Страница:
Будто жертвенное животное, провезли его через всю страну и ввергли в сумрачное подземелье с завязанными глазами. Выходит, для того, чтобы здесь убить. Что ж, он должен был учитывать и такую возможность. Он знал, на что шел. Он принял смерть молча, а если и роптал, то винил во всем себя, а не своих богов.
Он умер и не ощутил неудобства сырой могилы. Потом она стала еще грязнее, когда оборотни вскрыли запечатанные сосуды с кровью, привезенные из столицы, и увлажнили его последнее ложе еще и неведомо как сохраненной жидкостью. Земля слой за слоем – и кровь. Совсем немного – по несколько капель в каждом слое. Преподобный покоился внутри этого отвратительного пирога. Земля покрыла его и черной ватой застлала уши. Ее рыхлые частицы проникли в нос, засыпали полуоткрытый рот, придавили опущенные веки...
Саркофаг накрыли прозрачной крышкой из материала, похожего на слюду, с необычными преломляющими свойствами. Крышка была обрамлена по краю металлом и закрывала саркофаг так плотно, что внутрь не проникал даже воздух.
Грегор лично руководил погребением. Он пробовал пальцами землю и отмерял по каплям кровь. Монета в его левой глазнице сияла тускло, как кусок свинца в изменчивом факельном свете. В третий раз он прибегал к услугам Монорельса и надеялся, что теперь достиг гораздо большего, чем раньше. Сила и мудрость приносят удовлетворение тогда, когда они действуют слитно с желаниями. На этот раз на чаше демонических весов лежали не только желания сектанта, но и потребности самой жертвы. И даже – Императорского дома. Но об этом лучше не думать. Чрезмерные аппетиты правителей иногда перерастают в безумие. Однако благодаря этим аппетитам Грегор выторговал кровь принцессы Тайлы и труп человека, который был известен в Моско, как Расчленитель Вальц...
Шестеро младших членов секты по знаку некроманта подняли саркофаг и понесли его к темному зеву, из которого торчал стальной язык. Или – согласно традиции – Голова Змеи. Голова и Хвост были определены раз и навсегда, хотя мало чем отличались друг от друга. Никто никогда не пытался провести саркофаг в обратном направлении. Даже Грегор допускал, что существуют вещи, которым лучше вечно оставаться погребенными под покровом темных пророчеств и бессознательного ужаса...
Сектанты установили саркофаг на Монорельс и удалились из пещеры. Ночь новолуния перевалила через свой апогей. Среди застывших в немоте гор, под тусклыми чужими звездами пустился Преподобный Ансельм в свое последнее путешествие.
Он созерцал то, что никогда не снилось при жизни ни одному из его ингредиентов. Сновидения принадлежали другим людям, но лазарь еще не испытывал ни удивления, ни ужаса при мысли о собственном распаде. Он был тенями, наложенными друг на друга и слившимися воедино. С помощью стеклянной призмы можно разделить свет на разноцветные лучи, но что могло разделить тени?..
Ему снился дворец, в котором он никогда не был. Опочивальня, погруженная в сумрак, колышущийся балдахин, мягкое мерцание золота, туманные пятна гобеленов... Судя по роскоши убранства, королевские или герцогские покои. Из-под балдахина выглядывало выбеленное лицо мужчины, очевидно, приготовившегося к ночи любви, но при этом лицо выражало настороженность, если не испуг.
Кто-то (наверное, спящий) опустил взгляд, и лазарь увидел свои руки. Нет, не руки, а лапы. Широкие, покрытые короткой серой шерстью, с блестящими треугольниками когтей. Волчьи лапы. Волк в опочивальне – что бы это значило? Возможно, демоны Селены, раздающие людям сны, перепутали местами кошмары...
Со всех сторон повалил дым, затягивая предметы темной пеленой. Вскоре лазарь потерял зрение внутри дымного столба, а слуха и обоняния у него не было до сих пор. Его окружала чернота, в которой теплилось недоразвитое сознание. Тонкая грань между явью и сном...
Когда дым рассеялся, он увидел ту же картину, только с другой точки зрения, находившейся значительно выше. Кровать подплыла ближе – кто-то сделал несколько шагов. Теперь лазарь мог рассмотреть мужчину под балдахином. Тот был холеным, но не изнеженным. Всего за несколько секунд черты его лица глубоко запали в память, если только суждено сохраниться такой хрупкой и непредсказуемой вещи, как память... Мужчина улыбнулся подрагивающими губами, как показалось лазарю – облегченно.
Он протянул к лежавшему руку (теперь уже действительно руку, а не лапу). Слишком тонкие и хрупкие пальцы. Красивая, утонченная рука. Перстни на трех пальцах и длинные розовые ногти... Это была, вне всяких сомнений, женская рука. Она вытягивалась, пока не коснулась щеки мужчины. После этого лазарь завертелся на черно-белой карусели и пережил новую смерть. Тихую и неощутимую. Он просто равнодушно расстался со своим сном.
Второе видение было ему в полнолуние, но лазарь, конечно, ничего не знал об этом. За слюдяным окном была только невысыхающая земля и тончайшие узоры из капель крови. Погребенный не дышал и не шевелился. Однако к исходу той ночи земля в саркофаге начала медленно, едва заметно пересыпаться...
А снился ему монастырь посреди леса. Заброшенные руины, вызывающие неизъяснимо сладкую печаль. Впервые лазаря посетил призрак чужого чувства. Деревья старого сада беззвучно пошатывались под натиском неощутимого ветра. Быстрые изломанные тени на сером фоне неба были встревоженными птицами. Потом он увидел и причину их тревоги.
Высокий человек в плаще с грязно-белым мехом, обернутым вокруг голой шеи, пробирался между развалин. Выше рта его лицо было скрыто под жутковатой маской, сделанной из передней части неправдоподобно огромного черепа. Нижняя челюсть черепа и верхние зубы отсутствовали, на их месте были видны бескровные губы и обтянутые лиловой кожей скулы незнакомца. Человек был ранен или измучен долгим переходом; он пошатывался, но не потому, что был пьян. Он держал в руках какой-то темный предмет. Не оружие, однако что-то очень опасное.
Какую-то книгу.
Книгу ЕГО судьбы.
Лазарь ощутил страх. Неясный, неотвязный, липкий...
