Эмаус несколько ошибся: когда он сдавал свой отчет, то Иисус уже ночевал в долине Теплых Вод, откуда на следующий день рано утром он направился в Иерусалим.
Из сопровождавших его апостолов - двух, Филиппа и Варфоломея, от отправил днем раньше к Симону, прося у него приюта: дни они намеревались проводить в городе, а на ночь приходить в Вифанию.
При этом известии необычайное оживление воцарилось в усадьбе Лазаря.
Марфа принялась печь хлеб, решив сама приготовить все к столу возлюбленного учителя. Старый, скромный домик Симона стал постепенно приводиться в порядок; даже больной Лазарь принялся за работу.
Мария, узнав от Деборы, что означают все эти приготовления, очень обрадовалась. Наконец-то она увидит того прекрасного юношу, который покорил суровое, недоступное сердце ее сестры, и поэтому она довольно неохотно приняла посланца Муция. Сначала она хотела ответить отказом, но потом, сообразив, что успеет завтра еще вовремя вернуться, незаметно для всех выбралась из дому.
Связь ее с изысканным и образованным патрицием становилась все крепче и теснее.
В его дворце Мария имела свою отдельную роскошную комнатку, куда она часто удалялась, когда ей хотелось остаться одной. Наговорившись с Муцием досыта о различных вещах, наслушавшись его рассказов о чужих странах, где он долго путешествовал, о его военных подвигах и приключениях, о великолепии Рима, о роскошных пирах цезаря, о романтических похождениях героев, прекрасных богов и богинь, - она потом спокойно засыпала в своей комнатке. Муций из деликатности никогда не беспокоил там Марию. И часто она, тронутая его поведением, видя немой упрек в его влюбленных глазах, вскакивала ночью, тихонько пробиралась в его спальню и будила его поцелуем.
Мария часто ошеломляла Муция, а ее врожденный ум, способности, живость воображения и понимание приводили его в изумление. Опытный патриций убеждался все больше и больше с каждым днем, что ему удалось встретить на своем пути один из самых оригинальных образцов совершенной красоты. Его намерение жениться на ней укреплялось все сильнее. Он говорил ей об этом и обещал, что, как только окончится срок его изгнания, он заберет ее с собою в Рим. Мария охотно соглашалась на это, потому что любила Муция и жаждала полететь в широкий мир, полный таинственных чудес, познакомиться с возбуждающей ужас среди народов земли величественной столицей.
Она знала, что Муций принадлежит к сословию всадников и является членом одной из самых аристократических римских семей, что он может ввести ее, куда захочет, хотя бы даже во дворец цезаря, что все двери, через которые она пожелает пройти, с его помощью будут для нее широко открыты.
По дороге на Офлю, убаюкиваемая легким покачиванием лектики, Мария мечтала о том, как будут восхищаться ею на forum romanum <Площадь в древнем Риме, на которой происходили народные собрания, устраивались ярмарки и совершался суд (лат.).>, когда она через Via sacra <Улица, на которой в древнем Риме проходили триумфальные шествия (лат.).> направится в Капитолий, и от времени до времени заглядывала в ручное зеркальце, как бы желая убедиться, какие чары таятся в ее лучистом взгляде, прекрасных устах и белом, с нежным румянцем лице.
Радостно и восторженно улыбаясь, она встретилась с Муцием, который остановился и с восхищением воскликнул:
- Радость очей моих, какая ты сегодня сияющая, словно алебастровая амфора, внутри которой зажжен огонь. В своем прозрачном платье ты вся светишься.
- Целуй меня скорее, а то я угасну, - весело ответила она. - Знаешь, немногого не хватало, чтобы я не пришла совсем.
- Задушил бы это "немногое" собственными руками, изрубил бы мечом...
- И не осмеливайся! - воскликнула Мария, ударяя рукой по его сжатым кулакам. - Это "немногое" для моей семьи, а в особенности для Марфы, есть нечто необычайно важное. Дома у нас все кипит от приготовлений и хлопот. Завтра у нас ожидают того Иисуса, о котором я тебе говорила когда-то, пророка из Галилеи.
- И постоянно у вас должен быть какой-нибудь пророк. Скажи мне, пожалуйста, что собственно делает такой пророк? Как он предсказывает будущее, по полету птиц, по направлению ветра, как наши авгуры?
- Насколько я знаю, - объяснила Мария, - такой пророк главным образом скорбит над не правдами мира и требует, чтобы все жили, как он. Последний был Иоанн, говорят, очень некрасивый. Он блуждал по пустыне, одетый в звериные шкуры, ел саранчу, а последователей своих обливал иорданской водой. Самым великим пророком у нас считается Илия, который поехал прямо на небо в огненной колеснице. Теперешний пророк Иисус, кажется, совсем иной. Он мало скорбит, мягкий и добрый, а самое главное - молодой и красивый. Мне очень интересно взглянуть на него, хоть издалека.
- Смотри не заглядись, - А что бы ты поделал, если бы и загляделась? По правде сказать, меня так и подмывает вскружить голову такому святому мужу. Притом ты должен знать, что, по словам Иуды, Иисус будет царем, так что я рядом с ним стала бы царицей...
- Чьим царем он будет?
- Чьим, наверное не знаю, но очень могущественным. Иуда говорил, что границами его царства будут границы земли, а трон роскошнее, нежели у царя Соломона.
- Мария, - небрежно махнул рукой Муций, - одного нашего легиона будет достаточно, чтобы царство это рассеялось в одно мгновение, а потерять тебя мне было бы чрезвычайно неприятно...
Голос Муция дрогнул, и он замолк.
- Не бойся, - нежно успокаивала его Мария. - Марфа любит его, и только поэтому я так интересуюсь им. Любопытно все-таки знать, как выглядит человек, сумевший поколебать гранитную добродетель моей набожной сестры. Я думаю, что она станет мне ближе и будет менее суровой, когда сама познает наслаждение любви. Из них выйдет прекрасная пара, Он, кажется, светлый, как солнце, а Марфа чернокудрая, как ночь, с темными, продолговатыми, влажными глазами, красивая, стройная, хотя несколько полная, но тело у нее прекрасное, цвета спелой пшеницы, и жаль, что все это пропадает даром.
- Выпьем в честь ее! - Муций налил вина и продолжал. - Я тоже так рад за нее, что позволю себе прислать через тебя Марфе маленький подарок. Мне доставили сегодня розовое киренское миро. Смотри, какой прозрачный алебастр! И Муций подал Марии флакон драгоценного масла.
