Страница:
– Получается, что я вам сильно мешаю. Так?
– Опять нет, - улыбнулся Гурьев. - Смотрите, вы всё время пытаетесь нащупать меня, моё личное пространство, обрушиться на него, раздавить своим, ворваться в него и заполнить собой. А я вам не позволяю - я теку, ускользаю, огибаю, обволакиваю, выдавливаюсь - и вы ощущаете пустоту. Иногда это - неосознанно и оттого кустарно - получается и у других людей. Их тогда называют "скользкими". Вы, конечно же, знаете это слово и встречали таких. Но такого, как я - скользкого до полной бесплотности - вам пока не доводилось встречать. Ведь верно?
– Пожалуй, - Сталин снова сел напротив Гурьева и принялся выколачивать в очередной раз погасшую трубку. - Пожалуй, что вы правы. И что же?
– Вы мне не мешаете, Иосиф Виссарионович. Лично мне - нисколько. Я в состоянии прожить так, что просто не буду вас замечать. А вы, соответственно - меня. А потом вы умрёте.
– Почему бы вам, в таком случае, не дождаться, пока я умру? Зачем всё это - сейчас?
– Потому, что в ожидании нет смысла, Иосиф Виссарионович. Тогда уже будет поздно. И сейчас уже многое поздно - нужно было начинать всё это лет двадцать назад. Сейчас вас не только поздно, но и вредно отстранять, а потом будет поздно что-либо делать. Сейчас - в самый раз. Есть отличный шанс. Послушный, дрожащий от ужаса аппарат. На самом деле, можно ужаса ещё подпустить, важно не передозировать. Ещё не случилась война. Ещё жив дух народа - свёрнутый в бараний рог, но живой. Есть задел по индустрии - без этого невозможна держава, империя. Это начиналось уже несколько раз, но всегда наталкивалось на какие-то досадные вещи, которые стоит хорошенько рассмотреть, чтобы обойти их и двигаться дальше. Я говорил уже - я могу переждать вашу жизнь на острове, куда не ходят корабли и не летают самолёты. Но мне будет скучно, невообразимо скучно. И вам будет очень скучно. Одиноко и скучно. Ведь вы даже не умеете развлекаться. Вы не знаете, как это, а, главное, зачем. А я, например, могу предложить вам один из самых великолепных человеческих досугов, доступных мужчине - долгий, очень долгий разговор двух неглупых людей у камина, с трубкой и хорошим, настоящим коньяком. Нечасто - однообразие быстро надоедает. Как раз в таких дозах, чтобы выработать вкус к подобному времяпровождению, но не перебрать.
– Ну, допустим, - Сталин тщательно раскурил трубку и, выдохнув дым, кивнул. - Такая роскошь, вы правы, мне незнакома. И о чём же мы будем с вами беседовать? Ведь вы хотите именно себя предложить в такие собеседники?
– Пока лишь себя. Но, со временем - возможно, если всё получится - со временем, услышав от меня, как вы мудры, дальновидны и осторожны в суждениях, к вам на огонёк, вот так, посидеть у комелька, выкурить трубочку или сигару, выпить бренди или кофе с рижским бальзамом, заглянут Пий Одиннадцатый и маршал Маннергейм, Хирохито и Эдуард Восьмой, Рузвельт и какой-нибудь будущий немецкий канцлер, а может, как знать, и король. Поговорить или помолчать, не суть важно, - ведь этим людям тоже ужасно не хватает таких минут. Конечно же, абсолютно инкогнито. Чтобы никто не мешал им и вам. По-моему, это не очень плохая идея.
– Вы хотите сказать, что говорите с ними, как со мной?
