Страница:
С другой стороны, нюх Пряхина был каким-то половинчатым. Мажор-лейтенант мог бы и почуять, что его ждут большие неприятности. А почуяв, дважды подумал бы, прежде чем совать свой нос в осиное гнездо…
Он достал из кармана связку отмычек, не уступавших в возрасте самому замку. Долго ковыряться не пришлось – у Пряхина был некоторый опыт по этой части. Люк, сделанный еще до его рождения, поддался с ржавым скрипом. В петлях трещал песок. Пряхин предусмотрительно положил замок в карман, чтобы не оказаться запертым в ловушке. Потом осторожно заглянул в погреб.
Никаких предположений относительно того, что он может там увидеть, у него не возникало. Мажор-лейтенант предпочитал факты, а не догадки.
Сперва он не увидел ничего – в погребе было слишком темно. Оттуда донесся еле слышный звук, похожий на комариный зуд, и дохнуло прохладой… Пряхин начал спускаться вниз по деревянной лестнице, проверяя на прочность каждую ступеньку.
По мере спуска прохлада становилась все более ощутимой. Доставать свой пистолетик мажор-лейтенант не спешил. Тот ему и не понадобился – разве что Пряхину захотелось бы пострелять по мухам.
Здесь было полно мух. Сотни, если не тысячи насекомых. Множество мух в холодном погребе! И вылететь через открытый люк к теплу и свету они что-то не стремились. Наоборот, отлетели подальше, продолжая роиться в темноте.
Черные точки мелькали на размытой границе тусклого света, падавшего сверху, и густой тени, затопившей погреб. (Слишком большой погреб. Целый подвал, смахивающий на бункер. Такой же обнаружился под развалинами сгоревшей церкви и под домом легендарного Начальника Заблуды-младшего.) Тихое жужжание доносилось со всех сторон, исключая квадратную дыру в перекрытии.
Увиденное поразило Пряхина не сразу. Он и в молодости-то был не очень впечатлительным, а с возрастом острота восприятия значительно притупилась. Происходящее показалось ему странным – но не более. Он сопоставил это с дохлыми насекомыми, валявшимися под иконами в хате. Делать выводы было рановато…
Подошва правого ботинка как раз коснулась цементного пола. Мажор-лейтенант услышал неприятный хруст, который издают раздавленные панцири. Пол кишел жуками и муравьями.
– Какого хрена?.. – растерянно спросил Пряхин у самого себя.
Ответа у него не было. Его зрачки адаптировались к полумраку, и он разглядел еще кое-что. Ему вдруг стало очень холодно.
На стене, расположенной сразу за лестницей, висел портрет в застекленной раме, весьма похожей на оклад. Это уже пахло крамолой, но Пряхин почему-то не обрадовался. Портрет оказался древней выцветшей фотографией седовласого усатого мужика во френче и с курительной трубкой в корявой ручке. Мужик смотрел на Пряхина маленькими и неласковыми глазками. Это был взгляд медведя, разбуженного посреди зимы…
Мажор-лейтенант отвел взгляд от портрета и медленно обернулся. Гул, издаваемый тысячами крылышек, нарастал – или ему показалось? В любом случае ощущение было таким, словно гусиные перья щекочут уши. Мерзкое ощущение…
Пряхин поочередно поковырял в ушах мизинцами. Это не помогало, но отвлекало. Только сейчас до него дошло, что в видимой части подвала нет никакой жратвы. Человеческой. Жратвы для жаб было сколько угодно…
Пряхину стало настолько неуютно, что он полез в задний карман брюк за своей погремушкой. Сделал три шага в темноту. Пятно света осталось позади. Мухи мелькали перед самой физиономией. Пряхин кожей осязал легчайшие движения воздуха и случайные прикосновения крылышек. Под ногами весело похрустывали панцири – как снег в морозный день. Дыхание наверняка образовывало облачка пара. Пряхину казалось, что в его собственном погребе все-таки намного теплее. А тут – настоящий февральский мороз!.. Абсурд, нелепость, почти сон из тех, что снятся на полный желудок, но мажор-лейтенант никогда не был склонен к истерике, фантазированию или галлюцинациям.
Впереди появился белесый силуэт. Пряхин крепко сжал рукоятку пушки, держа ее у пояса. «Во что это ты решил поиграть со мной, гаденыш?» – мажор-лейтенант мысленно обратился к Леме Кураеву, который сейчас, весьма вероятно, истово стучал лбом об пол церкви, демонстрируя глубину и силу своих религиозных чувств. Очень скоро Пряхин узнал ответ на свой вопрос. Игра ему не понравилась, но было поздно.
От напряженного всматривания в темноту начали слезиться глаза. Пряхин вытер их тыльной стороной ладони. Когда он опустил руку, бледное пятно не исчезло, а превратилось в нечто узнаваемое. Мажор-лейтенант облегченно перевел дух, хотя картинка была мрачноватая.
Из тьмы на него тупо пялились полуголые детишки Лемы, сидевшие прямо на цементном полу. Впрочем, один лежал – тот, которому еще не исполнилось и года, – и сосал соску. Он был совершенно ГОЛЫЙ.
Карцер, сообразил Пряхин. Провинились и наказаны. Правильно, так и надо. А то распустили сопляков!.. Ну а этот, с соской? Он-то в чем виноват? Не орет. Может, уже замерз? Нет, вроде еще чмокает… И откуда взялись эти чертовы муравьи и прочая гадость?
Пряхина охватила легкая оторопь. Он начал считать детишек и попутно заметил, что с лицами у тех не все в порядке. Он не успел сообразить, что именно, – до четырех считать недолго. Гений сыска, мажор-лейтенант Пряхин вычел восемь из тринадцати и задумался…
В этот момент ледяное щупальце коснулось его шеи.
45. УЧАСТОК
46. АНГЕЛИНА
47. РОЙ
Он достал из кармана связку отмычек, не уступавших в возрасте самому замку. Долго ковыряться не пришлось – у Пряхина был некоторый опыт по этой части. Люк, сделанный еще до его рождения, поддался с ржавым скрипом. В петлях трещал песок. Пряхин предусмотрительно положил замок в карман, чтобы не оказаться запертым в ловушке. Потом осторожно заглянул в погреб.
Никаких предположений относительно того, что он может там увидеть, у него не возникало. Мажор-лейтенант предпочитал факты, а не догадки.
