Дашков Андрей Георгиевич. Бледный всадник, Черный Валет

   Артемий не любил загадок и неясностей. Они вызывали у него несварение желудка и головную боль. Но существовал привычный способ борьбы со всеми неудобствами.
   – Доставай самогонку! На меня напали! – заорал он, вваливаясь на кухню.
   Муза выпучила глаза, засуетилась, опрокинула кувшин со свежей сметаной и чуть не обожгла ляжки об горячую сковородку.
   – И-и-и-и-и… Хто? – спросила она испуганно, ибо не могла себе представить, что ассенизатор, втихаря сочиняющий матерные стишки и антирежимные частушки, нужен еще кому-нибудь, кроме нее.
   Артемию пришлось ознакомить ее с одним из фундаментальных принципов общественной жизни. К тому же все выглядело так, словно он принял мужественное решение избавить невежественную бабу от неприятностей.
   – Меньше будешь знать – дольше проживешь, – бросил он небрежно, внимательно наблюдая за тем, как из подполья появляется неприкосновенный запас в виде литровки, налитой доверху.
   Ободранный кот ВэВэ, названный в честь известного поэта-авангардиста минувших времен, воспользовался случаем и слизывал разлитую сметану. Артемий щедро плеснул самогонки – большую часть себе в глотку, а меньшую – на рану для дезинфекции. После чего, собравшись с духом, рванул торчавшую из плеча стрелу.
   Зазубренный наконечник выдрал клок мяса, который повис на лоскуте окровавленной кожи. Артемий истошно завопил, но Муза вовремя заткнула ему рот соленым огурцом. Упадочному было очень больно, однако сервис не мог не понравиться.
   Совершенно неожиданно его состояние вызвало у Музы прилив материнских чувств. Рана незадачливого гуляки была тщательно промыта, перевязана чистой тряпочкой, а сам он накормлен, напоен и уложен в кроватку. Потом у него даже состоялся нетрадиционный секс с Музой, что не потребовало от Артемия никаких лишних телодвижений.
   Воистину не знаешь, где найдешь, где потеряешь, думал Упадочный, лежа на спине и блаженно уставившись в потолок, заплетенный по углам паутиной… Напоследок он был убаюкан звуками задушевной колыбельной песни и отошел в царство снов, ласково оглаживаемый мозолистыми ладонями.
   Даже кот ВэВэ, обожравшийся сметаной, не выглядел более довольным.

53. ДАЧА

   Лагерь назывался «Лесной дачей» не случайно. Когда священник начал подыскивать место для создания элитарного клуба инакомыслящих, он не нашел ничего лучше заброшенного дачного поселка, расположенного к северо-востоку от города в получасе ходьбы. Пришлось лишь слегка потрудиться, превращая деревянные коттеджи в бараки, – заколотить досками окна, избавиться от архитектурных излишеств и заодно выкорчевать березовую рощу, чтобы сделать местность обозримой со сторожевых вышек.
   Самое большое кирпичное здание стало административным. Здесь находились офисы коменданта и его помощников, а также казарма охранников. Плац – большой участок вытоптанной и тщательно утрамбованной земли – предназначался для построений и перекличек. Прямо под восточной вышкой помещалось то, что охранники не без юмора называли оркестровой ямой. Перед фасадом административного здания стояла беседка из белого камня, увитая диким виноградом, – летний кабинет коменданта. Между бараками были разбиты клумбы, а возле диетической столовой даже высажена небольшая плантация клубники.
   В целом Дача казалась местом, идеально располагавшим в отдыху и спокойному труду на благо общества.
 