И опять – дымное облако и незаметное перемешивание участников сна. Он сидит в кресле и видит свои ноги, обутые в сапоги. На его плечах и груди лежат пряди длинных седых волос. Он поглаживает их еще не морщинистыми руками. Лазарю становится не по себе. Он заполняет собой пустоту, оставшуюся после того, как над этим несчастным поработали лишения и безграничное одиночество.
Он – одна из иллюзий душевнобольного, призрачная личность, поселившаяся внутри седоволосого человека. Если бы тот до сих пор осознавал себя, как человека по имени Ансельм, то все его представления о мире и Боге оказались бы перевернутыми с ног на голову. К счастью для него, Преподобный умер. Вскоре исчезли и иллюзии, вызванные к существованию кратковременным сочетанием света и тьмы. Саркофаг замирает в одном из хрустальных гротов. Впереди – долгий спуск и загадочная излучина Монорельса, знаменующая собой Луну, идущую на убыль.
Потом случилось то, чего не мог предусмотреть даже Грегор, слишком занятый погребенными в земле, чтобы обращать внимание на небесные письмена. Лунное затмение началось в самую глухую пору ночи. Тень наползла на сияющий серп и превратила его в пепельный след. В саркофаге зашевелилась земля. Никто не знал последствий случившегося. Земля вздрагивала; под нею болезненно корчилось то, что уже не было трупом. Его безмятежные сны сменились кошмаром...
Мастер Грегор проснулся за много лиг от того места. Ему вдруг стало неуютно и тревожно. Дыхание сектанта было прерывистым. Какие-то удушающие миазмы расползались в воздухе. Это не было болезнью тела или души. Это означало какое-то искажение судьбы, предначертанной Грегором для своего создания. Он понял, что никогда не узнает, в чем заключается искажение, а если и узнает, то уже ничего нельзя будет изменить.
В ту ночь мучительной бессонницы Грегор впервые усомнился в возможностях некромантии.
...И наконец – время узкого серпа. Упадок. Приближение новолуния. Рельеф земли в скользящем гробе непрерывно меняется, как будто в заточении томится маленький крот. Между поверхностью земли и прозрачной крышкой образовался значительный зазор, и это означает, что труп уменьшился в объеме. Но куда девается вещество из наглухо запечатанного саркофага? Убывает и прибывает, превращаясь в свет?
Ответы на эти вопросы не знает даже Грегор. Он просто ждет. К концу лунного месяца он возвращается из своей горной обители в Долину Мертвых, чтобы увидеть лазаря своим единственным глазом. Но прежде – еще один бесцветный сон в бесстрастном потоке, пронизывающем содержимое саркофага.
На этот раз лазарю снились люди, жившие в щелях под тусклой свечкой маленького солнца. Он смотрел на них тысячью глаз из темноты, словно сам был субстанцией враждебного космоса, обволакивавшего и изолировавшего их. Он даже как будто слышал заклинающие его голоса и обращенные к нему невнятные молитвы. Никто не понимал его сущности, и ему самому не была доступна эта тайна. Кем он был – демоном, призраком, сторожевым псом, кошмаром, сотканным из проклятий и проникающим во все головы одновременно?.. Нет ответов. Существа приходят к нему, проводят с ним время, отведенное для жизни, и умирают, так и не получив от него ничего, кроме временного пристанища...
Иногда в нем открывались коридоры, по которым перетекала колдовская сила. Он не отождествлял себя с нею. Он был тем, что позволяло этой силе течь. Он существовал вечно вне этого краткого сна. Великий. Необходимый. Прикованный к вечности тяжелыми цепями чужих молитв...
Когда закончилось и это видение, он уже мог слышать далекие гулкие звуки, доносившиеся сквозь толщу земли – содрогания планетной коры. Это, как и приливы, судорогой пробегавшие по телу Луны, доставляло ему некоторое неудобство. Вроде прикосновений, которые заставляют спящего вздрагивать.
Итак, женщина, мужчина, бесполый дух... Еще не появилось мотивов, чтобы думать об этом. Еще не появилось и самих мыслей. Но скольжение по Монорельсу подходило к концу, и существо в саркофаге было готово пробудиться от сна.
Он увидел саркофаг, застывший в Хвосте Змеи. По его знаку сектанты осторожно открыли крышку. Грегор опустил руку и дотронулся до земли, которая теперь была теплой. Примерно такой же теплой, как человеческое тело... Он осторожно снимал землю слой за слоем, пока не обнажились нос и подбородок лазаря. Прикосновения пальцев Грегора стали еще более осторожными и нежными. Он убрал с лица остатки багрово-черной грязи, и оно заблестело неестественной белизной.
При виде этого лица сектанты, стоявшие поблизости, отшатнулись. Они были еще слишком молоды, чтобы помнить и понять все. Грегор улыбнулся и обвел их безразличным взглядом. Он тоже боялся, но умел отторгать собственный страх. Боялась его животная половина; другая половина принимала, как должное, самые пугающие вещи...
Грегор наклонился и коснулся губами носа лежащего человека. От плоти лазаря пока исходил тяжелый смрад сырого подземелья. Мастер с силой втянул в себя воздух, очищая чужие ноздри от забившейся в них земли. Рыхлые комья и затхлый воздух оказались у него во рту, и он выплюнул их вместе со слюной. После этого Грегор вытащил запавший язык лазаря и выдохнул все, что осталось в легких. Ему мучительно хотелось вдохнуть, но он не позволял себе этого...
Наконец тонкая струя темного дыма потекла из его внутренностей; дым не поднимался кверху, а стелился по земле. Грегор соединил свои уста с устами лазаря. Горло мертвеца дрогнуло под его чуткими пальцами. В глазах потемнело. Мастер понял, что задыхается. Что-то пыталось удержать его от возвращения, и он с силой оторвался от холодных губ. И почти сразу же увидел, как земля начала осыпаться с поднимающейся груди.
Существо в саркофаге сделало глубокий вдох. Вначале его дыхание было прерывистым, затем стало более ровным и почти незаметным. Оно вдыхало не чаще одного раза в минуту.