Сперва он не увидел ничего – в погребе было слишком темно. Оттуда донесся еле слышный звук, похожий на комариный зуд, и дохнуло прохладой… Пряхин начал спускаться вниз по деревянной лестнице, проверяя на прочность каждую ступеньку.
По мере спуска прохлада становилась все более ощутимой. Доставать свой пистолетик мажор-лейтенант не спешил. Тот ему и не понадобился – разве что Пряхину захотелось бы пострелять по мухам.
Здесь было полно мух. Сотни, если не тысячи насекомых. Множество мух в холодном погребе! И вылететь через открытый люк к теплу и свету они что-то не стремились. Наоборот, отлетели подальше, продолжая роиться в темноте.
Черные точки мелькали на размытой границе тусклого света, падавшего сверху, и густой тени, затопившей погреб. (Слишком большой погреб. Целый подвал, смахивающий на бункер. Такой же обнаружился под развалинами сгоревшей церкви и под домом легендарного Начальника Заблуды-младшего.) Тихое жужжание доносилось со всех сторон, исключая квадратную дыру в перекрытии.
Увиденное поразило Пряхина не сразу. Он и в молодости-то был не очень впечатлительным, а с возрастом острота восприятия значительно притупилась. Происходящее показалось ему странным – но не более. Он сопоставил это с дохлыми насекомыми, валявшимися под иконами в хате. Делать выводы было рановато…
Подошва правого ботинка как раз коснулась цементного пола. Мажор-лейтенант услышал неприятный хруст, который издают раздавленные панцири. Пол кишел жуками и муравьями.
– Какого хрена?.. – растерянно спросил Пряхин у самого себя.
Ответа у него не было. Его зрачки адаптировались к полумраку, и он разглядел еще кое-что. Ему вдруг стало очень холодно.
На стене, расположенной сразу за лестницей, висел портрет в застекленной раме, весьма похожей на оклад. Это уже пахло крамолой, но Пряхин почему-то не обрадовался. Портрет оказался древней выцветшей фотографией седовласого усатого мужика во френче и с курительной трубкой в корявой ручке. Мужик смотрел на Пряхина маленькими и неласковыми глазками. Это был взгляд медведя, разбуженного посреди зимы…
Мажор-лейтенант отвел взгляд от портрета и медленно обернулся. Гул, издаваемый тысячами крылышек, нарастал – или ему показалось? В любом случае ощущение было таким, словно гусиные перья щекочут уши. Мерзкое ощущение…
Пряхин поочередно поковырял в ушах мизинцами. Это не помогало, но отвлекало. Только сейчас до него дошло, что в видимой части подвала нет никакой жратвы. Человеческой. Жратвы для жаб было сколько угодно…
Пряхину стало настолько неуютно, что он полез в задний карман брюк за своей погремушкой. Сделал три шага в темноту. Пятно света осталось позади. Мухи мелькали перед самой физиономией. Пряхин кожей осязал легчайшие движения воздуха и случайные прикосновения крылышек. Под ногами весело похрустывали панцири – как снег в морозный день. Дыхание наверняка образовывало облачка пара. Пряхину казалось, что в его собственном погребе все-таки намного теплее. А тут – настоящий февральский мороз!.. Абсурд, нелепость, почти сон из тех, что снятся на полный желудок, но мажор-лейтенант никогда не был склонен к истерике, фантазированию или галлюцинациям.
Впереди появился белесый силуэт. Пряхин крепко сжал рукоятку пушки, держа ее у пояса. «Во что это ты решил поиграть со мной, гаденыш?» – мажор-лейтенант мысленно обратился к Леме Кураеву, который сейчас, весьма вероятно, истово стучал лбом об пол церкви, демонстрируя глубину и силу своих религиозных чувств. Очень скоро Пряхин узнал ответ на свой вопрос. Игра ему не понравилась, но было поздно.
От напряженного всматривания в темноту начали слезиться глаза. Пряхин вытер их тыльной стороной ладони. Когда он опустил руку, бледное пятно не исчезло, а превратилось в нечто узнаваемое. Мажор-лейтенант облегченно перевел дух, хотя картинка была мрачноватая.
Из тьмы на него тупо пялились полуголые детишки Лемы, сидевшие прямо на цементном полу. Впрочем, один лежал – тот, которому еще не исполнилось и года, – и сосал соску. Он был совершенно ГОЛЫЙ.
Карцер, сообразил Пряхин. Провинились и наказаны. Правильно, так и надо. А то распустили сопляков!.. Ну а этот, с соской? Он-то в чем виноват? Не орет. Может, уже замерз? Нет, вроде еще чмокает… И откуда взялись эти чертовы муравьи и прочая гадость?
Пряхина охватила легкая оторопь. Он начал считать детишек и попутно заметил, что с лицами у тех не все в порядке. Он не успел сообразить, что именно, – до четырех считать недолго. Гений сыска, мажор-лейтенант Пряхин вычел восемь из тринадцати и задумался…
В этот момент ледяное щупальце коснулось его шеи.
45. УЧАСТОК
Очень скоро дикарь понял, что те сведения о порядках в городе, которыми снабдил его незабвенный папаша, безнадежно устарели и стали бесполезными. Хуже того – они ему навредили. В результате он вляпался в нехорошую историю. Дикарю представлялось, что он быстро приобретет авторитет – как всякий матерый волк среди раскормленных и обленившихся домашних шавок, а если что – за его кандидатуру проголосуют огнестрельные игрушки. Вышло наоборот; он оказался глупым волчонком, пойманным и посаженным в клетку взрослыми опытными дядями.
Когда его вытащили из экипажа, он впервые в жизни увидел двух– и трехэтажные дома. Они показались ему сказочными дворцами, хотя, по мнению любого горожанина, были довольно-таки обшарпанными. На домах висели выцветшие флаги, похожие в безветрие на шкурки убитых животных. Эта ассоциация подвела дикаря к безрадостным мыслям.
Он всерьез решил, что вскоре его принесут в жертву. А мрачноватое здание из кроваво-красного кирпича было, конечно, святилищем. Оказавшись внутри, дикарь сразу же наткнулся взглядом на изображение идола – поясной портрет в роскошной резной раме. Судя по всему, портрет был старым, и некачественные краски успели поблекнуть. Из-за этого местный божок имел бледный вид, а ряса, в которую он был облачен, – застиранный. Скошенный подбородок и невыразительные глазки усугубляли первое неблагоприятное впечатление – и это при том, что художник наверняка хотел польстить оригиналу.
