Страница:
— Можете говорить все что хотите, но Иерусалим мы должны взять. Мы и добрались-то сюда только с помощью немыслимых чудес. Под Дорилеем я было подумал, что все кончено, и остальные норманны были со мной заодно. Избавление наше было поразительным. И антиохийская измена тоже произошла в самый последний момент: через неделю нам уже не удалось бы взять город. Господь снова помог нам. В битве у городских стен нам пришлось в пешем строю атаковать огромную вражескую кавалерию, и тем не менее мы вновь одержали великую победу. Я уж не говорю о Священном Копье, в которое сам я так и не смог до конца уверовать, но все же какие-то силы небесные нам помогают. А сейчас, когда мы вопреки всем трудностям и сомнениям достигли стен Святого Города, не может быть, чтобы Божья воля не помогла нам освободить Гроб Господень!
Арнульф снисходительно улыбнулся.
— Верно, мессир Рожер. Повторяйте это почаще, и как воину вам цены не будет. Но вы забыли об одном: о нашей неудаче под Акрой. Когда мы выступили из Антиохии, я думал так же — с Божьей помощью мы одолеем всех врагов. Но что произошло? Мы встали перед какой-то захудалой рыбачьей гаванью, а через три месяца сожгли осадные машины и удрали, поджав хвост. Это избавило меня от привычки рассчитывать на всегдашнюю поддержку Господа. Сами знаете, несмотря на великие подвиги Роланда в Ронсевальском ущелье, неверные в конце концов убили его. Та же судьба, возможно, ожидает и нас.
— Значит, вы считаете, что лучше отступить? — продолжал упорствовать Рожер.
— Мысль неплохая, — бодро отозвался Арнульф, — если было бы куда отступать. Похоже, теперь мы отрезаны от всех. Князь Боэмунд едва ли нам обрадуется, а греческий император натравит на нас своих солдат, вздумай мы возвращаться через его земли. Если вернуться в порт Святого Симеона или какую-нибудь другую дружественную гавань, у меня не хватит денег, чтобы заплатить за проезд; а если бы и хватило, то куда прикажете податься?
Нет, я останусь здесь до конца паломничества, а такой конец может настать со дня на день. Тогда я попытаюсь получить лен на севере или пойду в наемники к какому-нибудь богатому и знатному хозяину. Пожалуй, ни у кого из нас не остается иного выхода.
— И тем не менее Дорилей был чудом, — возразил пожилой рыцарь с повязкой на глазу.
— Чушь! Мы бы никогда не позволили им прорваться в лагерь, если бы правильно построились, — сердито заявил кто-то.
Но вскоре спор о давней битве сменился мирными воспоминаниями, воины начали похваляться числом сраженных ими неверных, забыли о опасностях и не заметили, как наступила довольно промозглая ночь.
На следующее утро настроение войска ничуть не улучшилось. На соседних холмах было полно кустов и хвороста, и пехотинцы затеяли плести из тонких, хрупких веток новые щиты. Это пригодилось: плотная линия укрытий протянулась до самой стены, и прятавшиеся за ней арбалетчики сумели подавить огонь мусульманских лучников. Арбалетчик, уперев в плечо свое оружие, мог стрелять сквозь узкую амбразуру; лучнику же приходилось вскидывать вперед левую руку и по пояс подниматься из-за стены. Увы, арбалетные болты не могли пробить городскую стену. Враг просто-напросто загородил все щели между зубцами, и арбалетчики остались без работы. У неверных было время подготовиться к отражению нового штурма. Поскольку у пилигримов не было леса для строительства осадных машин, можно было попробовать устроить подкоп. Этот метод широко применялся при осадах. В сторону подлежавшей стены прокладывали подземный ход, свод которого тщательно укреплялся деревянными стойками. Тупик заливали маслом, забивали соломой и поджигали. Когда подпорки сгорали, под стеной образовывалось пустое пространство, и та рушилась. Способ был надежный, но долгий и очень трудоемкий. Созвали всех лучших саперов — ими считались уроженцы Южной Германии — и отправили осматривать стены. По возвращении те доложили: грунт всюду скалистый; на устройство подкопа понадобится несколько лет, поскольку придется проходить под необыкновенно глубоким рвом, рассчитанным как раз на такой случай. Следовательно, этот способ тоже не годился. Результаты инспекции тут же стали известны всему войску, вожди вновь принялись ломать голову, что делать и как быть, а жевавшие сухари и запивавшие их глотком драгоценной воды нормандские рыцари погрузились в тоску и безнадежность.
Еще два дня пилигримы оставались в лагере или дежурили в укрытиях, понятия не имея, что будет дальше. Воды было мало, большая часть запаса протухла, что вызвало вспышку дизентерии; мехи давно износились и прохудились; начались трудности с водопоем лошадей и вьючных животных, потому что в округе осталось только несколько мелких прудов. Город по-прежнему был неприступен для штурма, а ничего лучшего в голову не приходило. Войско не разбегалось только из упрямства. Все знали, что достигли конца пути и смогут разойтись только тогда, когда Иерусалим опять станет христианским. Кроме того, дезертировать небольшими группами было слишком сложно; пуститься в долгий путь на север, к Антиохийскому княжеству, через земли, занятые врагом, казалось малодушным и страшнее, чем оставаться на месте. Рожер же ожесточился и решил продержаться до конца. Он не мог вернуться туда, где обосновались Роберт и Анна. Было ясно, что этот поход паломников — последний. Как только спадет жара, из Египта придет большое войско, прогонит их от стен города, и, если к тому моменту пилигримы не сумеют преодолеть сопротивление гарнизона, им останется только бежать к ближайшему порту, садиться на корабли и отправляться домой.
