– Это-то минутное дело. Как к нам в роту поп приходил: водой побрызгал, кисточкой мазнул.
– У нас так скопом только попутчиков обращают. А верных по полному обряду. Отбросишь мирские одежды, предстанешь наг как младенец, покаешься перед Госпожой Божей через великий искус. В светлые одежды облачишься, ангелинам сверкающим уподобляясь. Как пройдешь полный обряд, смирится сердце и откроется зрение духовное.
Клава слушала и замирала, уже видя почти воочию, как затягивают на Витьке петли, распиная на рисованном кресте, как зажигает Свами в середине его пожар искупительный – после такого Витёк и сам не сможет сразу долги востребовать по договору их тайному.
– Не, мне бы попроще: на воду дунуть, три раза плюнуть. И одежды эти ангельские мне ни к чему. А раздеваюсь я перед бабами отдельно, а не для всех разом.
– Не перед бабами, а перед сестрами. Мы все – одна семья, и не может быть между нами стыда и розни.
– Мне уже одна говорила тут. Что у нее полные права меня испробовать. А мне, когда не нравится – хоть убей. Даже и Марья-Хуана не поможет. Не. Да и по правилам безопасности, когда ты голый, тогда беззащитный, любая соплюха схватит, как у Пушкина: «Схватил за место роковое, излишнее почти во всяком бое», нас этому Пушкину инструктор по самбо и каратэ учил. Как примеру боевого приема.
Второй раз сегодня при Клаве измеряли мудрость по Пушкину. Правильно, значит, еще воспиталка в яслях научила, что народный поэт.
– А зачем тебе безопасность среди любящих сестер и братьев? В своей семье?
– То-то, что любящих. Накинутся разом все сестры. Мне кореш один рассказывал: «Самая страшная пытка, если одного мужика в женскую зону закинуть! Набрасываются, как эти бразильские рыбки маленькие, которые стаей слона за пять минут обгладывают!» Лучше с солнцевскими разбираться или с соединенным Кавказом.
– Какой ты! Я думала, ты ничего не боишься.
– У нас на такие подначки даже салаги не клюют. Десант с чего начинается? С разумной осторожности. Камнем голову и пятилетний мальчик сзади расшибить может. Как это рассказано еще в Библии: совсем сопляк великана зашибил. Соломон или Абрам – имя такое еврейское.
– Давид – Голиафа, – улыбнулась Свами.
– Во! Будь начеку, спину не подставляй – живым вернешься. Вот тебе и вся десантная заповедь.
– В казарме-то ты раздевался, доверял?
– То – кореши свои. А здесь – место новое. И свои тоже: если приговорят стукача – всё, заказывай цинк. Или педа пришлют – кранты. А если ты меня как салажонка хочешь, которого голенищами откатают, так у нас не проходит: когда завтра всех сбросят духов вышибать, каждый знает, что моментом пулю проглотишь – и на духов спишут.
– Нет в тебе смирения, братик, – покачала головой Свами. – Рано тебе полное вокрещение принимать. Соблазн только сестрам и братьям верным. Поживешь пока в той комнате рядом, а потом лучше тебе прозябать в ладье на Петроградской или где еще. Смиришься постепенно, тогда и примешь. И примеришь общий наш покров ангельский.
Свами медленно провела ладонями по своей серебряному плащу – сверху вниз, лаская себя, выгибаясь спиной и выставляя грудь.
Витёк взглянул на Клаву.
– Нет, Свами, ты мне малое какое-нибудь крещение дай для порядка. Раз уж у нас с тобой контракт как бы.
– Малое – дам. Подойди, поцелуй вот лик Мати Божи. Как тебя зовут-то?
– Виктор.
– Ты по малому обряду и имени нового не заслужил. Ты еще в миру одной ногой стоишь. Поцелуй же лик в уста.
Витёк наклонился и поцеловал.
– Приводится к тебе, Госпожа Божа, раб новый, раб усердный Виктор. Во имя Мати, Дочи и Святой Души.
Свами помазала Витьку губы каким-то маслом. Может быть, тем же огненным?
– А теперь ко мне повернись. Потому что силой и благословением Госпожи Божи воплощаюсь я, недостойная раба, в Мати Божу. И дай целование Святому Кресту Женскому!
И Свами распахнула плащ, повелительно указала перстом:
– Уста-лоно-сосок-сосок.
Над сухим впалым ее животом торчали словно надетые чужие груди.
Витёк исполнил.
Свами снова запахнулась.
– Так у нас принято, братик. Ты мне не веришь, а я открытая вся. Мы победили смерть и обрели истину в Госпоже Боже, потому что откинули страх и стыд, потому что не знаем мы препон между сестрами и братьями. Помысли об этом.
– Так ведь передо мной одним ты открыта, а не перед полковой казармой, – без всякого благоговения ответил Витёк. – Ключ-то дай от моей комнаты.
– У нас ключей не заведено. В семье запираться не от кого.
– Хорошо. Пошел. Первая дверь налево, да?
И не дожидаясь разрешения двинулся к двери.
– Двери не запираются, но к радостям светлым нашим, пока ты к верным не причислен, тебе ходить нельзя.
– Посплю пока. Сестричка Каля, выйди на минуту.
– Останься, сестра Калерия.
Витёк вышел. Клава, умирая от страха, осталась.
20
21
22
– У нас так скопом только попутчиков обращают. А верных по полному обряду. Отбросишь мирские одежды, предстанешь наг как младенец, покаешься перед Госпожой Божей через великий искус. В светлые одежды облачишься, ангелинам сверкающим уподобляясь. Как пройдешь полный обряд, смирится сердце и откроется зрение духовное.
Клава слушала и замирала, уже видя почти воочию, как затягивают на Витьке петли, распиная на рисованном кресте, как зажигает Свами в середине его пожар искупительный – после такого Витёк и сам не сможет сразу долги востребовать по договору их тайному.
– Не, мне бы попроще: на воду дунуть, три раза плюнуть. И одежды эти ангельские мне ни к чему. А раздеваюсь я перед бабами отдельно, а не для всех разом.
– Не перед бабами, а перед сестрами. Мы все – одна семья, и не может быть между нами стыда и розни.
– Мне уже одна говорила тут. Что у нее полные права меня испробовать. А мне, когда не нравится – хоть убей. Даже и Марья-Хуана не поможет. Не. Да и по правилам безопасности, когда ты голый, тогда беззащитный, любая соплюха схватит, как у Пушкина: «Схватил за место роковое, излишнее почти во всяком бое», нас этому Пушкину инструктор по самбо и каратэ учил. Как примеру боевого приема.
Второй раз сегодня при Клаве измеряли мудрость по Пушкину. Правильно, значит, еще воспиталка в яслях научила, что народный поэт.