Позади тощей фигуры в черном виднелось какое-то сильно поврежденное сооружение с куполами. Купола напоминали разбитые яйца, из которых вытекли желтки. В уцелевшую скорлупу были воткнуты покосившиеся кресты. На крестах лежали отблески закатного солнца, что придавало картине тревожно-героическое настроение. Хотелось расправить плечи и двигаться навстречу опасности…
Тут дикаря осенило. Среди исторических событий в папашином изложении имел место взрыв церкви маньяком-самоубийцей по фамилии Чреватый. Погибло человек двадцать, но этот печальный инцидент не остановил победную поступь революции. Значит, задохлик на портрете – сам Великий Реаниматор, Отец-основатель, Суперстрелок, Каратель Божьей Милостью?!.
Дикарь был ошеломлен. Он получил очередной урок: видимость и сущность часто разительно отличаются друг от друга, и под невзрачной оболочкой может скрываться адская сила.
Все эти возвышенные размышления заняли чуть больше секунды, а затем дикаря снова ткнули мордой в грубую реальность. Место, куда его доставили, называлось «участок». Прямо под портретом находилась длинная стойка, похожая, по папашиному описанию, на стойку бара – заведения, где положено оттягиваться на всю катушку, – только вот напитков, клиентов и девочек что-то было не видать. Предполагаемый «бармен», торчавший по ту сторону стойки, оказался длинным детиной с лошадиным лицом, изъеденным оспой.
С таким дефектом (или визуальным эффектом?) дикарь столкнулся впервые.
Он подумал, что изверги-родители, должно быть, частенько засовывали голову бедняги в клетку с птичками, а птичек, наверное, держали на голодном пайке… Рябой тоже был в форме, однако кресты на его погонах отличались куда большими размерами, чем у «девственников».
Комнату освещали две чадящие лампы. Три стены из четырех были голыми, со следами копоти. Дощатый пол выскоблен до желтизны. Окна забраны решетками. Узкий коридор уводил куда-то в глубину здания. Настоящая нора…
Вместо приветствия рябой достал наручники, сделанные из старых лошадиных подков. Красивый «девственник» пнул дикаря под колено, а любитель молока прошелся дубинкой по его ребрам – видимо, для профилактики. В итоге наивный юноша оказался стоящим в унизительной позе. Ему развязали руки, но тут же надели наручники. После этого красавчик потянул его вверх за волосы. Дикарю ничего не оставалось, как положить подбородок на стойку, едва приподнявшись с колен. В такой позиции – довольно смешной, если смотреть со стороны, – он был не опаснее суслика с перебитыми задними лапками.
– Теперь побеседуем по душам, – сказал рябой замогильным голосом, но радостно, и достал из-под стойки лист серой бумаги, гусиное перо и чернильницу. Бумага была очень старая, мятая; с обратной стороны листа имелась удивительно ровная надпись печатными буквами «таможенная декларация». От чернильницы ощутимо несло клопами. Впрочем, у этого запаха было множество тошнотворных оттенков. А радовался рябой, очевидно, тому, что скучать сегодня ему больше не придется…
Прикусив язык, он старательно вывел в верхней части листа: «Протокол задержания».
– Фамилие твое как? – спросил он, приготовившись записывать.
Дикарь промолчал – не из вредности, а по недомыслию. Он ждал, когда же эта дурацкая игра закончится. Но все только начиналось.
Он получил прямой удар в нос. У него не было ни малейшей возможности уклониться – сзади его держали двое.
Хрустнул хрящ. Две обильные теплые струйки оросили стойку. Боль была сильная, почти нестерпимая, но дикарь стерпел. До него стало доходить, что дальше игра будет развиваться по лесным правилам. То есть – без всяких правил. Но это было именно то, что он умел делать лучше всего!
Однако насчет отсутствия правил он ошибся. Их оказалось даже слишком много. Его знакомили с ними постепенно, по мере того как он их нарушал.
– Правило первое, – сказал рябой, подняв кривой и очень длинный палец. – Я задаю вопрос – ты отвечаешь. Не отвечаешь – получаешь в рыло. Отвечаешь неправду – в рыло. Отвечаешь медленно – в рыло. Отвечаешь так тихо, что я не расслышу, – в рыло!..
Последнее «в рыло!» прозвучало хором. «Девственники» с удовольствием поддержали своего начальника. Тот кивнул:
– Продолжим. Итак, твое фамилие?
Дикарь промолчал и еще раз получил «в рыло». Потом еще. Его избили до полусмерти. Он не издал ни звука, за исключением тех, которые вырывались из глотки, когда сапог смачно врезался в ребра…
Вскоре истязатели слегка подустали.
– Он дебил, лейтенант, – резюмировал один из «девственников», чьи белые одежды теперь были запятнаны кровью.
– Дебилы с пушками не ходят, – отрезал тот, кого назвали лейтенантом. – Кстати, где они?
Красавчик с видимым сожалением достал из-за пояса пистолеты, конфискованные у дикаря «сестрами», и положил на стойку. Рябой уставился на них с восхищением.
Пушки старой работы были узнаваемы с первого взгляда и поражали своим совершенством. А эти еще и прекрасно сохранились. Лейтенанта охватил благоговейный трепет, и он ощутил не очень приятный холодок в желудке. Смерть навсегда приросла к этим пушкам.
Но они нравились ему не только как реликвии. Нельзя было и представить себе лучшего подарка обер-прокурору по случаю юбилея. Подарка, который откроет засидевшемуся в лейтенантах служаке дорогу к должности группенкомиссара…
Дикарь валялся на полу и смотрел на металлических близнецов снизу, сквозь туман кровавого цвета, застилавший глаза. Пистолеты находились в трех шагах от него. Они отбрасывали какой-то мертвящий блеск. Бесполезные игрушки. Они оживали только тогда, когда соприкасались с его руками. Пробуждались от спячки, согретые теплом кожи и крови. Заколдованные предметы… Души убийц, заточенные в кристаллическую решетку…
Глядя на портрет Реаниматора, дикарь чувствовал некое притяжение, но не мог понять причину этого. У него было много общего с Карателем. Может быть, предназначение, о котором он еще не подозревал? В таком случае он опозорился и упустил свой шанс. Ему казалось, что бывший священник взирает на него с презрением.
– Этого куда? – Далекий голос молочного толстяка прорезался сквозь гул в ушах.
