- Можно его развязать, раз Никодим так беспокоится об этом, - процедил Анна.
А когда Иисус уже освобожденными руками поправил рыжеватые пряди своих спутанных волос, двое рабов стали по бокам его с зажженными факелами, дабы не было никакого сомнения, что свидетели видят его. И снова были единогласно подтверждены все обвинения.
- Слышали? А теперь я спрашиваю, что такое твое учение и от кого оно исходит? - заговорил Каиафа.
- Я говорил явно, - звучным голосом ответил Иисус. - Я всегда учил в синагоге и в храме, где всегда иудеи сходятся, и тайно не говорил ничего. Что спрашиваешь меня? Спроси слышавших, что я говорил им. Они знают, что я говорил.
- Ничтожество, сын плотника, как ты смеешь так отвечать первосвященнику! вскочил, сверкая глазами, Нефталим, а в зале послышался ропот негодования.
Иисус выпрямился, обратился лицом к Нефталиму и, смотря спокойно ему в глаза, - возразил:
- Если я сказал худо, покажи, что худо, а если хорошо, зачем же ты оскорбляешь меня?
В зале стало тихо. Благородное поведение Иисуса, его спокойствие, прекрасное лицо и смелый взгляд произвели впечатление.
- Я тебя спрашиваю, ты ли Иисус, сын Предвечного? - повысил голос первосвященник.
- Да, я.
- Слышали? - Каиафа в знак негодования разорвал одежды на груди и воскликнул:
- Какое вам еще нужно свидетельство, он богохульствует устами своими... Что же вы думаете?..
- Достоин смерти, - раздались голоса.
- И ты сын Божий?
- Ты сказал.
- Итак, ты сам свидетельствуешь о себе?
- Свидетельствую я сам и свидетельствует обо мне Отец Небесный, пославший меня, а в законе вашем написано, что двух человек свидетельство истинно.
- А когда ты разрушишь храм, где сокровища твои, чтобы построить новый? насмехался Анна.
- Я думал, когда говорил это, не о святыне, построенной руками человеческими, но о святыне духа, которую я воздвигну вместо старой, и она охватит своей любовью весь мир, все народы земли, - ответил Иисус, возвысив голос.
- Заткнуть ему рот, заставить молчать! - раздались крики со всех сторон.
- Напротив, пусть выскажется окончательно, это становится интересно, успокоил всех Анна и снова стал задавать Иисусу различные вопросы.
Но Иисус молчал, понимая, что приговор ему уже вынесен, да у него с самого начала не было намерения защищаться и оправдываться. Он жалел даже и тех немногих слов, которые у него вырвались. Полуприкрыв глаза длинными ресницами, он усмехался своей обычной улыбкой с оттенком превосходства, которая так раздражала священников.
- Ты можешь уйти, - заметил, наконец, первосвященник дрожащим от сдерживаемого гнева голосом, а когда стража увела Иисуса, встал с своего места и сказал:
- Прежде чем мы приступим к голосованию, я спрашиваю, не хочет ли кто высказаться по этому делу?
Встал почтенный, седой как лунь, со слезящимися глазами, дрожащий от старости Гамалиил и заговорил плачущим голосом:
- Уважаемые старейшины, если дело этого человека есть зло, то оно само собой падет в прах, а если этот муж праведный, то снова мы будем повинны в пролитии священной крови.
- Верно, - восторженно подтвердил Никодим.
- Ты глух от старости, Гамалиил, - заметил Каиафа, - если бы ты слышал все, ты судил бы иначе.
- Я не знаю, но я повторяю, слишком много крови, драгоценной крови, проливается среди народа израильского.
Правдивые слова седовласого старца, пользующегося глубоким и заслуженным уважением, значительно смягчили настроение судей.
Эту перемену в настроении немедленно учли первосвященник и его приближенные, и первый поднялся Нефталим с пылающими глазами и подергивающимся от волнения аскетическим лицом.
- Мужи Израиля, верные слуги закона, я напомню вам слова, написанные в пятой книге Моисея:
"Если бы тебя искушал брат твой, сын матери твоей, или сын твой, или дочь твоя, или жена из дома твоего, или друг твой, которого ты полюбил больше, чем душу свою, склоняя тебя поклониться Богу иному, какого не признавал раньше ни ты сам, ни отец твой, ты не позволяй ему, не внимай ему, не прощай ему, не покрывай его, - но убей его, дабы рука твоя была первая на нем, и потом уже рука народа твоего. И побей его камнями, ибо он хотел отвести тебя от Бога твоего, который вывел тебя из земли Египетской, из дома неволи".
А дальше говорится в законе: "Кто богохульствует, поминает всуе имя Господне - подлежит смерти. И пророк каждый, начинающий речью гордой, надменной, пророчествующий противно закону, - подлежит смерти". Он, Иисус, и есть этот надменный пророк, не друг нам, а враг, не сын, не брат, а чуждый пришелец из Галилеи, низкого рода, рожденный, как говорят, от распутства, без чести и отцовского имени.
Нефталим задохся и умолк.
- Буди благословен, Нефталим, во имя Господне, - тяжело поднялся Анна, что ты припомнил нам слова Моисея, лицом к лицу взиравшего на скрытый лик Господа сил. Я рассматриваю теперь другую сторону этого дела. Если мы оставим Иисуса в покое и все уверуют в него - и наш народ, и чужие народы, и, таким образом, все сравняются с нами, - что, спрашиваю я, останется от той и так немногой власти, которая покоится в наших руках на основании закона? Ничего, И как равные к равным придут к нам римляне и отнимут у нас наше место и наш народ. Как на последних укреплениях, мы держимся в этом храме, не в стенах его, но основываясь на духе его, а он стремится изменить именно дух его, который утверждался веками, возрастал столетиями, укреплялся традицией. Если бы даже это был праведный муж, никого не обидевший, - то все равно вред, приносимый его речами, равняется нашей гибели... Нам решительно все равно, кто хочет растерзать нас, довольно того, что растерзают. И я утверждаю, что гораздо лучше, чтобы умер один человек, нежели погиб бы целый народ. И поэтому не только закон, но простая мудрость и здравый рассудок требуют его смерти, простой арифметический расчет, из которого высокий совет, несомненно, вынесет соответствующий вывод... Я кончил.
- Весьма трудно добавить что-нибудь и ничего нельзя откинуть из слов Нефталима и заключений Анны, - заявил первосвященник. - Я приступаю к голосованию, - и он обратился к самому младшему, Медиду, - Виновен, - тихо ответил юноша.
- Виновен, - подтвердил следующий - Элизафан.
- Виновен, - повторило подряд девять голосов.
