, поэтому его не удивило то, что вслед за коротким ответом на его просьбу последовало продолжительное молчание, прерываемое приглушенными далекими гудками... Наконец раздался щелчок, обозначающий, что трубку снова подняли, и послышался голос, далекий и безжизненный на фоне телефонных шумов...
- Allo?.. Ici Rjevski.21.
- Сережа! Добрый вечер, это Вишневский... Очень плохо слышно...
- ...Да, но лучше тут не будет... Здравствуйте, Вадим...
- Простите, что я потревожил Вас, но я-таки не видел Вас ни разу на съезде и вот решил узнать, в чем дело.
- ...Меня и не было ни на одном заседании... Я попросил несколько дней отпуску, я... болен...
- Больны? Что-нибудь серьезное?..
- ...Нет ...
- Может быть...
- ...Простите, очень плохо слышно...
- Может быть, мне навестить Вас?
- ...Благодарю Вас, Вадим, не стоит... Нет, право же, не стоит беспокоиться... мне просто нужен отдых. Еще раз спасибо...
- Всего доброго, Сережа!
- Au revoire!..
В трубке загудел отбой: Вишневский отошел от аппарата.
В оконные рамы хлестал вечерний тревожный дождь. С каким лицом повесил сейчас трубку Сережа? Даже этого нельзя понять по бесцветно-далекому телефонному голосу. И чем он, явно сознательно отгородивший себя от встреч с соотечественниками, вообще может заниматься сейчас? Часами валяться на кровати, слушая шум дождя? Спать? Курить? Ни о чем не думать? Перелистывая детские книги, купленные на набережной Вольтера? Да, конечно, все это есть... Но какое-то логическое звено выпадало из представленной схемы: от всего разговора у Вишневского осталось неприятно ускользающее ощущение, что Сережа что-то недоговаривает.
Телефон неожиданно зазвонил, и этот звонок как-то соединился у Вишневского с мыслями о Сереже. Конечно, сам Сережа перезванивать не мог, но трубку Вадим снимал с мыслью, что услышит сейчас что-то могущее разъяснить ему эту недоговоренность.
- Allo!
- Вишневский, Вы? Говорит Звягинцев.
- Я Вас слушаю, Иван Сергеевич. - Вишневский почувствовал удивление: этот звонок не мог иметь отношения к Сереже. Да что за бред, в конце-то концов?! Ведь Сережа уходит, не прося ничьей помощи и ничьего общества. ...Ну что тут можно сделать? Только одно: выбросить из головы Сережу со всеми его проблемами. Но отчего-то не получается.
- Вадим Дмитриевич, Вы не могли бы сейчас приехать ко мне?
- Сейчас?..
- Да, и как можно скорее. Дурные новости, крайне дурные.
"Что могу рассказать я о тяжких мыслях, лишивших меня покоя и сна? Разговор с Глебовым потряс меня, однако же, связанный клятвой, я не мог в минуту опасности бежать людей, доверившихся мне, пусть даже и скрыв от меня при этом преступные свои помыслы. Преодолевая все росшую в душе необъяснимую тревогу и мучительное нежелание видеть Глебова, я подошел в назначенный час к его дому.
В окнах, по обыкновению, сияли яркие огни: не встретясь ни с кем на ступенях, я прошел через отворенные настежь парадные двери и остановился в изумлении: лестница была пустой. Срывающимся от необъяснимого волнения голосом я кликнул слуг - ответом мне было молчание, ничьи шаги не прерывали его... Неожиданно я обратил внимание, что фитиль толстой свечи из ближайшего ко мне канделябра коптит: он был так длинен, что конец его загнулся вдвое. Я обернулся на другую свечу - по ней также было видно, что фитиля давно не оправляли. Мне стало ясно, что никто не откликнется на мой зов. Все мое мужество понадобилось мне для того, чтобы не броситься прочь я поднялся по лестнице и прошел через еще одни с таким же сатанинским гостеприимством распахнутые двери... Затем - еще через одни...
Безлюдные, но ярко освещенные комнаты и залы одна за другой являлись моему взору. Дом как будто вымер: ни одного лакея не попалось мне навстречу, когда я торопливо шел к знакомому мне кабинету Глебова. И прежде того вызывавшие во мне невольный трепет росписи потолков и стен теперь, казалось, глумились надо мною, сплетаясь в дьявольском своем танце.
Двери кабинета оказались растворены, как и почти все двери, встретившиеся на моем пути. В кабинет я почти вбежал.
Глебова я увидел сразу: как раненый зверь, метался он по комнате лицо его, искаженное, как в припадке падучей, было мертвенно бело... В какой-то неистовой злобе он с тканью рвал с платья многочисленные рубины, с треском пальцев сдирал кольца с рубинами с рук и швырял на пол, топча ногами...
- Глебов, Бога ради! - закричал я, кидаясь к нему, чтобы удержать его неистовство.
- Прочь!! - страшно закричал Глебов, отшвыривая меня с такой силою, что я, отлетев несколько шагов, упал на пол, ударясь об угол стола. Я видел, как при этом крике пена проступила в углах его посиневшего рта; проступив, тут же окрасилась, кровью разодранных зубами губ... Впрочем, заметя меня на полу, Глебов как бы очнулся - в его встретившихся с моими глазах скользнуло выражение недоумения. Не произнеся более ни слова, он с лихорадочною поспешностью поднял свой лежавший на диване черный плащ, накинул его и, прицепив шпагу, решительно направился к двери, уже не обращая на меня внимания... Жест, которым он прицепил шпагу, был полон того зловещего смысла, который всегда выдает намерение убивать... (Я замечал уже не раз, что по человеку, прицепляющему второпях шпагу, всегда можно наверное различить, имеет ли он намерение ею немедленно воспользоваться или попросту следует привычке...)
- Нужна ли тебе моя шпага, Федор? - спросил я, имея намерение сопровождать его.
- Он ловко провел меня, ловко провел, - вместо ответа произнес Глебов, оборачиваясь на мой голос, но не ко мне обращаясь. - Он сбил меня с ног... Я думал, что он - это рыжий Яков, а он - это Племянник... Гениальный шах... перед гениальным матом!
Я подумал, что сознание в нем помутилось. Однако Глебов, казалось, вновь увидел меня (за всю ту чудовищную ночь, проведенную с Глебовым, я не раз еще был свидетелем того, как Глебов, только что разговаривавший со мною, вдруг забывал обо мне и каждый раз как бы вновь обнаруживал мое присутствие).