– А зачем тебе безопасность среди любящих сестер и братьев? В своей семье?
– То-то, что любящих. Накинутся разом все сестры. Мне кореш один рассказывал: «Самая страшная пытка, если одного мужика в женскую зону закинуть! Набрасываются, как эти бразильские рыбки маленькие, которые стаей слона за пять минут обгладывают!» Лучше с солнцевскими разбираться или с соединенным Кавказом.
– Какой ты! Я думала, ты ничего не боишься.
– У нас на такие подначки даже салаги не клюют. Десант с чего начинается? С разумной осторожности. Камнем голову и пятилетний мальчик сзади расшибить может. Как это рассказано еще в Библии: совсем сопляк великана зашибил. Соломон или Абрам – имя такое еврейское.
– Давид – Голиафа, – улыбнулась Свами.
– Во! Будь начеку, спину не подставляй – живым вернешься. Вот тебе и вся десантная заповедь.
– В казарме-то ты раздевался, доверял?
– То – кореши свои. А здесь – место новое. И свои тоже: если приговорят стукача – всё, заказывай цинк. Или педа пришлют – кранты. А если ты меня как салажонка хочешь, которого голенищами откатают, так у нас не проходит: когда завтра всех сбросят духов вышибать, каждый знает, что моментом пулю проглотишь – и на духов спишут.
– Нет в тебе смирения, братик, – покачала головой Свами. – Рано тебе полное вокрещение принимать. Соблазн только сестрам и братьям верным. Поживешь пока в той комнате рядом, а потом лучше тебе прозябать в ладье на Петроградской или где еще. Смиришься постепенно, тогда и примешь. И примеришь общий наш покров ангельский.
Свами медленно провела ладонями по своей серебряному плащу – сверху вниз, лаская себя, выгибаясь спиной и выставляя грудь.
Витёк взглянул на Клаву.
– Нет, Свами, ты мне малое какое-нибудь крещение дай для порядка. Раз уж у нас с тобой контракт как бы.
– Малое – дам. Подойди, поцелуй вот лик Мати Божи. Как тебя зовут-то?
– Виктор.
– Ты по малому обряду и имени нового не заслужил. Ты еще в миру одной ногой стоишь. Поцелуй же лик в уста.
Витёк наклонился и поцеловал.
– Приводится к тебе, Госпожа Божа, раб новый, раб усердный Виктор. Во имя Мати, Дочи и Святой Души.
Свами помазала Витьку губы каким-то маслом. Может быть, тем же огненным?
– А теперь ко мне повернись. Потому что силой и благословением Госпожи Божи воплощаюсь я, недостойная раба, в Мати Божу. И дай целование Святому Кресту Женскому!
И Свами распахнула плащ, повелительно указала перстом:
– Уста-лоно-сосок-сосок.
Над сухим впалым ее животом торчали словно надетые чужие груди.
Витёк исполнил.
Свами снова запахнулась.
– Так у нас принято, братик. Ты мне не веришь, а я открытая вся. Мы победили смерть и обрели истину в Госпоже Боже, потому что откинули страх и стыд, потому что не знаем мы препон между сестрами и братьями. Помысли об этом.
– Так ведь передо мной одним ты открыта, а не перед полковой казармой, – без всякого благоговения ответил Витёк. – Ключ-то дай от моей комнаты.
– У нас ключей не заведено. В семье запираться не от кого.
– Хорошо. Пошел. Первая дверь налево, да?
И не дожидаясь разрешения двинулся к двери.
– Двери не запираются, но к радостям светлым нашим, пока ты к верным не причислен, тебе ходить нельзя.
– Посплю пока. Сестричка Каля, выйди на минуту.
– Останься, сестра Калерия.
Витёк вышел. Клава, умирая от страха, осталась.
20
Свами уселась в кресло. Указала Клаве:
– Вот сюда.
Клава поняла, что нужно встать на колени. Свами пригнула ей голову, так что Клава уперлась лицом в благоухающие ладаном бедра.
– Зачем он тебя вызвал за собой, сестричка?
– Не знаю, сладкая Свами.
– Говори мне всю правду.
– Я всегда говорю тебе правду, сладкая Свами. Ты ведь все мысли видишь насквозь.
– Зачем он тебя вызвал за собой, сестричка?
– Я не знаю. Может, хотел про вокрещение свое поговорить.
– Вы о чем-нибудь договаривались с ним раньше, сестричка?
Клава подумала, что Свами уже прочитала все ее мысли и она погибла. Но все-таки решила попробовать спастись. Как выпутывалась всегда до конца, если даже совсем не учила урок.
– Нет, просто он расспрашивал обо всем: как у нас делается? Ему было интересно.
– А ты ему объяснила, кто такие весталки?
– Да.
– И он не уговаривал тебя забыть свой обет, сестричка?
– Нет, – и догадалась добавить: – Он только посмеялся.
– Над чем?
– Над этим. Сказал, нет такой крепости, которую не взяли бы братишки.
– А ты ответила, что такая крепость есть, сестричка?
– Я сказала, что у нас обет, и что нарушительница погибнет вся – и телом, и душой.
– А он что?
– Он опять засмеялся, – Клава уже сочиняла увереннее, ободренная тем, что Свами не убила ее сразу, прочитав ложь в мыслях, – сказал, что можно не ломать стены, а сделать подкоп. Или сверху десант сбросить.
– Подкопы пусть делает, – засмеялась Свами, – только смотри, сестричка, чтобы не сломал тебе ворота.
– Я тоже сказала, сладкая Свами, что как сестра готова и рада его любить всеми силами, но только хранить обет, – подхватила Клава, совсем ободренная.
– Всеми силами и всеми средствами, которыми снабдила тебя любящая Госпожа Божа, сестричка. А скажи, кто из сестер ему говорила, что у нее права его испробовать?
– В самом начале сестра Ира говорила. Ну я не помню всех слов, но похоже. А потом ты меня услала, сладкая Свами. Может, потом другая сестра говорила.
Клава вспомнила, зачем ее усылала Свами – и снова почувствовала свою силу. Почувствовала, что Свами теперь ее ценит и так просто не запорет на страх другим и в свое удовольствие.
– Хорошо, сестричка. Мое благословение пребудет над тобой. Иди во имя Мати, Дочи и Души святой. Но обет храни пуще дыхания, помни. И дай мне целование дочернее.
Клава старательно присосалась по очереди к сосцам воплощенной Мати Божи, покуралесила язычком – не испытав, увы, полного восторга и благоговения.
Но вышла успокоенная.
За дверью ее тотчас схватила крепкая ладонь. Не нужно гадать – чья.
– Пошли, Каля. Как обещала.