– Запри на ночь в предвариловке. Утром отвезешь его на
Дачу. – Лейтенант зевнул и достал колоду карт. Развлечься как следует не удалось. К тому же у пойманного сопляка не было ни копейки денег. – Скажешь коменданту, чтоб оформил его бессрочно…
Дикарь не знал, что означает «бессрочно». Но от самого слова веяло безнадежностью, как от загубленной жизни.
Когда его вытащили из экипажа, он впервые в жизни увидел двух– и трехэтажные дома. Они показались ему сказочными дворцами, хотя, по мнению любого горожанина, были довольно-таки обшарпанными. На домах висели выцветшие флаги, похожие в безветрие на шкурки убитых животных. Эта ассоциация подвела дикаря к безрадостным мыслям.
Он всерьез решил, что вскоре его принесут в жертву. А мрачноватое здание из кроваво-красного кирпича было, конечно, святилищем. Оказавшись внутри, дикарь сразу же наткнулся взглядом на изображение идола – поясной портрет в роскошной резной раме. Судя по всему, портрет был старым, и некачественные краски успели поблекнуть. Из-за этого местный божок имел бледный вид, а ряса, в которую он был облачен, – застиранный. Скошенный подбородок и невыразительные глазки усугубляли первое неблагоприятное впечатление – и это при том, что художник наверняка хотел польстить оригиналу.
Позади тощей фигуры в черном виднелось какое-то сильно поврежденное сооружение с куполами. Купола напоминали разбитые яйца, из которых вытекли желтки. В уцелевшую скорлупу были воткнуты покосившиеся кресты. На крестах лежали отблески закатного солнца, что придавало картине тревожно-героическое настроение. Хотелось расправить плечи и двигаться навстречу опасности…
Тут дикаря осенило. Среди исторических событий в папашином изложении имел место взрыв церкви маньяком-самоубийцей по фамилии Чреватый. Погибло человек двадцать, но этот печальный инцидент не остановил победную поступь революции. Значит, задохлик на портрете – сам Великий Реаниматор, Отец-основатель, Суперстрелок, Каратель Божьей Милостью?!.
Дикарь был ошеломлен. Он получил очередной урок: видимость и сущность часто разительно отличаются друг от друга, и под невзрачной оболочкой может скрываться адская сила.
Все эти возвышенные размышления заняли чуть больше секунды, а затем дикаря снова ткнули мордой в грубую реальность. Место, куда его доставили, называлось «участок». Прямо под портретом находилась длинная стойка, похожая, по папашиному описанию, на стойку бара – заведения, где положено оттягиваться на всю катушку, – только вот напитков, клиентов и девочек что-то было не видать. Предполагаемый «бармен», торчавший по ту сторону стойки, оказался длинным детиной с лошадиным лицом, изъеденным оспой.
С таким дефектом (или визуальным эффектом?) дикарь столкнулся впервые.
Он подумал, что изверги-родители, должно быть, частенько засовывали голову бедняги в клетку с птичками, а птичек, наверное, держали на голодном пайке… Рябой тоже был в форме, однако кресты на его погонах отличались куда большими размерами, чем у «девственников».
Комнату освещали две чадящие лампы. Три стены из четырех были голыми, со следами копоти. Дощатый пол выскоблен до желтизны. Окна забраны решетками. Узкий коридор уводил куда-то в глубину здания. Настоящая нора…
Вместо приветствия рябой достал наручники, сделанные из старых лошадиных подков. Красивый «девственник» пнул дикаря под колено, а любитель молока прошелся дубинкой по его ребрам – видимо, для профилактики. В итоге наивный юноша оказался стоящим в унизительной позе. Ему развязали руки, но тут же надели наручники. После этого красавчик потянул его вверх за волосы. Дикарю ничего не оставалось, как положить подбородок на стойку, едва приподнявшись с колен. В такой позиции – довольно смешной, если смотреть со стороны, – он был не опаснее суслика с перебитыми задними лапками.
– Теперь побеседуем по душам, – сказал рябой замогильным голосом, но радостно, и достал из-под стойки лист серой бумаги, гусиное перо и чернильницу. Бумага была очень старая, мятая; с обратной стороны листа имелась удивительно ровная надпись печатными буквами «таможенная декларация». От чернильницы ощутимо несло клопами. Впрочем, у этого запаха было множество тошнотворных оттенков. А радовался рябой, очевидно, тому, что скучать сегодня ему больше не придется…
Прикусив язык, он старательно вывел в верхней части листа: «Протокол задержания».
– Фамилие твое как? – спросил он, приготовившись записывать.
Дикарь промолчал – не из вредности, а по недомыслию. Он ждал, когда же эта дурацкая игра закончится. Но все только начиналось.
Он получил прямой удар в нос. У него не было ни малейшей возможности уклониться – сзади его держали двое.
Хрустнул хрящ. Две обильные теплые струйки оросили стойку. Боль была сильная, почти нестерпимая, но дикарь стерпел. До него стало доходить, что дальше игра будет развиваться по лесным правилам. То есть – без всяких правил. Но это было именно то, что он умел делать лучше всего!
Однако насчет отсутствия правил он ошибся. Их оказалось даже слишком много. Его знакомили с ними постепенно, по мере того как он их нарушал.
– Правило первое, – сказал рябой, подняв кривой и очень длинный палец. – Я задаю вопрос – ты отвечаешь. Не отвечаешь – получаешь в рыло. Отвечаешь неправду – в рыло. Отвечаешь медленно – в рыло. Отвечаешь так тихо, что я не расслышу, – в рыло!..
Последнее «в рыло!» прозвучало хором. «Девственники» с удовольствием поддержали своего начальника. Тот кивнул:
– Продолжим. Итак, твое фамилие?
Дикарь промолчал и еще раз получил «в рыло». Потом еще. Его избили до полусмерти. Он не издал ни звука, за исключением тех, которые вырывались из глотки, когда сапог смачно врезался в ребра…
Вскоре истязатели слегка подустали.
– Он дебил, лейтенант, – резюмировал один из «девственников», чьи белые одежды теперь были запятнаны кровью.
– Дебилы с пушками не ходят, – отрезал тот, кого назвали лейтенантом. – Кстати, где они?
Красавчик с видимым сожалением достал из-за пояса пистолеты, конфискованные у дикаря «сестрами», и положил на стойку. Рябой уставился на них с восхищением.