Рожер осознавал, что если переживет отступление и сумеет погрузиться на корабль, то кончит жизнь солдатом короля Вильгельма. Он сделал все что мог, чтобы сдержать клятву положить жизнь за освобождение Святой Земли от неверных, но ему претило служить князю Боэмунду, во владениях которого жила Анна, а оставаться здесь после отъезда главных сил пилигримов значило играть в прятки со смертью. Герцог Нормандский должен быть благодарен ему за долгую и честную службу, но юноша знал, что герцог Роберт, скорее всего, сам лишился владений и не в состоянии отплатить ему, даже если и захочет. Рожер мучительно страдал от одиночества, и это усиливало его тоску; откровенно поговорить о своих личных делах и запутанной семейной жизни он мог только с отцом Ивом, но священник был слишком занят — многие клирики болели, а воины очень нуждалось в утешении. Он боялся присоединиться к другим рыцарям, обычно собиравшимся днем или после ужина, потому что любая насмешка над незадачливым мужем, любая сальная шутка могла закончиться поединком. Фома оказался единственной родной душой, и они вели долгие беседы, сидя за чисткой доспехов, но гордость не позволяла рыцарю разгуливать по лагерю как бы на равных с арбалетчиком. За полосой укрытий рыцарю в полных доспехах делать было нечего; сидеть там считалось уделом пехотинцев, и пять дней после неудачного штурма стали для Рожера самым тоскливым и одиноким временем за все паломничество.
Но утром восемнадцатого июня, в день Святого Ефрема, лагерь облетела чудесная, воодушевляющая весть. Гонец, скакавший всю ночь, принес известие о том, что христиане взяли Яффу! Семнадцатого числа в порт вошел генуэзский флот, городские христиане взялись за оружие, и небольшой гарнизон неверных бежал на юг. К счастью, моряки были готовы вести долгую осаду порта и запаслись едой, вином и лесом для строительства машин. Яффа, ближайший к ним морской порт, была расположена всего в сорока милях, и раз теперь там хозяйничали итальянцы, то пилигримы могли сразу же начать сооружать осадную технику. Вожди немедленно устроили совет, на котором определили план последующих действий, а рыцари и даже пехотинцы наперебой высказывали свое мнение каждому, кто соглашался их слушать. Днем большой отряд кавалерии отправился в Яффу, чтобы сопровождать караван, а когда паломники увидели верблюдов, с обоих боков которых покачивались притороченные к седельным сумкам брусья, обрадовались так, словно Иерусалим уже взят.
На следующий день они приступили к выполнению подготовки в соответствии с новым планом.
Оказалось, что совет, ко всеобщей радости и облегчению, решил попытаться использовать все достижения осадной техники сразу. Подкопы, конечно, исключались, но прибывшие на кораблях умелые плотники тут же принялись строить катапульты. Другие в это время стали ломать прутья и плести из них надежные укрытия от стрел, которые предстояло установить возле катапульт и таранов. Герцог Лотарингский показал пример остальным и сам уселся за эту работу, а рыцари и знать неуклюже пытались помогать пехотинцам. Снова, как в Дорилее и Антиохии, в самый последний момент пришла неожиданная помощь. За три года военной жизни все худо-бедно научились плести щиты, и укрытия из них получались ничуть не хуже деревянных козырьков. Множество людей взялось за несложную работу, и к вечеру двадцатого июня все было готово.
Линия укрытий, сооруженная пехотинцами от нечего делать, сейчас пришлась очень кстати. Защитники города не смели высовываться из-за зубцов, а потому не могли далеко посылать стрелы, и пилигримы беспрепятственно достигли подножия стены. Рожер помог смастерить укрытие для тарана, который как раз заканчивали сооружать, облачился в доспехи и присоединился к отряду, которому предстояло тащить к стене огромный деревянный козырек. Козырек представлял собой остроконечный навес, состоявший из трех слоев: сверху клали парусиновые мешки с песком, предохранявшим от подожженных стрел; под ними лежал набитый гибкими прутьями тюфяк, защищавший от тяжелых камней; все это опиралось на прочный каркас из брусьев. Навес стоял на шестнадцати прочных столбах, каждый из которых должны были нести четыре человека. Пилигримы единодушно признали это сооружение чудом военной техники.
Несколько рыцарей в полных доспехах, в числе коих и Рожер, несли первый столб. Они без потерь достигли рва, умудрились спуститься по крутому склону, не повредив при этом навес, и установили его вплотную к заранее облюбованному участку стены, где сброшенные неверными камни и куски черепицы как следует утрамбовали мягкую почву дна рва. Затем отряд носильщиков бегом ринулся через простреливаемую зону и миновал ее благополучно, если не считать, что одному безоружному пехотинцу стрела угодила в ягодицу.
Следующее задание заключалось в том, чтобы установить стойки, на которых будет раскачиваться таран. Рожер вызвался тащить балки, хотя итальянским плотникам было бы проще, если бы рыцари перенесли всю конструкцию уже собранной. Неверные прекрасно поняли, что происходит; они высыпали на стену и устроили невообразимый шум, изо всех сил колотя в литавры. Но больших камней у них уже не было, и повредить козырек они не сумели. Уютно устроившись под навесом, моряки принялись за работу, и к середине дня, когда все отправились в лагерь обедать, остов для тарана был собран.
В самую жару они приступили к транспортировке самого тарана. То был ствол могучей сосны с берегов Адриатики, запасная грот-мачта генуэзского купеческого судна, и корабельные плотники, работавшие всю ночь, обмотали комель паклей, обернули парусиной и оковали железом.
Ствол был обвязан крепким канатом, к которому крепились кожаные петли, и с каждой стороны его несло двадцать человек — как раз достаточно, чтобы справиться с таким весом. Рожер был среди них. Он отложил меч и щит, потому что эту опаснейшую часть работы нужно было закончить как можно скорее; стоило кому-нибудь из них споткнуться, и всем остальным пришлось бы бросить свою ношу. Несли таран рыцари в кольчугах — враги изготовились осыпать их стрелами, не боясь подставить себя под прицел арбалетов. Они были готовы на все, лишь бы не дать паломникам установить осадную машину. Несколько пехотинцев с легкими и широкими плетеными щитами шли впереди, прикрывая носильщиков; это прикрытие не слишком спасало от стрел, но не мешало лучникам как следует прицелиться. Генуэзский шкипер шел позади тарана, пытаясь с помощью свистка и ругательств заставить рыцарей дружно тащить груз.
Кожаные петли врезались воинам в руки, но они с обеих сторон вцепились в сосновый ствол и поволокли его в ров к навесу. Стреляли в них меньше, чем они ожидали, потому что арбалетчики непрерывно осыпали болтами столпившихся на стене неверных. Однако вскоре выяснилось, что и противник не терял времени даром. Пока пилигримы обедали, враги установили на стене две передвижные баллисты. Рожер услышал звон спущенной тетивы и скрежет наконечника болта о деревянный желоб. Обе баллисты выстрелили одновременно. Один болт пролетел у самого плеча Рожера, стоявшего слева от ствола; второй был нацелен хуже и прошел высоко над их головами.