- Мне не нужна твоя шпага, Гагарин, - сказал он, закидывая полу. - Но ты, может быть, мне еще понадобишься - жди меня здесь и не смей следовать за мною! - с этими словами он повернулся в дверях, и вскоре я, прильнув к окну, увидел, как, выскользнув из боковой узкой двери, Глебов как в омут канул в темноту ночных улиц.
Я остался один. В двусвечнике на столе оплывали свечи розового воску. По обрамленной позолотой плавно-многоугольной малахитовой доске стола были в беспорядке разбросаны бумаги, свитки и книги... Среди них мне бросилась в глаза карта звездного неба, но выполненная не так, как привычно было мне. Полярная звезда была заключена в ней в контур рисунка бегемота. Другие контуры рисунков, намеченные на созвездиях, также были странны. Среди бумаг и книг лежали карты, напоминающие игральные, но отличные от них: каждая из этих карт состояла из рисунка, цифры, буквы древнееврейского алфавита, зодиакального знака и еще каких-то неведомых мне символов. Рисунок ближней ко мне представлял из себя деву с закрытым фатою лицом, восседающую на кубическом престоле между красной и синей колоннами, увенчанными солнцем и луною. Я заметил, что ни одна из странных бумаг, находившихся столе, не была явно масонской...
Среди бумаг и на узорчатом паркете пола капельками крови поблескивали сорванные Глебовым рубины... Поскрипывала узкая дверка соединенной с кабинетом вифлеофики Глебова - в первый раз я видел отверзтым вход в это оберегаемое Глебовым даже от слуг хранилище...
Тревога терзала мне душу.
Часы на камине пробили половину второго: Глебов отсутствовал более двух часов... С последним ударом послышались торопливые шаги и он вошел в кабинет.
Он тяжело дышал, но казался более спокоен.
- Ты еще здесь, Гагарин? - переводя дыхание, спросил он.
- Ты говорил, что я могу еще понадобиться тебе...
- Нет, - Глебов засмеялся, отирая полой плаща острие шпаги, - с меня довольно и тебя я уже не убью. Я кружил по улицам, убивая каждого, кто попадался на моем пути, и, кажется, утолил этим первую ярость...
Я содрогнулся: шпага его была окровавлена по рукоять.
- Я думал - ты направился убивать своего врага, о котором упоминал уходя.
- Моего врага? Ты не знаешь, о чем говоришь, - враг мой недосягаем для моей шпаги.
Передо мной стояло еще несколько часов тому назад бывшее моим другом чудовище в человеческом облике. Мне казалось, что бездна разверзается предо мною.
- Коли так - прощай! У меня нет более охоты оставаться в твоем доме.
- Ты слишком многому сейчас свидетель, князь, и потому не выйдешь отсюда до тех пор, пока я не завершу некоторых своих вычислений.
- Я не желаю оставаться, Глебов.
- В таком случае я все же убью тебя.
- Я умею держать шпагу, в отличие от многих, кого ты уже убил сегодня.
- В сравнении со мною - не умеешь. Сядь и молчи - то, что происходит здесь, столь неизмеримо значимей всех твоих чувств и тебя самого, что гнев твой только смешон.
Не знаю, что заставило меня повиноваться. Я сел на диван у камина.
Уселся за свой стол и Глебов, снова переставший замечать меня. Напряженная работа мысли проступила в прекрасных чертах его бледного лица... Навсегда врезалось мне в память это лицо, склонившееся над столом, - этот очерк высокого благородного чела, как черные звезды озаряющие его глаза, выбившаяся из косы прядь черных тонких волос...
Прежде всего Глебов взялся за карты: сдвинув в сторону бумаги, он начал перемешивать карты медленными вращательными движениями тонкой руки... Смешав карты, он разложил перед собою нечто наподобие пасьянса.
- Глупец... Да только раз услышав эту легенду о Донском монастыре, я уже мог бы понять, что она значит... А я не понял, глупец, жалкий глупец!.. Видали ли еще смертника, который с безразличием и веселостью слушает свой смертный приговор?.. Кольцо с рубином... У Северных ворот... Глупец, какой же я глупец, что не догадался обо всем сразу!
Непонятны и страшны были эти слова, которые шептал Глебов, не отрывая внимательного взгляда от карт, перекладывая то одну, то другую из них. Я не смел напоминать о своем присутствии. Не шевелясь и затаив дыхание, наблюдал я за Глебовым.
- Нет... не вижу... корни этого будущего покуда не проросли..: Не могу понять, что значит эта линия...
Вновь смешав карты прежними вращательными движениями, Глебов вытащил на этот раз длинную карту звездного неба, испещренную непонятными мне знаками и линиями, и разложил ее перед собой. Затем, не отрываясь взглядом от своего занятия, он протянул руку к бронзовому письменному прибору, стоявшему на столе, сильным движением нажал на чернильницу с крышкой в виде головы льва: чернильница ушла в подставку. Откуда-то послышались негромкие звуки менуэта. Из доски стола выдвинулся маленький ящик, из которого Глебов извлек шкатулку, инкрустированную золотом. Ящик так и остался выдвинутым было видно, что для Глебова потеряло уже значение то, что посторонний свидетель видит его тайник: он навряд ли думал об этом...
Раскрыв шкатулку, Глебов вытряхнул из нее на ладонь несколько странно отшлифованных камней: форма их напоминала маленькие гробы. Первый камень был прозрачным и ярко-синим, второй - красным, как живая кровь, третий, только третий показался мне знакомым - это был лазурит. Вслед за этими камнями на разложенной по столу бумаге появился аметистовый диск. Свет свечей заиграл в гранях камней... Золотыми маленькими щипцами Глебов начал очень медленно передвигать гробы вдоль пересекающих карту линии, установил аметистовый диск на каком-то значке посередине: все это ничуть не напоминало то, что доводилось видеть мне в масонстве, несмотря даже на серебряный циркуль, которым вскоре также вооружился Глебов. - "Нет, нельзя... Водолей... люди Водолея... Какой же это год? Змея... Два сотрясения падет на змею... Змея дважды подползает к России... Не скоро... Очень не скоро придет столетие, когда Россию обовьют смертные кольца змеи... Водолей... Красная змея - первое кольцо... Люди Водолея... Но эта синяя линия - откуда она? Не похоже чтобы это была его линия, однако она пересекается и препятствует... Пустое! Я сумею преодолеть сие сопротивление! Иного же выхода нет... Красный цвет... Да, при таком сотрясении я смогу... Я смогу попытаться вернуть себе все, что он отнял... Белый бык, железо.. Хвала богам, я еще могу сделать попытку отыграться!