– Я не стану вам врать, Иосиф Виссарионович. С кем-то из этих людей я общался - и, как говорится, Бог даст, буду ещё общаться лично. С кем-то - посредством своих друзей. С кем-то я не смогу пообщаться вовсе. Дело не в этом. Дело в принципе. Вам легче - не нужно вламываться среди ночи, прорываясь сквозь кордоны охраны, убивая людей. Нужно просто захотеть. А сейчас - давайте представим, что всё уже утряслось, и мы сидим с вами у того самого камина, у того самого комелька. И говорим. О доблести, о подвигах, о славе… О будущем. О мире. О том, как нам всем вместе научиться удерживать его в равновесии. О том, например, что у всякой страны, у всякого народа тоже есть личное пространство, которое невозможно представить себе просто как совокупность личных пространств, - это что-то иное, на другом уровне, смысловом и бытийном. Поэтому - у всякой страны есть границы. Есть границы и у империи - ведь смысл империи не в том, чтобы раздуваться до бесконечности, а в том, чтобы удерживать мир, закон и порядок. Империя - это мир. Чтобы состояться империей, совсем не обязательно иметь непрерывную территорию - иногда достаточно языка, экономики и некоего единого, общего для всех, понимания смысла. Такова империя британцев, и они уже подошли совсем вплотную к осознанию простого факта: совершенно незачем распыляться, истощать народ и казну, держа собственную администрацию в каждом Богом забытом уголке империи. Достаточно определить смысл, установить его, скрепить языком и связью - и всё заработает. Не сразу, постепенно, шаг вперёд, два назад, шаг в сторону, два - снова вперёд. Это нормально, потому что человеку неведомо будущее, и это тоже - правильно. Будущее возникает в голове, и оно будет таким, каким человек его устроит - вместе с другими. Если векторы совпадут - получится хорошо, красиво, удобно. Если нет - будет бардак, несуразица. Всё это можно научиться видеть, достаточно просто смотреть открытыми глазами. И не мешать естественному ходу вещей, но осторожно, аккуратно направлять его. - Гурьев вдруг умолк и улыбнулся: - По вашим глазам, Иосиф Виссарионович, я вижу, что вы хотите спросить, - не сумасшедший ли я? Нет. Это не сумасшествие. Это называется совсем по-другому. Просто я ни на кого не похож, и это безумно интересно. О! Вы улыбнулись, Иосиф Виссарионович! Ай да Яков Кириллович. Ай да сукин сын, - Сталина рассмешил! Да не пошлым еврейским анекдотом - по-настоящему рассмешил. По-настоящему - это когда человек, пусть на кратчайший миг, но забывает о существовании всего остального, кроме того, что его рассмешило. И когда человек смеётся, он не боится. И раз Сталин смеётся над Яковом Кирилловичем - Сталин больше не боится Якова Кирилловича. Сталину стало интересно. Сталин ещё помнит, что Яков Кириллович убил двух его охранников, но это был другой человек - человек, которому мешали пройти туда, куда ему очень нужно было пройти. И Сталин уже вовсе не так безоговорочно желает раздавить и сожрать этого странного молодого человека. Не правда ли, всё это невероятно интересно, Иосиф Виссарионович?
– Да. Не скрою - интересно. Мне интересно. Очень. А ответьте, Яков Кириллович, - вы всё время говорите о державе. О русской державе, о державе русского народа. Я сам безмерно уважаю русский народ, построивший такую державу. Ни у кого, ни у кого не вышло - а у русских вышло. Но вы сами сказали - две дюжины языков. А ведь Германия, например, тоже великая страна. Германский народ - великий народ. В Германии - мощнейшая промышленность, высокая политическая и техническая культура. Великая философия. Ваша речь, ваша эрудиция, ваши удивительные способности - свидетельство вашего умения добиваться поставленных целей. Но есть хорошие инструменты - и есть лучшие инструменты. Почему же вы здесь, у товарища Сталина, а не у господина Гитлера?
– По многим причинам. Во-первых и в-главных, я не немец, а русский. Во-вторых, Германия, как вы совершенно точно, Иосиф Виссарионович, заметили, "тоже великая страна". Вот из-за этого "тоже". В-третьих, естественная граница государства немцев проходит по рекам Одра и Ниса, а не по Висле или, тем более, Дону. Потому, что для того, чтобы осознать этот удивительно простой и очевидный факт, немцам предстоит потерпеть страшное, небывалое поражение в страшной, небывалой войне, увидеть в руинах Берлин и Мюнхен, Гамбург и Франкфурт, Ганновер и Дрезден. Потому что они должны его потерпеть, а я хочу, чтобы это произошло. И нет никого, кроме России, русских, способных на такое. Я не думаю, что сумею объяснить вам, какую боль я испытываю при мысли об этом. Да в этом и нет никакой нужды. Потому что я хочу жить в своей стране. Потому, что мы - я очень на это надеюсь - успеем и сможем поговорить и о Гаусгофере [38], и о его идеях, и о том, в чём он ошибается и почему. И о других - и об их ошибках тоже. Потому что вы жаждете учиться, жаждете знать, хотя вам немало лет, а Гитлер - просто идиот, неудержимо болтающий языком чепуху обо всём на свете, истеричное ничтожество, мелкий бес. И он тоже умрёт в своё время, которое очень скоро наступит.
– Сколько вам лет, Яков Кириллович?
– Ах, я ждал, когда вы это спросите, - кивнул Гурьев. - Ровнёхонько четверть века, Иосиф Виссарионович. Ну, без нескольких недель.