Десятым был Никодим. Он молчал и оглянулся вокруг. Судя по ожесточенному выражению лиц, он понимал, что хотя бы даже и трусливый Иосиф из Аримафеи, а может быть, и седовласый Гамалиил и высказались против, но все-таки подавляющее большинство будет за смертный приговор; стоит ли в таком случае компрометировать себя? Но первосвященник смотрел на него так вызывающе, а Анна так насмешливо, что Никодим вспыхнул, - Нет, - ответил он громко, шумно отодвигая свое сидение, и, тяжело ступая, покинул залу.
- Виновен, - услыхал он уже на пороге.
- Виновен, - донеслось уже из-за дверей. Преследуемый этими возгласами, он торопливо сбежал по лестнице и едва не упал, споткнувшись о чью-то фигуру, прижавшуюся к ступеньке.
- Кто тут? Это ты, Мария? Что ты тут делаешь?
- Дожидаюсь учителя...
- Напрасно дожидаешься. Учитель твой приговорен к смерти.
- Лжешь! Кто смел? - диким голосом закричала Мария.
- Верховное судилище, я как раз возвращаюсь оттуда.
- По какому праву, ты, ты... - и Мария, охватив Никодима за плечи, трясла им, как былинкой.
- Мария, - сжал ее руки Никодим, - я был один против всех. Успокойся. Приговор синедриона еще ничего не значит. У нас отнято право меча, и наш приговор должен еще утвердить Пилат, а Пилат любит делать все наперекор священникам. Когда-то я ненавидел его за это, но сегодня, если бы я мог чего-нибудь добиться, то сам бы стал уговаривать его идти против них. Может быть, у тебя есть кто-нибудь, кто сможет повлиять на него?
- Есть. Пусти меня, - она вырвалась из рук Никодима и убежала.
- Куда это ты бежишь, красавица, - схватил ее в объятия какой-то ночной волокита.
Мария ударила его изо всех сил по переносице, он отскочил и схватил ее за платье; затрещала легкая материя, а Мария побежала дальше. Испуганная, задыхаясь, она добежала до дворца Муция и стала стучать в дверной молоток.
- Кто там? - послышался голос хорошо знакомого ей привратника.
- Мария Магдалина. Господин твой дома?
- Спит.
- Разбуди его немедленно, - велела он усталым голосом и с трудом вошла в атриум.
Мрак, глубокая тишина, прохлада залы, монотонный плеск воды и белевшие во мраке прекрасные статуи подействовали на нее успокоительно.
Ей казалось, как будто бы из мраморных уст этих прекрасных статуй к ней несутся утешения.
- Милости! - говорит стройная фигура Цезаря, - Верну тебе счастье! - нежно шепчет белоснежная Афродита.
- Да, - серьезно подтверждает бронзовая Гера.
- Заступимся, - обещает прекрасный Эндимион-Муций.
И в усталой, отяжелевшей голове Марии начинают пробуждаться обрывки воспоминаний.
Невольник внес огонь, и перед глазами ее замелькали, как и тогда, бегущие вдаль колонны, пляшущие на цветущем лугу обнаженные девушки, вспыхнули яркими красками фрески с любовными приключениями Юпитера.
Послышались торопливые шаги, и в тунике, наскоро набросив военный плащ, вошел Муций.
- Мария! - воскликнул он и остановился, смотря с изумлением на ее запыленное, измятое, разорванное внизу платье, спутанные волосы и одухотворенное страданием лицо.
- Муций! - бросилась она к нему. - Учителя арестовали священники. Хотят его убить, если позволит Пилат. Но он не может позволить. Ты пойдешь к нему и скажешь ему все, все... - повторяла Мария, рыдая.
- Какой учитель?
- Иисус, тот, который спас меня от избиения камнями, брата моего воскресил из мертвых, сердце мое, утраченное в погоне за телесными утехами, обрел и вновь оживил, - Так, - проговорил протяжно римлянин, выпуская ее из своих объятий, и лицо его приняло суровое выражение.
- Значит, это тот, который отнял тебя у меня? Ловкий муж, нечего сказать, начал с Марфы, а кончил тобой. Целитель.., и вот спустя долгие месяцы ты возвращаешься, будишь меня ночью, чтобы заявить мне, что я должен спасти своего соперника, который наслаждается с тобой.
Мария отступила несколько шагов назад, слезы ее высохли, глаза стали неподвижными, и она проговорила глухо, почти мрачно:
- Ты ошибаешься, Муций, ты обещал мне все, когда я утопала с тобой в распутстве, а он дарил меня своим сердцем, своей милостью и светом своей души за ничто. Ни одного поцелуя не получил он от меня, раз только, вот здесь, здесь... - она приподняла волосы на лбу, - коснулся.., однажды только, один раз... - и губы ее жалобно задрожали, Муций молча смотрел на нее и сказал:
- Объясни мне, прошу тебя, что значит твой измятый, запыленный вид и разорванное платье.
- Я выбежала ночью, сидела на мостовой у храма, потому что он был там... Я была уверена, что стоит только заговорить ему - и его отпустят. А они осмелились осудить его. Никодим сказал мне, что они ничего не могут поделать без Пилата, что Пилат охотно сделает все назло священникам. Я обещала, чтобы ты попросил его... Поймал меня какой-то бродяга, я ударила его, разорвал мне платье. Бродяга - только платье, а ты, патриций, - рвешь мою душу... Но ты пойдешь к Пилату, скажешь ему, что если уже непременно нужна чья-нибудь жизнь, то пусть он берет мою.
- Значит, ты так любишь его, что готова жизнь за него отдать?
- Все.
- Мария, не будем создавать из пустяков трагедию; хорошо, я пойду к Пилату - и освобожу твоего учителя, но не даром. Жизнь твоя мне не нужна, но эта ночь, еще раз, последний, моя...
Мария стояла неподвижно, вся кровь, казалось, прихлынула к ее сердцу, лицо стало бледным, словно мрамор.
- Хорошо, - тихо, почти беззвучно проговорила она.
- Ну, так иди в свою комнату, я пришлю невольницу помочь тебе, приведи себя в порядок, ты совсем опустилась. Иди, иди, - торопил он, заглушая упреки совести.
Мария, как неживая, машинально прошла в свою комнату, куда вскоре явилась смуглая иберийка, сняла с нее платье, вытерла тело ароматной губкой, расчесала волосы и заколола их наподобие шлема золотыми шпильками, потом накинула на нее прозрачный голубой шелковый пеплум с глубоким вырезом и разрезными рукавами, отшлифовала ногти и привязала к ногам серебряные сандалии. Мария, словно манекен, без всяких возражений подчинялась ей и, как ребенок, позволила за руку ввести себя в атриум к Муцию, Между тем в душе римлянина поднялись сомнения. Он был глубоко убежден, что Пилат не откажет ему в его просьбе, но все-таки.., и он понимал, на какой риск он идет, какое обязательство берет на себя. Да и глядя на непреодолимую, усиленную глубоким выражением страдания, почти нечеловеческую красоту Марии, он искренне взволновался.
- Иди, Мария, спи спокойно, как раньше, в прежние дни, в своей комнате, а роз мы нарвем тогда, когда я уже вернусь с благоприятною вестью.