- Благодарю тебя. Надо будет научить ее, как надо умащаться им, чтобы она повсюду была ароматна для своего милого. Она так стыдлива, что стесняется даже меня, своей сестры. Она однажды вспыхнула багровым румянцем, когда я застала ее невзначай в комнате нагую, смотревшую на себя в зеркало. И так она была смешна в этот момент, но в то же время так красива, что я невольно расцеловала ее, уверяя притом, что она препротивная скряга, прячет свою красоту, которою щедро могла бы оделить юношей и тем осчастливить их. Представь себе, что она расплакалась. Мне кажется, что напрасно я не разговорилась тогда с ней по душе. Может быть, мне удалось бы убедить ее в моей правоте. Потом она уже ни о чем слышать не хотела, заупрямилась в своей добродетели, и наконец-то нашелся счастливый ключ, который откроет перед ней двери наслаждения.
- Счастливый ключ, - шутливо вздохнул Муций и повел Марию в триклиний.
За ужином Мария была рассеянна. Мысли ее были дома, в Вифании, около сестры. Она думала о ее будущем счастье, о тихой жизни вдвоем, о ее будущих детях и задумалась, что лучше: такая ли тихая семейная жизнь или тот вихрь, который уносит ее и вечно будет гнать с места на место.
Ужин был окончен. Мария удалилась в свою комнату. Муций со вздохом пожелал ей покойной ночи, надеясь, что ночь принесет ему неожиданный сюрприз.
Но ночь не принесла ничего. И когда на другой день он встретил ее легким упреком, Мария весело ответила:
- Было у меня такое намерение, но я заспалась. Возмещу в следующий раз. А теперь вели приготовить мне лектику. Я тороплюсь домой, мне хочется видеть этого Иисуса.
- Хорошо, но завтра я опять пришлю за тобой. Ведь мы не нарвали роз, и нечему вянуть.
- Можно еще нарвать, - глухим голосом ответила Мария и пошла в сад.
Был полдень. Солнечный диск пылал жаром. Вдали слышался гул города, уже замиравшего от невыносимой жары, только где-то вблизи, упрямо сопротивляясь летнему зною, слышался мерный стук молотка какого-то неутомимого каменщика, обтесывающего камень на гранитной стене, окружавшей дворец.
Они миновали засыпавший от жары птичник, мертвый пруд и вошли в подстриженную аллею, Мария от времени до времени смотрела горящим взглядом на следовавшего за ней Муция. У входа в беседку Мария губами сорвала розу и, протягивая Муцию руки, прошептала:
- Целуй, чтобы скорее увяла.
В ту же минуту стук молотка прекратился; каменщик соскочил со стены и, перебегая от дерева к дереву, тихонько подкрался к беседке, осторожно раздвинул ветки и долгое время подсматривал, что делается в беседке, а затем быстро перемахнул через стену, пробежал площадь и исчез в узких уличках.
Когда Мария вышла из беседки, то в руках у нее был целый пук роз и несколько цветков были вколоты в волосы. Муций тоже нес целую вязанку и, поднимая цветы вверх, к жгучим лучам солнца, говорил:
- Жги их сильнее, Гелиос, пусть рассыплются в прах, прежде чем я внесу их в дом, чтобы она пришла поскорее нарвать свежих, А Мария, смеясь, спрятала свои розы в тунике, говоря;
- Цветите в тени, окутанные теплом моего тела, дышите как можно дольше свежестью и ароматом.
Так, поддразнивая друг друга, они вошли в дом. Мария привела в порядок растрепавшиеся волосы и измятую тунику, прикрепила к поясу мешочек с флаконом для Марфы и села в лектику.
Пусто было на улицах. Город словно вымер. Пылающий диск солнца заливал землю невыносимым жаром. Все живое искало тени. Мария тщательно задвинула занавески лектики и, понимая, как должно быть жарко этим несшим ее черным ливийцам и этому проводнику с мечом, решила по прибытии домой щедро вознаградить их. Они уже миновали Офлю и повернули в узкую уличку, как вдруг раздался протяжный свист и из кривых переулков высыпала толпа людей с несколькими фарисеями и рыжеволосым каменщиком во главе.
Проводник выхватил меч, но, получив удар палкой по голове, упал без сознания. Рабы-ливийцы в испуге разбежались, лектика опрокинулась, и испуганную Марию подхватили чьи-то сильные руки, а другая грубая рука сорвала вуаль с ее лица.
- Блудница! - оглушили ее дикие крики. Она чувствовала, что ее куда-то тащат, слышала вой толпы и свист брошенных камней.
Почти без сознания от ужаса, она вновь очнулась на площади, минуту тому назад такой пустынной, но теперь полной отовсюду сбежавшейся чернью. На площади возвышался великолепный, сияющий, как снеговая гора, храм, а на последней ступеньке ослепительной беломраморной лестницы сидел мужчина с расчесанными волосами, золотом отливавшими на солнце. Одет он был в длинную белую одежду; его коричневый плащ лежал рядом с ним. Это был Иисус.
Услыхав шум, он поднял глаза; заметив уже издали красные полы одежд фарисеев, Иисус догадался, что они бегут к нему с какой-нибудь новой уловкой. Он досадливо сдвинул брови и, притворяясь равнодушным, склонился, чертя пальцами на песке какие-то зигзаги.
Когда первые ряды с Марией посредине остановились перед ним, шум прекратился и наступила тишина.
- Учитель, - раздался громкий голос рослого фарисея, державшего под руки помертвевшую Марию, - учитель, эта женщина взята в прелюбодеянии. Товий, слуга Анны, видел своими глазами и свидетельствует против нее, - Свидетельствую! подтвердил рыжий каменщик.
- Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями, а ты что скажешь нам?
Иисус поднял голову и удивился. Он ожидал увидеть уличную, оборванную бродяжку, а увидал прекрасную девушку в голубой тунике, в жемчугах, рассыпавшихся на полуоткрытой, тяжело дышавшей груди, в золотых обручах на обнаженных руках, в усеянных золотом сандалиях, с золотыми растрепанными локонами. Ни ее белое, как мел, лицо, ни дрожь, пробегавшая по всему ее телу, ни широко раскрытые в диком страхе глаза не были в состоянии лишить ее тех чар совершенной красоты, которыми одарила ее судьба.
Мудрые, глубокие карие глаза Иисуса кротким взглядом окинули ее испуганную фигуру, потом перешли на фарисеев, гордо и сильно взглянули на их хитро-лукавые лица и сурово остановились на лице насмешливо улыбавшегося Товия. Потемнев от гнева, глаза Иисуса снова обратились к Марии и вдруг стали прозрачными, светлыми, как бы загоревшимися от внутреннего огня.
Он встал, по его губам пробежала тихая улыбка; с оттенком тонкой, едва уловимой иронии он сказал негромким, но звучным голосом:
- Кто из вас без греха, пусть первый бросит в нее камнем.
Как бы пораженные ударом в грудь, отступили первые ряды.