И не успев возразить слова, она уже оказалась в соседней комнате – почти такой же как у Свами: кровать, кресло, комод, икона. Только без телефона.
– Погоди, нельзя сейчас. Сейчас у нас общая радость вечерняя.
– Потом придешь?
Клава помнила о своей уловке и не боялась нарушить обет.
– Приду.
– Ну смотри. Иначе такие проценты наверну – за десять лет не расплатишься.
– Сказала – приду. Переждешь час или два, – ответила своевольно, уверенная, что имеет право на своеволие. Что он стерпит и переждет.
– Вот сюда.
Клава поняла, что нужно встать на колени. Свами пригнула ей голову, так что Клава уперлась лицом в благоухающие ладаном бедра.
– Зачем он тебя вызвал за собой, сестричка?
– Не знаю, сладкая Свами.
– Говори мне всю правду.
– Я всегда говорю тебе правду, сладкая Свами. Ты ведь все мысли видишь насквозь.
– Зачем он тебя вызвал за собой, сестричка?
– Я не знаю. Может, хотел про вокрещение свое поговорить.
– Вы о чем-нибудь договаривались с ним раньше, сестричка?
Клава подумала, что Свами уже прочитала все ее мысли и она погибла. Но все-таки решила попробовать спастись. Как выпутывалась всегда до конца, если даже совсем не учила урок.
– Нет, просто он расспрашивал обо всем: как у нас делается? Ему было интересно.
– А ты ему объяснила, кто такие весталки?
– Да.
– И он не уговаривал тебя забыть свой обет, сестричка?
– Нет, – и догадалась добавить: – Он только посмеялся.
– Над чем?
– Над этим. Сказал, нет такой крепости, которую не взяли бы братишки.
– А ты ответила, что такая крепость есть, сестричка?
– Я сказала, что у нас обет, и что нарушительница погибнет вся – и телом, и душой.
– А он что?
– Он опять засмеялся, – Клава уже сочиняла увереннее, ободренная тем, что Свами не убила ее сразу, прочитав ложь в мыслях, – сказал, что можно не ломать стены, а сделать подкоп. Или сверху десант сбросить.
– Подкопы пусть делает, – засмеялась Свами, – только смотри, сестричка, чтобы не сломал тебе ворота.
– Я тоже сказала, сладкая Свами, что как сестра готова и рада его любить всеми силами, но только хранить обет, – подхватила Клава, совсем ободренная.
– Всеми силами и всеми средствами, которыми снабдила тебя любящая Госпожа Божа, сестричка. А скажи, кто из сестер ему говорила, что у нее права его испробовать?
– В самом начале сестра Ира говорила. Ну я не помню всех слов, но похоже. А потом ты меня услала, сладкая Свами. Может, потом другая сестра говорила.
Клава вспомнила, зачем ее усылала Свами – и снова почувствовала свою силу. Почувствовала, что Свами теперь ее ценит и так просто не запорет на страх другим и в свое удовольствие.
– Хорошо, сестричка. Мое благословение пребудет над тобой. Иди во имя Мати, Дочи и Души святой. Но обет храни пуще дыхания, помни. И дай мне целование дочернее.
Клава старательно присосалась по очереди к сосцам воплощенной Мати Божи, покуралесила язычком – не испытав, увы, полного восторга и благоговения.
Но вышла успокоенная.
За дверью ее тотчас схватила крепкая ладонь. Не нужно гадать – чья.
– Пошли, Каля. Как обещала.
И не успев возразить слова, она уже оказалась в соседней комнате – почти такой же как у Свами: кровать, кресло, комод, икона. Только без телефона.
– Погоди, нельзя сейчас. Сейчас у нас общая радость вечерняя.
– Потом придешь?
Клава помнила о своей уловке и не боялась нарушить обет.
– Приду.
– Ну смотри. Иначе такие проценты наверну – за десять лет не расплатишься.
– Сказала – приду. Переждешь час или два, – ответила своевольно, уверенная, что имеет право на своеволие. Что он стерпит и переждет.
21
Общая радость вечерняя шла как всегда.
Мерцали лампады, пахло благовониями, Пели хором:
«Мати Дочу родила в День Счастливого Числа».
– Люди – белые обезьяны! – восклицалось. – Знают только жрачку и случку! Прочь, мерзость мира!
Работала любалка, сестры и братья открывали тайные мысли – обыкновенные.
Клава ждала, без особого раскаяния, но все-таки волнуясь, что кара настигнет Ирку – что запорют ее в полусмерть, да еще придется Клаве приложить свою ручку. Ну приложить-то и не трудно.
Но дошло уже до воплощения Дочи Божи – а Ирка заработала только десяток-другой любалок за мысль о том, что сестра Эмилия, бывшая доцентка, уже старая, толстая и Госпожа Божа такую вряд ли полюбит. Сестра Эмилия рвалась лечь вместо Ирки. Кричала, что сама навлекла на Ирку такие помыслы собственными несовершенствами, но Свами охладила пыл сестры Эмилии.
Клава гадала, кого же укажет сегодня Госпожа Божа через Свами, не очень верила, что выпадет ей, но скромно надеялась на воздаяние за свой подвиг дневной над Иваном Натальевичем.
Но Свами избрала сестру Соню.
Соня благополучно родилась без осложнений. Только, когда показалась под аркой рождающей, волосы ее волочились по полу, словно тормозили. Клава горячо целовала ее по-сестрински – поздравляла. Соня переносила свое счастье скромно, даже не выгнуло ее дугой, как недавно Клаву в таком же положении. И Свами не увела очередную Дочу Божу к себе, так что Соня с Клавой, держась за руки, побежали в свою светелку весталочью.
Клава вспоминала про Витька и смеялась про себя: переждет еще!
В весталочьей Соня посмотрела своим взглядом в пол-Свами силой и спросила:
– А почему не вокрестили нового брата обретенного?
Как это новость всем не известна?
– Свами решила его пока малым крестом вокрестить. И для радости общей не допустила.
– Сладкая Свами проникает насквозь, – отозвалась Ирка. – Не смирился он вовсе. Вавилон на плечах к нам принес. На куртке пятнистой.
– Свами лучше знает, Вавилон или нет! – отрезала Соня.
– Сладкая Свами всё знает. Поэтому я и сказала, что Свами ему отказала в вокрещении великом – за несмирение.
– Всё равно, расскажи завтра сама на радости утренней, как ты критикуешь саму Свами, чтобы мне грех недонесения на душу не брать.
– Я не критикую! Все слышали. И сама расскажу. Ты слышала, сестра Калера, что я не критикую?
Клаве захотелось дугой выгнуться – чтобы не вмешиваться в эту перепалку.
– Госпожа Божа рассудит, – увернулась она.