Глебов отер кружевным платком чело и рассмеялся с облегчением... Затем, достав из того же тайника еще одну шкатулку - китайскую, из слоновой кости, размером менее ладони, он раскрыл ее, поднялся из-за стола и обернулся ко мне.
- Я еще не совсем проиграл, Гагарин, - произнес он, вытряхнув на ладонь горошину цвета засохшей крови и поднеся ее к губам. - Один единственный шанс отыграться у меня все же есть: и этого не мало в нынешнем моем положении.
- Или отпусти меня, или объяснись, Глебов, - ответствовал я со всею твердостью, которую нашел в себе собрать.
- Ты хочешь объяснения? - к Глебову, казалось, вернулась его обязательная манера. Он выглядел успокоенным. - Хорошо же, ты получишь его, тем более, что я не рискую ничем: если ты станешь пересказывать услышанное, то не успеешь оглянуться, как очутишься в бедламе. И тем более что тебе еще придется пробыть со мною до тех пор, покуда яд не подействует.
- Несчастный, ты принял яд?!
- Да, но это пустое. - Глебов прошелся по комнате и опустился затем в кресло перед каминным экраном. Теперь дела мои не так плохи, как были несколько часов тому назад.
- Не так плохи?! Ты намереваешься умереть через...
- Через час. - Глебов перевернул оправленные в серебро песочные часы, стоящие на белом мраморе каминной доски. - Я должен умереть, когда последняя песчинка упадет на дно - в противном случае мне придется признать себя плохим аптекарем, а ведь я готовил эти пилюли по древним арабским рецептам. Это - растительный, убивающий без единого неприятного ощущения яд сложного состава: быстрота же смерти зависит от дозировки. Съев половину пилюли, я жил бы еще час, но четверть ее вместо блаженного небытия обрекла бы меня на жалкое существование калеки. А теперь я готов отвечать на твои вопросы, но прежде... - Глебов вернулся к столу и быстро написал несколько строк. - Взгляни!
"Пусть имя той, коей сердечная непреклонность обрекла меня сему роковому шагу, останется неизвестным людскому суду", - прочел я. Глебов рассмеялся с прежней своей веселостью.
- Смерть мою надобно как-то объяснить в глазах света, - сказал он. Не забыл ли я еще о чем-либо? В завещании оговорен тот случай, в коем Эраст наследует мне несовершеннолетним, и опекуны ему определены. Надеюсь, что, вступив в права наследства, милый малютка простит мне свое сиротство; из всех богатых отцов я самый обязательный к своему отпрыску - другие не так спешат...
Он смеялся и шутил, перебирая бумаги на столе.
- Смотри внимательно, Гагарин - эту связку писем ты должен будешь сжечь, всю, до последнего клочка - тут упоминается Василий Баженов, и это единственные уличающие его документы. Если они будут уничтожены - он безопасен: ни один из масонов не покажет на следствии на Баженова - кто из любви к нему (а не любить Баженова невозможно!), кто из корыстного расчета, но его будут выгораживать все до последнего. Запомни - эту связку. А остальным пусть занимаются душеприказчики! Теперь я готов отвечать на твои вопросы, Гагарин, - надобно же как-то убить оставшееся время!
Треть песка лежала уже на дне часов. Слушая Глебова, я не мог заставить себя не коситься на тонкую песчаную струйку. Глупость, но мне хотелось перевернуть часы на бок, чтобы остановить их.
- Я не знаю, какие вопросы должен я задавать тебе, Федор, - слишком многое представляется мне непонятным. Если ты хочешь отвечать, то скажи мне прежде всего, кто твой враг, недостижимый для твоей шпаги?
- Мой брат, - отвечал Глебов просто.
- Владимир?! - с изумлением спросил я, вспомнив открытое жизнерадостное лицо младшего Глебова - двадцатилетнего кавалергарда, не имеющего никакого отношения к масонству.
- Нет, конечно, не Владимир, однако же досадно - вот кого моя смерть искренне опечалит. Я говорю о другом моем брате.
Я по-прежнему ничего не понимал: других братьев у Глебова не было.
- Это давняя история, Гагарин, и вдаваться в подробности нет времени, - голос Глебова стал приглушенным, как будто неживым: глаза его обратились куда-то перед собой. - В конце восьмого столетия, когда неведомые прежде варяги устрашили изумленный мир своими походами, от Нёрвисунда до Ерсалаланда с трепетом произносилось имя исландского конунга Ульва Облагина. Он казался самим Твэгги, воплощением Одина, когда, могучий и страшный в своей ярости, в наброшенной на плечи поверх сияющего доспеха волчьей шкуре, с развевающимися по ветру золотыми волосами, водил в бой свои ладьи...
Возвращаясь же на родину из далеких восточных походов и кровопролитных набегов на скоттов и бриттов, Ульв Облагин уединенно жил в своем доме - он был ярилем и держался в стороне от людей; говорили, что ему ведомо тайное и темное, но, вдумываясь в зловещий смысл его имени, соотечественники далеко стороной обходили в полнолуние его жилище.
Шли годы, но Ульв Облагин не брал в дом жены, хотя лучшие из исландских дев, юные, как весна, и могучие, как валькирии, не устрашась ни шкуры на плечах, ни желтых отблесков в глазах Ульва, охотно переступили бы его порог.
Но вот прошел слух, что конунг отправляется искать себе жену по свету - неизвестно, что отвращало его сердце от прекрасных исландских дев, но в назначенный день ладьи Ульва отошли от берегов и канули в морской дали.
Прошло два года, но известий об Ульве не было, и стали уже говорить о его гибели, когда на исходе третьего года дошла весть, что конунг возвращается к исландским пределам.
Толпы народа собрались на пристани приветствовать жену Ульва Облагина. "Не самою ли деву валькирию из воинства Одина взял Ульв, что странствовал так долго?" - говорили и думали люди.
Но вздох изумления пробежал по толпе собравшихся на берегу, когда упали сходни и со звероглавой ладьи Ульва на берег, сбросив на руки прислужниц меховой плащ, сошла дева, каких не видала прежде суровая земля исландцев. Облаченная в белоснежный лен одежд, черноволосая и черноокая, она напоминала слабое беззащитное дитя - и тонким станом, который, казалось, мог сломиться под рукою любого исландского ребенка, и обвитыми златыми ремешками сандалий ногами, не назначенными для трудных стезей. Это была Меритнет, дитя умирающего Египта, жрица Изиды, жены пресветлого Озириса, отца Гора, ведающего ходом перерождений.
И могучее исландское племя недоуменно расступилось перед слабой и нежной девой-ребенком, оказывая ей почтение.
"Госпожа моего сердца, да процветет земля, на которую ты ступила, ибо в том есть великий смысл", - произнес Ульв Облагин.