Когда Грегор разбудил его резким ударом по щеке, оно медленно поднялось – голое, казавшееся жалким и замерзающим. Длинные ногти, отросшие после смерти, еле слышно царапали металл. Глаза лазаря широко распахнулись; их взгляд оставался пустым до тех пор, пока мастер не прошептал в самое ухо существа:
– Я обещал исцелить тебя и сдержал свое слово.
После этого могло произойти все, что угодно. Грегор был готов к самому худшему. Сектанты стояли полукругом за спиной лазаря и держали под плащами обнаженные мечи.
Но во взгляде лазаря появилось только мучительное узнавание. Тогда мастер удовлетворенно улыбнулся и про себя ниспослал благодарственную молитву Сатанубису. Одежда уже была приготовлена. Грегор вышел из пещеры, а лазарь держал его под руку. Они сели в ожидавшую их карету.
В западной стороне над горами висела голубая звезда, дольше других сопротивлявшаяся наступлению утра. Карета помчалась к ней по узким горным дорогам, как будто где-то за горизонтом была назначена их встреча.
6
7
Он умер и не ощутил неудобства сырой могилы. Потом она стала еще грязнее, когда оборотни вскрыли запечатанные сосуды с кровью, привезенные из столицы, и увлажнили его последнее ложе еще и неведомо как сохраненной жидкостью. Земля слой за слоем – и кровь. Совсем немного – по несколько капель в каждом слое. Преподобный покоился внутри этого отвратительного пирога. Земля покрыла его и черной ватой застлала уши. Ее рыхлые частицы проникли в нос, засыпали полуоткрытый рот, придавили опущенные веки...
Саркофаг накрыли прозрачной крышкой из материала, похожего на слюду, с необычными преломляющими свойствами. Крышка была обрамлена по краю металлом и закрывала саркофаг так плотно, что внутрь не проникал даже воздух.
Грегор лично руководил погребением. Он пробовал пальцами землю и отмерял по каплям кровь. Монета в его левой глазнице сияла тускло, как кусок свинца в изменчивом факельном свете. В третий раз он прибегал к услугам Монорельса и надеялся, что теперь достиг гораздо большего, чем раньше. Сила и мудрость приносят удовлетворение тогда, когда они действуют слитно с желаниями. На этот раз на чаше демонических весов лежали не только желания сектанта, но и потребности самой жертвы. И даже – Императорского дома. Но об этом лучше не думать. Чрезмерные аппетиты правителей иногда перерастают в безумие. Однако благодаря этим аппетитам Грегор выторговал кровь принцессы Тайлы и труп человека, который был известен в Моско, как Расчленитель Вальц...
Шестеро младших членов секты по знаку некроманта подняли саркофаг и понесли его к темному зеву, из которого торчал стальной язык. Или – согласно традиции – Голова Змеи. Голова и Хвост были определены раз и навсегда, хотя мало чем отличались друг от друга. Никто никогда не пытался провести саркофаг в обратном направлении. Даже Грегор допускал, что существуют вещи, которым лучше вечно оставаться погребенными под покровом темных пророчеств и бессознательного ужаса...
Сектанты установили саркофаг на Монорельс и удалились из пещеры. Ночь новолуния перевалила через свой апогей. Среди застывших в немоте гор, под тусклыми чужими звездами пустился Преподобный Ансельм в свое последнее путешествие.
* * *
Первый сон настиг его на южной излучине Монорельса, когда Луна приоткрыла свой диск больше, чем на две четверти. Да и был ли это сон? Лазарь не задавал себе подобных вопросов. Просто в неописуемости небытия вдруг забрезжило что-то: обрывки видений, которые он воспринял вполне безразлично. В них он оставался бесплотным соглядатаем, подсматривавшим за чужой жизнью; у него еще не были собственных чувств. Ни зависти, ни надежды.Он созерцал то, что никогда не снилось при жизни ни одному из его ингредиентов. Сновидения принадлежали другим людям, но лазарь еще не испытывал ни удивления, ни ужаса при мысли о собственном распаде. Он был тенями, наложенными друг на друга и слившимися воедино. С помощью стеклянной призмы можно разделить свет на разноцветные лучи, но что могло разделить тени?..
Ему снился дворец, в котором он никогда не был. Опочивальня, погруженная в сумрак, колышущийся балдахин, мягкое мерцание золота, туманные пятна гобеленов... Судя по роскоши убранства, королевские или герцогские покои. Из-под балдахина выглядывало выбеленное лицо мужчины, очевидно, приготовившегося к ночи любви, но при этом лицо выражало настороженность, если не испуг.
Кто-то (наверное, спящий) опустил взгляд, и лазарь увидел свои руки. Нет, не руки, а лапы. Широкие, покрытые короткой серой шерстью, с блестящими треугольниками когтей. Волчьи лапы. Волк в опочивальне – что бы это значило? Возможно, демоны Селены, раздающие людям сны, перепутали местами кошмары...
Со всех сторон повалил дым, затягивая предметы темной пеленой. Вскоре лазарь потерял зрение внутри дымного столба, а слуха и обоняния у него не было до сих пор. Его окружала чернота, в которой теплилось недоразвитое сознание. Тонкая грань между явью и сном...
Когда дым рассеялся, он увидел ту же картину, только с другой точки зрения, находившейся значительно выше. Кровать подплыла ближе – кто-то сделал несколько шагов. Теперь лазарь мог рассмотреть мужчину под балдахином. Тот был холеным, но не изнеженным. Всего за несколько секунд черты его лица глубоко запали в память, если только суждено сохраниться такой хрупкой и непредсказуемой вещи, как память... Мужчина улыбнулся подрагивающими губами, как показалось лазарю – облегченно.
Он протянул к лежавшему руку (теперь уже действительно руку, а не лапу). Слишком тонкие и хрупкие пальцы. Красивая, утонченная рука. Перстни на трех пальцах и длинные розовые ногти... Это была, вне всяких сомнений, женская рука. Она вытягивалась, пока не коснулась щеки мужчины. После этого лазарь завертелся на черно-белой карусели и пережил новую смерть. Тихую и неощутимую. Он просто равнодушно расстался со своим сном.
Второе видение было ему в полнолуние, но лазарь, конечно, ничего не знал об этом. За слюдяным окном была только невысыхающая земля и тончайшие узоры из капель крови. Погребенный не дышал и не шевелился. Однако к исходу той ночи земля в саркофаге начала медленно, едва заметно пересыпаться...