* * *

   Комендант лагеря Климентий Мышкин был эстетом и гуманистом. В противном случае он ни за что не согласился бы на эту работу. А так у него имелось сколько угодно поводов и способов проявить свой гуманизм. Он изо всех сил пытался помочь беднягам, упорствующим в своих заблуждениях и нуждавшимся в перевоспитании. Трудная, но благородная задача. Если порой что-то не получалось, Мышкин искренне огорчался. Однако ненадолго. Что делать – кто-то же должен отделять зерна от плевел. Иногда Мышкин отождествлял себя с Жнецом из цитатника обер-прокурора.
   Сейчас комендант находился в прекрасном настроении. Он развалился в своем любимом плетеном кресле, идеально соответствовавшем очертаниям его седалища, и положил ноги на столик. Он пил чай, ел позолоченной ложечкой клубничное варенье и наслаждался нежной музыкой, которую исполнял лагерный оркестр. Из беседки открывался вид на плац, бараки и цветочные клумбы.
   В этот теплый осенний день, наполненный мягким светом и шепотом виноградных листьев, жизнь казалась Климентию прекрасной и зыбкой, как мелодия. Пахло клубникой с едва уловимым привкусом горечи – должно быть, ветерок дул от печи лагерного крематория…
   Когда на одной из скрипок лопнула струна, раздался резкий визг. Оркестр испуганно притих, скомкал тему, затем с трудом выбрался из обломков какофонии.
   Мышкин поморщился. Дисгармоничные звуки вносили диссонансы и в его душевное состояние. Каково же было заключенным? В первую очередь Мышкин заботился не о себе, а о них. Оркестр репетировал «Окурочек». По мысли коменданта, классическая музыка благоприятно воздействовала на его подопечных.
   Мышкин раздраженно щелкнул пальцами. Откуда-то из-за спины выскочил денщик Архип с чайником и подлил в хозяйскую чашку горячего чаю. Комендант убрал денщика взглядом, выплюнув вдогонку «спасибо». От своего предка Ферзя он унаследовал интеллигентность и любовь к собакам. Досадная случайность со струной быстро улетучилась из памяти. Оркестр продолжал репетировать, ублажая слух коменданта и свободных от работы «дачников». Жизнь снова была приятной, словно катание на лодке по тихому пруду.
   А потом возник новый повод для беспокойства. Явился Архип и доложил, что с минуты на минуту Вера должна разродиться. Верой звали любимую овчарку коменданта. Впрочем, на самом деле полное имя собаки было «Веры больше нет». Она получила его в щенячьем возрасте за то, что испортила Мышкину парадный мундир.
   Вера и сейчас была сравнительно молодой и претерпевала первую беременность. Поэтому комендант не на шутку разволновался. Не имея ни жены, ни ребенка, он весьма привязался к собаке. Его Веру оприходовал матерый Пират – лучший кобель среди сторожевых. Мышкин лично выбирал кандидата в осеменители и надеялся, что в результате случки на свет появятся великолепные щенки.
   Его ожидало жестокое разочарование.