Лучше бы меньше разговоров. Скорей бы все уснули. И немножко беспробудней.
Они улеглись наконец рядом с Соней, забормотали старательно: «Госпожа Божа, помилуй мя!», накручивая до тысячи, тут же и боровки подползли со своими братскими целованиями обычными.
Наконец Клаве показалось, Соня дремлет, растворенная в молитвах и прилизанная своим Толиком. Очень вовремя забурлил живот, чем никого не удивишь при тесной жизни, так что часто, когда Клава с Соней засыпали, обнявшись, и не понять было, в чьем из прислоненных стенка к стенке животов происходит бурление. Забурлил живот, могла сквозь сон расслышать и Соня, а уж Валерик, ближайший снизу, точно. Клава поднялась и отправилась для нормального облегчения.
Она и вправду зашла в облегченную палату, потому что поднялся в ней внезапный страх перед поступком и потребовал выхода. Долго вымывала себя потом, чтобы Витёк не различил гасящего любовь запаха; так долго, что притащившийся сюда же горбун Григорий проворчал:
– Чего ты? Не достать самой? Дай помогу?
Клава приняла его братскую помощь для верности, и взлетела поспешно наверх, пока горбун задержался, занятый собой.
Толкнула дверь, готовая к засаде, но в комнате при слабом свете лампад увидела только Витька, валявшегося на кровати.
Да он спал, нахал!
Она подкралась и поцеловала его сверху – кто на кого десантом сбросился?!
– Чего ты копалась долго?
– Пока отрадовались.
– Даете вы!
Он сбросил одеяло.
Клаве он поверил и ждал ее совсем без предосторожностей. Но она не торопилась выскальзывать из плаща – путь обдерет ее как завернутую в фольгу шоколадку!
И он ободрал.
– Про ангелочка как ты говорил?
– Чего там... попасть в пупочек... попасть в пупочек...
Долгое ожидание бурно ожило в нем и он устремился к цели прямо – как лосось скачущий наперекор потоку.
Сначала он доверился силе чресл своих, руками же бродил по холмам. Потом и рукой спустился в долину.
– Да где у тебя?!
– Где у всех, – лукавила Клава, зная, что сумела устроиться не как все.
Он успешно входил в незакрывающиеся наружные ворота – и не находил дальнейшей заветной калиточки.
– А, черт... Да у тебя... Да ты припадочная!. . Ребята рассказывали...
Клаве сделалось обидно, что какие-то ребята уже встречали такой прием – и значит, какие-то девчата догадались до нее?!
Но больше всего ей сделалось жалко его – такого большого и беспомощного. И если самая жалейка ее была накрепко запечатана, то ведь можно принять его снаружи, на крылечке, правда? Наружные эти ворота тоже чего-то стоят! А есть еще ляжки, и упругие и нежные одновременно, которыми можно стиснуть желанного гостя и быстро-быстро кружить ему головку.
И Витёк перестал искать невозможного, руки вцепились в ее плечи, он впечатывался в нее весь – и она снова почувствовала себя вся одной жалейкой, созданной только для того, чтобы возжигать и гасить страсть.
Наконец словно расплавленный металл ударил струей туда же, куда сегодня днем харкнул отвратный дед своим бессильным заразным плевком.
И только этот жидкий металл смыл окончательно мерзкое послевкусие старичьей слюны. Только этот жидкий металл – не вода ванная – снова вернул ей любовь к себе, восстановил утраченную было честь – девичью, женскую, Божию.
– Но ты все равно припадочная, – выдохнул он облегченно. – И не думай, что счеты наши по нулям. Пока до целки твоей не докопаюсь, проценты идут и счетчик накручивается. Ну-ка повторить, штрафница Каля!
– Пока не докопаешься... не доберешься... не прорвешься... не прострочишь... – ей нравилось длить и длить обет, нанизывая близнецовые глаголы.
– Да говори: пока целку твою не прорву, как старый парашют! Только, когда парашют рвется, человеком меньше.
– Пока не раскроются для тебя невинные ложесна мои, и не раздвинешь ты целочку мою как занавесочку перед иконкой.
– Учат вас тут однако: еблю в молитву обращать! А молитву обратно в еблю. Нон-стоп с прихватом.
Клава улыбалась блаженно, зная, что Госпожа Божа довольна ею. И Витёк доволен. Его рука лежала покойно на ее мыске, а вторая бродила задумчиво по холмам.
И пусть у Ирки уже сиськи коровьи, и даже у самой Свами груди, как на картине в музее, перед которой все мальчишки хихикали, все равно Витёк любит маленькие, он сам сказал.
– И часто с тобой такие судороги?
– Какие?
– Ну эти, здесь, – он указал лениво пальцем.
– Откуда ж я знаю. Никто не пробовал до тебя.
Она была старшая, а он – маленький. Она всё сделала, как хотела, а он покорно принял игру.
– А другие припадки? Когда тебя всю гнет?
– Не. Недавно. Это Мати Божа меня испытывает.
– Да чего там – обыкновенный припадок. У нас одного комиссовали за такое. Только он еще язык прокусил.
Они помолчали.
И вдруг Клаве нестерпимо захотелось раскрыться Витьку: если уж не распахнулись для него невинные ложесна ее, то распахнуть свои мысли – самые-самые, которые она не пересказала даже Свами.
– А у меня сегодня другая судорога была! Пошли тут к одному деду противному, представляешь? Он меня на грудь к себе посадил, раздвинул всё и смотрит почти самым носом. И сам ругается про всех женщин. Ругается и смотрит, а потом еще и плюнул – меня чуть не стошнило. Только ты не бойся, я мылась долго и теперь не заразная после его харкотины. А тогда я ему на шею сползала и бедра сдвинула, пока он не посинел совсем и дышать перестал. Так свело, что я и потом раздвинулась не сразу.
– Совсем придушила?! – не удивился, а уточнил.
– Совсем. С тех пор он больше не дышал ни разу, пока я не ушла. Ну уж и потом не задышит.
– Молодец! Да тебя можно прямо в прапоры произвесть! Таких дедов только душить и можно. Куда плюнул! В святой колодец!
– А сначала ругал еще.
– Только и душить!
Вот это и есть по-настоящему – отдаться. На волю ему она вся предалась. Ведь она рассказала ему такое, чтобы он мог теперь пойти и заявить: вот она – убила старика. И ее тотчас посадят в камеру к уголовным бабам!
Клава ни на йоту не верила, что Витёк может пойти и заявить. Но она раскрылась перед ним вся, и это так же важно и бесповоротно, как распахнуть для него невинные ложесна свои. Ну – почти так же важно. И она ждала, что Витёк поймет и оценит, что она раскрылась перед ним – до самого донышка. Ей показалось, даже жалейка ее чуть шевельнулась и может, готова уже сделалась пропустить в себя малый мизинчик.