- Что он сказал, что он сказал? - зашумела толпа. И слова учителя, передаваясь из уст в уста, словно разгоняли собравшуюся толпу. Чернь таяла, отступала в кривые переулки и, наконец, исчезла.
На опустевшей, залитой солнцем площади остались только Иисус и дрожавшая, как тростинка, Мария. Остолбенев, не понимая, что произошло, сквозь слезы, застилавшие ее глаза, она видела, как в тумане, его сияющие торжеством, горевшие еще огнем вдохновения глаза и услыхала как бы доносившийся издалека мелодичный голос:
- Женщина, где твои обвинители? Никто не осудил тебя?
- Никто, господин! - ответила она сквозь сжимавшие ее горло рыдания.
- Никто? - повторил Иисус. - И я не осуждаю тебя. Возьми, покрой свои растерзанные одежды. - Он набросил ей на плечи свой плащ и добавил мягким голосом, прозвеневшим нежным аккордом в ее сердце:
- Иди и впредь не греши! Он еще раз взглянул в полные слез глаза, отвернулся и стал подниматься вверх по ступенькам храма. Извивы его золотисто-рыжеватых волос сияли, переливаясь на солнце, все выше и выше, пока, наконец, он не растаял среди белой колоннады храма.
Ноги Марии подогнулись, она упала на колени, а потом села и тихо заплакала. Ее охватила какая-то смутная задумчивость, слезы высохли, и она увидела перед собой на песке отчетливый оттиск его ноги. Некоторое время она всматривалась в этот оттиск, потом прижалась к нему лицом и лежала до тех пор, пока горячий песок не стал жечь ее вздрагивающие от не знакомых ей ранее волнений уста.
Мария встала с земли, закуталась в плащ и машинально пошла домой, а очутившись в своей комнате, бросилась на кровать, совершенно истощенная всем пережитым.
Спустя час вошла к ней Дебора и объяснила, что Муций прислал раба и просит дать знать, не случилось ли чего-нибудь с ней. Мария открыла испуганные глаза и не была в состоянии понять, чего от нее хотят...
- Знак, знак! - повторила она машинально несколько раз и так же машинально сняла с пальца подаренное ей Муцием при первом знакомстве кольцо, единственный подарок, который она приняла от него до сих пор, дала его Деборе, повернулась к стене и снова заснула тяжелым, лихорадочным сном.
Когда она проснулась, было уже совершенно темно. Сквозь открытое окно в комнату заглядывали яркие, мигающие звезды, проносилось легкое веяние ветерка и доносился какой-то говор со двора.
- Иисус прибыл! - вспомнила Мария и задрожала от мысли, что, может быть, это тот, который спас ее сегодня, Затаив дыхание, она стала прислушиваться. Голоса отдалялись, послышались суета и возня на дворе, но вскоре все замолкло.
Мария торопливо встала и выбежала на крыльцо. Перед домиком Симона мелькали силуэты людей и лилась по траве яркая полоса света.
Мария тихонько сошла с крыльца и, пробираясь меж кустов, словно ничего не сознавая, направилась к домику Симона. Сердце ее билось так сильно, что прямо становилось трудно дышать; наконец, она притаилась за деревом в нескольких шагах от дома.
В дверях стояло несколько человек, просто одетых. В глубине дома заметна была чернокудрая голова Марфы. Слышались кашель Лазаря и голос что-то доказывающего Иуды.
Когда Иуда умолк, люди расступились, и она увидела сидевшего между братом и Симоном незнакомого человека. Она узнала его. Это был Иисус.
Склонившись немного, он снимал сандалии, потом бросил их на пол и стал растирать рукой опаленные ноги. Подняв лицо, Иисус смотрел прямо перед собой, и Марии казалось, что он видит ее и улыбкой своей призывает ее к себе.
Как вихрь, ворвалась Мария в комнату и с криком: "Спаситель!" упала к его ногам. Роскошные руки в золотых запястьях охватили его колени, прекрасная голова склонилась к глиняному полу.
Удивление охватило всех, и вдруг чудный, одуряющий запах наполнил комнату; Мария вылила розовый бальзам на ноги Иисуса, сорвала со своей головы сетку и заревом распустившихся волос, вздрагивая от переполнявших ее грудь рыданий, стала вытирать ими усталые ноги Иисуса.
Иисус склонился над ней, поднял ее, положил ее голову к себе на колени и сказал мягко:
- О чем же ты плачешь еще?.. Симон, который только теперь узнал Марию, шепнул ему предостерегающе:
- Учитель, это Мария из Магдалы, сестра Лазаря и большая грешница.
Иуда добавил раздраженным тоном;
- Лучше бы продать это масло, а деньги раздать бедным.
- Не плачь, - успокаивал Иисус Марию, а когда она робко взглянула на него испуганными глазами, он, пристально смотря в них, сказал:
- Ты мне ничего не говорил, Лазарь, что у тебя есть еще сестра, и такая прекрасная, - а затем, повернувшись к Симону, заговорил несколько проповедническим тоном; - Прощаются ей грехи ее многие за то, что она возлюбила много, а кто мало любит, тому и мало прощается. Я пришел к тебе, Симон, а ты пожалел мне воды омыть ноги; она слезами своими омыла мне ноги. Ты не умастил маслом главу мою, а она драгоценным миром помазала ноги мои и этими волосами, мягче шелка, драгоценнее золота, отерла их. Не тревожься и ты, Иуда, ибо нищих вы всегда будете иметь с собой, а меня не всегда. Ходили вы со мной долго, слышали вы меня много и все сомневались и спрашивали, кто я. Раздумав много, пошли вы вослед мне, а эта девушка, едва только утром увидала меня, в тот же вечер, повинуясь голосу сердца, припала к моим ногам. Иди и усни теперь; измучил сердце твое этот день. Пойдем и мы на отдых, потому что ничего уже более лучшего не может встретиться нам в этот день.
Мария послушно поднялась с колен, вышла, и едва только коснулась подушки, как сладко уснула. Ученики Иисуса рассеялись по саду и, закутавшись в плащи, уснули под деревьями.
Погасли огни, и вскоре глубокая тишина воцарилась во всей усадьбе.
Один только Иуда не мог заснуть, он вышел за ворота, сел на камень и думал, следя угрюмым взглядом за ярко горевшими созвездиями, золотистым Млечным Путем и неподвижно стоявшим на синем небе стеклянным кругом луны. В его курчавой голове бродили спутанные мысли: он понимал, что теперь трудно будет пытать счастья у Марии, был зол на то, что Иисус публично сделал ему выговор. Тревожило Иуду еще, как бы равви, выступавший, как полагал Иуда, благодаря его влиянию, все более и более мужественно перед священниками, как бы он не отказался от последнего решительного шага, имея за собой легионы смелых галилеян, как бы не отступил. Тревога и беспокойство, что, может быть, его жадные стремления и желания не сбудутся, закрались в душу Иуды.