Завершился пышный свадебный пир, со дня коего, казалось, многократно умножились темные силы конунга, в мире и великой любви зажившего со своей женою. Две силы, заключенные в крови, из рода в род несущей по жилам темное знание, сплавились в духовном тигле: семикратно нечеловеческую силу должно было унаследовать их дитя. И вот жена конунга понесла, и расположение звезд указало, что не последующие, а только лишь это дитя будет способно приять силу. Когда же наступили родины, Облагин уединился гадать на костях. Кинув кости в первый раз, он увидел, что они говорят ему: "Убей сына, и ты спасешь сына!" Облагин гадал трижды, и трижды слагалось то же. Когда Облагин вышел из своего убежища, ему сказали, что жена разрешилась от бремени близнецами. И конунг понял угрозу, о которой сказали кости. Передающуюся из поколения в поколение силу рода нельзя делить: ее наследует лишь один. Одного из братьев надлежало убить, но этому воспротивилась Меритнет, так как близнецы почитались в Египте священными. Одного из братьев нарекли Сёрквиром, другого - Ерундом. Они возросли, и каждый из них оказался способен приять силу. Но на пути каждого встал другой. И тогда ненависть черным пламенем разгорелась в наших сердцах. Нет мук отчаяннее, чем муки тщетно призывающей ею магической крови. Томление юноши по женщине томление женщины по материнству, томление жаждущего по глотку воды напоминает этот властный зов. Черное пламя ненависти разгоралось все сильнее... В день двадцатишестилетия мы решили разрешить наш спор поединком. Никто из нас не мог уступить, если бы даже захотел этого. Мы бились на мечах более трех суток, покуда не упали замертво, сразив друг друга. Сила же осталась неприятой. И тогда Облагин вырезал руны, препятствующие нам впредь являться в плоть своего рода одновременно. Сила этих рун жива и поныне. И каждый раз когда мне скрывается земной мир, брат мой уже мертв.
- Что ты говоришь, Глебов?! - закричал я в ужасе, отказываясь верить услышанному.
- Перед тобою нет Глебова, - отвечал тусклый мертвый голос, слетавший с едва шевелящихся губ. - Перед тобой всего лишь одна из оболочек странствований духа в отвечной цепи перерождений.
- Но дух не может знать своих странствий! Человеческий разум не в силах был бы выдержать это!!
- Человеческий - да. Хочешь ли ты слушать дальше?
- Хочу, - отвечал я, споря с леденящим страхом, объявшим мои члены.
- Проклятый по воле злобного рока, наш род может хранить свою силу только в равновесии чаш весов: покуда жив я, перевешивает та ветвь рода, которая зовется Глебовыми, пока жив брат - верх держат Брюсы. Чаши колеблеблются, сила рода живет. Вражда эта длится так долго, что многие из обеих ветвей умирают, не узнав, что когда-то были единым родом со своими врагами. Так будет до тех пор, покуда один из нас не перетянет силу. Я с незапамятных времен не видел своего брата, но каждое рождение сталкиваюсь со следами его действий, направленных против меня... То же встречает и он. Во всяком случае так было прежде.
- Но же станется теперь? - с трудом проговорил я: что-то необъяснимое заставляло меня поверить в то, что предо мною не сумасшедший.
- Он нанес мне удар, сокрушительный по силе своей неожиданности. В предыдущем своем рождении он вычислил, что следующее мое воплощение может принести мне решающую удачу: няньки и мамки не качали еще маленького Степана Глебова, и не детские игры с Лопухиной можно было прочесть в вечных знаках, но созвездия складывались в возможность удачи, и брату досадно было уходить в могилу, не воспрепятствовав этому... И вот - он приманил в род того, кого знают как Якова Брюса, - я же, слепец, не мог постичь, как вышло то, что Степан и рыжий Яков родились одновременно! Я уверен был, что он это Яков, нашедший способ появиться не в свой час, чтобы встать на дороге Степана Глебова. Сегодня же я вычислил, что, выставя Якова за решающую фигуру на доске, он скрылся в роли пешки, в не оказавшем внешнего влияния на ход событий графе Александре Брюсе! И, уже как Александр, он с неведомой мне целью обрушил на меня удар чудовищной силы - он пошел на то, чтобы сила рода, вместо того чтобы, как всегда, перейти от него ко мне, ушла из рода... Эта проклятая легенда означает одно - он призывает преемника не по крови, к которому должна перетечь ушедшая с ним в могилу сила... Сегодня я завершил свои расчеты и обнаружил, надо сознаться - к немалой своей досаде, - в голосе Глебова, неожиданно ставшем снова именно его, а не чьим-то еще теневым голосом, прозвучала горькая насмешка, - милый сей сюрприз любезного моего братца - я обречен в этом рождении быть всего-навсего политическим заговорщиком и... гроссмейстером ложи "Латона" со всеми детскими игрушками масонства. Ибо то, что ушло от меня, отличается от того, что имеют масоны, как орган отличается от детской дудочки! Что в сравнении с этим проделки Якова, в свое время лишившего меня престола?!
- Нет, - Глебов рассмеялся, и от этого смеха кровь застыла у меня в жилах. - Я имею в виду то, что в заговоре участвовал я.
- Я не понимаю тебя, объяснись. Отчего твое участие оправдывает заговор?
- Оттого, что эта женщина занимает ныне мое место.
- Твое?!
- Да... Выпей секту, тебя колотит... Я, а не эта немка, должен бы сейчас носить шапку Мономаха.
- Бога ради, что это значит? - произнес я в совершенном смятении.
- Дело очень простое... Когда движение каменщиков вместе с Петром явилось России, оно было представлено в ней двумя ложами - "Латоной" и "Озирисом". "Озирис", целиком захватив влияние на Петра, оттеснил "Латону" - и Яков Брюс, не теперешний, а тогдашний великий маг Брюс, уже почти один стоял у правила незримой тенью Петра. Тень можно было убрать только вместе с отбрасывающим ее предметом... На это решился мой прадед, тайно обвенчанный с заточенной в монастырь Евдокией Лопухиной, с младенческих лет любившей его и разделявшей его стремления. Лопухина же в действительности доводится мне прабабкой: мой род насчитывает двух цариц на престол садились и с меньшими правами, во всяком случае с меньшими правами сели когда-то в Шотландии Брюсы, вместе с Нарышкинским отродьем обрекшие моего прадеда мучительнейшей чудовищной смерти...
- Но отчего тогда ты интригуешь в интересах Цесаревича? Ведь этим ты не возвратишь себе престола, Глебов.