– Так значит, твоя Свами тебя туда послала? Старичку твоему похабному картинку показывать?
– Не мой он вовсе.
– Твой. Я раз духа руками снял: в прыжке и за горло сзади. Руки способней ножа бывают. Так он – мой. Самый мой. Нож уже разделяет. Не говоря про пулю. И ты его ляжками задавила – самый твой.
И Витёк провел ей ладонью по ляжкам, но не лаская, а оценивая. Или – с уважением. Ощутила разницу.
А он уточнил:
– Но Свами тебя душить дедов не учила? Только картинку показывать?
– Она не говорила – показывать или что? Она сказала: сделаешь ему, что попросит.
– А если бы он целку твою попросил?!
– Я ей тоже спросила: я ведь весталка действенная, а вдруг он захочет? А она посмеялась: он такого уже двадцать лет не хочет! Какой весталкой ушла, такой и придешь. А старичок порадуется.
– Интересная ваша Свами. Полезный экземпляр, если кто понимает. Иметь про запас. Малолетками подстатейными старичков поганых развлекает. А блестит и прикидывается, будто вторая Богородица. Интересно. Как говорят в разведвзводе: ценная оперативная информация. И добыта малой кровью. Вовсе без крови, – он провел пальцем по запечатанной жалейке. – Но кровь еще прольется, я тебе обещаю. Договор – святое дело.
И он снова прошелся по тому же маршруту – всей пятерней.
Клаве показалось, он мало оценил ее раскрытость перед ним. А ведь она – как в прежней жизни по телеку говорили – она сама ему в заложницы отдалась.
Но Витёк не был настроен лирически:
– Ты-то, малолетка, молчи, поняла? Мне тоже за тебя статья ни к чему. Ничего с тобой не делали никогда, только разве мороженого поели. Заруби себе – во всех местах!
Клаве захотелось его успокоить. И сделаться ему необходимой, даже в таком своем положении – запечатанном.
Она вспомнила университеты в уборной – давно, в прошлой жизни школьной.
– Не мороженого, а сметаны. Я с тебя сметанку слизну, угостишь? Лисичка прибежала, сметанку всю слизала.
И она старалась, гордясь своей властью над самым настоящим мужиком, какого видела не в кино как шварценегеров всяких, а живого – но который может не хуже чем в кино прыгать с самолета, не бояться Свами, убивать, водить вездеход, и делать множество других полезных вещей, из которых самая полезная – способность выделять для маленькой Клавы эту сметанку, от которой, учили в уборной, кожа делается нежная, прыщики проходят и волосы шелковятся. Еще отрастут не хуже чем у Соньки! А цвета солнечного света Соньке не видать ни в жизнь!
Но Витёк не оценил уборных университетов девических, спросил ревниво:
– С такими способностями тебя в самый Сингапурский бордель купят. Свами вас натаскивает? На старичках?
А Клава-то понадеялась, он ее за ласку и преданность снова белым ангелочком назовет!
– Да я... Да ты что?!.. – Она распрямилась, стоя на коленях на краю кровати. – Вот тебе святой крест сестрический, перед Мати, Дочей и Святой Душой: никогда я ни с кого не слизывала до тебя!
И она перекрестилась старательно на новый манер, такой понятный ее чувству и разумению: уста-лобок-сосок-сосок.
– Ну и молчи никому. Потому что тоже дело подстатейное.
Не назвал ангелочком.
От обиды Клава вспомнила, что давно уже ушла из своей светелки весталочьей. Даже очень давно, наверное. Недолго и засветиться.
Но обиды не показала и поцеловала сверху в губы – как сестра, прощаясь с братиком:
– Бежать пора. Пока.
– Увидимся, – отпустил он Клаву сонно.
Мерцали лампады, пахло благовониями, Пели хором:
«Мати Дочу родила в День Счастливого Числа».
– Люди – белые обезьяны! – восклицалось. – Знают только жрачку и случку! Прочь, мерзость мира!
Работала любалка, сестры и братья открывали тайные мысли – обыкновенные.
Клава ждала, без особого раскаяния, но все-таки волнуясь, что кара настигнет Ирку – что запорют ее в полусмерть, да еще придется Клаве приложить свою ручку. Ну приложить-то и не трудно.
Но дошло уже до воплощения Дочи Божи – а Ирка заработала только десяток-другой любалок за мысль о том, что сестра Эмилия, бывшая доцентка, уже старая, толстая и Госпожа Божа такую вряд ли полюбит. Сестра Эмилия рвалась лечь вместо Ирки. Кричала, что сама навлекла на Ирку такие помыслы собственными несовершенствами, но Свами охладила пыл сестры Эмилии.
Клава гадала, кого же укажет сегодня Госпожа Божа через Свами, не очень верила, что выпадет ей, но скромно надеялась на воздаяние за свой подвиг дневной над Иваном Натальевичем.
Но Свами избрала сестру Соню.
Соня благополучно родилась без осложнений. Только, когда показалась под аркой рождающей, волосы ее волочились по полу, словно тормозили. Клава горячо целовала ее по-сестрински – поздравляла. Соня переносила свое счастье скромно, даже не выгнуло ее дугой, как недавно Клаву в таком же положении. И Свами не увела очередную Дочу Божу к себе, так что Соня с Клавой, держась за руки, побежали в свою светелку весталочью.
Клава вспоминала про Витька и смеялась про себя: переждет еще!
В весталочьей Соня посмотрела своим взглядом в пол-Свами силой и спросила:
– А почему не вокрестили нового брата обретенного?
Как это новость всем не известна?
– Свами решила его пока малым крестом вокрестить. И для радости общей не допустила.
– Сладкая Свами проникает насквозь, – отозвалась Ирка. – Не смирился он вовсе. Вавилон на плечах к нам принес. На куртке пятнистой.
– Свами лучше знает, Вавилон или нет! – отрезала Соня.
– Сладкая Свами всё знает. Поэтому я и сказала, что Свами ему отказала в вокрещении великом – за несмирение.
– Всё равно, расскажи завтра сама на радости утренней, как ты критикуешь саму Свами, чтобы мне грех недонесения на душу не брать.
– Я не критикую! Все слышали. И сама расскажу. Ты слышала, сестра Калера, что я не критикую?
Клаве захотелось дугой выгнуться – чтобы не вмешиваться в эту перепалку.
– Госпожа Божа рассудит, – увернулась она.
Лучше бы меньше разговоров. Скорей бы все уснули. И немножко беспробудней.
Они улеглись наконец рядом с Соней, забормотали старательно: «Госпожа Божа, помилуй мя!», накручивая до тысячи, тут же и боровки подползли со своими братскими целованиями обычными.