Мария вздрогнула, словно очнувшись от тяжелого сна, и из ее голубых глаз покатились крупные слезы.
- Я никогда не забуду тебе этого и приду, еще раз приду, непременно, но теперь пусти меня. Я должна сговориться с учениками, может быть, ему что-нибудь нужно. Как я могу спать, когда он в такой опасности? Пусти меня, Муций.
- Но куда ты пойдешь в этом легком платье, да еще ночью?
- Ты дашь мне свой плащ.
- Охотно, но только слепой не поймет, что за прекрасный воин скрывается под складками этого плаща, и глупец будет, если не заденет тебя.
- Так дай мне меч, - ответила Мария, смотря на висевшее на стене оружие.
- Меч? Нет, этого я тебе не дам, - ответил Муций, подметив в ее глазах встревоживший его блеск.
- Ну, вот видишь, ты предлагал мне драгоценные Подарки, сердился, когда я не хотела принимать их от тебя, а теперь отказываешь мне в моей просьбе.
- Хорошо. Но ты поклянись мне головой своего учителя, что никогда не направишь его в свою собственную грудь, хотя бы и случилось самое худшее.
- Клянусь, - торжественно проговорила Мария.
Муций снял со стены короткий меч в кожаных ножнах, обитых гвоздиками, препоясал им Марию и, смотря на нее с восторгом, сказал весело:
- Воистину, со времени основания Рима ни один легион не имел такого дивно-прекрасного трибуна. Ты похожа на сестру Марса Беллону.
Мария печально улыбнулась и ответила:
- Дай мне легион - и учитель будет освобожден уже сегодня.
- О, мой суровый и прекрасный воин, а умеешь ли ты по крайней мере владеть мечом? - и Муций показал ей несколько приемов, а затем привел ее к выходу, говоря:
- Бей прямо в лоб и смелее, меч обоюдоострый, ну и кричи, конечно, погромче.
Он нежно поцеловал ее и смотрел долго вслед. Даже и тогда, когда она уже исчезла на повороте, Муций еще долго прислушивался, не зовет ли она на помощь.
Тихо было вокруг, город спал, погасив все огни. Протрубила четвертая стража, и слабый предутренний свет, слегка освещавший синее небо, говорил о близости рассвета.
Глава 10
Жена Понтия Пилата, Прокула, с большим интересом слушала рассказ Муция, а когда он кончил, так увлеклась романтизмом положения, что воскликнула;
- Но мы должны освободить его. Я видела раз этого равви, его внешность говорит сама за себя, в нем действительно чувствуется что-то необычайное. Я долго не могла его забыть, а сегодня он даже снился мне ночью, весь в белом, словно предчувствие у меня было.
- Прокула, - засмеялся Пилат, - а мне снились те свежие миноги, которые мы получили из Сицилии, вели приготовить их нам на завтрак.
Когда жена вышла, Пилат проговорил уже более серьезным тоном:
- Не только ради тебя, но ради самого себя, для того, чтобы унизить этот синедрион, я буду стараться выпустить этого Иисуса.
. - Как стараться? Ведь решение этого дела зависит исключительно от тебя.
- Муций, ты забываешь, что я только прокуратор, а не цезарь, и должен считаться с различными обстоятельствами. Вителий относится ко мне враждебно, а этот милый избранный народец интригует против меня в Риме со всем свойственным его натуре ожесточением, не щадя ни денег, ни клевет, не пренебрегая никакими средствами. Если бы не поддержка Сеяна, карьера моя была бы давно кончена... А Сеян... Сеян прав и стремится выше, но вот это-то именно меня и беспокоит. Пусть только он споткнется, полетит окончательно, а вместе с ним слечу и я... Я уже с утра знал, что они что-то затеяли. Донесли мне с колоннад фортов Антония о необычайном оживлении на дворе храма, и каждую минуту они могут явиться, тогда ты сам сможешь полюбоваться этим всем набожным собранием. Хитры они, как лисицы, а подлы и кровожадны, как шакалы... Ты думаешь, что они войдут в преторию? Ни за что, они станут тогда нечисты и не смогут есть свою святую мацу, этот пресный блин... Ты обрати внимание, этот дворец - жилище их последнего царя, но так как тут живу я, римлянин, то для них позорно переступить мой порог. Закон не позволяет им, закон, благодаря которому я имею постоянные беспокойства, то из-за знамен, то из-за водопровода, для постройки которого я хотел взять немного денег из их храма. А денег у них много, ибо у них каждый иудей после двадцати лет должен ежегодно вносить священникам не менее двух драхм. Когда Антоний посетил их святая святых, куда не только чужие, но даже и верные не имеют доступа, то, правда, он не нашел так Предвечного, но зато нашел сокровищницу, набитую золотом. Этот единственный их бог, уверяю тебя, приносит им гораздо больше доходов, чем все наши боги, взятые вместе... У них постоянно являются так называемые пророки, которые имеют с этим Предвечным какие-то делишки по вопросам закона. А самый закон их решает и вникает в малейшие мелочи жизни. И я ручаюсь тебе, что именно на основании закона они будут добиваться смерти этого юноши.
- А разве их закон обязателен для тебя?
- Нет, Но и то до известной степени. Да и притом они придумают что-нибудь, я знаю их хорошо... Они умеют опутать человека - это пауки... Я знаю их. Кажется идут...
И действительно, издалека слышался неясный гул, который по мере приближения к дворцу, постепенно превращался в шум и крики.
Во главе огромной толпы, в парчовом одеянии и в митре на голове, важно шел первосвященник.
При виде словно выкованной из железа грозной стены тяжелой пехоты - рослых солдат с суровыми лицами, с глазами, бесстрашно устремленными вперед, толпа невольно остановилась. Но священники прошли вперед и остановились лишь перед Преторией около возвышения, построенного из каменных плит, около так называемой бемы.
- Чего вы хотите? - спросил Сервий.
- Мы хотим говорить с Понтием Пилатом, - ответил Каиафа.
- Претор во дворце.
- Закон наш воспрещает нам вступать сегодня на порог претории, - заметил Анна.
- Ах, закон, - иронически усмехнулся трибун и пошел докладывать Пилату.
- Пусть постоят немного; Анна, по-моему, слишком толст, ему будет полезно выпотеть немного на солнце. И скажи им, что если они осмелятся еще раз дергать меня за ремни сандалий и рвать за полы одежды, то я велю солдатам прогнать их, - сказал Пилат.
Заявление это была принято в гробовом молчании, только лица священников омрачились; они тревожно переглянулись и терпеливо стали ждать дальше.
А Пилат ходил по зале и ворчал:
- Видишь, - обратился он к Муцию, словно упрекая его, - у них есть дело ко мне, а я должен выйти к ним, ибо этого требует закон предписания чистоты. Обрати внимание, предписание чистоты, от которой, когда попадаешь в их грязные улички, то нос затыкать приходится. Пусть постоят на солнце.