Если у воротов много людей, перезарядить баллисты недолго. Когда рыцари задержались на краю рва, раздался новый залп. На этот раз враги стреляли в упор, и хотя один болт снова совершил перелет, другой угодил переднему рыцарю слева прямо в живот. Посланная со страшной силой стальная стрела пробила доспехи с такой легкостью, словно они были из шерсти. Несчастный упал замертво, а следующий рыцарь инстинктивно уклонился от снаряда и разжал руки. Рожер, шедший третьим, не справился с внезапно навалившейся на него тяжестью; ремень вырвался у него из пальцев, и всем остальным пришлось выпустить свою ношу. Он вовремя отпрыгнул в сторону и уберег ноги, но таран упал на край рва и перекатился набок, так что левые петли оказались под ним, а носильщики, что шли справа, попадали на ствол, пытаясь перевести дух.
Теперь рыцарям грозила смертельная опасность — поскольку все были без щитов, а болты, как все успели убедиться, запросто пробивали кольчуги. Но воины были воодушевлены приходом флота, который бог послал к ним на выручку в минуту величайших нравственных мук, и никто не подумал бежать под защиту навеса или в укрытие для арбалетчиков. Когда правые носильщики перевернули таран, восемнадцать уцелевших (еще одному бедняге упавшей мачтой сломало ногу) упрямо взялись за левые ремни. Они поволокли ствол прямо по земле, и в это время баллисты выстрелили снова. Но теперь каждый арбалет был направлен в стоявших на виду неверных, и под ураганным обстрелом те не сумели наладить прицел. Один болт угодил в склон рва, а второй убил последнего рыцаря в правом ряду. Прежде чем машины успели перезарядить, сосну затащили под навес, и рыцари поздравили друг друга, что сумели справиться с опаснейшим заданием при минимальных потерях: двое убитых и один раненый из сорока участников.
Плотники тут же приступили к делу и закрепили таран на цепях, спускавшихся с остова. Стенобитная машина висела на высоте двух футов от земли; действовала она так: рабочие хватались за петли, оттягивали таран как можно дальше назад и дружно толкали вперед. Окованный железом комель всем весом ударял в стену. Но потеть под навесом и ворочать тяжелый ствол было работой, недостойной рыцарей, да и множество безоружных пехотинцев горело желанием поорудовать тараном. Остальные все еще прикрывали их ломаной линией плетеных щитов, хотя все рабочие умещались под навесом. Другая группа арбалетчиков продолжала обстреливать неверных, скопившихся у баллист. Тем пришлось спрятаться, и рыцари без помех вернулись в лагерь. Незадолго до заката глухой стук, доносившийся из рва, подсказал им, что машина заработала. Пехотинцы, сменяя друг друга, трудились ночь напролет.
Вечером веселые нормандцы собрались за уставленными яствами столами. Бывалые воины пытались вычислить, когда рухнет стена. Конечно, этот таран — самый мощный из всех, какие им приходилось видеть, — был не единственной стенобитной машиной, собранной генуэзцами из привезенных материалов. Где-то были установлены и другие тараны, в том числе и заостренные, — эти последние были, безусловно, легче, их тонкие, крепкие брусья заканчивались заостренным металлическим наконечником и подвешивались намного выше, чем пороки. Такие тараны предназначались для того, чтобы постепенно выбивать камень за камнем из глухой булыжной стены; более тяжелые тараны со страшной силой дробили каменную кладку на огромные куски. Было много споров, какое из этих орудий действует быстрее, но тайны восточной архитектуры превращали эти споры в гадание на кофейной гуще, хотя в Европе многие рыцари и даже клирики умели на глаз определять, насколько крепок тот или иной замок.
Вожди уже отдали приказ построить три передвижные осадные башни, которые на катках можно было бы доставить прямо к стене; но, конечно, сначала следовало засыпать ров. Дело это было долгое, сложное и требовало такого строительного мастерства, которым едва ли обладали генуэзские моряки. Рыцари посмелее вообще считали подобное средство недостойным, особенно после того, как были установлены тяжелые тараны. Осадные башни обычно применяли в самом крайнем случае, поскольку никто не мог вычислить, выдержит ли основание тяжесть верхней площадки, и потому башни эти частенько ломались сразу после завершения строительства. Высота башни превышала высоту стены, и в случае успеха атакующие по сходням спускались прямо на крепостной вал, что оказывалось роковым для обороняющихся. И вот теперь вожди влезли в огромные долги, закупив у генуэзцев лес, столь велико было их стремление взять город.
Двадцать первое июня стало для рыцарей днем отдыха. Под охраной пехоты тараны действовали вовсю, но ожидать результатов их работы можно было только через несколько дней. Вылазка неверным ничего бы не дала, так как машины защищали арбалетчики, укрывавшиеся за плетеной изгородью. И хотя рыцарям делать было нечего, они не оставались в стороне от осадных работ. Рожер надел доспехи — подвергаться бессмысленному риску было глупо — и присоединился к толпе зевак, стоявших вне досягаемости стрел позади тарана, которым орудовали нормандцы. Раз в минуту комель с глухим буханьем ударял в стену, но та выглядела нетронутой. Это никого не тревожило, потому что таран не работал еще и двадцати четырех часов, а он действовал медленнее легкого тарана. Стена, даже если ее долго долбили, могла казаться целой до последнего удара, а затем из нее вылетал огромный кусок, служивший опорой для верхних рядов камней, камни рушились, и открывалась обширная брешь неправильной формы. Того и дожидался заранее подготовленный штурмовой отряд. Его задачей было как можно скорее ворваться в город, пока враг не успел установить на куче булыжника частокол; для воинов это означало многочасовое ожидание в строю, со щитом на руке. Впрочем, у них было в запасе еще несколько дней. Рожер наблюдал за работой машины, пока не настало время смены. Когда рабочие вернулись за изгородь; он спросил одного из них, как идут дела, и услышал в ответ, что порок работает прекрасно, но и стена сложена на совесть: ни один камень пока не поддался.