Не спала также и Марфа. Она сидела в своей каморке, освещенной слабо горевшим светильником, смотря на большую квашню теста, которую надо было замесить, ибо она сама обещала лично приготовить хлеб для учителя. Она понимала, что ей предстоит еще много работы, но усталые ноги и измученные руки, да вдобавок какое-то глухое, непонятное горе отнимали у нее последние силы. Она чувствовала, что должна радоваться обращению сестры, но напротив неизмеримая печаль заволакивала ее сердце и душу, что-то дорогое, ценное умирало и гасло для нее. С тяжелым вздохом встала она, высоко засучила широкие рукава, завязала их сзади и, обнажив белые, полные, стройные руки, принялась за работу, но вдруг голова ее задрожала и слезы, как град, покатились по бледнеющим от тайной боли и страданий щекам.
Глава 7
Анна понял, что он ошибся. Произошло нечто весьма неприятное: не противореча закону, Иисус своим поразительным ответом уничтожил одну из самых суровых его заповедей, остановил руки, уже схватившиеся за камни, вызвал замешательство в понятиях толпы и встревожил старейшин. Великий в Галилее не умалился в Иерусалиме, как предполагал синедрион, напротив - слава его возросла, и он стал еще более популярным.
Глаза всех обращались к молодому равви, как только он появлялся в храме, а крытая колоннада Соломона, где он так любил проповедовать, не могла вместить всех желающих слышать его. В роскошных галереях этого здания, с его тройным рядом колонн и резной крышей, стоявшего на обрыве Кедронской долины перед лицом памятников, поставленных в честь древних пророков, проникновенный учитель не только излагал свое новое учение, но и вел одновременно ожесточенную борьбу с ревнителями старого закона, которые лукаво испытывали его, стремясь извратить его речи перед народом. Не удавалось им это: каждый раз им приходилось терпеть горькое поражение и принимать удар, направленный на самую сущность их верований.
Когда Иисуса спрашивали, почему он братается с самаритянами и грешниками, он отвечал:
- Не здоровые имеют нужду во враче, но больные... - и затем развивал эту мысль в простых и понятных толпе притчах о блудном сыне, пропавшей овце, милосердном самаритянине. Когда священники упрекали его за то, что он излечивает больных в субботу, то Иисус отвечал:
- Как вы полагаете; должно ли в субботу добро делать или зло делать? Душу спасти или погубить?
Не зная, что ему ответить, они говорили, что он имеет в себе Вельзевула и изгоняет бесов силою князя бесовского.
Иисус отвечал им сравнениями, что не может же дьявол изгнать дьявола:
- Ведь никто не может войти в дом сильного и расхитить вещи его, если прежде не свяжет сильного; и только тогда он расхитит богатства его.
А потом, обращаясь к народу, он открывал ему глаза на лицемерие священников, которые увеличивают воскрылия одежд своих и, под предлогом долгих молитв, поедают дома вдов, называл их змеиным племенем, порождениями ехидниными, слепыми вождями слепых, которые обходят море и сушу, дабы обратить хоть одного нового еврея, а когда это случится, то делают его вдвое худшим сыном геенны, и, указывая на памятники пророков, он говорил:
- Вы строите гробницы тем, которых избили отцы ваши, - таким образом, свидетельствуете против них. На вас надо искать всю кровь праведников, пролитую на земле, от крови Авеля до крови Захарии, которого вы убили между храмом и жертвенником... У вас, повторяю вам, я буду искать ее!
Ужас этих слов отнимал язык у священников и производил такое сильное впечатление, что вокруг наступала мертвая тишина, а над толпой слышался только звучный голос учителя.
Народ, угнетаемый духовенством, тяжко вздыхал, в толпе раздавались глухие стоны и сдавленные восклицания, словно идущие откуда-то из моря темноты. А Иисус обращался к толпе со словами любви и прощения, говоря:
- Приидите ко мне все труждающиеся и обремененные - и я успокою вас, я дам отдых рукам вашим и покой душам вашим!
Толпа колыхалась, как колосья в поле, раздавались рыдания, из уст мужчин вырывались крики восторга, а женщины благословляли чрево, носившее его, и сосцы, его питавшие.
Книжники и фарисеи извивались от злобы, но не смели поднять на него руку, боясь толпы, провозглашавшей его пророком. Да и среди самих старейшин возникли сомнения. Член совета, Иосиф из Аримафеи, стал говорить об Иисусе весьма снисходительно, а Никодим прямо восторгался им.
- Всегда и во все времена каждый пророк обличал... - выразился как-то Никодим на заседании синедриона.
- Каждый обличал, но в общих чертах, заблуждения мира, а этот прямо пальцем на нас указывает! - угрюмо ответил Каиафа.
Никодим резко возразил ему;
- Вы обещали уничтожить его, испытываете его постоянно, наступаете на него и отходите прочь, разбитые наголову! Я каждый день хожу его слушать и возвращаюсь, словно ослепленный новым светом. Он проник в самую глубину моей души, когда однажды, смотря на меня, сказал;
"Камень, который отвергли строители, тот самый сделался главою угла". Это старое изречение с тех пор не выходит у меня из головы, Анна, имевший самые точные сведения о деятельности Иисуса, добавил:
- ".И тот, кто упадет на этот камень, - разобьется, а на кого он упадет, того раздавит". Это было направлено против нас! Дело обстоит так, что или мы будем стерты в порошок, или он ляжет во прах... Пусть проповедует дальше, авось до чего-нибудь договорится!
И старик, задыхаясь от гнева, обвел всех таким яростным взглядом, что задрожал Иосиф из Аримафеи, смутился даже смелый Никодим.
Пока старейшины совещались между собой, народ увлекался новым учителем, в особенности женщины, которые теснились к нему поближе, стараясь прикоснуться к его одежде, уверяя, что это прикосновение облегчает их различные недуги. Они подносили к нему детей, прося благословить их, ловили и целовали полы его плаща.
Желание видеть и слышать Иисуса стало таким всеобщим, что даже неизлечимые больные, бесноватые и прокаженные, изгнанные из городов, обитатели пещер и могил, выбегали из своих логовищ, чтобы хоть издали посмотреть на него.
А он шел тихий и спокойный, ласково улыбаясь, расточая слова утешения, хотя прекрасно знал, что начал борьбу на жизнь и смерть с могучим духовенством и предвидел ее исход.
Среди учеников Иисуса также стали высказываться опасения.
Учитель, действовавший раньше так осторожно, запрещавший называть себя Христом, теперь открыто давал понять, кто он такой, так резко нападал на священников, становился таким нетерпеливым по отношению к своим сторонникам, суровым и требовательным к своим приближенным, что они прямо боялись его.