А снился ему монастырь посреди леса. Заброшенные руины, вызывающие неизъяснимо сладкую печаль. Впервые лазаря посетил призрак чужого чувства. Деревья старого сада беззвучно пошатывались под натиском неощутимого ветра. Быстрые изломанные тени на сером фоне неба были встревоженными птицами. Потом он увидел и причину их тревоги.
Высокий человек в плаще с грязно-белым мехом, обернутым вокруг голой шеи, пробирался между развалин. Выше рта его лицо было скрыто под жутковатой маской, сделанной из передней части неправдоподобно огромного черепа. Нижняя челюсть черепа и верхние зубы отсутствовали, на их месте были видны бескровные губы и обтянутые лиловой кожей скулы незнакомца. Человек был ранен или измучен долгим переходом; он пошатывался, но не потому, что был пьян. Он держал в руках какой-то темный предмет. Не оружие, однако что-то очень опасное.
Какую-то книгу.
Книгу ЕГО судьбы.
Лазарь ощутил страх. Неясный, неотвязный, липкий...
И опять – дымное облако и незаметное перемешивание участников сна. Он сидит в кресле и видит свои ноги, обутые в сапоги. На его плечах и груди лежат пряди длинных седых волос. Он поглаживает их еще не морщинистыми руками. Лазарю становится не по себе. Он заполняет собой пустоту, оставшуюся после того, как над этим несчастным поработали лишения и безграничное одиночество.
Он – одна из иллюзий душевнобольного, призрачная личность, поселившаяся внутри седоволосого человека. Если бы тот до сих пор осознавал себя, как человека по имени Ансельм, то все его представления о мире и Боге оказались бы перевернутыми с ног на голову. К счастью для него, Преподобный умер. Вскоре исчезли и иллюзии, вызванные к существованию кратковременным сочетанием света и тьмы. Саркофаг замирает в одном из хрустальных гротов. Впереди – долгий спуск и загадочная излучина Монорельса, знаменующая собой Луну, идущую на убыль.
Потом случилось то, чего не мог предусмотреть даже Грегор, слишком занятый погребенными в земле, чтобы обращать внимание на небесные письмена. Лунное затмение началось в самую глухую пору ночи. Тень наползла на сияющий серп и превратила его в пепельный след. В саркофаге зашевелилась земля. Никто не знал последствий случившегося. Земля вздрагивала; под нею болезненно корчилось то, что уже не было трупом. Его безмятежные сны сменились кошмаром...
Мастер Грегор проснулся за много лиг от того места. Ему вдруг стало неуютно и тревожно. Дыхание сектанта было прерывистым. Какие-то удушающие миазмы расползались в воздухе. Это не было болезнью тела или души. Это означало какое-то искажение судьбы, предначертанной Грегором для своего создания. Он понял, что никогда не узнает, в чем заключается искажение, а если и узнает, то уже ничего нельзя будет изменить.
В ту ночь мучительной бессонницы Грегор впервые усомнился в возможностях некромантии.
...И наконец – время узкого серпа. Упадок. Приближение новолуния. Рельеф земли в скользящем гробе непрерывно меняется, как будто в заточении томится маленький крот. Между поверхностью земли и прозрачной крышкой образовался значительный зазор, и это означает, что труп уменьшился в объеме. Но куда девается вещество из наглухо запечатанного саркофага? Убывает и прибывает, превращаясь в свет?
Ответы на эти вопросы не знает даже Грегор. Он просто ждет. К концу лунного месяца он возвращается из своей горной обители в Долину Мертвых, чтобы увидеть лазаря своим единственным глазом. Но прежде – еще один бесцветный сон в бесстрастном потоке, пронизывающем содержимое саркофага.
На этот раз лазарю снились люди, жившие в щелях под тусклой свечкой маленького солнца. Он смотрел на них тысячью глаз из темноты, словно сам был субстанцией враждебного космоса, обволакивавшего и изолировавшего их. Он даже как будто слышал заклинающие его голоса и обращенные к нему невнятные молитвы. Никто не понимал его сущности, и ему самому не была доступна эта тайна. Кем он был – демоном, призраком, сторожевым псом, кошмаром, сотканным из проклятий и проникающим во все головы одновременно?.. Нет ответов. Существа приходят к нему, проводят с ним время, отведенное для жизни, и умирают, так и не получив от него ничего, кроме временного пристанища...
Иногда в нем открывались коридоры, по которым перетекала колдовская сила. Он не отождествлял себя с нею. Он был тем, что позволяло этой силе течь. Он существовал вечно вне этого краткого сна. Великий. Необходимый. Прикованный к вечности тяжелыми цепями чужих молитв...
Когда закончилось и это видение, он уже мог слышать далекие гулкие звуки, доносившиеся сквозь толщу земли – содрогания планетной коры. Это, как и приливы, судорогой пробегавшие по телу Луны, доставляло ему некоторое неудобство. Вроде прикосновений, которые заставляют спящего вздрагивать.
Итак, женщина, мужчина, бесполый дух... Еще не появилось мотивов, чтобы думать об этом. Еще не появилось и самих мыслей. Но скольжение по Монорельсу подходило к концу, и существо в саркофаге было готово пробудиться от сна.
* * *
Грегор и сопровождающие его сектанты вошли в пещеру, почти неотличимую от той, которая находилась в двух днях пути отсюда. От входа задувал поющий осенний ветер. Была ночь новолуния, и темная повязка с монетой прикрывала левую глазницу мастера. Потускневший металлический диск с рельефным портретом Императора скрывал насекомое лучше, чем искалеченное операцией веко. В безлунные ночи Грегор нуждался в защите, как простой смертный, и даже более. Занятия магией требовали жертв. Для плотной материи вроде оружия не оставалось ни времени, ни сил.Он увидел саркофаг, застывший в Хвосте Змеи. По его знаку сектанты осторожно открыли крышку. Грегор опустил руку и дотронулся до земли, которая теперь была теплой. Примерно такой же теплой, как человеческое тело... Он осторожно снимал землю слой за слоем, пока не обнажились нос и подбородок лазаря. Прикосновения пальцев Грегора стали еще более осторожными и нежными. Он убрал с лица остатки багрово-черной грязи, и оно заблестело неестественной белизной.