У пилигримов были и другие машины, долбившие стену в разных местах, где она выглядела не такой прочной и рельеф местности позволял подтащить технику вплотную. Близилось к завершению сооружение множества катапульт, делать которые было сложнее, чем тараны. Но катапульты не играли решающей роли в осаде города: они могли разнести в щепки какую-нибудь легкую постройку или убить нескольких защитников города на крепостном валу, но выбрасываемые ими камни не могли серьезно повредить стене. Правда состояла в том, что никто не знал безопасного способа пробивать надежно построенные крепостные стены с помощью какой-либо осадной машины и даже нескольких машин. Наиболее распространенным способом сломить сопротивление горожан оставалась длительная осада на измор, но в данном случае это не годилось: припасов, привезенных генуэзским флотом, надолго не хватило бы, а осенью из Египта следовало ожидать прихода «армии избавления». Словом, вся надежда была на тараны, но уже сейчас в сердца пилигримов закрадывалось подозрение, что долбить стены придется куда дольше, чем может позволить себе войско, в котором началась эпидемия дизентерии.
На следующий день неверные стали сбрасывать со стен тюфяки, набитые соломой или странным растительным волокном (которое на Востоке называли хлопком), и сплетенные из упругих прутьев циновки. Они смягчали удары таранов, которые еще не дали никаких результатов, и это воодушевило врагов. Обычно такие тюфяки сжигали, но здесь это было нелегко: масла и дров не хватало даже на готовку, а у врагов было много воды. Турки с крепостных стен поливали водой тюфяки, и те все время оставались сырыми. Будь у пилигримов хворост, его можно было бы поджечь, стены от жара потрескались бы и это облегчило бы штурм. Рожер из любопытства спросил у одного моряка, почему бы не передвинуть тараны в незащищенное место, но генуэзец довольно грубо ответил, что тюфяки отодвинуть намного легче. Случайно обнаружили, что можно убрать тюфяки, если подцепить их крюками, привязанными к веревке. Тюфяк оттаскивали в сторону, но обороняющиеся тут же выкидывали новый, и тараны успевали нанести в незащищенную стену всего лишь несколько ударов.
К двадцать девятому июня, дню Святых Петра и Павла, все осадные машины проработали уже неделю, а стена все еще оставалось невредимой. Конечно, по сравнению с восьмимесячной осадой Антиохии неделя не срок, но еда опять была на исходе, воинов тревожила постоянная нехватка воды, и пилигримы с ужасом думали, что до зимы им не продержаться. В войске постепенно воцарялось уныние: многие бароны в Европе пережили долгие осады своих замков и могли представить себе, за какую трудную задачу взялись паломники. Своевременный приход генуэзского флота они продолжали считать милостью небес, но за десять дней пылкие надежды стали угасать. Паломники не забыли, как им пришлось уйти из-под стен Акры, и кое-кто уже обсуждал, как проще ломать осадные машины перед отъездом домой. В армии сильна привычка: каждый считает, что новая битва должна кончиться так же, как предыдущая, и войско, потерпевшее неудачу, готово к следующей.
Как всегда, разноплеменные отряды стали винить в неудаче союзников. Прованцев давно недолюбливали за то, что они поддерживали этих трусливых еретиков-греков, но особенно всех раздражало, что они питались и были экипированы лучше своих соседей; герцог Нормандский и граф Танкред не могли найти общего языка с графом Тулузским, и без герцога Лотарингского, игравшего роль буфера, совет вождей давно бы раскололся. Даже религиозное чувство ослабело до последней степени, несмотря на святость земли, на которой был разбит лагерь, а мессу с каждым днем посещало все меньше народу, поскольку равнодушные и апатичные люди предпочитали по утрам подолгу лежать в постели.
Только одно обстоятельство поддерживало дух осаждающих. Хотя стенобитные машины не добились заметного успеха, но строительство осадных башен близилось к концу. Чтобы они оказались выше крепостных стен, их следовало построить в три яруса, да еще соорудить боевую платформу и сходни. Плотники завершали второй ярус, и ни одна башня пока не развалилась. Башни строили за скалистым гребнем, скрывавшим мастеров от глаз неверных; каждый день толпа любопытных следила за тем, как они пилили и сколачивали, а потом пилигримы возвращались в лагерь с воскресшей надеждой на победу.
Однако воинский дух паломников явно падал день ото дня, и вожди пытались придумать, как приободрить воинов. Восьмого июля был устроен крестный ход вокруг крепости в ознаменование месяца со дня начала осады. Под балдахином несли святые дары, звучали псалмы и курились благовония, а следом клирики несли реликвии и образа святых. Стройными рядами паломники обошли священные стены, держась подальше от баллист и катапульт. Они не просили Бога о чуде (хотя подобное часто предпринималось перед битвой или испытанием типа Божьего суда), но просто напоминали Ему, что прибыли в Святую Землю сражаться за Его дело и вправе рассчитывать на Его помощь. Неверные на стенах подняли страшный шум, наперебой выкрикивая замысловатые оскорбления. Вполне возможно, что эта акция их смутила: в глубине души каждый побаивается, что военная магия противника может оказаться сильнее. Когда крестный ход закончился без жертв и каких-либо серьезных инцидентов, пилигримы действительно почувствовали некоторое воодушевление. Многие из них мечтали о ленах, другие надеялись вернуться домой с богатой добычей, итальянцы стремились основать здесь богатые и процветающие фактории, и все понемногу забыли, что участвуют в Священной войне. За три года военных действий, прошедших в состоянии вооруженного нейтралитета по отношению к откровенно враждебным или равнодушным собратьям-христианам, тот пыл, с которым они, рыцари, выступали в поход, давно угас.
Девятого июля стало ясно, что процессия была устроена не зря. Настроение войска резко переменилось. Воины привыкли воспринимать паломничество как бесконечный путь неведомо куда, но стремление двигаться вперед, бурление молодости и осознание необходимости добиться своего любой ценой, присущие им изначально, после долгой осады Антиохии по-настоящему так и не вернулись. Теперь всем им не терпелось закончить поход, и особенно тягостно давалось ожидание тем, кто мечтал о доме. Такие горячие готовы были даже на безрассудный риск, стремясь поскорее захватить город и поставить на этом деле жирную точку. Вместо того чтобы следить за работой таранов, день и ночь долбящих стену, рыцари толпились вокруг плотников, сооружавших осадные башни, а по возвращении в лагерь точили мечи. Сам Рожер не горел желанием участвовать в штурме. Падение города не сулило ему легкой жизни землевладельца ни в Сирии, ни в Европе; так что он цеплялся за свою вассальную клятву и боялся даже подумать о том времени, когда герцог Нормандский снимет его с довольствия и перестанет о нем заботиться. Но паломничество не могло продолжаться вечно, и Рожер знал, что единственный шанс обеспечить себе старость — это совершить геройский поступок во время штурма, который заставит какого-нибудь сеньора загореться желанием сделать юношу своим вассалом.