Пушки старой работы были узнаваемы с первого взгляда и поражали своим совершенством. А эти еще и прекрасно сохранились. Лейтенанта охватил благоговейный трепет, и он ощутил не очень приятный холодок в желудке. Смерть навсегда приросла к этим пушкам.
Но они нравились ему не только как реликвии. Нельзя было и представить себе лучшего подарка обер-прокурору по случаю юбилея. Подарка, который откроет засидевшемуся в лейтенантах служаке дорогу к должности группенкомиссара…
Дикарь валялся на полу и смотрел на металлических близнецов снизу, сквозь туман кровавого цвета, застилавший глаза. Пистолеты находились в трех шагах от него. Они отбрасывали какой-то мертвящий блеск. Бесполезные игрушки. Они оживали только тогда, когда соприкасались с его руками. Пробуждались от спячки, согретые теплом кожи и крови. Заколдованные предметы… Души убийц, заточенные в кристаллическую решетку…
Глядя на портрет Реаниматора, дикарь чувствовал некое притяжение, но не мог понять причину этого. У него было много общего с Карателем. Может быть, предназначение, о котором он еще не подозревал? В таком случае он опозорился и упустил свой шанс. Ему казалось, что бывший священник взирает на него с презрением.
– Этого куда? – Далекий голос молочного толстяка прорезался сквозь гул в ушах.
– Запри на ночь в предвариловке. Утром отвезешь его на
Дачу. – Лейтенант зевнул и достал колоду карт. Развлечься как следует не удалось. К тому же у пойманного сопляка не было ни копейки денег. – Скажешь коменданту, чтоб оформил его бессрочно…
Дикарь не знал, что означает «бессрочно». Но от самого слова веяло безнадежностью, как от загубленной жизни.
46. АНГЕЛИНА
Ангелина Сочная не оправдывала ни своего имени, ни своей фамилии. Характер у нее был далеко не ангельский; сок в ней если и остался, то ниже пояса, а так – сплошной яд. Яд наполнял все ее существо и временами брызгал изо рта в виде слов и выражений. Женственности и мягкости в ней было не больше, чем в тонком соломенном матрасе вроде тех, на которых спят в сырых карцерах провинившиеся члены ХСМ.
Вряд ли она была виновата в этом – скорее уж родители, отдавшие ее в ясли Союза в самом нежном возрасте (обычная практика, если прокормить ребенка нет никакой возможности). Фамилию она получила именно в яслях – тогда она действительно была пухленькой, слабенькой и пускала слюни по любому поводу.
Но все очень быстро изменилось. Строгое воспитание принесло свои плоды. Первым словом, которое произнесла Ангелина, было «аминь» – по причине его частой употребляемости. Через несколько лет от мягкости не осталось и следа. Девочка, росшая без материнской ласки и в условиях жесткого режима, превратилась в замкнутое существо с саркастическим умом. В восемь лет она уже была жилистой, тощей и сильной, как двенадцатилетний подросток.
Из всех школьных предметов она достигла наибольших успехов в военной подготовке и (неожиданно) в изучении Святого Писания. Первое кровотечение нанесло ей незаметную внешне, но очень значительную психологическую травму. Она восприняла его как доказательство своей изначальной нечистоты, пожизненное проклятие, несмываемую грязь, клеймо неполноценности на всем женском роде…
Ощущение собственной греховности долго не оставляло ее. Чуть позже выяснилось, что другие юные кандидатки в члены Союза были не столь впечатлительны и легко справлялись с возрастными проблемами. Тем более что имелся весьма простой способ «очиститься».
Воспитатель четвертого блока, в котором жила Сочная, творчески подошел к обязательной процедуре исповедания. Специально оборудованная комнатка была обставлена весьма уютно и разделена надвое декоративной решеткой. Наличествовало интимное освещение, располагающее к откровенности, и гравюры, благотворно воздействующие на фантазию. Воспитатель выслушивал исповедь очередной грешницы, горестно кивая, после чего просовывал сквозь решетку свой вялый стручок, который полагалось обслужить, не теряя драгоценной девственности. И обслуживали, получая взамен полное отпущение грехов и, следовательно, разрешение грешить по новой.
Это устраивало всех, пока очередь не дошла до Сочной. Не дожидаясь часа, назначенного для исповеди, она отправилась в гражданскую приемную Синода и подала соответствующую жалобу. В тот же день воспитатель исчез. По слухам, теперь он изучал практическую мелиорацию на западных болотах вместе с другими преступниками. И скорее всего грехи отпускали уже ему – прежним способом…
За проявленную бдительность и сознательность Сочную сделали командиром отряда. Из нее получился прекрасный командир – строгий, справедливый и во всем являющий собой пример для подчиненных. Единственное, в чем она отставала, это в сексуальном развитии. В шестнадцать с небольшим она впервые услыхала отдаленный зов пола. К семнадцати зов стал вполне внятным и настолько сильным, что Ангелина не смогла ему противиться.
Поскольку обучение в школе Союза было раздельным, первый опыт Сочная приобрела в бане с одной из своих девушек. Та доказала ей, что вовсе не обязательно иметь шомпол между ног, чтобы прочистить ствол и доставить себе удовольствие… Ангелина не видела в этих забавах ничего предосудительного. С точки зрения нравственности взаимоотношений они были невинны, бескорыстны и не грозили несанкционированным деторождением.
Сильных привязанностей Сочная не приобрела, и это к лучшему. Пока девушки оставались всего лишь инструментами, они не могли столкнуть ее с пути истинного. А истинный путь она нашла очень рано – исчерпывающая информация о нем содержалась в хрониках, повествующих о приключениях Иисуса Христа, который был настолько крут, что обходился вообще без пистолетов.
Хроники были изданы под редакцией обер-прокурора совместно с его же цитатником, дополненным автобиографией, рукописным тиражом триста экземпляров. Экземпляр под номером пятьдесят девять с автографом самого Отца-основателя Ангелина получила в подарок, когда возглавляемый ею отряд победил в ежегодной военизированной игре «Пэйнтбол-зарница» с абсолютно лучшим результатом: отряд захватил цитадель условного противника, не потеряв ни единого человека и перекрасив в красный цвет всех обороняющихся.