- Пусть так... Я не могу вернуть себе своего престола, мысль о коем ни на мгновение не покидала меня с тех пор, как я узнал о судьбе прадеда, но я не хочу отказываться от того, чтобы хотя бы распорядиться им по своему усмотрению.
- Отчего мысли о престоле занимают тебя? Не ты ли клеймил в речах тиранство и презирал бренность порфир?!
- Не всегда желаешь получить то, пред чем благоговеешь. Иногда желаешь презренного тобою же. - Глебов засмеялся.
- Умоляю тебя, не смейся, Глебов! - вскричал я. - Мне представляется сейчас, что предо мною рушится мир! Умоляю тебя, скажи мне, что я ошибаюсь и что не личные страсти, но стремление к добру движет тобою!
- Что есть Добро, - небрежно отвечал Глебов, пожав плечами. - И где проходит граница между ним и Злом?
- Ты хочешь сказать...
- Что разница между ними неведома мне, да и, пожалуй, никому не ведома. Однако я устал - а мне надлежит заниматься делами наших братьев, хотя мне и не хотелось бы сейчас отрываться от некоторых важных вычислений, которые я произвожу... Не советую тебе забывать о клятве, Гагарин. Мне ты нужен будешь послезавтра, в одиннадцать вечера. Прощай.
...С тяжелым сердцем уходил я от Глебова. Мог ли я знать, что спустя два дня этот свинец на моей душе не покажется мне тяжестью!"
32
Вишневский помнил, что телефон находился в лавке на нижнем этаже, поэтому его не удивило то, что вслед за коротким ответом на его просьбу последовало продолжительное молчание, прерываемое приглушенными далекими гудками... Наконец раздался щелчок, обозначающий, что трубку снова подняли, и послышался голос, далекий и безжизненный на фоне телефонных шумов...
- Allo?.. Ici Rjevski.21.
- Сережа! Добрый вечер, это Вишневский... Очень плохо слышно...
- ...Да, но лучше тут не будет... Здравствуйте, Вадим...
- Простите, что я потревожил Вас, но я-таки не видел Вас ни разу на съезде и вот решил узнать, в чем дело.
- ...Меня и не было ни на одном заседании... Я попросил несколько дней отпуску, я... болен...
- Больны? Что-нибудь серьезное?..
- ...Нет ...
- Может быть...
- ...Простите, очень плохо слышно...
- Может быть, мне навестить Вас?
- ...Благодарю Вас, Вадим, не стоит... Нет, право же, не стоит беспокоиться... мне просто нужен отдых. Еще раз спасибо...
- Всего доброго, Сережа!
- Au revoire!..
В трубке загудел отбой: Вишневский отошел от аппарата.
В оконные рамы хлестал вечерний тревожный дождь. С каким лицом повесил сейчас трубку Сережа? Даже этого нельзя понять по бесцветно-далекому телефонному голосу. И чем он, явно сознательно отгородивший себя от встреч с соотечественниками, вообще может заниматься сейчас? Часами валяться на кровати, слушая шум дождя? Спать? Курить? Ни о чем не думать? Перелистывая детские книги, купленные на набережной Вольтера? Да, конечно, все это есть... Но какое-то логическое звено выпадало из представленной схемы: от всего разговора у Вишневского осталось неприятно ускользающее ощущение, что Сережа что-то недоговаривает.
Телефон неожиданно зазвонил, и этот звонок как-то соединился у Вишневского с мыслями о Сереже. Конечно, сам Сережа перезванивать не мог, но трубку Вадим снимал с мыслью, что услышит сейчас что-то могущее разъяснить ему эту недоговоренность.
- Allo!
- Вишневский, Вы? Говорит Звягинцев.
- Я Вас слушаю, Иван Сергеевич. - Вишневский почувствовал удивление: этот звонок не мог иметь отношения к Сереже. Да что за бред, в конце-то концов?! Ведь Сережа уходит, не прося ничьей помощи и ничьего общества. ...Ну что тут можно сделать? Только одно: выбросить из головы Сережу со всеми его проблемами. Но отчего-то не получается.
- Вадим Дмитриевич, Вы не могли бы сейчас приехать ко мне?
- Сейчас?..
- Да, и как можно скорее. Дурные новости, крайне дурные.
"Что могу рассказать я о тяжких мыслях, лишивших меня покоя и сна? Разговор с Глебовым потряс меня, однако же, связанный клятвой, я не мог в минуту опасности бежать людей, доверившихся мне, пусть даже и скрыв от меня при этом преступные свои помыслы. Преодолевая все росшую в душе необъяснимую тревогу и мучительное нежелание видеть Глебова, я подошел в назначенный час к его дому.
В окнах, по обыкновению, сияли яркие огни: не встретясь ни с кем на ступенях, я прошел через отворенные настежь парадные двери и остановился в изумлении: лестница была пустой. Срывающимся от необъяснимого волнения голосом я кликнул слуг - ответом мне было молчание, ничьи шаги не прерывали его... Неожиданно я обратил внимание, что фитиль толстой свечи из ближайшего ко мне канделябра коптит: он был так длинен, что конец его загнулся вдвое. Я обернулся на другую свечу - по ней также было видно, что фитиля давно не оправляли. Мне стало ясно, что никто не откликнется на мой зов. Все мое мужество понадобилось мне для того, чтобы не броситься прочь я поднялся по лестнице и прошел через еще одни с таким же сатанинским гостеприимством распахнутые двери... Затем - еще через одни...
Безлюдные, но ярко освещенные комнаты и залы одна за другой являлись моему взору. Дом как будто вымер: ни одного лакея не попалось мне навстречу, когда я торопливо шел к знакомому мне кабинету Глебова. И прежде того вызывавшие во мне невольный трепет росписи потолков и стен теперь, казалось, глумились надо мною, сплетаясь в дьявольском своем танце.
Двери кабинета оказались растворены, как и почти все двери, встретившиеся на моем пути. В кабинет я почти вбежал.
Глебова я увидел сразу: как раненый зверь, метался он по комнате лицо его, искаженное, как в припадке падучей, было мертвенно бело... В какой-то неистовой злобе он с тканью рвал с платья многочисленные рубины, с треском пальцев сдирал кольца с рубинами с рук и швырял на пол, топча ногами...
- Глебов, Бога ради! - закричал я, кидаясь к нему, чтобы удержать его неистовство.