При виде этого лица сектанты, стоявшие поблизости, отшатнулись. Они были еще слишком молоды, чтобы помнить и понять все. Грегор улыбнулся и обвел их безразличным взглядом. Он тоже боялся, но умел отторгать собственный страх. Боялась его животная половина; другая половина принимала, как должное, самые пугающие вещи...
Грегор наклонился и коснулся губами носа лежащего человека. От плоти лазаря пока исходил тяжелый смрад сырого подземелья. Мастер с силой втянул в себя воздух, очищая чужие ноздри от забившейся в них земли. Рыхлые комья и затхлый воздух оказались у него во рту, и он выплюнул их вместе со слюной. После этого Грегор вытащил запавший язык лазаря и выдохнул все, что осталось в легких. Ему мучительно хотелось вдохнуть, но он не позволял себе этого...
Наконец тонкая струя темного дыма потекла из его внутренностей; дым не поднимался кверху, а стелился по земле. Грегор соединил свои уста с устами лазаря. Горло мертвеца дрогнуло под его чуткими пальцами. В глазах потемнело. Мастер понял, что задыхается. Что-то пыталось удержать его от возвращения, и он с силой оторвался от холодных губ. И почти сразу же увидел, как земля начала осыпаться с поднимающейся груди.
Существо в саркофаге сделало глубокий вдох. Вначале его дыхание было прерывистым, затем стало более ровным и почти незаметным. Оно вдыхало не чаще одного раза в минуту.
Когда Грегор разбудил его резким ударом по щеке, оно медленно поднялось – голое, казавшееся жалким и замерзающим. Длинные ногти, отросшие после смерти, еле слышно царапали металл. Глаза лазаря широко распахнулись; их взгляд оставался пустым до тех пор, пока мастер не прошептал в самое ухо существа:
– Я обещал исцелить тебя и сдержал свое слово.
После этого могло произойти все, что угодно. Грегор был готов к самому худшему. Сектанты стояли полукругом за спиной лазаря и держали под плащами обнаженные мечи.
Но во взгляде лазаря появилось только мучительное узнавание. Тогда мастер удовлетворенно улыбнулся и про себя ниспослал благодарственную молитву Сатанубису. Одежда уже была приготовлена. Грегор вышел из пещеры, а лазарь держал его под руку. Они сели в ожидавшую их карету.
В западной стороне над горами висела голубая звезда, дольше других сопротивлявшаяся наступлению утра. Карета помчалась к ней по узким горным дорогам, как будто где-то за горизонтом была назначена их встреча.
6
Старый король Люциус умирал, позабытый всеми. И хотя говорят, что «бывших» королей не бывает, это не совсем так – те, кому Господь не дает быструю и славную смерть, становятся «бывшими» за несколько дней, часов или минут до смерти. Обычно последние дни, часы, минуты – самые страшные в их жизни, и Люциус не был исключением.
Чувствуя, что недуг и старость сводят его в могилу, он объявил королем своего сына Гальваруса. С этого момента Люциус превратился в дряхлое ничтожество, докучавшее всем своим никчемным существованием. И если в непосредственной близости от его покоев придворные еще соблюдали фальшиво-благочестивую тишину, то в остальных помещениях дворца веселились откровенно и с полным самозабвением.
Шум свадьбы доносился в спальню Люциуса сквозь единственное высокое окно. Что делать – жизнь коротка, благосклонность судьбы непредсказуема; надо успеть получить свою долю праздников и наслаждений, пока их не отняли те, кто карабкается по лестнице успеха с еще большим азартом...
Все оставили короля-вдовца, будто прах его уже был развеян по ветру. Рыцари, с которыми он делил тяготы и утехи молодости, отсиживались в своих замках, парализованные слабостью и страхом, а новое поколение хорошо усвоило, что служить надо одному хозяину и притом, самому сильному. Эти душой и телом принадлежали Гальварусу.
Женщины тоже были в прошлом. Женщины монархов почему-то особенно уязвимы... Остальным придворным было не до ностальгических визитов. Каждый был занят устройством личной судьбы – спешил понравиться, войти в доверие, заручиться поддержкой, обеспечить прочный тыл. Непостижимо сложная машина интриг не останавливалась даже на самое короткое время. Тысячи нитей сплетались и расплетались в ней, никогда не затягиваясь в безнадежные узлы. Чья-либо смерть означала всего лишь устранение старых и появление новых марионеток.
Гордость за сына была чувством сомнительным и быстро растворилась в в зависти и горечи. Люциус завидовал Гальварусу – его молодости, наглой силе и даже его забывчивости. Впрочем, старый король сохранил достаточную ясность ума, чтобы признать: благодарность нельзя отнести к числу полезных качеств венценосных особ. Люциус считал, что Гальварус поторопился со свадьбой, но гораздо сильнее его уязвило то, что сын даже не счел нужным представить ему свою избранницу. Если верить постельничему, та была росской принцессой...
Что ж, сын умудрился и в этом по неведению досадить отцу. Когда-то, много лет назад, Люциус сам женился на девушке королевской крови, однако на протяжении всей недолгой супружеской жизни они испытывали друг к другу только одно чувство. Это была тихо тлевшая ненависть.
Их брак оказался следствием дипломатической игры, свидетельством торжества политики россов на западе, и таким образом, являл собой скрытую форму рабства. При всем том королева Майрина отнюдь не была уродлива. Напротив, ее красотой восхищались. На расстоянии. Она была опасна, как отравленный клинок, а о ее жестокости и маниакальной подозрительности ходили легенды.
Еще одна маленькая деталь. Люциусу никогда не нравился ее запах. Неприятный, неописуемый запах, во многом бывший причиной того, что супруг не проявлял в постели чудес мужественности.
В памяти Люциуса остался один, особо красноречивый эпизод. Он возлег с Майриной вдрызг пьяным и очень скоро забылся крепким сном. Но, как оказалось, не настолько крепким, чтобы не проснуться от резкой кратковременной боли в предплечье. Открыв глаза, он увидел, что королева сцеживает в металлическую посудину кровь из его вены. Она держала в руке ланцет, и ее лицо было таким странным и страшным, что Люциус вдруг утратил волю к сопротивлению. Он лежал, как покорный баран, покрывшись липким потом, пока операция не завершилась и Майрина не опечатала бутылочку сургучом.