Из сопровождавших его апостолов - двух, Филиппа и Варфоломея, от отправил днем раньше к Симону, прося у него приюта: дни они намеревались проводить в городе, а на ночь приходить в Вифанию.
При этом известии необычайное оживление воцарилось в усадьбе Лазаря.
Марфа принялась печь хлеб, решив сама приготовить все к столу возлюбленного учителя. Старый, скромный домик Симона стал постепенно приводиться в порядок; даже больной Лазарь принялся за работу.
Мария, узнав от Деборы, что означают все эти приготовления, очень обрадовалась. Наконец-то она увидит того прекрасного юношу, который покорил суровое, недоступное сердце ее сестры, и поэтому она довольно неохотно приняла посланца Муция. Сначала она хотела ответить отказом, но потом, сообразив, что успеет завтра еще вовремя вернуться, незаметно для всех выбралась из дому.
Связь ее с изысканным и образованным патрицием становилась все крепче и теснее.
В его дворце Мария имела свою отдельную роскошную комнатку, куда она часто удалялась, когда ей хотелось остаться одной. Наговорившись с Муцием досыта о различных вещах, наслушавшись его рассказов о чужих странах, где он долго путешествовал, о его военных подвигах и приключениях, о великолепии Рима, о роскошных пирах цезаря, о романтических похождениях героев, прекрасных богов и богинь, - она потом спокойно засыпала в своей комнатке. Муций из деликатности никогда не беспокоил там Марию. И часто она, тронутая его поведением, видя немой упрек в его влюбленных глазах, вскакивала ночью, тихонько пробиралась в его спальню и будила его поцелуем.
Мария часто ошеломляла Муция, а ее врожденный ум, способности, живость воображения и понимание приводили его в изумление. Опытный патриций убеждался все больше и больше с каждым днем, что ему удалось встретить на своем пути один из самых оригинальных образцов совершенной красоты. Его намерение жениться на ней укреплялось все сильнее. Он говорил ей об этом и обещал, что, как только окончится срок его изгнания, он заберет ее с собою в Рим. Мария охотно соглашалась на это, потому что любила Муция и жаждала полететь в широкий мир, полный таинственных чудес, познакомиться с возбуждающей ужас среди народов земли величественной столицей.
Она знала, что Муций принадлежит к сословию всадников и является членом одной из самых аристократических римских семей, что он может ввести ее, куда захочет, хотя бы даже во дворец цезаря, что все двери, через которые она пожелает пройти, с его помощью будут для нее широко открыты.
По дороге на Офлю, убаюкиваемая легким покачиванием лектики, Мария мечтала о том, как будут восхищаться ею на forum romanum <Площадь в древнем Риме, на которой происходили народные собрания, устраивались ярмарки и совершался суд (лат.).>, когда она через Via sacra <Улица, на которой в древнем Риме проходили триумфальные шествия (лат.).> направится в Капитолий, и от времени до времени заглядывала в ручное зеркальце, как бы желая убедиться, какие чары таятся в ее лучистом взгляде, прекрасных устах и белом, с нежным румянцем лице.
Радостно и восторженно улыбаясь, она встретилась с Муцием, который остановился и с восхищением воскликнул:
- Радость очей моих, какая ты сегодня сияющая, словно алебастровая амфора, внутри которой зажжен огонь. В своем прозрачном платье ты вся светишься.
- Целуй меня скорее, а то я угасну, - весело ответила она. - Знаешь, немногого не хватало, чтобы я не пришла совсем.
- Задушил бы это "немногое" собственными руками, изрубил бы мечом...
- И не осмеливайся! - воскликнула Мария, ударяя рукой по его сжатым кулакам. - Это "немногое" для моей семьи, а в особенности для Марфы, есть нечто необычайно важное. Дома у нас все кипит от приготовлений и хлопот. Завтра у нас ожидают того Иисуса, о котором я тебе говорила когда-то, пророка из Галилеи.
- И постоянно у вас должен быть какой-нибудь пророк. Скажи мне, пожалуйста, что собственно делает такой пророк? Как он предсказывает будущее, по полету птиц, по направлению ветра, как наши авгуры?
- Насколько я знаю, - объяснила Мария, - такой пророк главным образом скорбит над не правдами мира и требует, чтобы все жили, как он. Последний был Иоанн, говорят, очень некрасивый. Он блуждал по пустыне, одетый в звериные шкуры, ел саранчу, а последователей своих обливал иорданской водой. Самым великим пророком у нас считается Илия, который поехал прямо на небо в огненной колеснице. Теперешний пророк Иисус, кажется, совсем иной. Он мало скорбит, мягкий и добрый, а самое главное - молодой и красивый. Мне очень интересно взглянуть на него, хоть издалека.
- Смотри не заглядись, - А что бы ты поделал, если бы и загляделась? По правде сказать, меня так и подмывает вскружить голову такому святому мужу. Притом ты должен знать, что, по словам Иуды, Иисус будет царем, так что я рядом с ним стала бы царицей...
- Чьим царем он будет?
- Чьим, наверное не знаю, но очень могущественным. Иуда говорил, что границами его царства будут границы земли, а трон роскошнее, нежели у царя Соломона.
- Мария, - небрежно махнул рукой Муций, - одного нашего легиона будет достаточно, чтобы царство это рассеялось в одно мгновение, а потерять тебя мне было бы чрезвычайно неприятно...
Голос Муция дрогнул, и он замолк.
- Не бойся, - нежно успокаивала его Мария. - Марфа любит его, и только поэтому я так интересуюсь им. Любопытно все-таки знать, как выглядит человек, сумевший поколебать гранитную добродетель моей набожной сестры. Я думаю, что она станет мне ближе и будет менее суровой, когда сама познает наслаждение любви. Из них выйдет прекрасная пара, Он, кажется, светлый, как солнце, а Марфа чернокудрая, как ночь, с темными, продолговатыми, влажными глазами, красивая, стройная, хотя несколько полная, но тело у нее прекрасное, цвета спелой пшеницы, и жаль, что все это пропадает даром.
- Выпьем в честь ее! - Муций налил вина и продолжал. - Я тоже так рад за нее, что позволю себе прислать через тебя Марфе маленький подарок. Мне доставили сегодня розовое киренское миро. Смотри, какой прозрачный алебастр! И Муций подал Марии флакон драгоценного масла.