У Сочной появились перспективы сделать блестящую карьеру в полиции. Кто знает – может быть, когда-нибудь ей суждено стать первой женщиной-полицмейстером и удостоиться чести носить уцелевшее оружие Карателя? Но до того времени она втайне мечтала совершить паломничество в загадочный болотный храм, где поп, страдавший от несправедливостей мира и переполненный глубокой жалостью к угнетенным соплеменникам (так, во всяком случае, было написано в автобиографии), чудесным образом получил все: разрешение совершить Божью Кару, орудие Возмездия, непоколебимую уверенность в его необходимости и (авансом) прощение. Он прошел свой путь до конца и – Ангелина не сомневалась в этом – в Судный день вспорхнет из своего кресла мученика прямиком в рай, где его будут катать вечно юные ангелочки, ублажая нежной музыкой и нектаром…
Ну а пока… Пока Сочная патрулировала улицы города Ина и хранила девственность, которая могла пригодиться ей, как никому другому, – ведь неизвестно, чего потребует от нее властелин Болотного Храма…
Сочная испытывала странное возбуждение. Лежа на жестком матрасе и глядя в потолок, серый, как ее жизнь, она вдруг осознала причину своего волнения. Тот парень, задержанный сегодня… Он не на шутку заинтриговал ее. Откуда он взялся? Наверняка не местный. Значит, он, такой молодой, уже познал и преодолел ужас открытых пространств? Пересек беспредельность леса? Выжил в дикой зоне? Немыслимо… Его появление было неким знамением для тех, кто еще мог различать знамения. И дело даже не в его одежде из плохо выделанной кожи и не в пистолетах (ох эти пистолеты! – она успела проникнуться уважением к ним, хотя держала в руках всего пару секунд). Нет, тут что-то иное. Это «иное» разрушало придуманные правила и рамки, в которые каждый заключает себя сам. «Иное» пахло дикостью и свободой, роковой ошибкой и наказанием за эту ошибку – вечным проклятием души. Ошибиться легко. Иначе откуда берутся падшие ангелы – да еще в таком количестве?..
Этот парень – посланник дьявола. Точно. Сто процентов. Но Ангелина думала так недолго. Ее тело знало правду, неподвластную доводам рассудка. Душа тоже истомилась в ожидании. Интуиция обещала пугающие и рискованные перемены в жизни. Встреча с чужаком подталкивала Сочную к краю пропасти. Пропасть называлась бунт и анархия. Пока – только в мыслях и ниже пояса…
Она не могла забыть его взгляд – жадный и откровенный. Никто никогда еще не смотрел на нее так. Любого человека окутывала невидимая пелена фальши. Фальшь была неизбежна среди чужих. Пелена искажала посыл и восприятие. Поэтому чистые по сути желания приобретали греховный вид, а глаза мужчин – мутное бесцветие трясины. Затем включались мозги, окончательно разбивая иллюзии своими ядовитыми комментариями. Становилось смешно. Почему нет? Если все вокруг – жалкие клоуны и сам ты – тоже один из них, остается только смеяться…
А этот… недоумок… смотрел на нее, словно зверь на самку. От него исходило ощущение животной силы и животного бесстыдства… Ангелина вспоминала его загорелые руки, жилистое тело, узкие бедра, щетину на подбородке; представила себе, как эта щетина щекочет ее грудь.
«Неужели ты так податлива, грязная сучка?» – удивлялась она себе. И тут она впервые почувствовала, что одних женских ласк ей недостаточно. Сочная обнаружила, что забавлялась раньше с жалкими калеками, у которых было ампутировано все самое важное и вкусное…
Она вытянула руку вдоль тела и провела средним пальцем по своей увлажнившейся щели. Остальные пальцы мягко нажимали на шелковистый лобок…
Все-таки в ней был сок. Она облизала палец и некоторое время посасывала его. Соски затвердели…
Ангелина снова вернула самый длинный палец туда, где он был просто необходим, и держала там до тех пор, пока ее таз не начал вибрировать.
Игла вонзилась в основание позвоночного столба, и сладостная боль от укола подбросила бедра вверх. Ангелине пришлось прикусить губу, чтобы не закричать… Призрак того парня парил где-то рядом – мучительно бесплотный и дразнящий своим присутствием. Она уже не пыталась обманывать себя. Инкуб орудовал в ней своим неощутимым органом; слизывал пот искусным языком; гладил кожу, царапал спину ногтями, заточенными до исчезающей толщины, и затем приложил невидимое тавро…
Тавро ужалило ее. Это был всего лишь слабый укус оргазма, однако его хватило, чтобы Сочная застонала. Двусмысленный получился стон – такой мог быть вызван дурным сном…
Она сдерживалась изо всех сил, но ее услышали. Девушка, лежавшая на соседних нарах, скользнула в темноте, будто бледное видение, и прильнула к ней.
Несмотря на истому, растекавшуюся по телу, Ангелина приняла девушку в объятия, раздвинула языком ее губы и начала целовать. Девушка была юная, но спелая и умелая…
Спустя десять минут Сочная разочарованно оттолкнула подругу и заснула беспокойным сном.
Вряд ли она была виновата в этом – скорее уж родители, отдавшие ее в ясли Союза в самом нежном возрасте (обычная практика, если прокормить ребенка нет никакой возможности). Фамилию она получила именно в яслях – тогда она действительно была пухленькой, слабенькой и пускала слюни по любому поводу.
Но все очень быстро изменилось. Строгое воспитание принесло свои плоды. Первым словом, которое произнесла Ангелина, было «аминь» – по причине его частой употребляемости. Через несколько лет от мягкости не осталось и следа. Девочка, росшая без материнской ласки и в условиях жесткого режима, превратилась в замкнутое существо с саркастическим умом. В восемь лет она уже была жилистой, тощей и сильной, как двенадцатилетний подросток.
Из всех школьных предметов она достигла наибольших успехов в военной подготовке и (неожиданно) в изучении Святого Писания. Первое кровотечение нанесло ей незаметную внешне, но очень значительную психологическую травму. Она восприняла его как доказательство своей изначальной нечистоты, пожизненное проклятие, несмываемую грязь, клеймо неполноценности на всем женском роде…
Ощущение собственной греховности долго не оставляло ее. Чуть позже выяснилось, что другие юные кандидатки в члены Союза были не столь впечатлительны и легко справлялись с возрастными проблемами. Тем более что имелся весьма простой способ «очиститься».