Наконец Клаве показалось, Соня дремлет, растворенная в молитвах и прилизанная своим Толиком. Очень вовремя забурлил живот, чем никого не удивишь при тесной жизни, так что часто, когда Клава с Соней засыпали, обнявшись, и не понять было, в чьем из прислоненных стенка к стенке животов происходит бурление. Забурлил живот, могла сквозь сон расслышать и Соня, а уж Валерик, ближайший снизу, точно. Клава поднялась и отправилась для нормального облегчения.
Она и вправду зашла в облегченную палату, потому что поднялся в ней внезапный страх перед поступком и потребовал выхода. Долго вымывала себя потом, чтобы Витёк не различил гасящего любовь запаха; так долго, что притащившийся сюда же горбун Григорий проворчал:
– Чего ты? Не достать самой? Дай помогу?
Клава приняла его братскую помощь для верности, и взлетела поспешно наверх, пока горбун задержался, занятый собой.
Толкнула дверь, готовая к засаде, но в комнате при слабом свете лампад увидела только Витька, валявшегося на кровати.
Да он спал, нахал!
Она подкралась и поцеловала его сверху – кто на кого десантом сбросился?!
– Чего ты копалась долго?
– Пока отрадовались.
– Даете вы!
Он сбросил одеяло.
Клаве он поверил и ждал ее совсем без предосторожностей. Но она не торопилась выскальзывать из плаща – путь обдерет ее как завернутую в фольгу шоколадку!
И он ободрал.
– Про ангелочка как ты говорил?
– Чего там... попасть в пупочек... попасть в пупочек...
Долгое ожидание бурно ожило в нем и он устремился к цели прямо – как лосось скачущий наперекор потоку.
Сначала он доверился силе чресл своих, руками же бродил по холмам. Потом и рукой спустился в долину.
– Да где у тебя?!
– Где у всех, – лукавила Клава, зная, что сумела устроиться не как все.
Он успешно входил в незакрывающиеся наружные ворота – и не находил дальнейшей заветной калиточки.
– А, черт... Да у тебя... Да ты припадочная!. . Ребята рассказывали...
Клаве сделалось обидно, что какие-то ребята уже встречали такой прием – и значит, какие-то девчата догадались до нее?!
Но больше всего ей сделалось жалко его – такого большого и беспомощного. И если самая жалейка ее была накрепко запечатана, то ведь можно принять его снаружи, на крылечке, правда? Наружные эти ворота тоже чего-то стоят! А есть еще ляжки, и упругие и нежные одновременно, которыми можно стиснуть желанного гостя и быстро-быстро кружить ему головку.
И Витёк перестал искать невозможного, руки вцепились в ее плечи, он впечатывался в нее весь – и она снова почувствовала себя вся одной жалейкой, созданной только для того, чтобы возжигать и гасить страсть.
Наконец словно расплавленный металл ударил струей туда же, куда сегодня днем харкнул отвратный дед своим бессильным заразным плевком.
И только этот жидкий металл смыл окончательно мерзкое послевкусие старичьей слюны. Только этот жидкий металл – не вода ванная – снова вернул ей любовь к себе, восстановил утраченную было честь – девичью, женскую, Божию.
– Но ты все равно припадочная, – выдохнул он облегченно. – И не думай, что счеты наши по нулям. Пока до целки твоей не докопаюсь, проценты идут и счетчик накручивается. Ну-ка повторить, штрафница Каля!
– Пока не докопаешься... не доберешься... не прорвешься... не прострочишь... – ей нравилось длить и длить обет, нанизывая близнецовые глаголы.
– Да говори: пока целку твою не прорву, как старый парашют! Только, когда парашют рвется, человеком меньше.
– Пока не раскроются для тебя невинные ложесна мои, и не раздвинешь ты целочку мою как занавесочку перед иконкой.
– Учат вас тут однако: еблю в молитву обращать! А молитву обратно в еблю. Нон-стоп с прихватом.
Клава улыбалась блаженно, зная, что Госпожа Божа довольна ею. И Витёк доволен. Его рука лежала покойно на ее мыске, а вторая бродила задумчиво по холмам.
И пусть у Ирки уже сиськи коровьи, и даже у самой Свами груди, как на картине в музее, перед которой все мальчишки хихикали, все равно Витёк любит маленькие, он сам сказал.
– И часто с тобой такие судороги?
– Какие?
– Ну эти, здесь, – он указал лениво пальцем.
– Откуда ж я знаю. Никто не пробовал до тебя.
Она была старшая, а он – маленький. Она всё сделала, как хотела, а он покорно принял игру.
– А другие припадки? Когда тебя всю гнет?
– Не. Недавно. Это Мати Божа меня испытывает.
– Да чего там – обыкновенный припадок. У нас одного комиссовали за такое. Только он еще язык прокусил.
Они помолчали.
И вдруг Клаве нестерпимо захотелось раскрыться Витьку: если уж не распахнулись для него невинные ложесна ее, то распахнуть свои мысли – самые-самые, которые она не пересказала даже Свами.
– А у меня сегодня другая судорога была! Пошли тут к одному деду противному, представляешь? Он меня на грудь к себе посадил, раздвинул всё и смотрит почти самым носом. И сам ругается про всех женщин. Ругается и смотрит, а потом еще и плюнул – меня чуть не стошнило. Только ты не бойся, я мылась долго и теперь не заразная после его харкотины. А тогда я ему на шею сползала и бедра сдвинула, пока он не посинел совсем и дышать перестал. Так свело, что я и потом раздвинулась не сразу.
– Совсем придушила?! – не удивился, а уточнил.
– Совсем. С тех пор он больше не дышал ни разу, пока я не ушла. Ну уж и потом не задышит.
– Молодец! Да тебя можно прямо в прапоры произвесть! Таких дедов только душить и можно. Куда плюнул! В святой колодец!
– А сначала ругал еще.
– Только и душить!
Вот это и есть по-настоящему – отдаться. На волю ему она вся предалась. Ведь она рассказала ему такое, чтобы он мог теперь пойти и заявить: вот она – убила старика. И ее тотчас посадят в камеру к уголовным бабам!
Клава ни на йоту не верила, что Витёк может пойти и заявить. Но она раскрылась перед ним вся, и это так же важно и бесповоротно, как распахнуть для него невинные ложесна свои. Ну – почти так же важно. И она ждала, что Витёк поймет и оценит, что она раскрылась перед ним – до самого донышка. Ей показалось, даже жалейка ее чуть шевельнулась и может, готова уже сделалась пропустить в себя малый мизинчик.
– Так значит, твоя Свами тебя туда послала? Старичку твоему похабному картинку показывать?
– Не мой он вовсе.