Арнульф снисходительно улыбнулся.
— Верно, мессир Рожер. Повторяйте это почаще, и как воину вам цены не будет. Но вы забыли об одном: о нашей неудаче под Акрой. Когда мы выступили из Антиохии, я думал так же — с Божьей помощью мы одолеем всех врагов. Но что произошло? Мы встали перед какой-то захудалой рыбачьей гаванью, а через три месяца сожгли осадные машины и удрали, поджав хвост. Это избавило меня от привычки рассчитывать на всегдашнюю поддержку Господа. Сами знаете, несмотря на великие подвиги Роланда в Ронсевальском ущелье, неверные в конце концов убили его. Та же судьба, возможно, ожидает и нас.
— Значит, вы считаете, что лучше отступить? — продолжал упорствовать Рожер.
— Мысль неплохая, — бодро отозвался Арнульф, — если было бы куда отступать. Похоже, теперь мы отрезаны от всех. Князь Боэмунд едва ли нам обрадуется, а греческий император натравит на нас своих солдат, вздумай мы возвращаться через его земли. Если вернуться в порт Святого Симеона или какую-нибудь другую дружественную гавань, у меня не хватит денег, чтобы заплатить за проезд; а если бы и хватило, то куда прикажете податься?
Нет, я останусь здесь до конца паломничества, а такой конец может настать со дня на день. Тогда я попытаюсь получить лен на севере или пойду в наемники к какому-нибудь богатому и знатному хозяину. Пожалуй, ни у кого из нас не остается иного выхода.
— И тем не менее Дорилей был чудом, — возразил пожилой рыцарь с повязкой на глазу.
— Чушь! Мы бы никогда не позволили им прорваться в лагерь, если бы правильно построились, — сердито заявил кто-то.
Но вскоре спор о давней битве сменился мирными воспоминаниями, воины начали похваляться числом сраженных ими неверных, забыли о опасностях и не заметили, как наступила довольно промозглая ночь.
На следующее утро настроение войска ничуть не улучшилось. На соседних холмах было полно кустов и хвороста, и пехотинцы затеяли плести из тонких, хрупких веток новые щиты. Это пригодилось: плотная линия укрытий протянулась до самой стены, и прятавшиеся за ней арбалетчики сумели подавить огонь мусульманских лучников. Арбалетчик, уперев в плечо свое оружие, мог стрелять сквозь узкую амбразуру; лучнику же приходилось вскидывать вперед левую руку и по пояс подниматься из-за стены. Увы, арбалетные болты не могли пробить городскую стену. Враг просто-напросто загородил все щели между зубцами, и арбалетчики остались без работы. У неверных было время подготовиться к отражению нового штурма. Поскольку у пилигримов не было леса для строительства осадных машин, можно было попробовать устроить подкоп. Этот метод широко применялся при осадах. В сторону подлежавшей стены прокладывали подземный ход, свод которого тщательно укреплялся деревянными стойками. Тупик заливали маслом, забивали соломой и поджигали. Когда подпорки сгорали, под стеной образовывалось пустое пространство, и та рушилась. Способ был надежный, но долгий и очень трудоемкий. Созвали всех лучших саперов — ими считались уроженцы Южной Германии — и отправили осматривать стены. По возвращении те доложили: грунт всюду скалистый; на устройство подкопа понадобится несколько лет, поскольку придется проходить под необыкновенно глубоким рвом, рассчитанным как раз на такой случай. Следовательно, этот способ тоже не годился. Результаты инспекции тут же стали известны всему войску, вожди вновь принялись ломать голову, что делать и как быть, а жевавшие сухари и запивавшие их глотком драгоценной воды нормандские рыцари погрузились в тоску и безнадежность.
Еще два дня пилигримы оставались в лагере или дежурили в укрытиях, понятия не имея, что будет дальше. Воды было мало, большая часть запаса протухла, что вызвало вспышку дизентерии; мехи давно износились и прохудились; начались трудности с водопоем лошадей и вьючных животных, потому что в округе осталось только несколько мелких прудов. Город по-прежнему был неприступен для штурма, а ничего лучшего в голову не приходило. Войско не разбегалось только из упрямства. Все знали, что достигли конца пути и смогут разойтись только тогда, когда Иерусалим опять станет христианским. Кроме того, дезертировать небольшими группами было слишком сложно; пуститься в долгий путь на север, к Антиохийскому княжеству, через земли, занятые врагом, казалось малодушным и страшнее, чем оставаться на месте. Рожер же ожесточился и решил продержаться до конца. Он не мог вернуться туда, где обосновались Роберт и Анна. Было ясно, что этот поход паломников — последний. Как только спадет жара, из Египта придет большое войско, прогонит их от стен города, и, если к тому моменту пилигримы не сумеют преодолеть сопротивление гарнизона, им останется только бежать к ближайшему порту, садиться на корабли и отправляться домой.
Рожер осознавал, что если переживет отступление и сумеет погрузиться на корабль, то кончит жизнь солдатом короля Вильгельма. Он сделал все что мог, чтобы сдержать клятву положить жизнь за освобождение Святой Земли от неверных, но ему претило служить князю Боэмунду, во владениях которого жила Анна, а оставаться здесь после отъезда главных сил пилигримов значило играть в прятки со смертью. Герцог Нормандский должен быть благодарен ему за долгую и честную службу, но юноша знал, что герцог Роберт, скорее всего, сам лишился владений и не в состоянии отплатить ему, даже если и захочет. Рожер мучительно страдал от одиночества, и это усиливало его тоску; откровенно поговорить о своих личных делах и запутанной семейной жизни он мог только с отцом Ивом, но священник был слишком занят — многие клирики болели, а воины очень нуждалось в утешении. Он боялся присоединиться к другим рыцарям, обычно собиравшимся днем или после ужина, потому что любая насмешка над незадачливым мужем, любая сальная шутка могла закончиться поединком. Фома оказался единственной родной душой, и они вели долгие беседы, сидя за чисткой доспехов, но гордость не позволяла рыцарю разгуливать по лагерю как бы на равных с арбалетчиком. За полосой укрытий рыцарю в полных доспехах делать было нечего; сидеть там считалось уделом пехотинцев, и пять дней после неудачного штурма стали для Рожера самым тоскливым и одиноким временем за все паломничество.