Пилат опоясался коротким мечом, набросил тогу и взял в руки знак своего достоинства, род булавы, похожий на свиток бумаги, Между тем в толпе фарисеев стали раздаваться враждебные возгласы, направленные против прокуратора, которые вслед за ними повторяла толпа.
- Слышишь? Милая свора. Что? Стая лающих псов, но мы зато поговорим, - он поправил тогу и вышел.
Стало совершенно тихо, когда на возвышении появилась его высокая фигура. По данному знаку с обеих сторон бемы стало по несколько солдат и центурион. Пилат удобно уселся в высоком кресле и, выставив презрительно вперед ноги, обутые в роскошные сандалии, небрежно спросил:
- Что вам нужно?
- Сегодня ночью мы поймали... - начали сразу несколько священников.
- Пусть говорит один, здесь не базар, - прервал прокуратор.
Каиафа вспыхнул, в мрачных глазах Нефталима загорелся огонь, а вспотевший и тяжело дышавший Анна стал прямо багровым. Священники проглотили оскорбление, но из толпы стоявших вдали фарисеев вырвалось несколько угрожающих возгласов, а потом восклицания:
- Убийца! Вор!
Пилат побледнел, взглянув на стоявших вокруг солдат, в руках которых невольно задрожали копья, и громко проговорил:
- Еще один возглас недовольства, и никто живой не выйдет с этого двора.
И снова наступила тишина, только где-то там вдали, среди черни слышался ропот.
- Мы пришли сюда только требовать справедливости, - заговорил дрожащим голосом первосвященник, - сегодня ночью наша стража поймала Иисуса из Назарета, который соблазняет народ, исцеляет больных силою Вельзевула, нарушает закон, называет себя сыном Божиим... Представ на суд синедриона, он сам подтвердил свои вины и подтвердили их свидетели, и был приговорен всеми голосами против одного к смерти. У нас отнято право меча. И поэтому мы требуем, чтобы ты подтвердил наш приговор, вынесенный согласно предписаниям нашей веры, и велел его распять.
- Здесь не правят предписания вашей веры, а законы Рима, - гордо ответил Пилат. - Если он действительно исцеляет, то чьей силой, вы этого знать не можете и, наконец, это все равно, лишь бы человек был здоров. Если он нарушает ваш закон, то вы можете исключить его из круга верных. А что он называет себя сыном Божиим, это еще далеко не преступление. Может быть, он и есть его сын. В наших старых преданиях известны случаи, что боги имели потомство от дочерей земли, и то были герои...
- Прокуратор! - заговорил негодующе Нефталим. - Бог наш единый, Господь сил, который с женщинами, прахом земли, не смешивается. И у нас кто так богохульствует, тот подлежит смерти.
- Мне кажется, - рассмеялся Пилат, - что Нефталим требует, чтобы я велел сам себя распять. А я на это отвечу: сколько народов, столько и вер, и даже больше верований, чем народов, и священнослужители каждой уверяют, что их вера есть самая истинная и настоящая. У поклонников Изиды посещение женщины богом Анубисом считается признаком особенной милости, наградой за набожность и ревность в вере, наградой весьма приятной и справедливой.
- Это мерзость для Бога нашего, который единый и непогрешимый, а мы его избранный народ, - горячился Нефталим.
- Коль скоро это мерзость, то почему же у вас обычно детей, словно маковых зерен, а коль скоро он непогрешим, то мне только остается удивляться его выбору, - шутил Пилат.
- Нефталим, оставь. Это не относится к делу. Мы пришли говорить об Иисусе, - прервал первосвященник.
- Ну так что же этот Иисус?
- Иисус, - продолжал Каиафа, - грозит разрушить наш храм и построить свой новый, гораздо более великолепный.
- Это сделал последний ваш царь Ирод, и, кажется, вы не ставите ему это в вину, - спокойно ответил прокуратор, - Да, - вмешался Анна, - как он сам нам объяснил, слова его следует понимать как метафору, Храмом этим должна быть наша вера, он стремится уничтожить наш закон при помощи толпы грешников, людей падших, которых он собирает вокруг себя, возбуждает их к восстанию, бунту против законной власти.
Последние слова Анна подчеркнул и впился глазами в лицо Пилата, внезапно нахмурившегося, понявшего, что обвинение начинает принимать характер политический, где уже нельзя относиться терпимо.
- Я слышу об этом человеке только одно зло, но опять только от одних вас. Я желал бы слышать мнение людей, менее заинтересованных, чем вы, в этом деле.
Пилат встал с места и воскликнул громко:
- Кто хочет выступить в защиту Иисуса?
- Никто, священники правы, - закричали как один фарисеи.
- Что никто из вас, это я знаю и сам, - сурово ответил Пилат, - но, может быть, люди из этой черни, как вы называете ее, придерживаются другого мнения, - он велел центуриону пройти в толпу и вызвать там желающих.
Центурион с несколькими солдатами стал пробираться через толпы левитов и фарисеев, громко повторяя слова Пилата:
- Я, - раздался неожиданно звучный голос, и где-то вдали забелела поднятая вверх рука.
Солдаты двинулись в ту сторону, а Пилат с любопытством следил за ними и наморщил брови, когда заметил среди них стройную фигуру в военном плаще и блестящем шлеме, - он не любил, чтобы римляне вмешивались в дела иудеев.
Но когда солдаты подошли ближе, он увидал, что сияющий шлем - это высоко заколотые волосы, а под плащом скрывается женщина.
То была Мария все в том же костюме, в котором она была у Муция. Ее прекрасное лицо было бледно, но глаза смотрели смело и несколько возбужденно. Остановившись перед Пилатом, она проговорила свежим, звучным голосом, далеко разнесшимся по двору;
- Клянусь Богом единым и всеми божествами земли, что буду, господин, показывать одну только правду об Иисусе.
- Кто ты?
- Мария Магдалина, сестра Лазаря.
- У Муция хороший вкус, - подумал Пилат, смотря на нее с восторгом.
- Прокуратор, - запротестовали священники, - это известная во всем Иерусалиме блудница, торгующая своим телом.
Лицо Магдалины вспыхнуло ярким румянцем.
- Они лгут, господин, - заговорила она взволнованно, - если я отдавалась мужам, то делала это только всегда по стремлению моей горячей крови, не гналась за деньгами. Никогда не мог получить меня неприятный мне человек, хотя бы он осыпал меня золотом с ног до головы... Спроси, господин, Муция Деция, римского воина, приняла ли я от него хоть одну драгоценность, когда любила его... Дал он мне этот плащ, когда я бежала от него ночью, и отдаю ему его назад, - она сбросила плащ и положила его на ступеньках бемы, обнажив свои круглые плечи, высокую грудь и точеные руки. Как в голубоватом тумане виднелись стройные формы ее тела и загоревшие розовые ноги в серебристых сандалиях.