- Прочь!! - страшно закричал Глебов, отшвыривая меня с такой силою, что я, отлетев несколько шагов, упал на пол, ударясь об угол стола. Я видел, как при этом крике пена проступила в углах его посиневшего рта; проступив, тут же окрасилась, кровью разодранных зубами губ... Впрочем, заметя меня на полу, Глебов как бы очнулся - в его встретившихся с моими глазах скользнуло выражение недоумения. Не произнеся более ни слова, он с лихорадочною поспешностью поднял свой лежавший на диване черный плащ, накинул его и, прицепив шпагу, решительно направился к двери, уже не обращая на меня внимания... Жест, которым он прицепил шпагу, был полон того зловещего смысла, который всегда выдает намерение убивать... (Я замечал уже не раз, что по человеку, прицепляющему второпях шпагу, всегда можно наверное различить, имеет ли он намерение ею немедленно воспользоваться или попросту следует привычке...)
- Нужна ли тебе моя шпага, Федор? - спросил я, имея намерение сопровождать его.
- Он ловко провел меня, ловко провел, - вместо ответа произнес Глебов, оборачиваясь на мой голос, но не ко мне обращаясь. - Он сбил меня с ног... Я думал, что он - это рыжий Яков, а он - это Племянник... Гениальный шах... перед гениальным матом!
Я подумал, что сознание в нем помутилось. Однако Глебов, казалось, вновь увидел меня (за всю ту чудовищную ночь, проведенную с Глебовым, я не раз еще был свидетелем того, как Глебов, только что разговаривавший со мною, вдруг забывал обо мне и каждый раз как бы вновь обнаруживал мое присутствие).
- Мне не нужна твоя шпага, Гагарин, - сказал он, закидывая полу. - Но ты, может быть, мне еще понадобишься - жди меня здесь и не смей следовать за мною! - с этими словами он повернулся в дверях, и вскоре я, прильнув к окну, увидел, как, выскользнув из боковой узкой двери, Глебов как в омут канул в темноту ночных улиц.
Я остался один. В двусвечнике на столе оплывали свечи розового воску. По обрамленной позолотой плавно-многоугольной малахитовой доске стола были в беспорядке разбросаны бумаги, свитки и книги... Среди них мне бросилась в глаза карта звездного неба, но выполненная не так, как привычно было мне. Полярная звезда была заключена в ней в контур рисунка бегемота. Другие контуры рисунков, намеченные на созвездиях, также были странны. Среди бумаг и книг лежали карты, напоминающие игральные, но отличные от них: каждая из этих карт состояла из рисунка, цифры, буквы древнееврейского алфавита, зодиакального знака и еще каких-то неведомых мне символов. Рисунок ближней ко мне представлял из себя деву с закрытым фатою лицом, восседающую на кубическом престоле между красной и синей колоннами, увенчанными солнцем и луною. Я заметил, что ни одна из странных бумаг, находившихся столе, не была явно масонской...
Среди бумаг и на узорчатом паркете пола капельками крови поблескивали сорванные Глебовым рубины... Поскрипывала узкая дверка соединенной с кабинетом вифлеофики Глебова - в первый раз я видел отверзтым вход в это оберегаемое Глебовым даже от слуг хранилище...
Тревога терзала мне душу.
Часы на камине пробили половину второго: Глебов отсутствовал более двух часов... С последним ударом послышались торопливые шаги и он вошел в кабинет.
Он тяжело дышал, но казался более спокоен.
- Ты еще здесь, Гагарин? - переводя дыхание, спросил он.
- Ты говорил, что я могу еще понадобиться тебе...
- Нет, - Глебов засмеялся, отирая полой плаща острие шпаги, - с меня довольно и тебя я уже не убью. Я кружил по улицам, убивая каждого, кто попадался на моем пути, и, кажется, утолил этим первую ярость...
Я содрогнулся: шпага его была окровавлена по рукоять.
- Я думал - ты направился убивать своего врага, о котором упоминал уходя.
- Моего врага? Ты не знаешь, о чем говоришь, - враг мой недосягаем для моей шпаги.
Передо мной стояло еще несколько часов тому назад бывшее моим другом чудовище в человеческом облике. Мне казалось, что бездна разверзается предо мною.
- Коли так - прощай! У меня нет более охоты оставаться в твоем доме.
- Ты слишком многому сейчас свидетель, князь, и потому не выйдешь отсюда до тех пор, пока я не завершу некоторых своих вычислений.
- Я не желаю оставаться, Глебов.
- В таком случае я все же убью тебя.
- Я умею держать шпагу, в отличие от многих, кого ты уже убил сегодня.
- В сравнении со мною - не умеешь. Сядь и молчи - то, что происходит здесь, столь неизмеримо значимей всех твоих чувств и тебя самого, что гнев твой только смешон.
Не знаю, что заставило меня повиноваться. Я сел на диван у камина.
Уселся за свой стол и Глебов, снова переставший замечать меня. Напряженная работа мысли проступила в прекрасных чертах его бледного лица... Навсегда врезалось мне в память это лицо, склонившееся над столом, - этот очерк высокого благородного чела, как черные звезды озаряющие его глаза, выбившаяся из косы прядь черных тонких волос...
Прежде всего Глебов взялся за карты: сдвинув в сторону бумаги, он начал перемешивать карты медленными вращательными движениями тонкой руки... Смешав карты, он разложил перед собою нечто наподобие пасьянса.
- Глупец... Да только раз услышав эту легенду о Донском монастыре, я уже мог бы понять, что она значит... А я не понял, глупец, жалкий глупец!.. Видали ли еще смертника, который с безразличием и веселостью слушает свой смертный приговор?.. Кольцо с рубином... У Северных ворот... Глупец, какой же я глупец, что не догадался обо всем сразу!
Непонятны и страшны были эти слова, которые шептал Глебов, не отрывая внимательного взгляда от карт, перекладывая то одну, то другую из них. Я не смел напоминать о своем присутствии. Не шевелясь и затаив дыхание, наблюдал я за Глебовым.
- Нет... не вижу... корни этого будущего покуда не проросли..: Не могу понять, что значит эта линия...
Вновь смешав карты прежними вращательными движениями, Глебов вытащил на этот раз длинную карту звездного неба, испещренную непонятными мне знаками и линиями, и разложил ее перед собой. Затем, не отрываясь взглядом от своего занятия, он протянул руку к бронзовому письменному прибору, стоявшему на столе, сильным движением нажал на чернильницу с крышкой в виде головы льва: чернильница ушла в подставку. Откуда-то послышались негромкие звуки менуэта. Из доски стола выдвинулся маленький ящик, из которого Глебов извлек шкатулку, инкрустированную золотом. Ящик так и остался выдвинутым было видно, что для Глебова потеряло уже значение то, что посторонний свидетель видит его тайник: он навряд ли думал об этом...