Но утром восемнадцатого июня, в день Святого Ефрема, лагерь облетела чудесная, воодушевляющая весть. Гонец, скакавший всю ночь, принес известие о том, что христиане взяли Яффу! Семнадцатого числа в порт вошел генуэзский флот, городские христиане взялись за оружие, и небольшой гарнизон неверных бежал на юг. К счастью, моряки были готовы вести долгую осаду порта и запаслись едой, вином и лесом для строительства машин. Яффа, ближайший к ним морской порт, была расположена всего в сорока милях, и раз теперь там хозяйничали итальянцы, то пилигримы могли сразу же начать сооружать осадную технику. Вожди немедленно устроили совет, на котором определили план последующих действий, а рыцари и даже пехотинцы наперебой высказывали свое мнение каждому, кто соглашался их слушать. Днем большой отряд кавалерии отправился в Яффу, чтобы сопровождать караван, а когда паломники увидели верблюдов, с обоих боков которых покачивались притороченные к седельным сумкам брусья, обрадовались так, словно Иерусалим уже взят.
На следующий день они приступили к выполнению подготовки в соответствии с новым планом.
Оказалось, что совет, ко всеобщей радости и облегчению, решил попытаться использовать все достижения осадной техники сразу. Подкопы, конечно, исключались, но прибывшие на кораблях умелые плотники тут же принялись строить катапульты. Другие в это время стали ломать прутья и плести из них надежные укрытия от стрел, которые предстояло установить возле катапульт и таранов. Герцог Лотарингский показал пример остальным и сам уселся за эту работу, а рыцари и знать неуклюже пытались помогать пехотинцам. Снова, как в Дорилее и Антиохии, в самый последний момент пришла неожиданная помощь. За три года военной жизни все худо-бедно научились плести щиты, и укрытия из них получались ничуть не хуже деревянных козырьков. Множество людей взялось за несложную работу, и к вечеру двадцатого июня все было готово.
Линия укрытий, сооруженная пехотинцами от нечего делать, сейчас пришлась очень кстати. Защитники города не смели высовываться из-за зубцов, а потому не могли далеко посылать стрелы, и пилигримы беспрепятственно достигли подножия стены. Рожер помог смастерить укрытие для тарана, который как раз заканчивали сооружать, облачился в доспехи и присоединился к отряду, которому предстояло тащить к стене огромный деревянный козырек. Козырек представлял собой остроконечный навес, состоявший из трех слоев: сверху клали парусиновые мешки с песком, предохранявшим от подожженных стрел; под ними лежал набитый гибкими прутьями тюфяк, защищавший от тяжелых камней; все это опиралось на прочный каркас из брусьев. Навес стоял на шестнадцати прочных столбах, каждый из которых должны были нести четыре человека. Пилигримы единодушно признали это сооружение чудом военной техники.
Несколько рыцарей в полных доспехах, в числе коих и Рожер, несли первый столб. Они без потерь достигли рва, умудрились спуститься по крутому склону, не повредив при этом навес, и установили его вплотную к заранее облюбованному участку стены, где сброшенные неверными камни и куски черепицы как следует утрамбовали мягкую почву дна рва. Затем отряд носильщиков бегом ринулся через простреливаемую зону и миновал ее благополучно, если не считать, что одному безоружному пехотинцу стрела угодила в ягодицу.
Следующее задание заключалось в том, чтобы установить стойки, на которых будет раскачиваться таран. Рожер вызвался тащить балки, хотя итальянским плотникам было бы проще, если бы рыцари перенесли всю конструкцию уже собранной. Неверные прекрасно поняли, что происходит; они высыпали на стену и устроили невообразимый шум, изо всех сил колотя в литавры. Но больших камней у них уже не было, и повредить козырек они не сумели. Уютно устроившись под навесом, моряки принялись за работу, и к середине дня, когда все отправились в лагерь обедать, остов для тарана был собран.
В самую жару они приступили к транспортировке самого тарана. То был ствол могучей сосны с берегов Адриатики, запасная грот-мачта генуэзского купеческого судна, и корабельные плотники, работавшие всю ночь, обмотали комель паклей, обернули парусиной и оковали железом.
Ствол был обвязан крепким канатом, к которому крепились кожаные петли, и с каждой стороны его несло двадцать человек — как раз достаточно, чтобы справиться с таким весом. Рожер был среди них. Он отложил меч и щит, потому что эту опаснейшую часть работы нужно было закончить как можно скорее; стоило кому-нибудь из них споткнуться, и всем остальным пришлось бы бросить свою ношу. Несли таран рыцари в кольчугах — враги изготовились осыпать их стрелами, не боясь подставить себя под прицел арбалетов. Они были готовы на все, лишь бы не дать паломникам установить осадную машину. Несколько пехотинцев с легкими и широкими плетеными щитами шли впереди, прикрывая носильщиков; это прикрытие не слишком спасало от стрел, но не мешало лучникам как следует прицелиться. Генуэзский шкипер шел позади тарана, пытаясь с помощью свистка и ругательств заставить рыцарей дружно тащить груз.
Кожаные петли врезались воинам в руки, но они с обеих сторон вцепились в сосновый ствол и поволокли его в ров к навесу. Стреляли в них меньше, чем они ожидали, потому что арбалетчики непрерывно осыпали болтами столпившихся на стене неверных. Однако вскоре выяснилось, что и противник не терял времени даром. Пока пилигримы обедали, враги установили на стене две передвижные баллисты. Рожер услышал звон спущенной тетивы и скрежет наконечника болта о деревянный желоб. Обе баллисты выстрелили одновременно. Один болт пролетел у самого плеча Рожера, стоявшего слева от ствола; второй был нацелен хуже и прошел высоко над их головами.