Зачем ей понадобилась его кровь? Этого он не узнал никогда. Но с тех пор тревога и неуверенность уже не оставляли его.
А потом Булхар поразила холера, и королева умерла, не оставив детей. Люциус возблагодарил неведомого избавителя и пустился во все тяжкие, дабы удостовериться в своей мужской силе и утвердить пошатнувшееся достоинство. К тому времени влияние россов ослабло и никто не навязывал королю новый брак. То были годы относительного покоя и процветания.
Мать Гальваруса осталась безвестной. Она сыграла свою роль – подарила королю наследника – и навсегда ушла со сцены. Возможно, на тот свет. Об этом побеспокоились люди Люциуса, чью верность он купил. Теперь судьба наградила его холодеющей постелью, пустотой в сердце и звуками ликования за окном...
В отличие от него, Гальварус сам сделал свой выбор и, похоже, не жалел об этом. Или почти сам. Во всяком случае, новому королю было не занимать уверенности в себе. Росская принцесса нравилась ему. Он взял ее – о чем еще тут было рассуждать? Гальварус жил одним днем и одной ночью, выжимая дни и ночи до предела. В этом была его сила и его слабость.
Как видно, со временем исчезали предубеждения против уроженцев Россиса. Извечные враги постепенно сближались, но Люциус был уверен, что друзьями им не стать никогда. Тайная война, соперничество и шпионаж будут продолжаться вечно или до полной победы одной из сторон. Судя по безрассудному поведению правителей Рейха, этой стороной будут терпеливые и настойчивые завоеватели с востока.
Люциус лежал и, за неимением лучшего занятия, предавался воспоминаниям. Наверное, у него были и другие внебрачные дети, готовые заявить о своих правах и начать борьбу за власть. Поэтому, во имя спокойствия в королевстве, он поторопился объявить королем Гавльваруса и если сожалел о чем-то, то лишь о том, что жизнь вообще устроена так нелепо...
Люциус осведомился о лекаре. Оказалось, что тот отправился за снадобьями к какому-то аптекарю-иудею. Старику показалось, будто и этот пес, десятилетиями кормившийся крохами с его стола, наконец, сбежал. В бессильной ярости он вцепился в край одеяла бледными немощными руками. Суставы на них вспухли и превратились в розовые шарики, соединенные тонкими фалангами... Ему показалось, что свечи чадят в душной полутьме. Он попытался встать, и злоба на весь мир придала ему сил. Люциус догадывался, что это его последнее усилие, но не мог больше ждать.
Слуга бросился к нему с протестующими возгласами. Люуиус ударил его, разодрав ногтями кожу на щеке. Потом все же подозвал к себе и приласкал в страхе потерять опору. Тот помог ему добрести до окна и раздвинул тяжелые мертвенно-пыльные портьеры.
Ночь была за окном. Ночь, оттенявшая роскошь и шептавшая о соблазнах. Жизнь продолжала издеваться над Люциусом. Свийя была залита огнями. В бедных кварталах вульгарно резвилась чернь, а над дворцовой площадью вспыхивали фейерверки, соперничая с полной Луной. По знаку Люциуса постельничий распахнул окно.
Воздух был по-вечернему свеж и доносил благоухание цветов. Звуки музыки, голоса людей и хлопки ракет сливались в непрерывный праздничный гул. Веселье выплеснулось на площадь. Король явил народу себя и новую королеву. Впрочем, блистающая атласом и бриллиантами толпа придворных оттеснила простолюдинов в ближайшие улицы.
Люциус увидел Гальваруса, появившегося на широких мраморных ступенях у парадного входа. Рыцари и военные салютовали ему, дамы приседали, покачивая колоколами пышных юбок, царедворцы склоняли убеленные сединами париков головы перед новой силой, почему-то не внушавшей спокойствия и уверенности. Фанфары надрывно ревели, добавляя свои голоса к общему гулу.
И тут Люциус отшатнулся от окна. Слуга вовремя подставил плечо и услышал сдавленный стон, вырвавшийся из уст хозяина. Взгляд умирающего был прикован к фигуре в белом подвенечном платье, возникшей рядом с молодым королем.
Люциусу показалось, что он теряет рассудок. Кровь отлила от лица. Воспоминание обрело плоть и стало пугающе реальным. Всего лишь знакомый образ, но на пороге смерти он приобрел зловещее значение.
В молодой королеве Люциус узнал Майрину. Немыслимое сходство, вернее, полная идентичность. Походка, жесты, аура – ошибиться было невозможно. В его восприятии ее лицо увеличилось во много раз, стало центром маленького удушливого мирка, и все закружилось вокруг него в тошнотворном хороводе...
Потом Майрину обступили имперские офицеры, охранявшие свою принцессу, и Люциус ненадолго потерял ее из вида. У него было время, чтобы попытаться удержаться в утлой лодке здравомыслия, но со всех сторон уже накатывали волны страха. Майрина вернулась к нему спустя десятилетия символом его окончательного и жалкого поражения...
Он снова увидел королеву. Она смотрела прямо на его окно и, без сомнения, тоже узнала старика, потому что на ее лице вдруг мелькнула улыбка злобного торжества.
Если до этой секунды Люциус еще в чем-то сомневался, то теперь любые сомнения исчезли. Под левой грудью появилось шило; оно медленно подступало к сердцу, а старик не мог издать ни звука. Его дыхание прервалось, как будто кто-то вставил пробку в трахею. Воздух оказался запертым в легких, и Люциус застыл с выпученными глазами.
Белая фигура, закутанная в саван вместо платья, отразилась в них. От нее протянулись нити колдовства, отбирающего жизнь. Тварь из Россиса явилась за ним и убила Люциуса быстро и чисто, даже не прикоснувшись к его дряхлому телу.
Шум и бурлящая толпа отвлекли внимание постельничего. Старый слуга был нерасторопен и не успел поддержать хозяина во второй раз. Люциус выпал в окно легко, как пустотелая кукла, не издав ни звука. К этому моменту он был уже мертв и избавлен от позора.
Он упал прямо на пики гвардейцев, выстроившихся вдоль фасада. Наконечник пробил горло мертвеца, а сам он едва не сломал шею одному из солдат. Сцена получилась некрасивая, унизительная, кровавая. Полуголый обезображенный старик закончил свой земной путь, распластавшись в узкой полосе тени под стенами собственного дворца.