54. НОМЕР 749

   Дикаря доставили на дачу в заднем отделении полицейской кареты и в гордом одиночестве. Торговца дурью изъяли из камеры на два часа раньше. Попрощаться им не дали.
   Погода была так себе. Моросил противный мелкий дождик. Пока лошади тащили экипаж к месту назначения, более чувствительный человек успел бы отчаяться, воспрянуть духом и снова потерять надежду. Но туповатый дикарь был занят другим. Он пытался сложить головоломку, невзирая на грозившую ему явную опасность. Когда упряжка миновала окраину с красноречивыми многолетними отложениями мусора и погрузилась в лесную чащу, он предположил, что его изгоняют из рая. Это было бы в общем-то не самое страшное, если бы при нем остались пистолеты. А так изгнание больше напоминало одну из затяжных форм казни. Перспектива жить на деревьях и охотиться с помощью силков дикаря совершенно не обрадовала.
   Впрочем, вскоре он перестал теряться в догадках относительно своей дальнейшей судьбы. Снова запахло дымом, отбросами и человеческим потом. Лесной филиал рая оказался гораздо меньше по размерам, чем городской, зато был полностью обнесен частоколом, увитым поверху ржавой колючей проволокой. Там, где проволоки не хватило, торчали заостренные колья. Не очень красиво, однако надежно. Дикарь решил, что это защита от хищных животных и плохих людей.
   Таким образом, на Даче действительно заботились о безопасности угодивших сюда счастливчиков. Мрачные личности бдили на вышках с ружьями наперевес. Под просторными плащ-палатками каждого ангела-хранителя вполне могло бы поместиться по паре крылышек…
   Над мощными воротами красовался лозунг, выписанный большими буквами: «Войди и получи свое!» Что получи? Какое «свое»? Наверное, кайф… Из-за ворот доносилась музыка, которая произвела на человека из леса неоднозначное впечатление.
   Впервые на своем веку он услышал столь абстрактные звуки, издаваемые неизвестно кем и непонятно с какой целью. Смутную гармонию он, конечно, ощутил, но не знал, куда ее прилепить. Войдя в резонанс, завибрировали внутренние струны, о наличии которых он и не подозревал. Печаль осенила его бархатным крылом и унеслась прочь – туда же, где были похоронены все прочие дурацкие чувства, мешающие выживанию.
   Дикарь заскрежетал зубами и дал себе слово, что этими фокусами его не проймешь. Он начал догадываться, что дурь бывает разная: одну кладут в рот и разжевывают, другой позволяют свободно вливаться в уши. Третья разновидность – самая небезопасная – это самки, от близости которых дуреешь радикально и становишься заторможенным. (Кстати, что сейчас поделывает та тощая, с выдающимися буферами? Дикарь уже соскучился по ней. Его половая тоска приобрела конкретную направленность…)
   На расстоянии нескольких десятков шагов от частокола лес был вырублен. Где-то и сейчас стучали топоры. Вверх поднимался столб жирного дыма.
   Все это дикарь успел разглядеть и услышать сквозь зарешеченное окошко кареты. Когда же он очутился по другую сторону ворот, его иллюзии развеялись окончательно. Райские кущи были прорежены до крайне куцего состояния. Коттеджи для гостей выглядели мрачненько. Толпа изможденных праведников, одетых в лохмотья, строилась на плацу. Счастливыми их не назвал бы никто. Улыбался только один – тот, у которого почему-то отсутствовали губы. Остальные напоминали стадо двуногих баранов, разучившихся даже бояться. Для них самое худшее уже произошло. Теперь они тупо выбредали из стойла, повинуясь отрывистым командам.
   С большим удивлением дикарь обнаружил, что поодаль строится группа женщин, которые были обриты наголо. Признать их самками можно было только по отвисшим мешочкам грудей. Естественно, они утратили всякую привлекательность.
   Команды подавал светловолосый молодой человек в черной форме и блестящих сапогах, получавший очевидное удовольствие от происходящего. В руке он держал гибкий прут, которым похлопывал по голенищу своего правого сапога, а иногда – по чьей-нибудь впалой щеке.
   Когда дикаря швырнули к его ногам и пухлый «девственник» доложил о том, что «клиент доставлен», блондин брезгливо подернул тонким носом, пнул вновь прибывшего под ребра и бросил:
   – Воняет, как неподмытая блядь. На дезинфекцию!
   И дикарь прошел полную дезинфекцию. Учитывая, что его кожный покров имел многочисленные повреждения, он получил первое представление о том, что чувствует живая рыба, с которой счищают чешую.
 