А когда Иисус уже освобожденными руками поправил рыжеватые пряди своих спутанных волос, двое рабов стали по бокам его с зажженными факелами, дабы не было никакого сомнения, что свидетели видят его. И снова были единогласно подтверждены все обвинения.
- Слышали? А теперь я спрашиваю, что такое твое учение и от кого оно исходит? - заговорил Каиафа.
- Я говорил явно, - звучным голосом ответил Иисус. - Я всегда учил в синагоге и в храме, где всегда иудеи сходятся, и тайно не говорил ничего. Что спрашиваешь меня? Спроси слышавших, что я говорил им. Они знают, что я говорил.
- Ничтожество, сын плотника, как ты смеешь так отвечать первосвященнику! вскочил, сверкая глазами, Нефталим, а в зале послышался ропот негодования.
Иисус выпрямился, обратился лицом к Нефталиму и, смотря спокойно ему в глаза, - возразил:
- Если я сказал худо, покажи, что худо, а если хорошо, зачем же ты оскорбляешь меня?
В зале стало тихо. Благородное поведение Иисуса, его спокойствие, прекрасное лицо и смелый взгляд произвели впечатление.
- Я тебя спрашиваю, ты ли Иисус, сын Предвечного? - повысил голос первосвященник.
- Да, я.
- Слышали? - Каиафа в знак негодования разорвал одежды на груди и воскликнул:
- Какое вам еще нужно свидетельство, он богохульствует устами своими... Что же вы думаете?..
- Достоин смерти, - раздались голоса.
- И ты сын Божий?
- Ты сказал.
- Итак, ты сам свидетельствуешь о себе?
- Свидетельствую я сам и свидетельствует обо мне Отец Небесный, пославший меня, а в законе вашем написано, что двух человек свидетельство истинно.
- А когда ты разрушишь храм, где сокровища твои, чтобы построить новый? насмехался Анна.
- Я думал, когда говорил это, не о святыне, построенной руками человеческими, но о святыне духа, которую я воздвигну вместо старой, и она охватит своей любовью весь мир, все народы земли, - ответил Иисус, возвысив голос.
- Заткнуть ему рот, заставить молчать! - раздались крики со всех сторон.
- Напротив, пусть выскажется окончательно, это становится интересно, успокоил всех Анна и снова стал задавать Иисусу различные вопросы.
Но Иисус молчал, понимая, что приговор ему уже вынесен, да у него с самого начала не было намерения защищаться и оправдываться. Он жалел даже и тех немногих слов, которые у него вырвались. Полуприкрыв глаза длинными ресницами, он усмехался своей обычной улыбкой с оттенком превосходства, которая так раздражала священников.
- Ты можешь уйти, - заметил, наконец, первосвященник дрожащим от сдерживаемого гнева голосом, а когда стража увела Иисуса, встал с своего места и сказал:
- Прежде чем мы приступим к голосованию, я спрашиваю, не хочет ли кто высказаться по этому делу?
Встал почтенный, седой как лунь, со слезящимися глазами, дрожащий от старости Гамалиил и заговорил плачущим голосом:
- Уважаемые старейшины, если дело этого человека есть зло, то оно само собой падет в прах, а если этот муж праведный, то снова мы будем повинны в пролитии священной крови.
- Верно, - восторженно подтвердил Никодим.
- Ты глух от старости, Гамалиил, - заметил Каиафа, - если бы ты слышал все, ты судил бы иначе.
- Я не знаю, но я повторяю, слишком много крови, драгоценной крови, проливается среди народа израильского.
Правдивые слова седовласого старца, пользующегося глубоким и заслуженным уважением, значительно смягчили настроение судей.
Эту перемену в настроении немедленно учли первосвященник и его приближенные, и первый поднялся Нефталим с пылающими глазами и подергивающимся от волнения аскетическим лицом.
- Мужи Израиля, верные слуги закона, я напомню вам слова, написанные в пятой книге Моисея:
"Если бы тебя искушал брат твой, сын матери твоей, или сын твой, или дочь твоя, или жена из дома твоего, или друг твой, которого ты полюбил больше, чем душу свою, склоняя тебя поклониться Богу иному, какого не признавал раньше ни ты сам, ни отец твой, ты не позволяй ему, не внимай ему, не прощай ему, не покрывай его, - но убей его, дабы рука твоя была первая на нем, и потом уже рука народа твоего. И побей его камнями, ибо он хотел отвести тебя от Бога твоего, который вывел тебя из земли Египетской, из дома неволи".
А дальше говорится в законе: "Кто богохульствует, поминает всуе имя Господне - подлежит смерти. И пророк каждый, начинающий речью гордой, надменной, пророчествующий противно закону, - подлежит смерти". Он, Иисус, и есть этот надменный пророк, не друг нам, а враг, не сын, не брат, а чуждый пришелец из Галилеи, низкого рода, рожденный, как говорят, от распутства, без чести и отцовского имени.
Нефталим задохся и умолк.
- Буди благословен, Нефталим, во имя Господне, - тяжело поднялся Анна, что ты припомнил нам слова Моисея, лицом к лицу взиравшего на скрытый лик Господа сил. Я рассматриваю теперь другую сторону этого дела. Если мы оставим Иисуса в покое и все уверуют в него - и наш народ, и чужие народы, и, таким образом, все сравняются с нами, - что, спрашиваю я, останется от той и так немногой власти, которая покоится в наших руках на основании закона? Ничего, И как равные к равным придут к нам римляне и отнимут у нас наше место и наш народ. Как на последних укреплениях, мы держимся в этом храме, не в стенах его, но основываясь на духе его, а он стремится изменить именно дух его, который утверждался веками, возрастал столетиями, укреплялся традицией. Если бы даже это был праведный муж, никого не обидевший, - то все равно вред, приносимый его речами, равняется нашей гибели... Нам решительно все равно, кто хочет растерзать нас, довольно того, что растерзают. И я утверждаю, что гораздо лучше, чтобы умер один человек, нежели погиб бы целый народ. И поэтому не только закон, но простая мудрость и здравый рассудок требуют его смерти, простой арифметический расчет, из которого высокий совет, несомненно, вынесет соответствующий вывод... Я кончил.
- Весьма трудно добавить что-нибудь и ничего нельзя откинуть из слов Нефталима и заключений Анны, - заявил первосвященник. - Я приступаю к голосованию, - и он обратился к самому младшему, Медиду, - Виновен, - тихо ответил юноша.
- Виновен, - подтвердил следующий - Элизафан.
- Виновен, - повторило подряд девять голосов.
Десятым был Никодим. Он молчал и оглянулся вокруг. Судя по ожесточенному выражению лиц, он понимал, что хотя бы даже и трусливый Иосиф из Аримафеи, а может быть, и седовласый Гамалиил и высказались против, но все-таки подавляющее большинство будет за смертный приговор; стоит ли в таком случае компрометировать себя? Но первосвященник смотрел на него так вызывающе, а Анна так насмешливо, что Никодим вспыхнул, - Нет, - ответил он громко, шумно отодвигая свое сидение, и, тяжело ступая, покинул залу.