- Благодарю тебя. Надо будет научить ее, как надо умащаться им, чтобы она повсюду была ароматна для своего милого. Она так стыдлива, что стесняется даже меня, своей сестры. Она однажды вспыхнула багровым румянцем, когда я застала ее невзначай в комнате нагую, смотревшую на себя в зеркало. И так она была смешна в этот момент, но в то же время так красива, что я невольно расцеловала ее, уверяя притом, что она препротивная скряга, прячет свою красоту, которою щедро могла бы оделить юношей и тем осчастливить их. Представь себе, что она расплакалась. Мне кажется, что напрасно я не разговорилась тогда с ней по душе. Может быть, мне удалось бы убедить ее в моей правоте. Потом она уже ни о чем слышать не хотела, заупрямилась в своей добродетели, и наконец-то нашелся счастливый ключ, который откроет перед ней двери наслаждения.
- Счастливый ключ, - шутливо вздохнул Муций и повел Марию в триклиний.
За ужином Мария была рассеянна. Мысли ее были дома, в Вифании, около сестры. Она думала о ее будущем счастье, о тихой жизни вдвоем, о ее будущих детях и задумалась, что лучше: такая ли тихая семейная жизнь или тот вихрь, который уносит ее и вечно будет гнать с места на место.
Ужин был окончен. Мария удалилась в свою комнату. Муций со вздохом пожелал ей покойной ночи, надеясь, что ночь принесет ему неожиданный сюрприз.
Но ночь не принесла ничего. И когда на другой день он встретил ее легким упреком, Мария весело ответила:
- Было у меня такое намерение, но я заспалась. Возмещу в следующий раз. А теперь вели приготовить мне лектику. Я тороплюсь домой, мне хочется видеть этого Иисуса.
- Хорошо, но завтра я опять пришлю за тобой. Ведь мы не нарвали роз, и нечему вянуть.
- Можно еще нарвать, - глухим голосом ответила Мария и пошла в сад.
Был полдень. Солнечный диск пылал жаром. Вдали слышался гул города, уже замиравшего от невыносимой жары, только где-то вблизи, упрямо сопротивляясь летнему зною, слышался мерный стук молотка какого-то неутомимого каменщика, обтесывающего камень на гранитной стене, окружавшей дворец.
Они миновали засыпавший от жары птичник, мертвый пруд и вошли в подстриженную аллею, Мария от времени до времени смотрела горящим взглядом на следовавшего за ней Муция. У входа в беседку Мария губами сорвала розу и, протягивая Муцию руки, прошептала:
- Целуй, чтобы скорее увяла.
В ту же минуту стук молотка прекратился; каменщик соскочил со стены и, перебегая от дерева к дереву, тихонько подкрался к беседке, осторожно раздвинул ветки и долгое время подсматривал, что делается в беседке, а затем быстро перемахнул через стену, пробежал площадь и исчез в узких уличках.
Когда Мария вышла из беседки, то в руках у нее был целый пук роз и несколько цветков были вколоты в волосы. Муций тоже нес целую вязанку и, поднимая цветы вверх, к жгучим лучам солнца, говорил:
- Жги их сильнее, Гелиос, пусть рассыплются в прах, прежде чем я внесу их в дом, чтобы она пришла поскорее нарвать свежих, А Мария, смеясь, спрятала свои розы в тунике, говоря;
- Цветите в тени, окутанные теплом моего тела, дышите как можно дольше свежестью и ароматом.
Так, поддразнивая друг друга, они вошли в дом. Мария привела в порядок растрепавшиеся волосы и измятую тунику, прикрепила к поясу мешочек с флаконом для Марфы и села в лектику.
Пусто было на улицах. Город словно вымер. Пылающий диск солнца заливал землю невыносимым жаром. Все живое искало тени. Мария тщательно задвинула занавески лектики и, понимая, как должно быть жарко этим несшим ее черным ливийцам и этому проводнику с мечом, решила по прибытии домой щедро вознаградить их. Они уже миновали Офлю и повернули в узкую уличку, как вдруг раздался протяжный свист и из кривых переулков высыпала толпа людей с несколькими фарисеями и рыжеволосым каменщиком во главе.
Проводник выхватил меч, но, получив удар палкой по голове, упал без сознания. Рабы-ливийцы в испуге разбежались, лектика опрокинулась, и испуганную Марию подхватили чьи-то сильные руки, а другая грубая рука сорвала вуаль с ее лица.
- Блудница! - оглушили ее дикие крики. Она чувствовала, что ее куда-то тащат, слышала вой толпы и свист брошенных камней.
Почти без сознания от ужаса, она вновь очнулась на площади, минуту тому назад такой пустынной, но теперь полной отовсюду сбежавшейся чернью. На площади возвышался великолепный, сияющий, как снеговая гора, храм, а на последней ступеньке ослепительной беломраморной лестницы сидел мужчина с расчесанными волосами, золотом отливавшими на солнце. Одет он был в длинную белую одежду; его коричневый плащ лежал рядом с ним. Это был Иисус.
Услыхав шум, он поднял глаза; заметив уже издали красные полы одежд фарисеев, Иисус догадался, что они бегут к нему с какой-нибудь новой уловкой. Он досадливо сдвинул брови и, притворяясь равнодушным, склонился, чертя пальцами на песке какие-то зигзаги.
Когда первые ряды с Марией посредине остановились перед ним, шум прекратился и наступила тишина.
- Учитель, - раздался громкий голос рослого фарисея, державшего под руки помертвевшую Марию, - учитель, эта женщина взята в прелюбодеянии. Товий, слуга Анны, видел своими глазами и свидетельствует против нее, - Свидетельствую! подтвердил рыжий каменщик.
- Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями, а ты что скажешь нам?
Иисус поднял голову и удивился. Он ожидал увидеть уличную, оборванную бродяжку, а увидал прекрасную девушку в голубой тунике, в жемчугах, рассыпавшихся на полуоткрытой, тяжело дышавшей груди, в золотых обручах на обнаженных руках, в усеянных золотом сандалиях, с золотыми растрепанными локонами. Ни ее белое, как мел, лицо, ни дрожь, пробегавшая по всему ее телу, ни широко раскрытые в диком страхе глаза не были в состоянии лишить ее тех чар совершенной красоты, которыми одарила ее судьба.
Мудрые, глубокие карие глаза Иисуса кротким взглядом окинули ее испуганную фигуру, потом перешли на фарисеев, гордо и сильно взглянули на их хитро-лукавые лица и сурово остановились на лице насмешливо улыбавшегося Товия. Потемнев от гнева, глаза Иисуса снова обратились к Марии и вдруг стали прозрачными, светлыми, как бы загоревшимися от внутреннего огня.
Он встал, по его губам пробежала тихая улыбка; с оттенком тонкой, едва уловимой иронии он сказал негромким, но звучным голосом:
- Кто из вас без греха, пусть первый бросит в нее камнем.
Как бы пораженные ударом в грудь, отступили первые ряды.