* * *

   После того как дикаря раздели, обрили и выкупали в слабом растворе щелочи, он действительно стал чистым, но не надолго. Лагерное начальство беспокоилось вовсе не о здоровье заключенных, а о том, чтобы не подхватить от них какую-нибудь заразную болезнь или насекомых. О прививках против бешенства не сохранилось даже воспоминаний.
   Чудак, выбежавший из леса, внушал местному персоналу особые опасения. Поэтому обращались с дикарем соответственно. Его одежду сожгли сразу. Цирюльник старался не дотрагиваться до него ничем, кроме тупой бритвы. А в бочку со щелочью его загоняли палками.
   Потом появился местный лекаришка в мундире с красными крестами на погонах. Это был пухлый толстячок с влажными руками и гладко выбритым лицом, которое сияло, будто яблоко, смазанное бараньим жиром. Вдобавок от него за десяток шагов несло духами. Он заглянул дикарю под веки, пощупал лимфоузлы и мошонку, похотливо ухмыльнулся и сказал:
   – Вы дураки! Он здоров, как бык, только плохо выглядит. Когда закончите, пришлите его ко мне.
   Но на прием к доктору дикарь попал нескоро. Его одели в рваную робу и короткие штаны, стеснявшие шаг. Тех, кто носил эту одежду до него, наверняка набрался бы не один десяток. Затем дикарь под конвоем отправился в административное здание, спустился в полуподвал и попал в тесный кабинет, где увидел высокого пожилого человека с седеющими волосами, зачесанными назад.
   Мужчина разговаривал лениво, почти не двигая губами, и представился психологом-консультантом по трудоустройству. Чувствовалось, как ему надоела служба, Дача, а в особенности – посетители.
   Консультант восседал за столом, на котором находились шахматная доска с расставленными на ней фигурами, металлические ящики с картотекой и подсвечник. На стене висела икона, затянутая паутиной. В углу кабинета стояло ведро с водой и некое железное приспособление, наполненное дровами и смахивавшее на мангал с торчавшими из него рукоятками шампуров. Случалось, папаша дикаря баловался в лесу шашлыками из мяса одичавших баранов. Но сейчас, несмотря на свою безграничную наивность, дикарь догадывался, что угощать тут не будут.
   При его появлении хозяин кабинета с сожалением оторвался от решения шахматной задачи, обвел дикаря с ног до головы оценивающим взглядом и бегло ознакомился с протоколом задержания. Затем сунул руку в ящик и бросил на стол открытку. Та была засаленной и выцвела от времени, но различить на ней целующихся разноцветных детишек и мирно настроенных хищных зверюшек было еще возможно. Над рисунком реяла ленточка с аккуратно вписанным вопросом: «Возможен ли рай на Земле?»
   Дикарь давно не практиковался и начал забывать, как пишутся некоторые буквы, поэтому читал очень медленно. Ответа на вопрос он не знал.
   – Заполняй, – буркнул консультант, двигая вперед белую пешку со следами укусов.
   Дикарь перевернул открытку. С обратной стороны было напечатано:
   «Куда… Кому… Я тут хорошо устроился, живу в коттедже со всеми удобствами, получил интересную работу, и со мной хорошо обращаются. С нетерпением жду Вашего приезда! Ваш…» После слов «Куда», «Кому» и
   «Ваш» оставались пустые места.
   – Что заполнять? – поинтересовался дикарь.
   – Адрес, дубина! Родственники есть?
   – Нет.
   – Так чего же ты мне яйца морочишь?
   Консультант смахнул открытку обратно в ящик, сделал пометку в протоколе, широко зевнул, щелчком сбил черного ферзя, вышел из-за стола и разжег дрова от окурка. Через пять минут в кабинете стало жарковато, а дикарю – еще жарче, когда он понял, что его ждет. Он успел только дернуться и сразу же получил под дых.
   – Держите крепко, ребята! – скомандовал хозяин кабинета.
   Конвойные заломили дикарю руки и повалили на пол. Консультант подошел к жаровне, из которой торчал целый набор инструментов. Он привычным движением извлек из огня раскалившееся докрасна тавро, сверился со своими записями и приложил его к предплечью заключенного.
   Раздалось шипение. Запах горелого мяса ударил в ноздри. Взвился тошнотворный дымок. Жар и боль испепелили нервы. Дикарь заорал, отчаянно пытаясь вырваться. Его успокоили сильным ударом прикладом по затылку. Потом экзекуция повторилась еще дважды.
   Консультант выжег у него на руке комбинацию из трех цифр. Семерку, четверку, девятку. Черное клеймо в обуглившемся мясе, вокруг которого располагалась слоями багровая обожженная ткань и нежно-розовая свежая кожа, а также коричневая запеченная кровь…
   Сквозь туман, застилавший глаза и сознание, дикарь расслышал, как консультант швырнул инструменты в мангал и плеснул на огонь водой из ведра. Кабинет заволокло дымом. Стало нечем дышать. Хозяин рявкнул:
   – Все! Пошел отсюда. Блок Д. – И добавил тоном ниже: – Присматривайте за ним, ребята. Сопляк крепче, чем кажется.

55. ЧУЖИЕ ИГРУШКИ

   Торжества по случаю юбилея закончились. Бочки с недельными запасами пива и браги были опустошены. Стяги и транспаранты сняты и спрятаны в нафталине до новых праздников. Перебравшие и загулявшие рассажены по каталажкам. Временно ослабленные гайки прикручены. Порядок восстановлен.
   К утру о параде и народном гулянье напоминали только кучи мусора. Зарядивший до рассвета дождь топил мусор в грязи и отмывал пыльные листья. Владельцы баров и прочих питейных заведений подсчитывали выручку и шли отсыпаться удовлетворенными.
   Наступил ненавидимый обер-прокурором понедельник – для кого-то день похмелья, а для него – начало новой тоскливой недели, самый серый вагончик в коротком составчике будней, катившем по унылой равнине жизни. Тянул этот составчик ржавый паровозик старости. И взобраться на пригорок ему было уже не под силу…
   Впрочем, на сей раз завораживающее однообразие было нарушено. Но уже в десять минут девятого обер-прокурор пожалел об этом и подумал, что лучше бы все оставалось по-прежнему. Очередной понедельник отличался от предыдущих не в лучшую сторону. В восемь утра обер-прокурору доложили, что один из членов Святейшего Синода, архиерей Василий, который курировал Христианский Молодежный Союз, найден мертвым в собственной спальне.
   Стрела вошла в мозг через глаз и закрытое веко. Почтенного старца настигла мгновенная смерть во сне. Возможно, оборвав приятный сон. Проснулся архиерей уже не здесь – если вообще проснулся…
 