- Виновен, - услыхал он уже на пороге.
- Виновен, - донеслось уже из-за дверей. Преследуемый этими возгласами, он торопливо сбежал по лестнице и едва не упал, споткнувшись о чью-то фигуру, прижавшуюся к ступеньке.
- Кто тут? Это ты, Мария? Что ты тут делаешь?
- Дожидаюсь учителя...
- Напрасно дожидаешься. Учитель твой приговорен к смерти.
- Лжешь! Кто смел? - диким голосом закричала Мария.
- Верховное судилище, я как раз возвращаюсь оттуда.
- По какому праву, ты, ты... - и Мария, охватив Никодима за плечи, трясла им, как былинкой.
- Мария, - сжал ее руки Никодим, - я был один против всех. Успокойся. Приговор синедриона еще ничего не значит. У нас отнято право меча, и наш приговор должен еще утвердить Пилат, а Пилат любит делать все наперекор священникам. Когда-то я ненавидел его за это, но сегодня, если бы я мог чего-нибудь добиться, то сам бы стал уговаривать его идти против них. Может быть, у тебя есть кто-нибудь, кто сможет повлиять на него?
- Есть. Пусти меня, - она вырвалась из рук Никодима и убежала.
- Куда это ты бежишь, красавица, - схватил ее в объятия какой-то ночной волокита.
Мария ударила его изо всех сил по переносице, он отскочил и схватил ее за платье; затрещала легкая материя, а Мария побежала дальше. Испуганная, задыхаясь, она добежала до дворца Муция и стала стучать в дверной молоток.
- Кто там? - послышался голос хорошо знакомого ей привратника.
- Мария Магдалина. Господин твой дома?
- Спит.
- Разбуди его немедленно, - велела он усталым голосом и с трудом вошла в атриум.
Мрак, глубокая тишина, прохлада залы, монотонный плеск воды и белевшие во мраке прекрасные статуи подействовали на нее успокоительно.
Ей казалось, как будто бы из мраморных уст этих прекрасных статуй к ней несутся утешения.
- Милости! - говорит стройная фигура Цезаря, - Верну тебе счастье! - нежно шепчет белоснежная Афродита.
- Да, - серьезно подтверждает бронзовая Гера.
- Заступимся, - обещает прекрасный Эндимион-Муций.
И в усталой, отяжелевшей голове Марии начинают пробуждаться обрывки воспоминаний.
Невольник внес огонь, и перед глазами ее замелькали, как и тогда, бегущие вдаль колонны, пляшущие на цветущем лугу обнаженные девушки, вспыхнули яркими красками фрески с любовными приключениями Юпитера.
Послышались торопливые шаги, и в тунике, наскоро набросив военный плащ, вошел Муций.
- Мария! - воскликнул он и остановился, смотря с изумлением на ее запыленное, измятое, разорванное внизу платье, спутанные волосы и одухотворенное страданием лицо.
- Муций! - бросилась она к нему. - Учителя арестовали священники. Хотят его убить, если позволит Пилат. Но он не может позволить. Ты пойдешь к нему и скажешь ему все, все... - повторяла Мария, рыдая.
- Какой учитель?
- Иисус, тот, который спас меня от избиения камнями, брата моего воскресил из мертвых, сердце мое, утраченное в погоне за телесными утехами, обрел и вновь оживил, - Так, - проговорил протяжно римлянин, выпуская ее из своих объятий, и лицо его приняло суровое выражение.
- Значит, это тот, который отнял тебя у меня? Ловкий муж, нечего сказать, начал с Марфы, а кончил тобой. Целитель.., и вот спустя долгие месяцы ты возвращаешься, будишь меня ночью, чтобы заявить мне, что я должен спасти своего соперника, который наслаждается с тобой.
Мария отступила несколько шагов назад, слезы ее высохли, глаза стали неподвижными, и она проговорила глухо, почти мрачно:
- Ты ошибаешься, Муций, ты обещал мне все, когда я утопала с тобой в распутстве, а он дарил меня своим сердцем, своей милостью и светом своей души за ничто. Ни одного поцелуя не получил он от меня, раз только, вот здесь, здесь... - она приподняла волосы на лбу, - коснулся.., однажды только, один раз... - и губы ее жалобно задрожали, Муций молча смотрел на нее и сказал:
- Объясни мне, прошу тебя, что значит твой измятый, запыленный вид и разорванное платье.
- Я выбежала ночью, сидела на мостовой у храма, потому что он был там... Я была уверена, что стоит только заговорить ему - и его отпустят. А они осмелились осудить его. Никодим сказал мне, что они ничего не могут поделать без Пилата, что Пилат охотно сделает все назло священникам. Я обещала, чтобы ты попросил его... Поймал меня какой-то бродяга, я ударила его, разорвал мне платье. Бродяга - только платье, а ты, патриций, - рвешь мою душу... Но ты пойдешь к Пилату, скажешь ему, что если уже непременно нужна чья-нибудь жизнь, то пусть он берет мою.
- Значит, ты так любишь его, что готова жизнь за него отдать?
- Все.
- Мария, не будем создавать из пустяков трагедию; хорошо, я пойду к Пилату - и освобожу твоего учителя, но не даром. Жизнь твоя мне не нужна, но эта ночь, еще раз, последний, моя...
Мария стояла неподвижно, вся кровь, казалось, прихлынула к ее сердцу, лицо стало бледным, словно мрамор.
- Хорошо, - тихо, почти беззвучно проговорила она.
- Ну, так иди в свою комнату, я пришлю невольницу помочь тебе, приведи себя в порядок, ты совсем опустилась. Иди, иди, - торопил он, заглушая упреки совести.
Мария, как неживая, машинально прошла в свою комнату, куда вскоре явилась смуглая иберийка, сняла с нее платье, вытерла тело ароматной губкой, расчесала волосы и заколола их наподобие шлема золотыми шпильками, потом накинула на нее прозрачный голубой шелковый пеплум с глубоким вырезом и разрезными рукавами, отшлифовала ногти и привязала к ногам серебряные сандалии. Мария, словно манекен, без всяких возражений подчинялась ей и, как ребенок, позволила за руку ввести себя в атриум к Муцию, Между тем в душе римлянина поднялись сомнения. Он был глубоко убежден, что Пилат не откажет ему в его просьбе, но все-таки.., и он понимал, на какой риск он идет, какое обязательство берет на себя. Да и глядя на непреодолимую, усиленную глубоким выражением страдания, почти нечеловеческую красоту Марии, он искренне взволновался.
- Иди, Мария, спи спокойно, как раньше, в прежние дни, в своей комнате, а роз мы нарвем тогда, когда я уже вернусь с благоприятною вестью.