Раскрыв шкатулку, Глебов вытряхнул из нее на ладонь несколько странно отшлифованных камней: форма их напоминала маленькие гробы. Первый камень был прозрачным и ярко-синим, второй - красным, как живая кровь, третий, только третий показался мне знакомым - это был лазурит. Вслед за этими камнями на разложенной по столу бумаге появился аметистовый диск. Свет свечей заиграл в гранях камней... Золотыми маленькими щипцами Глебов начал очень медленно передвигать гробы вдоль пересекающих карту линии, установил аметистовый диск на каком-то значке посередине: все это ничуть не напоминало то, что доводилось видеть мне в масонстве, несмотря даже на серебряный циркуль, которым вскоре также вооружился Глебов. - "Нет, нельзя... Водолей... люди Водолея... Какой же это год? Змея... Два сотрясения падет на змею... Змея дважды подползает к России... Не скоро... Очень не скоро придет столетие, когда Россию обовьют смертные кольца змеи... Водолей... Красная змея - первое кольцо... Люди Водолея... Но эта синяя линия - откуда она? Не похоже чтобы это была его линия, однако она пересекается и препятствует... Пустое! Я сумею преодолеть сие сопротивление! Иного же выхода нет... Красный цвет... Да, при таком сотрясении я смогу... Я смогу попытаться вернуть себе все, что он отнял... Белый бык, железо.. Хвала богам, я еще могу сделать попытку отыграться!
Глебов отер кружевным платком чело и рассмеялся с облегчением... Затем, достав из того же тайника еще одну шкатулку - китайскую, из слоновой кости, размером менее ладони, он раскрыл ее, поднялся из-за стола и обернулся ко мне.
- Я еще не совсем проиграл, Гагарин, - произнес он, вытряхнув на ладонь горошину цвета засохшей крови и поднеся ее к губам. - Один единственный шанс отыграться у меня все же есть: и этого не мало в нынешнем моем положении.
- Или отпусти меня, или объяснись, Глебов, - ответствовал я со всею твердостью, которую нашел в себе собрать.
- Ты хочешь объяснения? - к Глебову, казалось, вернулась его обязательная манера. Он выглядел успокоенным. - Хорошо же, ты получишь его, тем более, что я не рискую ничем: если ты станешь пересказывать услышанное, то не успеешь оглянуться, как очутишься в бедламе. И тем более что тебе еще придется пробыть со мною до тех пор, покуда яд не подействует.
- Несчастный, ты принял яд?!
- Да, но это пустое. - Глебов прошелся по комнате и опустился затем в кресло перед каминным экраном. Теперь дела мои не так плохи, как были несколько часов тому назад.
- Не так плохи?! Ты намереваешься умереть через...
- Через час. - Глебов перевернул оправленные в серебро песочные часы, стоящие на белом мраморе каминной доски. - Я должен умереть, когда последняя песчинка упадет на дно - в противном случае мне придется признать себя плохим аптекарем, а ведь я готовил эти пилюли по древним арабским рецептам. Это - растительный, убивающий без единого неприятного ощущения яд сложного состава: быстрота же смерти зависит от дозировки. Съев половину пилюли, я жил бы еще час, но четверть ее вместо блаженного небытия обрекла бы меня на жалкое существование калеки. А теперь я готов отвечать на твои вопросы, но прежде... - Глебов вернулся к столу и быстро написал несколько строк. - Взгляни!
"Пусть имя той, коей сердечная непреклонность обрекла меня сему роковому шагу, останется неизвестным людскому суду", - прочел я. Глебов рассмеялся с прежней своей веселостью.
- Смерть мою надобно как-то объяснить в глазах света, - сказал он. Не забыл ли я еще о чем-либо? В завещании оговорен тот случай, в коем Эраст наследует мне несовершеннолетним, и опекуны ему определены. Надеюсь, что, вступив в права наследства, милый малютка простит мне свое сиротство; из всех богатых отцов я самый обязательный к своему отпрыску - другие не так спешат...
Он смеялся и шутил, перебирая бумаги на столе.
- Смотри внимательно, Гагарин - эту связку писем ты должен будешь сжечь, всю, до последнего клочка - тут упоминается Василий Баженов, и это единственные уличающие его документы. Если они будут уничтожены - он безопасен: ни один из масонов не покажет на следствии на Баженова - кто из любви к нему (а не любить Баженова невозможно!), кто из корыстного расчета, но его будут выгораживать все до последнего. Запомни - эту связку. А остальным пусть занимаются душеприказчики! Теперь я готов отвечать на твои вопросы, Гагарин, - надобно же как-то убить оставшееся время!
Треть песка лежала уже на дне часов. Слушая Глебова, я не мог заставить себя не коситься на тонкую песчаную струйку. Глупость, но мне хотелось перевернуть часы на бок, чтобы остановить их.
- Я не знаю, какие вопросы должен я задавать тебе, Федор, - слишком многое представляется мне непонятным. Если ты хочешь отвечать, то скажи мне прежде всего, кто твой враг, недостижимый для твоей шпаги?
- Мой брат, - отвечал Глебов просто.
- Владимир?! - с изумлением спросил я, вспомнив открытое жизнерадостное лицо младшего Глебова - двадцатилетнего кавалергарда, не имеющего никакого отношения к масонству.
- Нет, конечно, не Владимир, однако же досадно - вот кого моя смерть искренне опечалит. Я говорю о другом моем брате.
Я по-прежнему ничего не понимал: других братьев у Глебова не было.
- Это давняя история, Гагарин, и вдаваться в подробности нет времени, - голос Глебова стал приглушенным, как будто неживым: глаза его обратились куда-то перед собой. - В конце восьмого столетия, когда неведомые прежде варяги устрашили изумленный мир своими походами, от Нёрвисунда до Ерсалаланда с трепетом произносилось имя исландского конунга Ульва Облагина. Он казался самим Твэгги, воплощением Одина, когда, могучий и страшный в своей ярости, в наброшенной на плечи поверх сияющего доспеха волчьей шкуре, с развевающимися по ветру золотыми волосами, водил в бой свои ладьи...
Возвращаясь же на родину из далеких восточных походов и кровопролитных набегов на скоттов и бриттов, Ульв Облагин уединенно жил в своем доме - он был ярилем и держался в стороне от людей; говорили, что ему ведомо тайное и темное, но, вдумываясь в зловещий смысл его имени, соотечественники далеко стороной обходили в полнолуние его жилище.
Шли годы, но Ульв Облагин не брал в дом жены, хотя лучшие из исландских дев, юные, как весна, и могучие, как валькирии, не устрашась ни шкуры на плечах, ни желтых отблесков в глазах Ульва, охотно переступили бы его порог.