– Твой. Я раз духа руками снял: в прыжке и за горло сзади. Руки способней ножа бывают. Так он – мой. Самый мой. Нож уже разделяет. Не говоря про пулю. И ты его ляжками задавила – самый твой.
И Витёк провел ей ладонью по ляжкам, но не лаская, а оценивая. Или – с уважением. Ощутила разницу.
А он уточнил:
– Но Свами тебя душить дедов не учила? Только картинку показывать?
– Она не говорила – показывать или что? Она сказала: сделаешь ему, что попросит.
– А если бы он целку твою попросил?!
– Я ей тоже спросила: я ведь весталка действенная, а вдруг он захочет? А она посмеялась: он такого уже двадцать лет не хочет! Какой весталкой ушла, такой и придешь. А старичок порадуется.
– Интересная ваша Свами. Полезный экземпляр, если кто понимает. Иметь про запас. Малолетками подстатейными старичков поганых развлекает. А блестит и прикидывается, будто вторая Богородица. Интересно. Как говорят в разведвзводе: ценная оперативная информация. И добыта малой кровью. Вовсе без крови, – он провел пальцем по запечатанной жалейке. – Но кровь еще прольется, я тебе обещаю. Договор – святое дело.
И он снова прошелся по тому же маршруту – всей пятерней.
Клаве показалось, он мало оценил ее раскрытость перед ним. А ведь она – как в прежней жизни по телеку говорили – она сама ему в заложницы отдалась.
Но Витёк не был настроен лирически:
– Ты-то, малолетка, молчи, поняла? Мне тоже за тебя статья ни к чему. Ничего с тобой не делали никогда, только разве мороженого поели. Заруби себе – во всех местах!
Клаве захотелось его успокоить. И сделаться ему необходимой, даже в таком своем положении – запечатанном.
Она вспомнила университеты в уборной – давно, в прошлой жизни школьной.
– Не мороженого, а сметаны. Я с тебя сметанку слизну, угостишь? Лисичка прибежала, сметанку всю слизала.
И она старалась, гордясь своей властью над самым настоящим мужиком, какого видела не в кино как шварценегеров всяких, а живого – но который может не хуже чем в кино прыгать с самолета, не бояться Свами, убивать, водить вездеход, и делать множество других полезных вещей, из которых самая полезная – способность выделять для маленькой Клавы эту сметанку, от которой, учили в уборной, кожа делается нежная, прыщики проходят и волосы шелковятся. Еще отрастут не хуже чем у Соньки! А цвета солнечного света Соньке не видать ни в жизнь!
Но Витёк не оценил уборных университетов девических, спросил ревниво:
– С такими способностями тебя в самый Сингапурский бордель купят. Свами вас натаскивает? На старичках?
А Клава-то понадеялась, он ее за ласку и преданность снова белым ангелочком назовет!
– Да я... Да ты что?!.. – Она распрямилась, стоя на коленях на краю кровати. – Вот тебе святой крест сестрический, перед Мати, Дочей и Святой Душой: никогда я ни с кого не слизывала до тебя!
И она перекрестилась старательно на новый манер, такой понятный ее чувству и разумению: уста-лобок-сосок-сосок.
– Ну и молчи никому. Потому что тоже дело подстатейное.
Не назвал ангелочком.
От обиды Клава вспомнила, что давно уже ушла из своей светелки весталочьей. Даже очень давно, наверное. Недолго и засветиться.
Но обиды не показала и поцеловала сверху в губы – как сестра, прощаясь с братиком:
– Бежать пора. Пока.
– Увидимся, – отпустил он Клаву сонно.
22
Она тихо вступила в коридор, но половица под нею подло проскрипела – доносчица.
Поднявшись на цыпочки, надеясь сделаться таким способом легче, Клава ступила шагов совсем-то несколько.
Самое страшное место – мимо двери Свами. Мимо, почти мимо уже – и тут дверь приоткрылась, ручка маленькая цепкая протянулась и вдернула Клаву внутрь.
Это Соня ее втащила и тянула дальше прямо к кровати, где возлежала Свами.
Светились такие же лампады, как по соседству у Витька. Попала из одной благодати – в другую.
– Вот она, сладкая Свами! Я же говорила!
Клава и не упиралась.
– Откуда бежишь, сестричка Калерочка? – ласково улыбаясь, спросила Свами.
Так ласково, что только мертвый поверит.
Но Клава не испугалась – наверное, назло Соньке! И уверенная в своей нерушимости.
– Братика Витю навещала. Ему непривычно на новом месте. Утешила его во имя Госпожи Божи.
– Вот тварь! И не отпирается! – отпрянула Соня и руку отдернула, которой из коридора втащила.
– А от чего отпираться, сестричка? Утешать любовью нас Госпожа Божа учит и сладкая Свами.
– Так ты ж весталка! А не сестра слабая.
– На нас двойной крест, на весталках действенных. Мы и любить должны вдвое.
Свами наконец прервала сестринскую беседу.
– Так значит, сестричка Калерочка, ты и братика утешила, и обет весталочий сохранила, правильно?
– Сохранила, сладкая Свами.
– Вот и славно. Ну-ка сядь-ка в кресло пошире.
Клава уселась с готовностью, предоставив всю себя для полной ревизии.
Свами поднялась с ложа.
– Включи-ка, сестрица.
Соня щелкнула выключателем, и в резком электрическом свете растворилось таинственность жилища Свами. А плохо запахнутый ночной халат – не плащ серебряный – показал, что Свами слегка небрита. А в углу прорисовался невидимый прежде братик Валерик.
Испытующий взгляд наехал на подозреваемый объект.
– Да у тебя вообще входа нет, сестричка. Точно я тебя только с вечера испытывала. Плохо лечил тебя боровок твой.
– Лечил, как сказали, сладкая Свами, – заныл Валерик. – Утром еще открытая жалейка была.
– Ну? А это что?
– Это я днем намазалась снова, сладкая Свами. – доходчиво объяснила Клава. – Я подумала, что братик Витёк такой резкий, так чтобы не проскользнул нечаянно. Ты сама в прошлый раз говорила, что даже мизинчик не проскочит. Вот я и сделала сама снова, чтобы не проскочил.
– И терпела?
– Потерпела, а потом набальзамировала, когда терпежки не стало.
– Ради этого бугая?! Значит догадалась, что он тебя потратить захочет?!
– Я тоже догадалась, сладкая Свами, – затараторила Сонька. – Мы его у метро встретили, и сестричка Калерочка его сразу на жалейку взяла. И смотрю – он здесь сегодня. Ну, думаю, как она его удержит с таким тараном?!