- Что он сказал, что он сказал? - зашумела толпа. И слова учителя, передаваясь из уст в уста, словно разгоняли собравшуюся толпу. Чернь таяла, отступала в кривые переулки и, наконец, исчезла.
На опустевшей, залитой солнцем площади остались только Иисус и дрожавшая, как тростинка, Мария. Остолбенев, не понимая, что произошло, сквозь слезы, застилавшие ее глаза, она видела, как в тумане, его сияющие торжеством, горевшие еще огнем вдохновения глаза и услыхала как бы доносившийся издалека мелодичный голос:
- Женщина, где твои обвинители? Никто не осудил тебя?
- Никто, господин! - ответила она сквозь сжимавшие ее горло рыдания.
- Никто? - повторил Иисус. - И я не осуждаю тебя. Возьми, покрой свои растерзанные одежды. - Он набросил ей на плечи свой плащ и добавил мягким голосом, прозвеневшим нежным аккордом в ее сердце:
- Иди и впредь не греши! Он еще раз взглянул в полные слез глаза, отвернулся и стал подниматься вверх по ступенькам храма. Извивы его золотисто-рыжеватых волос сияли, переливаясь на солнце, все выше и выше, пока, наконец, он не растаял среди белой колоннады храма.
Ноги Марии подогнулись, она упала на колени, а потом села и тихо заплакала. Ее охватила какая-то смутная задумчивость, слезы высохли, и она увидела перед собой на песке отчетливый оттиск его ноги. Некоторое время она всматривалась в этот оттиск, потом прижалась к нему лицом и лежала до тех пор, пока горячий песок не стал жечь ее вздрагивающие от не знакомых ей ранее волнений уста.
Мария встала с земли, закуталась в плащ и машинально пошла домой, а очутившись в своей комнате, бросилась на кровать, совершенно истощенная всем пережитым.
Спустя час вошла к ней Дебора и объяснила, что Муций прислал раба и просит дать знать, не случилось ли чего-нибудь с ней. Мария открыла испуганные глаза и не была в состоянии понять, чего от нее хотят...
- Знак, знак! - повторила она машинально несколько раз и так же машинально сняла с пальца подаренное ей Муцием при первом знакомстве кольцо, единственный подарок, который она приняла от него до сих пор, дала его Деборе, повернулась к стене и снова заснула тяжелым, лихорадочным сном.
Когда она проснулась, было уже совершенно темно. Сквозь открытое окно в комнату заглядывали яркие, мигающие звезды, проносилось легкое веяние ветерка и доносился какой-то говор со двора.
- Иисус прибыл! - вспомнила Мария и задрожала от мысли, что, может быть, это тот, который спас ее сегодня, Затаив дыхание, она стала прислушиваться. Голоса отдалялись, послышались суета и возня на дворе, но вскоре все замолкло.
Мария торопливо встала и выбежала на крыльцо. Перед домиком Симона мелькали силуэты людей и лилась по траве яркая полоса света.
Мария тихонько сошла с крыльца и, пробираясь меж кустов, словно ничего не сознавая, направилась к домику Симона. Сердце ее билось так сильно, что прямо становилось трудно дышать; наконец, она притаилась за деревом в нескольких шагах от дома.
В дверях стояло несколько человек, просто одетых. В глубине дома заметна была чернокудрая голова Марфы. Слышались кашель Лазаря и голос что-то доказывающего Иуды.
Когда Иуда умолк, люди расступились, и она увидела сидевшего между братом и Симоном незнакомого человека. Она узнала его. Это был Иисус.
Склонившись немного, он снимал сандалии, потом бросил их на пол и стал растирать рукой опаленные ноги. Подняв лицо, Иисус смотрел прямо перед собой, и Марии казалось, что он видит ее и улыбкой своей призывает ее к себе.
Как вихрь, ворвалась Мария в комнату и с криком: "Спаситель!" упала к его ногам. Роскошные руки в золотых запястьях охватили его колени, прекрасная голова склонилась к глиняному полу.
Удивление охватило всех, и вдруг чудный, одуряющий запах наполнил комнату; Мария вылила розовый бальзам на ноги Иисуса, сорвала со своей головы сетку и заревом распустившихся волос, вздрагивая от переполнявших ее грудь рыданий, стала вытирать ими усталые ноги Иисуса.
Иисус склонился над ней, поднял ее, положил ее голову к себе на колени и сказал мягко:
- О чем же ты плачешь еще?.. Симон, который только теперь узнал Марию, шепнул ему предостерегающе:
- Учитель, это Мария из Магдалы, сестра Лазаря и большая грешница.
Иуда добавил раздраженным тоном;
- Лучше бы продать это масло, а деньги раздать бедным.
- Не плачь, - успокаивал Иисус Марию, а когда она робко взглянула на него испуганными глазами, он, пристально смотря в них, сказал:
- Ты мне ничего не говорил, Лазарь, что у тебя есть еще сестра, и такая прекрасная, - а затем, повернувшись к Симону, заговорил несколько проповедническим тоном; - Прощаются ей грехи ее многие за то, что она возлюбила много, а кто мало любит, тому и мало прощается. Я пришел к тебе, Симон, а ты пожалел мне воды омыть ноги; она слезами своими омыла мне ноги. Ты не умастил маслом главу мою, а она драгоценным миром помазала ноги мои и этими волосами, мягче шелка, драгоценнее золота, отерла их. Не тревожься и ты, Иуда, ибо нищих вы всегда будете иметь с собой, а меня не всегда. Ходили вы со мной долго, слышали вы меня много и все сомневались и спрашивали, кто я. Раздумав много, пошли вы вослед мне, а эта девушка, едва только утром увидала меня, в тот же вечер, повинуясь голосу сердца, припала к моим ногам. Иди и усни теперь; измучил сердце твое этот день. Пойдем и мы на отдых, потому что ничего уже более лучшего не может встретиться нам в этот день.
Мария послушно поднялась с колен, вышла, и едва только коснулась подушки, как сладко уснула. Ученики Иисуса рассеялись по саду и, закутавшись в плащи, уснули под деревьями.
Погасли огни, и вскоре глубокая тишина воцарилась во всей усадьбе.
Один только Иуда не мог заснуть, он вышел за ворота, сел на камень и думал, следя угрюмым взглядом за ярко горевшими созвездиями, золотистым Млечным Путем и неподвижно стоявшим на синем небе стеклянным кругом луны. В его курчавой голове бродили спутанные мысли: он понимал, что теперь трудно будет пытать счастья у Марии, был зол на то, что Иисус публично сделал ему выговор. Тревожило Иуду еще, как бы равви, выступавший, как полагал Иуда, благодаря его влиянию, все более и более мужественно перед священниками, как бы он не отказался от последнего решительного шага, имея за собой легионы смелых галилеян, как бы не отступил. Тревога и беспокойство, что, может быть, его жадные стремления и желания не сбудутся, закрались в душу Иуды.