Воспитатель четвертого блока, в котором жила Сочная, творчески подошел к обязательной процедуре исповедания. Специально оборудованная комнатка была обставлена весьма уютно и разделена надвое декоративной решеткой. Наличествовало интимное освещение, располагающее к откровенности, и гравюры, благотворно воздействующие на фантазию. Воспитатель выслушивал исповедь очередной грешницы, горестно кивая, после чего просовывал сквозь решетку свой вялый стручок, который полагалось обслужить, не теряя драгоценной девственности. И обслуживали, получая взамен полное отпущение грехов и, следовательно, разрешение грешить по новой.
Это устраивало всех, пока очередь не дошла до Сочной. Не дожидаясь часа, назначенного для исповеди, она отправилась в гражданскую приемную Синода и подала соответствующую жалобу. В тот же день воспитатель исчез. По слухам, теперь он изучал практическую мелиорацию на западных болотах вместе с другими преступниками. И скорее всего грехи отпускали уже ему – прежним способом…
За проявленную бдительность и сознательность Сочную сделали командиром отряда. Из нее получился прекрасный командир – строгий, справедливый и во всем являющий собой пример для подчиненных. Единственное, в чем она отставала, это в сексуальном развитии. В шестнадцать с небольшим она впервые услыхала отдаленный зов пола. К семнадцати зов стал вполне внятным и настолько сильным, что Ангелина не смогла ему противиться.
Поскольку обучение в школе Союза было раздельным, первый опыт Сочная приобрела в бане с одной из своих девушек. Та доказала ей, что вовсе не обязательно иметь шомпол между ног, чтобы прочистить ствол и доставить себе удовольствие… Ангелина не видела в этих забавах ничего предосудительного. С точки зрения нравственности взаимоотношений они были невинны, бескорыстны и не грозили несанкционированным деторождением.
Сильных привязанностей Сочная не приобрела, и это к лучшему. Пока девушки оставались всего лишь инструментами, они не могли столкнуть ее с пути истинного. А истинный путь она нашла очень рано – исчерпывающая информация о нем содержалась в хрониках, повествующих о приключениях Иисуса Христа, который был настолько крут, что обходился вообще без пистолетов.
Хроники были изданы под редакцией обер-прокурора совместно с его же цитатником, дополненным автобиографией, рукописным тиражом триста экземпляров. Экземпляр под номером пятьдесят девять с автографом самого Отца-основателя Ангелина получила в подарок, когда возглавляемый ею отряд победил в ежегодной военизированной игре «Пэйнтбол-зарница» с абсолютно лучшим результатом: отряд захватил цитадель условного противника, не потеряв ни единого человека и перекрасив в красный цвет всех обороняющихся.
У Сочной появились перспективы сделать блестящую карьеру в полиции. Кто знает – может быть, когда-нибудь ей суждено стать первой женщиной-полицмейстером и удостоиться чести носить уцелевшее оружие Карателя? Но до того времени она втайне мечтала совершить паломничество в загадочный болотный храм, где поп, страдавший от несправедливостей мира и переполненный глубокой жалостью к угнетенным соплеменникам (так, во всяком случае, было написано в автобиографии), чудесным образом получил все: разрешение совершить Божью Кару, орудие Возмездия, непоколебимую уверенность в его необходимости и (авансом) прощение. Он прошел свой путь до конца и – Ангелина не сомневалась в этом – в Судный день вспорхнет из своего кресла мученика прямиком в рай, где его будут катать вечно юные ангелочки, ублажая нежной музыкой и нектаром…
Ну а пока… Пока Сочная патрулировала улицы города Ина и хранила девственность, которая могла пригодиться ей, как никому другому, – ведь неизвестно, чего потребует от нее властелин Болотного Храма…
* * *
Вернувшись в казарму после окончания дежурства, Ангелина приняла холодный душ из бочки с дождевой водой. Это помогло ей немного остыть. Но в паху продолжался скрытый пожар. Пылали торфяники либидо.Сочная испытывала странное возбуждение. Лежа на жестком матрасе и глядя в потолок, серый, как ее жизнь, она вдруг осознала причину своего волнения. Тот парень, задержанный сегодня… Он не на шутку заинтриговал ее. Откуда он взялся? Наверняка не местный. Значит, он, такой молодой, уже познал и преодолел ужас открытых пространств? Пересек беспредельность леса? Выжил в дикой зоне? Немыслимо… Его появление было неким знамением для тех, кто еще мог различать знамения. И дело даже не в его одежде из плохо выделанной кожи и не в пистолетах (ох эти пистолеты! – она успела проникнуться уважением к ним, хотя держала в руках всего пару секунд). Нет, тут что-то иное. Это «иное» разрушало придуманные правила и рамки, в которые каждый заключает себя сам. «Иное» пахло дикостью и свободой, роковой ошибкой и наказанием за эту ошибку – вечным проклятием души. Ошибиться легко. Иначе откуда берутся падшие ангелы – да еще в таком количестве?..
Этот парень – посланник дьявола. Точно. Сто процентов. Но Ангелина думала так недолго. Ее тело знало правду, неподвластную доводам рассудка. Душа тоже истомилась в ожидании. Интуиция обещала пугающие и рискованные перемены в жизни. Встреча с чужаком подталкивала Сочную к краю пропасти. Пропасть называлась бунт и анархия. Пока – только в мыслях и ниже пояса…
Она не могла забыть его взгляд – жадный и откровенный. Никто никогда еще не смотрел на нее так. Любого человека окутывала невидимая пелена фальши. Фальшь была неизбежна среди чужих. Пелена искажала посыл и восприятие. Поэтому чистые по сути желания приобретали греховный вид, а глаза мужчин – мутное бесцветие трясины. Затем включались мозги, окончательно разбивая иллюзии своими ядовитыми комментариями. Становилось смешно. Почему нет? Если все вокруг – жалкие клоуны и сам ты – тоже один из них, остается только смеяться…
А этот… недоумок… смотрел на нее, словно зверь на самку. От него исходило ощущение животной силы и животного бесстыдства… Ангелина вспоминала его загорелые руки, жилистое тело, узкие бедра, щетину на подбородке; представила себе, как эта щетина щекочет ее грудь.
«Неужели ты так податлива, грязная сучка?» – удивлялась она себе. И тут она впервые почувствовала, что одних женских ласк ей недостаточно. Сочная обнаружила, что забавлялась раньше с жалкими калеками, у которых было ампутировано все самое важное и вкусное…
Она вытянула руку вдоль тела и провела средним пальцем по своей увлажнившейся щели. Остальные пальцы мягко нажимали на шелковистый лобок…
Все-таки в ней был сок. Она облизала палец и некоторое время посасывала его. Соски затвердели…
Ангелина снова вернула самый длинный палец туда, где он был просто необходим, и держала там до тех пор, пока ее таз не начал вибрировать.