– Ловкая ты, сестра Калерия. Только если жечься часто, пока не отойдет с того раза, то можно себе насовсем... А может, оно и лучше. Вот и будешь весталка действенная, как ты сказала, но неприступная. Лотос чистый непорочный посреди тлена и грязи и всей мерзости мира. Благословение Госпожи Божи и мое на тебе, сестра Калерия, во имя Мати, Дочи и Святой Души.
Свами выпрямилась – и повернулась к Соне. Во всей силе гнева. Иссиний взгляд прожигал – но не Клаву, и она с интересом наблюдала, как действуют пробегающий мимо смертоносный луч.
– А ты, дщерь недостойная, ты в смертный грех впала, клевеща на весталку непорочную! В смертный вдвойне, потому что воплощена на радости недавней в Дочу Божу и должна была до следующей радости летать душой в горних высях, а не клеветать гнусно на сестру твою первую и самую любезную!
Соня упала на колени перед Свами и стала быстро-быстро целовать по очереди обе ручки, норовя протиснуться с поцелуем и к самому воплощенному божественному лону. Рук Свами не отнимала, но от лона отталкивала в знак немилости.
– Грех мой, – частила Соня, – страшный грех. Достойна есмь семейной казни. Окажи милость, сладкая Свами, помоги искупить. Удостой учения своей ручкой или в сослужении с сестрами. Во имя Мати, Дочи...
– Будет, помолчи.
Свами задумалась.
– Решение про тебя, дщерь недостойная, завтра на радости вечерней мне Госпожа Божа внушит. А до тех пор стой на коленях посреди молельной. Ну, а чтобы не думала, что милость моя иссякла для тебя, поучу уж малость. А лучше ты начни, сестричка Калерия, весталочка действенная.
– Госпожа Божа, суди меня строже... – забормотала Соня, предоставляя себя для сестрического поучения.
Клава пожалела, что Свами вложила ей в ручку не хвостатку настоящую, а все-таки любалку.
Поднявшись на цыпочки, надеясь сделаться таким способом легче, Клава ступила шагов совсем-то несколько.
Самое страшное место – мимо двери Свами. Мимо, почти мимо уже – и тут дверь приоткрылась, ручка маленькая цепкая протянулась и вдернула Клаву внутрь.
Это Соня ее втащила и тянула дальше прямо к кровати, где возлежала Свами.
Светились такие же лампады, как по соседству у Витька. Попала из одной благодати – в другую.
– Вот она, сладкая Свами! Я же говорила!
Клава и не упиралась.
– Откуда бежишь, сестричка Калерочка? – ласково улыбаясь, спросила Свами.
Так ласково, что только мертвый поверит.
Но Клава не испугалась – наверное, назло Соньке! И уверенная в своей нерушимости.
– Братика Витю навещала. Ему непривычно на новом месте. Утешила его во имя Госпожи Божи.
– Вот тварь! И не отпирается! – отпрянула Соня и руку отдернула, которой из коридора втащила.
– А от чего отпираться, сестричка? Утешать любовью нас Госпожа Божа учит и сладкая Свами.
– Так ты ж весталка! А не сестра слабая.
– На нас двойной крест, на весталках действенных. Мы и любить должны вдвое.
Свами наконец прервала сестринскую беседу.
– Так значит, сестричка Калерочка, ты и братика утешила, и обет весталочий сохранила, правильно?
– Сохранила, сладкая Свами.
– Вот и славно. Ну-ка сядь-ка в кресло пошире.
Клава уселась с готовностью, предоставив всю себя для полной ревизии.
Свами поднялась с ложа.
– Включи-ка, сестрица.
Соня щелкнула выключателем, и в резком электрическом свете растворилось таинственность жилища Свами. А плохо запахнутый ночной халат – не плащ серебряный – показал, что Свами слегка небрита. А в углу прорисовался невидимый прежде братик Валерик.
Испытующий взгляд наехал на подозреваемый объект.
– Да у тебя вообще входа нет, сестричка. Точно я тебя только с вечера испытывала. Плохо лечил тебя боровок твой.
– Лечил, как сказали, сладкая Свами, – заныл Валерик. – Утром еще открытая жалейка была.
– Ну? А это что?
– Это я днем намазалась снова, сладкая Свами. – доходчиво объяснила Клава. – Я подумала, что братик Витёк такой резкий, так чтобы не проскользнул нечаянно. Ты сама в прошлый раз говорила, что даже мизинчик не проскочит. Вот я и сделала сама снова, чтобы не проскочил.
– И терпела?
– Потерпела, а потом набальзамировала, когда терпежки не стало.
– Ради этого бугая?! Значит догадалась, что он тебя потратить захочет?!
– Я тоже догадалась, сладкая Свами, – затараторила Сонька. – Мы его у метро встретили, и сестричка Калерочка его сразу на жалейку взяла. И смотрю – он здесь сегодня. Ну, думаю, как она его удержит с таким тараном?!
– Ловкая ты, сестра Калерия. Только если жечься часто, пока не отойдет с того раза, то можно себе насовсем... А может, оно и лучше. Вот и будешь весталка действенная, как ты сказала, но неприступная. Лотос чистый непорочный посреди тлена и грязи и всей мерзости мира. Благословение Госпожи Божи и мое на тебе, сестра Калерия, во имя Мати, Дочи и Святой Души.
Свами выпрямилась – и повернулась к Соне. Во всей силе гнева. Иссиний взгляд прожигал – но не Клаву, и она с интересом наблюдала, как действуют пробегающий мимо смертоносный луч.
– А ты, дщерь недостойная, ты в смертный грех впала, клевеща на весталку непорочную! В смертный вдвойне, потому что воплощена на радости недавней в Дочу Божу и должна была до следующей радости летать душой в горних высях, а не клеветать гнусно на сестру твою первую и самую любезную!
Соня упала на колени перед Свами и стала быстро-быстро целовать по очереди обе ручки, норовя протиснуться с поцелуем и к самому воплощенному божественному лону. Рук Свами не отнимала, но от лона отталкивала в знак немилости.
– Грех мой, – частила Соня, – страшный грех. Достойна есмь семейной казни. Окажи милость, сладкая Свами, помоги искупить. Удостой учения своей ручкой или в сослужении с сестрами. Во имя Мати, Дочи...
– Будет, помолчи.
Свами задумалась.
– Решение про тебя, дщерь недостойная, завтра на радости вечерней мне Госпожа Божа внушит. А до тех пор стой на коленях посреди молельной. Ну, а чтобы не думала, что милость моя иссякла для тебя, поучу уж малость. А лучше ты начни, сестричка Калерия, весталочка действенная.
– Госпожа Божа, суди меня строже... – забормотала Соня, предоставляя себя для сестрического поучения.
Клава пожалела, что Свами вложила ей в ручку не хвостатку настоящую, а все-таки любалку.