Мария вздрогнула, словно очнувшись от тяжелого сна, и из ее голубых глаз покатились крупные слезы.
- Я никогда не забуду тебе этого и приду, еще раз приду, непременно, но теперь пусти меня. Я должна сговориться с учениками, может быть, ему что-нибудь нужно. Как я могу спать, когда он в такой опасности? Пусти меня, Муций.
- Но куда ты пойдешь в этом легком платье, да еще ночью?
- Ты дашь мне свой плащ.
- Охотно, но только слепой не поймет, что за прекрасный воин скрывается под складками этого плаща, и глупец будет, если не заденет тебя.
- Так дай мне меч, - ответила Мария, смотря на висевшее на стене оружие.
- Меч? Нет, этого я тебе не дам, - ответил Муций, подметив в ее глазах встревоживший его блеск.
- Ну, вот видишь, ты предлагал мне драгоценные Подарки, сердился, когда я не хотела принимать их от тебя, а теперь отказываешь мне в моей просьбе.
- Хорошо. Но ты поклянись мне головой своего учителя, что никогда не направишь его в свою собственную грудь, хотя бы и случилось самое худшее.
- Клянусь, - торжественно проговорила Мария.
Муций снял со стены короткий меч в кожаных ножнах, обитых гвоздиками, препоясал им Марию и, смотря на нее с восторгом, сказал весело:
- Воистину, со времени основания Рима ни один легион не имел такого дивно-прекрасного трибуна. Ты похожа на сестру Марса Беллону.
Мария печально улыбнулась и ответила:
- Дай мне легион - и учитель будет освобожден уже сегодня.
- О, мой суровый и прекрасный воин, а умеешь ли ты по крайней мере владеть мечом? - и Муций показал ей несколько приемов, а затем привел ее к выходу, говоря:
- Бей прямо в лоб и смелее, меч обоюдоострый, ну и кричи, конечно, погромче.
Он нежно поцеловал ее и смотрел долго вслед. Даже и тогда, когда она уже исчезла на повороте, Муций еще долго прислушивался, не зовет ли она на помощь.
Тихо было вокруг, город спал, погасив все огни. Протрубила четвертая стража, и слабый предутренний свет, слегка освещавший синее небо, говорил о близости рассвета.
Глава 10
Жена Понтия Пилата, Прокула, с большим интересом слушала рассказ Муция, а когда он кончил, так увлеклась романтизмом положения, что воскликнула;
- Но мы должны освободить его. Я видела раз этого равви, его внешность говорит сама за себя, в нем действительно чувствуется что-то необычайное. Я долго не могла его забыть, а сегодня он даже снился мне ночью, весь в белом, словно предчувствие у меня было.
- Прокула, - засмеялся Пилат, - а мне снились те свежие миноги, которые мы получили из Сицилии, вели приготовить их нам на завтрак.
Когда жена вышла, Пилат проговорил уже более серьезным тоном:
- Не только ради тебя, но ради самого себя, для того, чтобы унизить этот синедрион, я буду стараться выпустить этого Иисуса.
. - Как стараться? Ведь решение этого дела зависит исключительно от тебя.
- Муций, ты забываешь, что я только прокуратор, а не цезарь, и должен считаться с различными обстоятельствами. Вителий относится ко мне враждебно, а этот милый избранный народец интригует против меня в Риме со всем свойственным его натуре ожесточением, не щадя ни денег, ни клевет, не пренебрегая никакими средствами. Если бы не поддержка Сеяна, карьера моя была бы давно кончена... А Сеян... Сеян прав и стремится выше, но вот это-то именно меня и беспокоит. Пусть только он споткнется, полетит окончательно, а вместе с ним слечу и я... Я уже с утра знал, что они что-то затеяли. Донесли мне с колоннад фортов Антония о необычайном оживлении на дворе храма, и каждую минуту они могут явиться, тогда ты сам сможешь полюбоваться этим всем набожным собранием. Хитры они, как лисицы, а подлы и кровожадны, как шакалы... Ты думаешь, что они войдут в преторию? Ни за что, они станут тогда нечисты и не смогут есть свою святую мацу, этот пресный блин... Ты обрати внимание, этот дворец - жилище их последнего царя, но так как тут живу я, римлянин, то для них позорно переступить мой порог. Закон не позволяет им, закон, благодаря которому я имею постоянные беспокойства, то из-за знамен, то из-за водопровода, для постройки которого я хотел взять немного денег из их храма. А денег у них много, ибо у них каждый иудей после двадцати лет должен ежегодно вносить священникам не менее двух драхм. Когда Антоний посетил их святая святых, куда не только чужие, но даже и верные не имеют доступа, то, правда, он не нашел так Предвечного, но зато нашел сокровищницу, набитую золотом. Этот единственный их бог, уверяю тебя, приносит им гораздо больше доходов, чем все наши боги, взятые вместе... У них постоянно являются так называемые пророки, которые имеют с этим Предвечным какие-то делишки по вопросам закона. А самый закон их решает и вникает в малейшие мелочи жизни. И я ручаюсь тебе, что именно на основании закона они будут добиваться смерти этого юноши.
- А разве их закон обязателен для тебя?
- Нет, Но и то до известной степени. Да и притом они придумают что-нибудь, я знаю их хорошо... Они умеют опутать человека - это пауки... Я знаю их. Кажется идут...
И действительно, издалека слышался неясный гул, который по мере приближения к дворцу, постепенно превращался в шум и крики.
Во главе огромной толпы, в парчовом одеянии и в митре на голове, важно шел первосвященник.
При виде словно выкованной из железа грозной стены тяжелой пехоты - рослых солдат с суровыми лицами, с глазами, бесстрашно устремленными вперед, толпа невольно остановилась. Но священники прошли вперед и остановились лишь перед Преторией около возвышения, построенного из каменных плит, около так называемой бемы.
- Чего вы хотите? - спросил Сервий.
- Мы хотим говорить с Понтием Пилатом, - ответил Каиафа.
- Претор во дворце.
- Закон наш воспрещает нам вступать сегодня на порог претории, - заметил Анна.
- Ах, закон, - иронически усмехнулся трибун и пошел докладывать Пилату.
- Пусть постоят немного; Анна, по-моему, слишком толст, ему будет полезно выпотеть немного на солнце. И скажи им, что если они осмелятся еще раз дергать меня за ремни сандалий и рвать за полы одежды, то я велю солдатам прогнать их, - сказал Пилат.
Заявление это была принято в гробовом молчании, только лица священников омрачились; они тревожно переглянулись и терпеливо стали ждать дальше.
А Пилат ходил по зале и ворчал:
- Видишь, - обратился он к Муцию, словно упрекая его, - у них есть дело ко мне, а я должен выйти к ним, ибо этого требует закон предписания чистоты. Обрати внимание, предписание чистоты, от которой, когда попадаешь в их грязные улички, то нос затыкать приходится. Пусть постоят на солнце.