* * *

   Обер-прокурор еще не успел прийти в себя от предыдущего сюрприза. Подаренные ему пистолеты Начальника он спрятал в несгораемый шкаф и с тех пор достал только однажды, воскресным вечером, чтобы… Он даже не сумел бы выразить словами, для чего. Пистолеты одновременно притягивали и вызывали непонятный страх. Может быть, он надеялся заново испытать забытые или отмершие чувства? Во всяком случае, держа оружие в руках, он ощущал пробуждение какой-то призрачной силы – почти то же самое, что фантомную боль в отсутствующих конечностях. И еще… ему хотелось убивать. Это желание было абсолютно иррациональным, однако нарастало с каждой секундой. Победить его помогло только отсутствие живого объекта в пределах видимости…
   Обер-прокурор вынул обоймы и дважды пересчитал патроны. Погладил округлости пулевых наконечников. Щелкнул курком, проверяя спуск. Поблагодарил бога – за то, что был парализован ниже пояса. На сей раз Господь уберег его от искушения…
   Старик спрятал пушки, позвал слуг и отошел ко сну, почти успокоившись.
   Ночью ему приснился его бывший напарник. Вместе они приближались к городу, где гнездилось зло, – хозяин и раб, связанные невидимой цепью. Только теперь ведущий и ведомый, кукла и кукловод поменялись местами. Поп шел впереди, а напарник держался сзади – на большом и вполне безопасном расстоянии.
   В сновидении тоже была ночь, и город казался опустевшим – если не считать глаз, разбросанных повсюду. Глазные яблоки гроздьями свисали с веток деревьев, они же были насажены на заостренные колья заборов, пялились из подворотен и окон, покоились в птичьих гнездах, будто пятнистые яйца, и поблескивали в дорожной грязи, похожие на крупные нетающие градины.
   Только возле дома Начальника священник заметил человеческий силуэт. Заблуда-младший спокойно ждал, привалившись к стене, и к его лицу была пристегнута вечная улыбка превосходства.
   Нервный импульс послал священника вперед. Когда его и Гришку разделяло не более двух метров, тот шагнул навстречу.
   – Зачем ты взял чужие игрушки, придурок? – спросил он таким тоном, каким говорят с умственно отсталыми детьми.
   Священника захлестнула ненависть. Он попытался направить пистолеты на своего заклятого врага. Сделать это в кошмаре оказалось нелегко – само пространство сопротивлялось, будто было заполнено прозрачной жевательной резинкой…
   Пока священник сражался с тягучими соплями, Гришка поднял руки так, что священник увидел разбитые костяшки.
   – Мамочка разрешила тебе гулять одному? – спросил Начальник с издевкой.
   Священник наполовину вытащил пушки из трясины и взмок от напряжения. «Он знает про Большую Маму!» – промелькнула жуткая и нелепая мысль. «Я не один», – хотел произнести поп с таким же великолепным превосходством, но не успел.
   – Спокойной ночи, болван! – сказал Начальник, демонстрируя отставленные средние пальцы.
   И ткнул ими в глаза священнику.
 