Но вот прошел слух, что конунг отправляется искать себе жену по свету - неизвестно, что отвращало его сердце от прекрасных исландских дев, но в назначенный день ладьи Ульва отошли от берегов и канули в морской дали.
Прошло два года, но известий об Ульве не было, и стали уже говорить о его гибели, когда на исходе третьего года дошла весть, что конунг возвращается к исландским пределам.
Толпы народа собрались на пристани приветствовать жену Ульва Облагина. "Не самою ли деву валькирию из воинства Одина взял Ульв, что странствовал так долго?" - говорили и думали люди.
Но вздох изумления пробежал по толпе собравшихся на берегу, когда упали сходни и со звероглавой ладьи Ульва на берег, сбросив на руки прислужниц меховой плащ, сошла дева, каких не видала прежде суровая земля исландцев. Облаченная в белоснежный лен одежд, черноволосая и черноокая, она напоминала слабое беззащитное дитя - и тонким станом, который, казалось, мог сломиться под рукою любого исландского ребенка, и обвитыми златыми ремешками сандалий ногами, не назначенными для трудных стезей. Это была Меритнет, дитя умирающего Египта, жрица Изиды, жены пресветлого Озириса, отца Гора, ведающего ходом перерождений.
И могучее исландское племя недоуменно расступилось перед слабой и нежной девой-ребенком, оказывая ей почтение.
"Госпожа моего сердца, да процветет земля, на которую ты ступила, ибо в том есть великий смысл", - произнес Ульв Облагин.
Завершился пышный свадебный пир, со дня коего, казалось, многократно умножились темные силы конунга, в мире и великой любви зажившего со своей женою. Две силы, заключенные в крови, из рода в род несущей по жилам темное знание, сплавились в духовном тигле: семикратно нечеловеческую силу должно было унаследовать их дитя. И вот жена конунга понесла, и расположение звезд указало, что не последующие, а только лишь это дитя будет способно приять силу. Когда же наступили родины, Облагин уединился гадать на костях. Кинув кости в первый раз, он увидел, что они говорят ему: "Убей сына, и ты спасешь сына!" Облагин гадал трижды, и трижды слагалось то же. Когда Облагин вышел из своего убежища, ему сказали, что жена разрешилась от бремени близнецами. И конунг понял угрозу, о которой сказали кости. Передающуюся из поколения в поколение силу рода нельзя делить: ее наследует лишь один. Одного из братьев надлежало убить, но этому воспротивилась Меритнет, так как близнецы почитались в Египте священными. Одного из братьев нарекли Сёрквиром, другого - Ерундом. Они возросли, и каждый из них оказался способен приять силу. Но на пути каждого встал другой. И тогда ненависть черным пламенем разгорелась в наших сердцах. Нет мук отчаяннее, чем муки тщетно призывающей ею магической крови. Томление юноши по женщине томление женщины по материнству, томление жаждущего по глотку воды напоминает этот властный зов. Черное пламя ненависти разгоралось все сильнее... В день двадцатишестилетия мы решили разрешить наш спор поединком. Никто из нас не мог уступить, если бы даже захотел этого. Мы бились на мечах более трех суток, покуда не упали замертво, сразив друг друга. Сила же осталась неприятой. И тогда Облагин вырезал руны, препятствующие нам впредь являться в плоть своего рода одновременно. Сила этих рун жива и поныне. И каждый раз когда мне скрывается земной мир, брат мой уже мертв.
- Что ты говоришь, Глебов?! - закричал я в ужасе, отказываясь верить услышанному.
- Перед тобою нет Глебова, - отвечал тусклый мертвый голос, слетавший с едва шевелящихся губ. - Перед тобой всего лишь одна из оболочек странствований духа в отвечной цепи перерождений.
- Но дух не может знать своих странствий! Человеческий разум не в силах был бы выдержать это!!
- Человеческий - да. Хочешь ли ты слушать дальше?
- Хочу, - отвечал я, споря с леденящим страхом, объявшим мои члены.
- Проклятый по воле злобного рока, наш род может хранить свою силу только в равновесии чаш весов: покуда жив я, перевешивает та ветвь рода, которая зовется Глебовыми, пока жив брат - верх держат Брюсы. Чаши колеблеблются, сила рода живет. Вражда эта длится так долго, что многие из обеих ветвей умирают, не узнав, что когда-то были единым родом со своими врагами. Так будет до тех пор, покуда один из нас не перетянет силу. Я с незапамятных времен не видел своего брата, но каждое рождение сталкиваюсь со следами его действий, направленных против меня... То же встречает и он. Во всяком случае так было прежде.
- Но же станется теперь? - с трудом проговорил я: что-то необъяснимое заставляло меня поверить в то, что предо мною не сумасшедший.
- Он нанес мне удар, сокрушительный по силе своей неожиданности. В предыдущем своем рождении он вычислил, что следующее мое воплощение может принести мне решающую удачу: няньки и мамки не качали еще маленького Степана Глебова, и не детские игры с Лопухиной можно было прочесть в вечных знаках, но созвездия складывались в возможность удачи, и брату досадно было уходить в могилу, не воспрепятствовав этому... И вот - он приманил в род того, кого знают как Якова Брюса, - я же, слепец, не мог постичь, как вышло то, что Степан и рыжий Яков родились одновременно! Я уверен был, что он это Яков, нашедший способ появиться не в свой час, чтобы встать на дороге Степана Глебова. Сегодня же я вычислил, что, выставя Якова за решающую фигуру на доске, он скрылся в роли пешки, в не оказавшем внешнего влияния на ход событий графе Александре Брюсе! И, уже как Александр, он с неведомой мне целью обрушил на меня удар чудовищной силы - он пошел на то, чтобы сила рода, вместо того чтобы, как всегда, перейти от него ко мне, ушла из рода... Эта проклятая легенда означает одно - он призывает преемника не по крови, к которому должна перетечь ушедшая с ним в могилу сила... Сегодня я завершил свои расчеты и обнаружил, надо сознаться - к немалой своей досаде, - в голосе Глебова, неожиданно ставшем снова именно его, а не чьим-то еще теневым голосом, прозвучала горькая насмешка, - милый сей сюрприз любезного моего братца - я обречен в этом рождении быть всего-навсего политическим заговорщиком и... гроссмейстером ложи "Латона" со всеми детскими игрушками масонства. Ибо то, что ушло от меня, отличается от того, что имеют масоны, как орган отличается от детской дудочки! Что в сравнении с этим проделки Якова, в свое время лишившего меня престола?!