Пилат опоясался коротким мечом, набросил тогу и взял в руки знак своего достоинства, род булавы, похожий на свиток бумаги, Между тем в толпе фарисеев стали раздаваться враждебные возгласы, направленные против прокуратора, которые вслед за ними повторяла толпа.
- Слышишь? Милая свора. Что? Стая лающих псов, но мы зато поговорим, - он поправил тогу и вышел.
Стало совершенно тихо, когда на возвышении появилась его высокая фигура. По данному знаку с обеих сторон бемы стало по несколько солдат и центурион. Пилат удобно уселся в высоком кресле и, выставив презрительно вперед ноги, обутые в роскошные сандалии, небрежно спросил:
- Что вам нужно?
- Сегодня ночью мы поймали... - начали сразу несколько священников.
- Пусть говорит один, здесь не базар, - прервал прокуратор.
Каиафа вспыхнул, в мрачных глазах Нефталима загорелся огонь, а вспотевший и тяжело дышавший Анна стал прямо багровым. Священники проглотили оскорбление, но из толпы стоявших вдали фарисеев вырвалось несколько угрожающих возгласов, а потом восклицания:
- Убийца! Вор!
Пилат побледнел, взглянув на стоявших вокруг солдат, в руках которых невольно задрожали копья, и громко проговорил:
- Еще один возглас недовольства, и никто живой не выйдет с этого двора.
И снова наступила тишина, только где-то там вдали, среди черни слышался ропот.
- Мы пришли сюда только требовать справедливости, - заговорил дрожащим голосом первосвященник, - сегодня ночью наша стража поймала Иисуса из Назарета, который соблазняет народ, исцеляет больных силою Вельзевула, нарушает закон, называет себя сыном Божиим... Представ на суд синедриона, он сам подтвердил свои вины и подтвердили их свидетели, и был приговорен всеми голосами против одного к смерти. У нас отнято право меча. И поэтому мы требуем, чтобы ты подтвердил наш приговор, вынесенный согласно предписаниям нашей веры, и велел его распять.
- Здесь не правят предписания вашей веры, а законы Рима, - гордо ответил Пилат. - Если он действительно исцеляет, то чьей силой, вы этого знать не можете и, наконец, это все равно, лишь бы человек был здоров. Если он нарушает ваш закон, то вы можете исключить его из круга верных. А что он называет себя сыном Божиим, это еще далеко не преступление. Может быть, он и есть его сын. В наших старых преданиях известны случаи, что боги имели потомство от дочерей земли, и то были герои...
- Прокуратор! - заговорил негодующе Нефталим. - Бог наш единый, Господь сил, который с женщинами, прахом земли, не смешивается. И у нас кто так богохульствует, тот подлежит смерти.
- Мне кажется, - рассмеялся Пилат, - что Нефталим требует, чтобы я велел сам себя распять. А я на это отвечу: сколько народов, столько и вер, и даже больше верований, чем народов, и священнослужители каждой уверяют, что их вера есть самая истинная и настоящая. У поклонников Изиды посещение женщины богом Анубисом считается признаком особенной милости, наградой за набожность и ревность в вере, наградой весьма приятной и справедливой.
- Это мерзость для Бога нашего, который единый и непогрешимый, а мы его избранный народ, - горячился Нефталим.
- Коль скоро это мерзость, то почему же у вас обычно детей, словно маковых зерен, а коль скоро он непогрешим, то мне только остается удивляться его выбору, - шутил Пилат.
- Нефталим, оставь. Это не относится к делу. Мы пришли говорить об Иисусе, - прервал первосвященник.
- Ну так что же этот Иисус?
- Иисус, - продолжал Каиафа, - грозит разрушить наш храм и построить свой новый, гораздо более великолепный.
- Это сделал последний ваш царь Ирод, и, кажется, вы не ставите ему это в вину, - спокойно ответил прокуратор, - Да, - вмешался Анна, - как он сам нам объяснил, слова его следует понимать как метафору, Храмом этим должна быть наша вера, он стремится уничтожить наш закон при помощи толпы грешников, людей падших, которых он собирает вокруг себя, возбуждает их к восстанию, бунту против законной власти.
Последние слова Анна подчеркнул и впился глазами в лицо Пилата, внезапно нахмурившегося, понявшего, что обвинение начинает принимать характер политический, где уже нельзя относиться терпимо.
- Я слышу об этом человеке только одно зло, но опять только от одних вас. Я желал бы слышать мнение людей, менее заинтересованных, чем вы, в этом деле.
Пилат встал с места и воскликнул громко:
- Кто хочет выступить в защиту Иисуса?
- Никто, священники правы, - закричали как один фарисеи.
- Что никто из вас, это я знаю и сам, - сурово ответил Пилат, - но, может быть, люди из этой черни, как вы называете ее, придерживаются другого мнения, - он велел центуриону пройти в толпу и вызвать там желающих.
Центурион с несколькими солдатами стал пробираться через толпы левитов и фарисеев, громко повторяя слова Пилата:
- Я, - раздался неожиданно звучный голос, и где-то вдали забелела поднятая вверх рука.
Солдаты двинулись в ту сторону, а Пилат с любопытством следил за ними и наморщил брови, когда заметил среди них стройную фигуру в военном плаще и блестящем шлеме, - он не любил, чтобы римляне вмешивались в дела иудеев.
Но когда солдаты подошли ближе, он увидал, что сияющий шлем - это высоко заколотые волосы, а под плащом скрывается женщина.
То была Мария все в том же костюме, в котором она была у Муция. Ее прекрасное лицо было бледно, но глаза смотрели смело и несколько возбужденно. Остановившись перед Пилатом, она проговорила свежим, звучным голосом, далеко разнесшимся по двору;
- Клянусь Богом единым и всеми божествами земли, что буду, господин, показывать одну только правду об Иисусе.
- Кто ты?
- Мария Магдалина, сестра Лазаря.
- У Муция хороший вкус, - подумал Пилат, смотря на нее с восторгом.
- Прокуратор, - запротестовали священники, - это известная во всем Иерусалиме блудница, торгующая своим телом.
Лицо Магдалины вспыхнуло ярким румянцем.
- Они лгут, господин, - заговорила она взволнованно, - если я отдавалась мужам, то делала это только всегда по стремлению моей горячей крови, не гналась за деньгами. Никогда не мог получить меня неприятный мне человек, хотя бы он осыпал меня золотом с ног до головы... Спроси, господин, Муция Деция, римского воина, приняла ли я от него хоть одну драгоценность, когда любила его... Дал он мне этот плащ, когда я бежала от него ночью, и отдаю ему его назад, - она сбросила плащ и положила его на ступеньках бемы, обнажив свои круглые плечи, высокую грудь и точеные руки. Как в голубоватом тумане виднелись стройные формы ее тела и загоревшие розовые ноги в серебристых сандалиях.