Не спала также и Марфа. Она сидела в своей каморке, освещенной слабо горевшим светильником, смотря на большую квашню теста, которую надо было замесить, ибо она сама обещала лично приготовить хлеб для учителя. Она понимала, что ей предстоит еще много работы, но усталые ноги и измученные руки, да вдобавок какое-то глухое, непонятное горе отнимали у нее последние силы. Она чувствовала, что должна радоваться обращению сестры, но напротив неизмеримая печаль заволакивала ее сердце и душу, что-то дорогое, ценное умирало и гасло для нее. С тяжелым вздохом встала она, высоко засучила широкие рукава, завязала их сзади и, обнажив белые, полные, стройные руки, принялась за работу, но вдруг голова ее задрожала и слезы, как град, покатились по бледнеющим от тайной боли и страданий щекам.
Глава 7
Анна понял, что он ошибся. Произошло нечто весьма неприятное: не противореча закону, Иисус своим поразительным ответом уничтожил одну из самых суровых его заповедей, остановил руки, уже схватившиеся за камни, вызвал замешательство в понятиях толпы и встревожил старейшин. Великий в Галилее не умалился в Иерусалиме, как предполагал синедрион, напротив - слава его возросла, и он стал еще более популярным.
Глаза всех обращались к молодому равви, как только он появлялся в храме, а крытая колоннада Соломона, где он так любил проповедовать, не могла вместить всех желающих слышать его. В роскошных галереях этого здания, с его тройным рядом колонн и резной крышей, стоявшего на обрыве Кедронской долины перед лицом памятников, поставленных в честь древних пророков, проникновенный учитель не только излагал свое новое учение, но и вел одновременно ожесточенную борьбу с ревнителями старого закона, которые лукаво испытывали его, стремясь извратить его речи перед народом. Не удавалось им это: каждый раз им приходилось терпеть горькое поражение и принимать удар, направленный на самую сущность их верований.
Когда Иисуса спрашивали, почему он братается с самаритянами и грешниками, он отвечал:
- Не здоровые имеют нужду во враче, но больные... - и затем развивал эту мысль в простых и понятных толпе притчах о блудном сыне, пропавшей овце, милосердном самаритянине. Когда священники упрекали его за то, что он излечивает больных в субботу, то Иисус отвечал:
- Как вы полагаете; должно ли в субботу добро делать или зло делать? Душу спасти или погубить?
Не зная, что ему ответить, они говорили, что он имеет в себе Вельзевула и изгоняет бесов силою князя бесовского.
Иисус отвечал им сравнениями, что не может же дьявол изгнать дьявола:
- Ведь никто не может войти в дом сильного и расхитить вещи его, если прежде не свяжет сильного; и только тогда он расхитит богатства его.
А потом, обращаясь к народу, он открывал ему глаза на лицемерие священников, которые увеличивают воскрылия одежд своих и, под предлогом долгих молитв, поедают дома вдов, называл их змеиным племенем, порождениями ехидниными, слепыми вождями слепых, которые обходят море и сушу, дабы обратить хоть одного нового еврея, а когда это случится, то делают его вдвое худшим сыном геенны, и, указывая на памятники пророков, он говорил:
- Вы строите гробницы тем, которых избили отцы ваши, - таким образом, свидетельствуете против них. На вас надо искать всю кровь праведников, пролитую на земле, от крови Авеля до крови Захарии, которого вы убили между храмом и жертвенником... У вас, повторяю вам, я буду искать ее!
Ужас этих слов отнимал язык у священников и производил такое сильное впечатление, что вокруг наступала мертвая тишина, а над толпой слышался только звучный голос учителя.
Народ, угнетаемый духовенством, тяжко вздыхал, в толпе раздавались глухие стоны и сдавленные восклицания, словно идущие откуда-то из моря темноты. А Иисус обращался к толпе со словами любви и прощения, говоря:
- Приидите ко мне все труждающиеся и обремененные - и я успокою вас, я дам отдых рукам вашим и покой душам вашим!
Толпа колыхалась, как колосья в поле, раздавались рыдания, из уст мужчин вырывались крики восторга, а женщины благословляли чрево, носившее его, и сосцы, его питавшие.
Книжники и фарисеи извивались от злобы, но не смели поднять на него руку, боясь толпы, провозглашавшей его пророком. Да и среди самих старейшин возникли сомнения. Член совета, Иосиф из Аримафеи, стал говорить об Иисусе весьма снисходительно, а Никодим прямо восторгался им.
- Всегда и во все времена каждый пророк обличал... - выразился как-то Никодим на заседании синедриона.
- Каждый обличал, но в общих чертах, заблуждения мира, а этот прямо пальцем на нас указывает! - угрюмо ответил Каиафа.
Никодим резко возразил ему;
- Вы обещали уничтожить его, испытываете его постоянно, наступаете на него и отходите прочь, разбитые наголову! Я каждый день хожу его слушать и возвращаюсь, словно ослепленный новым светом. Он проник в самую глубину моей души, когда однажды, смотря на меня, сказал;
"Камень, который отвергли строители, тот самый сделался главою угла". Это старое изречение с тех пор не выходит у меня из головы, Анна, имевший самые точные сведения о деятельности Иисуса, добавил:
- ".И тот, кто упадет на этот камень, - разобьется, а на кого он упадет, того раздавит". Это было направлено против нас! Дело обстоит так, что или мы будем стерты в порошок, или он ляжет во прах... Пусть проповедует дальше, авось до чего-нибудь договорится!
И старик, задыхаясь от гнева, обвел всех таким яростным взглядом, что задрожал Иосиф из Аримафеи, смутился даже смелый Никодим.
Пока старейшины совещались между собой, народ увлекался новым учителем, в особенности женщины, которые теснились к нему поближе, стараясь прикоснуться к его одежде, уверяя, что это прикосновение облегчает их различные недуги. Они подносили к нему детей, прося благословить их, ловили и целовали полы его плаща.
Желание видеть и слышать Иисуса стало таким всеобщим, что даже неизлечимые больные, бесноватые и прокаженные, изгнанные из городов, обитатели пещер и могил, выбегали из своих логовищ, чтобы хоть издали посмотреть на него.
А он шел тихий и спокойный, ласково улыбаясь, расточая слова утешения, хотя прекрасно знал, что начал борьбу на жизнь и смерть с могучим духовенством и предвидел ее исход.
Среди учеников Иисуса также стали высказываться опасения.
Учитель, действовавший раньше так осторожно, запрещавший называть себя Христом, теперь открыто давал понять, кто он такой, так резко нападал на священников, становился таким нетерпеливым по отношению к своим сторонникам, суровым и требовательным к своим приближенным, что они прямо боялись его.