Игла вонзилась в основание позвоночного столба, и сладостная боль от укола подбросила бедра вверх. Ангелине пришлось прикусить губу, чтобы не закричать… Призрак того парня парил где-то рядом – мучительно бесплотный и дразнящий своим присутствием. Она уже не пыталась обманывать себя. Инкуб орудовал в ней своим неощутимым органом; слизывал пот искусным языком; гладил кожу, царапал спину ногтями, заточенными до исчезающей толщины, и затем приложил невидимое тавро…
Тавро ужалило ее. Это был всего лишь слабый укус оргазма, однако его хватило, чтобы Сочная застонала. Двусмысленный получился стон – такой мог быть вызван дурным сном…
Она сдерживалась изо всех сил, но ее услышали. Девушка, лежавшая на соседних нарах, скользнула в темноте, будто бледное видение, и прильнула к ней.
Несмотря на истому, растекавшуюся по телу, Ангелина приняла девушку в объятия, раздвинула языком ее губы и начала целовать. Девушка была юная, но спелая и умелая…
Спустя десять минут Сочная разочарованно оттолкнула подругу и заснула беспокойным сном.
47. РОЙ
Пряхин чуть не взвился до потолка. Желудок сжался и затрепыхался, как рыба на крючке. А кто-то тянул леску… Сердце ушло в пятки; до сих пор мажор-лейтенант думал, что это – фигуральное выражение. Каким-то чудом он не выпалил из пистолета, проявив чудеса выдержки.
Он обернулся. Сердце вернулось на место. Но и содержимое желудка подпрыгнуло вверх.
Перед ним стояла одна из дочерей Лемы – та, которой было около двенадцати. Босая, в ночной рубашке. Подол запачкан – менструация. Черные, смазанные жиром волосы распущены и подернуты сединой. Или инеем. Взгляд бессмысленный. Под мышкой зажата ободранная кукла. У куклы выколоты глаза… Но к черту куклу! Сама девка пострашнее будет… Все лицо покрыто родинками. Ползающими.
Через секунду Пряхин перестал себя обманывать относительно родинок. Дочка Лемы была облеплена муравьями и прочей многоногой гадостью, как свеженький труп. Однако трупы не ходят, не протягивают рук, не играют с куклами и не разговаривают – в этом Пряхин был убежден, несмотря ни на что. («А как насчет напарника Карателя?» – задал вопрос неуловимый мерзавец, избравший местом своего обитания те же мозги.)
– Дядя, а где мама? – спросила девочка писклявым голосом, ковыряя пальцем в ноздре. Из другой ноздри в это время выползали мухи. Или нечто, ПОХОЖЕЕ на мух.
Пряхин нервно захихикал, глядя на них и на руку не такого уж маленького чудовища. Эта рука отличалась от его собственной не только размерами и пропорциями. Отросток возле запястья сильно напоминал грубую заготовку большого пальца. ШЕСТОГО пальца.
– Мама? – переспросил мажор-лейтенант, усиленно соображая («Что бы ни случилось дальше, не оставаться же здесь?!»). – Сейчас я всех вас отведу к мамочке. Мамочка ждет нас наверху. Мамочка соскучилась. И папочка тоже…
С детьми Пряхин обращаться не умел – по понятным причинам. Он отчаянно фальшивил, пытаясь сюсюкать и втереться в доверие. Но вряд ли это имело такое уж важное значение.
Девочка насупилась и, по всей видимости, приготовилась зареветь.
– Не хочу наверх!.. – заблеяла она. – Там жарко… – Мухи ползли из ее ноздрей сплошным потоком, как черные сопли.
Пряхин был крепким мужчиной, но тут его снова передернуло. И одновременно осенило. Он понял, что необходимо сделать. Надо во что бы то ни стало унести с собой вещественное доказательство. Иначе ему никто не поверит, а спустя пару часов он и сам начнет сомневаться в своем психическом здоровье.
Он обернулся. Сердце вернулось на место. Но и содержимое желудка подпрыгнуло вверх.
Перед ним стояла одна из дочерей Лемы – та, которой было около двенадцати. Босая, в ночной рубашке. Подол запачкан – менструация. Черные, смазанные жиром волосы распущены и подернуты сединой. Или инеем. Взгляд бессмысленный. Под мышкой зажата ободранная кукла. У куклы выколоты глаза… Но к черту куклу! Сама девка пострашнее будет… Все лицо покрыто родинками. Ползающими.
Через секунду Пряхин перестал себя обманывать относительно родинок. Дочка Лемы была облеплена муравьями и прочей многоногой гадостью, как свеженький труп. Однако трупы не ходят, не протягивают рук, не играют с куклами и не разговаривают – в этом Пряхин был убежден, несмотря ни на что. («А как насчет напарника Карателя?» – задал вопрос неуловимый мерзавец, избравший местом своего обитания те же мозги.)
– Дядя, а где мама? – спросила девочка писклявым голосом, ковыряя пальцем в ноздре. Из другой ноздри в это время выползали мухи. Или нечто, ПОХОЖЕЕ на мух.
Пряхин нервно захихикал, глядя на них и на руку не такого уж маленького чудовища. Эта рука отличалась от его собственной не только размерами и пропорциями. Отросток возле запястья сильно напоминал грубую заготовку большого пальца. ШЕСТОГО пальца.
– Мама? – переспросил мажор-лейтенант, усиленно соображая («Что бы ни случилось дальше, не оставаться же здесь?!»). – Сейчас я всех вас отведу к мамочке. Мамочка ждет нас наверху. Мамочка соскучилась. И папочка тоже…
С детьми Пряхин обращаться не умел – по понятным причинам. Он отчаянно фальшивил, пытаясь сюсюкать и втереться в доверие. Но вряд ли это имело такое уж важное значение.
Девочка насупилась и, по всей видимости, приготовилась зареветь.
– Не хочу наверх!.. – заблеяла она. – Там жарко… – Мухи ползли из ее ноздрей сплошным потоком, как черные сопли.
Пряхин был крепким мужчиной, но тут его снова передернуло. И одновременно осенило. Он понял, что необходимо сделать. Надо во что бы то ни стало унести с собой вещественное доказательство. Иначе ему никто не поверит, а спустя пару часов он и сам начнет сомневаться в своем психическом здоровье.