Если у воротов много людей, перезарядить баллисты недолго. Когда рыцари задержались на краю рва, раздался новый залп. На этот раз враги стреляли в упор, и хотя один болт снова совершил перелет, другой угодил переднему рыцарю слева прямо в живот. Посланная со страшной силой стальная стрела пробила доспехи с такой легкостью, словно они были из шерсти. Несчастный упал замертво, а следующий рыцарь инстинктивно уклонился от снаряда и разжал руки. Рожер, шедший третьим, не справился с внезапно навалившейся на него тяжестью; ремень вырвался у него из пальцев, и всем остальным пришлось выпустить свою ношу. Он вовремя отпрыгнул в сторону и уберег ноги, но таран упал на край рва и перекатился набок, так что левые петли оказались под ним, а носильщики, что шли справа, попадали на ствол, пытаясь перевести дух.
Теперь рыцарям грозила смертельная опасность — поскольку все были без щитов, а болты, как все успели убедиться, запросто пробивали кольчуги. Но воины были воодушевлены приходом флота, который бог послал к ним на выручку в минуту величайших нравственных мук, и никто не подумал бежать под защиту навеса или в укрытие для арбалетчиков. Когда правые носильщики перевернули таран, восемнадцать уцелевших (еще одному бедняге упавшей мачтой сломало ногу) упрямо взялись за левые ремни. Они поволокли ствол прямо по земле, и в это время баллисты выстрелили снова. Но теперь каждый арбалет был направлен в стоявших на виду неверных, и под ураганным обстрелом те не сумели наладить прицел. Один болт угодил в склон рва, а второй убил последнего рыцаря в правом ряду. Прежде чем машины успели перезарядить, сосну затащили под навес, и рыцари поздравили друг друга, что сумели справиться с опаснейшим заданием при минимальных потерях: двое убитых и один раненый из сорока участников.
Плотники тут же приступили к делу и закрепили таран на цепях, спускавшихся с остова. Стенобитная машина висела на высоте двух футов от земли; действовала она так: рабочие хватались за петли, оттягивали таран как можно дальше назад и дружно толкали вперед. Окованный железом комель всем весом ударял в стену. Но потеть под навесом и ворочать тяжелый ствол было работой, недостойной рыцарей, да и множество безоружных пехотинцев горело желанием поорудовать тараном. Остальные все еще прикрывали их ломаной линией плетеных щитов, хотя все рабочие умещались под навесом. Другая группа арбалетчиков продолжала обстреливать неверных, скопившихся у баллист. Тем пришлось спрятаться, и рыцари без помех вернулись в лагерь. Незадолго до заката глухой стук, доносившийся из рва, подсказал им, что машина заработала. Пехотинцы, сменяя друг друга, трудились ночь напролет.
Вечером веселые нормандцы собрались за уставленными яствами столами. Бывалые воины пытались вычислить, когда рухнет стена. Конечно, этот таран — самый мощный из всех, какие им приходилось видеть, — был не единственной стенобитной машиной, собранной генуэзцами из привезенных материалов. Где-то были установлены и другие тараны, в том числе и заостренные, — эти последние были, безусловно, легче, их тонкие, крепкие брусья заканчивались заостренным металлическим наконечником и подвешивались намного выше, чем пороки. Такие тараны предназначались для того, чтобы постепенно выбивать камень за камнем из глухой булыжной стены; более тяжелые тараны со страшной силой дробили каменную кладку на огромные куски. Было много споров, какое из этих орудий действует быстрее, но тайны восточной архитектуры превращали эти споры в гадание на кофейной гуще, хотя в Европе многие рыцари и даже клирики умели на глаз определять, насколько крепок тот или иной замок.
Вожди уже отдали приказ построить три передвижные осадные башни, которые на катках можно было бы доставить прямо к стене; но, конечно, сначала следовало засыпать ров. Дело это было долгое, сложное и требовало такого строительного мастерства, которым едва ли обладали генуэзские моряки. Рыцари посмелее вообще считали подобное средство недостойным, особенно после того, как были установлены тяжелые тараны. Осадные башни обычно применяли в самом крайнем случае, поскольку никто не мог вычислить, выдержит ли основание тяжесть верхней площадки, и потому башни эти частенько ломались сразу после завершения строительства. Высота башни превышала высоту стены, и в случае успеха атакующие по сходням спускались прямо на крепостной вал, что оказывалось роковым для обороняющихся. И вот теперь вожди влезли в огромные долги, закупив у генуэзцев лес, столь велико было их стремление взять город.
Двадцать первое июня стало для рыцарей днем отдыха. Под охраной пехоты тараны действовали вовсю, но ожидать результатов их работы можно было только через несколько дней. Вылазка неверным ничего бы не дала, так как машины защищали арбалетчики, укрывавшиеся за плетеной изгородью. И хотя рыцарям делать было нечего, они не оставались в стороне от осадных работ. Рожер надел доспехи — подвергаться бессмысленному риску было глупо — и присоединился к толпе зевак, стоявших вне досягаемости стрел позади тарана, которым орудовали нормандцы. Раз в минуту комель с глухим буханьем ударял в стену, но та выглядела нетронутой. Это никого не тревожило, потому что таран не работал еще и двадцати четырех часов, а он действовал медленнее легкого тарана. Стена, даже если ее долго долбили, могла казаться целой до последнего удара, а затем из нее вылетал огромный кусок, служивший опорой для верхних рядов камней, камни рушились, и открывалась обширная брешь неправильной формы. Того и дожидался заранее подготовленный штурмовой отряд. Его задачей было как можно скорее ворваться в город, пока враг не успел установить на куче булыжника частокол; для воинов это означало многочасовое ожидание в строю, со щитом на руке. Впрочем, у них было в запасе еще несколько дней. Рожер наблюдал за работой машины, пока не настало время смены. Когда рабочие вернулись за изгородь; он спросил одного из них, как идут дела, и услышал в ответ, что порок работает прекрасно, но и стена сложена на совесть: ни один камень пока не поддался.
У пилигримов были и другие машины, долбившие стену в разных местах, где она выглядела не такой прочной и рельеф местности позволял подтащить технику вплотную. Близилось к завершению сооружение множества катапульт, делать которые было сложнее, чем тараны. Но катапульты не играли решающей роли в осаде города: они могли разнести в щепки какую-нибудь легкую постройку или убить нескольких защитников города на крепостном валу, но выбрасываемые ими камни не могли серьезно повредить стене. Правда состояла в том, что никто не знал безопасного способа пробивать надежно построенные крепостные стены с помощью какой-либо осадной машины и даже нескольких машин. Наиболее распространенным способом сломить сопротивление горожан оставалась длительная осада на измор, но в данном случае это не годилось: припасов, привезенных генуэзским флотом, надолго не хватило бы, а осенью из Египта следовало ожидать прихода «армии избавления». Словом, вся надежда была на тараны, но уже сейчас в сердца пилигримов закрадывалось подозрение, что долбить стены придется куда дольше, чем может позволить себе войско, в котором началась эпидемия дизентерии.