Чувствуя, что недуг и старость сводят его в могилу, он объявил королем своего сына Гальваруса. С этого момента Люциус превратился в дряхлое ничтожество, докучавшее всем своим никчемным существованием. И если в непосредственной близости от его покоев придворные еще соблюдали фальшиво-благочестивую тишину, то в остальных помещениях дворца веселились откровенно и с полным самозабвением.
Шум свадьбы доносился в спальню Люциуса сквозь единственное высокое окно. Что делать – жизнь коротка, благосклонность судьбы непредсказуема; надо успеть получить свою долю праздников и наслаждений, пока их не отняли те, кто карабкается по лестнице успеха с еще большим азартом...
Все оставили короля-вдовца, будто прах его уже был развеян по ветру. Рыцари, с которыми он делил тяготы и утехи молодости, отсиживались в своих замках, парализованные слабостью и страхом, а новое поколение хорошо усвоило, что служить надо одному хозяину и притом, самому сильному. Эти душой и телом принадлежали Гальварусу.
Женщины тоже были в прошлом. Женщины монархов почему-то особенно уязвимы... Остальным придворным было не до ностальгических визитов. Каждый был занят устройством личной судьбы – спешил понравиться, войти в доверие, заручиться поддержкой, обеспечить прочный тыл. Непостижимо сложная машина интриг не останавливалась даже на самое короткое время. Тысячи нитей сплетались и расплетались в ней, никогда не затягиваясь в безнадежные узлы. Чья-либо смерть означала всего лишь устранение старых и появление новых марионеток.
Гордость за сына была чувством сомнительным и быстро растворилась в в зависти и горечи. Люциус завидовал Гальварусу – его молодости, наглой силе и даже его забывчивости. Впрочем, старый король сохранил достаточную ясность ума, чтобы признать: благодарность нельзя отнести к числу полезных качеств венценосных особ. Люциус считал, что Гальварус поторопился со свадьбой, но гораздо сильнее его уязвило то, что сын даже не счел нужным представить ему свою избранницу. Если верить постельничему, та была росской принцессой...
Что ж, сын умудрился и в этом по неведению досадить отцу. Когда-то, много лет назад, Люциус сам женился на девушке королевской крови, однако на протяжении всей недолгой супружеской жизни они испытывали друг к другу только одно чувство. Это была тихо тлевшая ненависть.
Их брак оказался следствием дипломатической игры, свидетельством торжества политики россов на западе, и таким образом, являл собой скрытую форму рабства. При всем том королева Майрина отнюдь не была уродлива. Напротив, ее красотой восхищались. На расстоянии. Она была опасна, как отравленный клинок, а о ее жестокости и маниакальной подозрительности ходили легенды.
Еще одна маленькая деталь. Люциусу никогда не нравился ее запах. Неприятный, неописуемый запах, во многом бывший причиной того, что супруг не проявлял в постели чудес мужественности.
В памяти Люциуса остался один, особо красноречивый эпизод. Он возлег с Майриной вдрызг пьяным и очень скоро забылся крепким сном. Но, как оказалось, не настолько крепким, чтобы не проснуться от резкой кратковременной боли в предплечье. Открыв глаза, он увидел, что королева сцеживает в металлическую посудину кровь из его вены. Она держала в руке ланцет, и ее лицо было таким странным и страшным, что Люциус вдруг утратил волю к сопротивлению. Он лежал, как покорный баран, покрывшись липким потом, пока операция не завершилась и Майрина не опечатала бутылочку сургучом.
Зачем ей понадобилась его кровь? Этого он не узнал никогда. Но с тех пор тревога и неуверенность уже не оставляли его.
А потом Булхар поразила холера, и королева умерла, не оставив детей. Люциус возблагодарил неведомого избавителя и пустился во все тяжкие, дабы удостовериться в своей мужской силе и утвердить пошатнувшееся достоинство. К тому времени влияние россов ослабло и никто не навязывал королю новый брак. То были годы относительного покоя и процветания.
Мать Гальваруса осталась безвестной. Она сыграла свою роль – подарила королю наследника – и навсегда ушла со сцены. Возможно, на тот свет. Об этом побеспокоились люди Люциуса, чью верность он купил. Теперь судьба наградила его холодеющей постелью, пустотой в сердце и звуками ликования за окном...
В отличие от него, Гальварус сам сделал свой выбор и, похоже, не жалел об этом. Или почти сам. Во всяком случае, новому королю было не занимать уверенности в себе. Росская принцесса нравилась ему. Он взял ее – о чем еще тут было рассуждать? Гальварус жил одним днем и одной ночью, выжимая дни и ночи до предела. В этом была его сила и его слабость.
Как видно, со временем исчезали предубеждения против уроженцев Россиса. Извечные враги постепенно сближались, но Люциус был уверен, что друзьями им не стать никогда. Тайная война, соперничество и шпионаж будут продолжаться вечно или до полной победы одной из сторон. Судя по безрассудному поведению правителей Рейха, этой стороной будут терпеливые и настойчивые завоеватели с востока.
Люциус лежал и, за неимением лучшего занятия, предавался воспоминаниям. Наверное, у него были и другие внебрачные дети, готовые заявить о своих правах и начать борьбу за власть. Поэтому, во имя спокойствия в королевстве, он поторопился объявить королем Гавльваруса и если сожалел о чем-то, то лишь о том, что жизнь вообще устроена так нелепо...
* * *
Слабым голосом он окликнул постельничего – почти такого же старика, как он сам. Тот угнетал Люциуса одним своим видом и шаркающей походкой. Старики живут среди призраков и худшие из призраков те, что похожи на них. Это было невыносимо.Люциус осведомился о лекаре. Оказалось, что тот отправился за снадобьями к какому-то аптекарю-иудею. Старику показалось, будто и этот пес, десятилетиями кормившийся крохами с его стола, наконец, сбежал. В бессильной ярости он вцепился в край одеяла бледными немощными руками. Суставы на них вспухли и превратились в розовые шарики, соединенные тонкими фалангами... Ему показалось, что свечи чадят в душной полутьме. Он попытался встать, и злоба на весь мир придала ему сил. Люциус догадывался, что это его последнее усилие, но не мог больше ждать.