* * *

   После этого ему уже ничего не снилось. Неприятный осадок улетучился раньше, чем обер-прокурор полностью пробудился. Утром он обычно впадал в счастливое полудетское состояние. Его выдернули оттуда известием о смерти архиерея. Такого не случалось в городе Ине очень давно. Новость произвела сильнейший эффект – обер-прокурору показалось, что под ним сломалось инвалидное кресло и он барахтается в обломках. Беспомощность – худшее из всех свойств старости…
   С кислым выражением лица обер-прокурор выслушал доклад полицмейстера. В голове при этом не было мыслей. Ни единой. Только эхо зловеще звучавших фраз. О том, что Христианский Союз обезглавлен. Об осиротевшей молодежи. Что-то о короткой арбалетной стреле со следами механической и термической обработки. Об отпечатках босых детских ног во дворе. О сторожевых собаках, которые теперь своим поведением больше смахивали на кроликов и даже жрали в огороде капустные листья. И об ищейках, которые до сих пор не могут взять след…
   Вся эта чушь не складывалась в цельную картину. И не соответствовала представлениям обер-прокурора о политических убийствах. Кто-то изобрел новый стиль. Священник должен был бы помнить, что такое террор. Должен был, но не помнил.
   На вопрос полицмейстера, желает ли Отец-основатель взглянуть на тело архиерея, обер-прокурор отрицательно замотал головой. К мертвым он относился с такой же неприязнью, какую испытывают, например, к свидетелям собственной трусости, низости или досадных грешков молодости. Говоря по совести, убитый не вызывал ни малейшего сочувствия. Просто в отлаженном механизме сломалась деталь, которую необходимо было заменить, пока поломка не привела к полному разрушению…
   Глядя на сытое и выражавшее абсолютную преданность лицо полицмейстера, обер-прокурор неожиданно вспомнил о своем распоряжении. Такое с ним тоже случалось, правда, чем дальше, тем реже.
   – Где он? – рявкнул старик, стараясь, чтобы его фальцет звучал не слишком истерично.
   – Кто?
   Обер-прокурору захотелось схватить полицмейстера за толстый нос и покрутить. Рыба гниет с головы. А эти ублюдки, кажется, думают, что в тепличных условиях процесс пойдет быстрее. Эх, жаль под рукой не было пистолета!
   – Ты что, дурак? На Дачу захотел? Зажрался, скотина! Где этот чертов путешественник? Где он?! Не вижу!
   – Я пошлю за ним немедленно. Я думал, убийство…
   – Не надо думать! – отрезал старик. – Некоторым это противопоказано. Делай, что тебе говорят, – и дослужишь до пенсии… Чтобы к обеду этот придурок был здесь! Ты меня понял?
   – Так точно, благодетель! Будет исполнено! Я лично займусь…
   – Ладно, проваливай!.. – Обер-прокурор махнул ручкой, и вдруг тускнеющий лучик его памяти, блуждавший в подвалах прошлого, выхватил из тьмы очередной страшный символ. – Эй, как там тебя! – окликнул обер-прокурор полицмейстера, который уже почти закрыл за собой дверь. – Слушай, насчет архиерея… Ты, случаем, жука не видел?
   «Точно свихнулся, мать его!» – подумал полицмейстер, изображая с помощью шевелящихся морщин на лбу готовность вспомнить все что угодно. Любые детали и подробности. О жуках он знал только, что в природе существуют рогачи и вонючки. Ну еще светляки. Но при чем здесь жуки, когда убили самого…
   – Какого жука, отец? – осторожно спросил полицмейстер, ожидая новой вспышки гнева.
   – А я тебе покажу, – тихо пообещал обер-прокурор, нехорошо ухмыляясь. – Так, чтобы ты надолго запомнил…
   Он подкатил в кресле к столу и достал из ящика одну из своих величайших ценностей – огрызок химического карандаша, которым когда-то были написаны большинство перлов цитатника. С тех пор огрызок использовался исключительно для наложения важных резолюций.
   – Поди сюда! – позвал обер-прокурор, напяливая на переносицу пенсне с резинкой.
   Полицмейстеру стало не по себе. Старик явно чудит – еще в глаз карандашом ткнет! Может, пора лекаришку звать? Пусть даст инвалиду успокоительного… Однако ослушаться приказа полицмейстер не посмел и вскоре стоял рядом с креслом. Успокаивало то, что его физиономия находилась вне пределов досягаемости для сидящего.
   – Ты у меня на всю жизнь запомнишь… – приговаривал обер-прокурор, закатывая рукав на левой руке полицмейстера. Затем послюнявил огрызок и принялся рисовать на внутренней безволосой стороне предплечья.
   Получилось коряво, но, в общем, похоже на то изображение, которое священник некогда видел на голом черепе шлюхи во время похорон («Кстати, как ее звали? Кажется, Мария…»), – на скарабея цвета старой татуировки или вен, проступающих из-под бледной девичьей кожи. Обер-прокурор был единственным человеком, не считая ведьмы, кто понимал, что этот рисунок означает. Да и то не до конца…
   – Увидишь где-нибудь такую картинку – сразу докладывай мне, – втолковывал он полицмейстеру. – В любое время. Даже если тебе скажут, что я сплю… или сижу на горшке… – Обер-прокурор жизнерадостно захихикал и начал дорисовывать на сгибе локтя то ли паука, то ли солнышко.
   Он и так продержался в зоне относительной ясности сознания слишком долго. Причиной тому было, конечно, чувство опасности. Но сейчас наступала запоздалая реакция. Мозг нуждался в компенсации за чрезмерное напряжение.