На следующий день неверные стали сбрасывать со стен тюфяки, набитые соломой или странным растительным волокном (которое на Востоке называли хлопком), и сплетенные из упругих прутьев циновки. Они смягчали удары таранов, которые еще не дали никаких результатов, и это воодушевило врагов. Обычно такие тюфяки сжигали, но здесь это было нелегко: масла и дров не хватало даже на готовку, а у врагов было много воды. Турки с крепостных стен поливали водой тюфяки, и те все время оставались сырыми. Будь у пилигримов хворост, его можно было бы поджечь, стены от жара потрескались бы и это облегчило бы штурм. Рожер из любопытства спросил у одного моряка, почему бы не передвинуть тараны в незащищенное место, но генуэзец довольно грубо ответил, что тюфяки отодвинуть намного легче. Случайно обнаружили, что можно убрать тюфяки, если подцепить их крюками, привязанными к веревке. Тюфяк оттаскивали в сторону, но обороняющиеся тут же выкидывали новый, и тараны успевали нанести в незащищенную стену всего лишь несколько ударов.
К двадцать девятому июня, дню Святых Петра и Павла, все осадные машины проработали уже неделю, а стена все еще оставалось невредимой. Конечно, по сравнению с восьмимесячной осадой Антиохии неделя не срок, но еда опять была на исходе, воинов тревожила постоянная нехватка воды, и пилигримы с ужасом думали, что до зимы им не продержаться. В войске постепенно воцарялось уныние: многие бароны в Европе пережили долгие осады своих замков и могли представить себе, за какую трудную задачу взялись паломники. Своевременный приход генуэзского флота они продолжали считать милостью небес, но за десять дней пылкие надежды стали угасать. Паломники не забыли, как им пришлось уйти из-под стен Акры, и кое-кто уже обсуждал, как проще ломать осадные машины перед отъездом домой. В армии сильна привычка: каждый считает, что новая битва должна кончиться так же, как предыдущая, и войско, потерпевшее неудачу, готово к следующей.
Как всегда, разноплеменные отряды стали винить в неудаче союзников. Прованцев давно недолюбливали за то, что они поддерживали этих трусливых еретиков-греков, но особенно всех раздражало, что они питались и были экипированы лучше своих соседей; герцог Нормандский и граф Танкред не могли найти общего языка с графом Тулузским, и без герцога Лотарингского, игравшего роль буфера, совет вождей давно бы раскололся. Даже религиозное чувство ослабело до последней степени, несмотря на святость земли, на которой был разбит лагерь, а мессу с каждым днем посещало все меньше народу, поскольку равнодушные и апатичные люди предпочитали по утрам подолгу лежать в постели.
Только одно обстоятельство поддерживало дух осаждающих. Хотя стенобитные машины не добились заметного успеха, но строительство осадных башен близилось к концу. Чтобы они оказались выше крепостных стен, их следовало построить в три яруса, да еще соорудить боевую платформу и сходни. Плотники завершали второй ярус, и ни одна башня пока не развалилась. Башни строили за скалистым гребнем, скрывавшим мастеров от глаз неверных; каждый день толпа любопытных следила за тем, как они пилили и сколачивали, а потом пилигримы возвращались в лагерь с воскресшей надеждой на победу.
Однако воинский дух паломников явно падал день ото дня, и вожди пытались придумать, как приободрить воинов. Восьмого июля был устроен крестный ход вокруг крепости в ознаменование месяца со дня начала осады. Под балдахином несли святые дары, звучали псалмы и курились благовония, а следом клирики несли реликвии и образа святых. Стройными рядами паломники обошли священные стены, держась подальше от баллист и катапульт. Они не просили Бога о чуде (хотя подобное часто предпринималось перед битвой или испытанием типа Божьего суда), но просто напоминали Ему, что прибыли в Святую Землю сражаться за Его дело и вправе рассчитывать на Его помощь. Неверные на стенах подняли страшный шум, наперебой выкрикивая замысловатые оскорбления. Вполне возможно, что эта акция их смутила: в глубине души каждый побаивается, что военная магия противника может оказаться сильнее. Когда крестный ход закончился без жертв и каких-либо серьезных инцидентов, пилигримы действительно почувствовали некоторое воодушевление. Многие из них мечтали о ленах, другие надеялись вернуться домой с богатой добычей, итальянцы стремились основать здесь богатые и процветающие фактории, и все понемногу забыли, что участвуют в Священной войне. За три года военных действий, прошедших в состоянии вооруженного нейтралитета по отношению к откровенно враждебным или равнодушным собратьям-христианам, тот пыл, с которым они, рыцари, выступали в поход, давно угас.
Девятого июля стало ясно, что процессия была устроена не зря. Настроение войска резко переменилось. Воины привыкли воспринимать паломничество как бесконечный путь неведомо куда, но стремление двигаться вперед, бурление молодости и осознание необходимости добиться своего любой ценой, присущие им изначально, после долгой осады Антиохии по-настоящему так и не вернулись. Теперь всем им не терпелось закончить поход, и особенно тягостно давалось ожидание тем, кто мечтал о доме. Такие горячие готовы были даже на безрассудный риск, стремясь поскорее захватить город и поставить на этом деле жирную точку. Вместо того чтобы следить за работой таранов, день и ночь долбящих стену, рыцари толпились вокруг плотников, сооружавших осадные башни, а по возвращении в лагерь точили мечи. Сам Рожер не горел желанием участвовать в штурме. Падение города не сулило ему легкой жизни землевладельца ни в Сирии, ни в Европе; так что он цеплялся за свою вассальную клятву и боялся даже подумать о том времени, когда герцог Нормандский снимет его с довольствия и перестанет о нем заботиться. Но паломничество не могло продолжаться вечно, и Рожер знал, что единственный шанс обеспечить себе старость — это совершить геройский поступок во время штурма, который заставит какого-нибудь сеньора загореться желанием сделать юношу своим вассалом.