Слуга бросился к нему с протестующими возгласами. Люуиус ударил его, разодрав ногтями кожу на щеке. Потом все же подозвал к себе и приласкал в страхе потерять опору. Тот помог ему добрести до окна и раздвинул тяжелые мертвенно-пыльные портьеры.
Ночь была за окном. Ночь, оттенявшая роскошь и шептавшая о соблазнах. Жизнь продолжала издеваться над Люциусом. Свийя была залита огнями. В бедных кварталах вульгарно резвилась чернь, а над дворцовой площадью вспыхивали фейерверки, соперничая с полной Луной. По знаку Люциуса постельничий распахнул окно.
Воздух был по-вечернему свеж и доносил благоухание цветов. Звуки музыки, голоса людей и хлопки ракет сливались в непрерывный праздничный гул. Веселье выплеснулось на площадь. Король явил народу себя и новую королеву. Впрочем, блистающая атласом и бриллиантами толпа придворных оттеснила простолюдинов в ближайшие улицы.
Люциус увидел Гальваруса, появившегося на широких мраморных ступенях у парадного входа. Рыцари и военные салютовали ему, дамы приседали, покачивая колоколами пышных юбок, царедворцы склоняли убеленные сединами париков головы перед новой силой, почему-то не внушавшей спокойствия и уверенности. Фанфары надрывно ревели, добавляя свои голоса к общему гулу.
И тут Люциус отшатнулся от окна. Слуга вовремя подставил плечо и услышал сдавленный стон, вырвавшийся из уст хозяина. Взгляд умирающего был прикован к фигуре в белом подвенечном платье, возникшей рядом с молодым королем.
Люциусу показалось, что он теряет рассудок. Кровь отлила от лица. Воспоминание обрело плоть и стало пугающе реальным. Всего лишь знакомый образ, но на пороге смерти он приобрел зловещее значение.
В молодой королеве Люциус узнал Майрину. Немыслимое сходство, вернее, полная идентичность. Походка, жесты, аура – ошибиться было невозможно. В его восприятии ее лицо увеличилось во много раз, стало центром маленького удушливого мирка, и все закружилось вокруг него в тошнотворном хороводе...
Потом Майрину обступили имперские офицеры, охранявшие свою принцессу, и Люциус ненадолго потерял ее из вида. У него было время, чтобы попытаться удержаться в утлой лодке здравомыслия, но со всех сторон уже накатывали волны страха. Майрина вернулась к нему спустя десятилетия символом его окончательного и жалкого поражения...
Он снова увидел королеву. Она смотрела прямо на его окно и, без сомнения, тоже узнала старика, потому что на ее лице вдруг мелькнула улыбка злобного торжества.
Если до этой секунды Люциус еще в чем-то сомневался, то теперь любые сомнения исчезли. Под левой грудью появилось шило; оно медленно подступало к сердцу, а старик не мог издать ни звука. Его дыхание прервалось, как будто кто-то вставил пробку в трахею. Воздух оказался запертым в легких, и Люциус застыл с выпученными глазами.
Белая фигура, закутанная в саван вместо платья, отразилась в них. От нее протянулись нити колдовства, отбирающего жизнь. Тварь из Россиса явилась за ним и убила Люциуса быстро и чисто, даже не прикоснувшись к его дряхлому телу.
Шум и бурлящая толпа отвлекли внимание постельничего. Старый слуга был нерасторопен и не успел поддержать хозяина во второй раз. Люциус выпал в окно легко, как пустотелая кукла, не издав ни звука. К этому моменту он был уже мертв и избавлен от позора.
Он упал прямо на пики гвардейцев, выстроившихся вдоль фасада. Наконечник пробил горло мертвеца, а сам он едва не сломал шею одному из солдат. Сцена получилась некрасивая, унизительная, кровавая. Полуголый обезображенный старик закончил свой земной путь, распластавшись в узкой полосе тени под стенами собственного дворца.
7
Когда Гальварус наконец утомился и заснул, Тайла продолжала лежать на спине с открытыми глазами, глядя на расшитый тонкими узорами полог. Первая брачная ночь оказалась еще менее привлекательной, чем она ожидала.
Вплоть до того момента, когда супруги уединились в спальне короля, ее преследовало ощущение нереальности происходящего. Даже в самый разгар праздника существо, у которого было тело женщины, но не женская душа, предчувствовало насилие и сопротивлялось неизбежному. Оно всерьез помышляло о побеге, но имперские офицеры сопровождали Тайлу повсюду. Исключение составляли лишь самые интимные уголки дворца, но в таким местах принцессу сторожил страх перед духовником Грегором.
Сектант считал, что выбрал идеальное прикрытие, тем не менее, с первого взгляда этот низкий лысый человек с повязкой, прикрывавшей один глаз, больше напоминал торговца запретным товаром, нежели представителя монашеского племени.
...После смерти Люциуса ночь приобрела и вовсе печальный оттенок. В ней смешались гибель, противоестественная любовь и бесплодные попытки зачать новую жизнь. Для Тайлы это была еще ночь чудовищного унижения. Зато Ансельму и Вальцу было присуще коварство, ставшее почти инстинктивным. Страх превратился в стойкую и неистребимую ненависть.
Вплоть до того момента, когда супруги уединились в спальне короля, ее преследовало ощущение нереальности происходящего. Даже в самый разгар праздника существо, у которого было тело женщины, но не женская душа, предчувствовало насилие и сопротивлялось неизбежному. Оно всерьез помышляло о побеге, но имперские офицеры сопровождали Тайлу повсюду. Исключение составляли лишь самые интимные уголки дворца, но в таким местах принцессу сторожил страх перед духовником Грегором.
Сектант считал, что выбрал идеальное прикрытие, тем не менее, с первого взгляда этот низкий лысый человек с повязкой, прикрывавшей один глаз, больше напоминал торговца запретным товаром, нежели представителя монашеского племени.
...После смерти Люциуса ночь приобрела и вовсе печальный оттенок. В ней смешались гибель, противоестественная любовь и бесплодные попытки зачать новую жизнь. Для Тайлы это была еще ночь чудовищного унижения. Зато Ансельму и Вальцу было присуще коварство, ставшее почти инстинктивным. Страх превратился в стойкую и неистребимую ненависть.