– Вы женаты? В вашем возрасте люди редко озабочены тем, о чём мы с вами сейчас беседуем.
– Нет, я не женат. Но если вы хотите знать, существует ли та, ради которой я здесь - отвечу: да, существует. Потому что только любовь способна что-нибудь изменить, Иосиф Виссарионович.
– У вас есть дети? - тихо спросил Сталин.
– Нет.
– Вы уверены? - усмехнулся он.
– Насчёт детей? Абсолютно. Я это тщательно контролирую. Управлять нужно всем, чем можно управлять. И нужно уметь возглавить то, что невозможно предотвратить. Этому учит нас ваш любимый Макиавелли. Но правда и то, что далеко не всё актуально в этой замечательной книге. Конечно, люди изменились ничтожно мало, если изменились вообще. Но вот мир - мир точно стал с тех пор иным. Например, Макиавелли не знал, что есть вещи, которыми управлять невозможно, а значит, не стоит и пытаться этого делать - я имею ввиду, напрямую. О стратегии непрямого действия Сунь Цзы, например, Макиавелли ничего не слышал. Он был очень высокоразвитым человеком для своего времени, но всё-таки - лишь для своего времени. А это без малого четыреста лет тому назад. Например, Макиавелли тоже ничего не слышал ни о личном пространстве, ни о том, что своим личным пространством можно научиться управлять. Не позволять ему контролировать вас, а контролировать его самому. Не просто, но посильно. Кстати, что вы скажете об этом, Иосиф Виссарионович?
– Я должен над этим подумать, - осторожно кивнул Сталин. - Но это очень интересно. Как и многое из того, что вы говорите. Вы даже знаете о том, что я читаю "Государя". У вас очень серьёзные источники. И мне очень трудно поверить, что вас никто не посылал ко мне.
– Ну, а давайте тогда попробуем вычислить, Иосиф Виссарионович, кто мог бы обладать такими возможностями - заставить меня отправиться к вам. Исходя из того, что я предположительно говорил вам правду. И о своей финансовой независимости, и об отсутствии интереса к власти. Какая-нибудь японская разведка? Или британская? Немецкая? Белогвардейцы? В Америке вообще пока нет разведки, сущие дети. Давайте ещё будем помнить о том, что я русский и хорошо понимаю, что разведка - это государственный инструмент, а значит, работать на иностранную разведку - это работать против своей страны. Что бы ты ни делал - ты всё равно работаешь против, объективно против, так уж это устроено. Конечно, справку о своей кристальной чистоте я не могу предоставить. Но, ещё раз хорошенько подумав и прикинув мои возможности, сравнив их с теми, что я могу получить от какой-то там разведки - да хоть от всех от них, вместе взятых - вы легко поймёте, Иосиф Виссарионович, что это несерьёзное предположение. Исключим разведки?
– Ну, давайте. Давайте исключим.
– Что же остаётся? Какой-то личный интерес?
– Да.
– Какой?
– Наследник.
– Всё-таки - какое это наслаждение, беседовать с одним из умнейших людей эпохи, - улыбнулся Гурьев. - Прямо сам себе завидую чёрной завистью. Вы, наверное, уже представляете себе за спиной этого самого таинственного наследника прямо-таки коалицию супердержав, потирающих руки в предвкушении - сейчас, сейчас этот легковерный Сталин поддастся на уговоры нашего агента - и… И опять вы не угадали, Иосиф Виссарионович. За спиной наследника нет ни одной не то что супердержавы - нет даже просто державы. Даже самой плюгавенькой, самой завалящей державишки - и той не имеется. Нет вообще ничего. Это ребёнок. Сирота. Ни отца, ни матери. Всё, что у него есть, он получил от меня. Вообще всё, Иосиф Виссарионович. И средства к существованию, и учебные планы, и даже список литературы для внеклассного чтения. Это я его создал из праха земного - Наследником с большой буквы. Ну, разумеется, он пока ни о чём даже не догадывается - в том числе и о том, что является наследником. И никто не посмеет сказать ему об этом без команды - потому что знают, чем это для них закончится. И я уж точно не позволю вшивым разведкам каких-нибудь засраных макаронников или лягушатников греметь в свои дурацкие погремушки и наяривать камаринскую вокруг моего малыша. Никому не позволю манипулировать наследником русского престола, плести вокруг него свои, с позволения сказать, "интриги". Я их просто слопаю с гречневой кашей, Иосиф Виссарионович. И всё, чего я хочу - это поставить за его спиной по-настоящему великую державу, единственную, которая заслуживает настоящего наследника после великого Сталина. Единственную державу, которая может что-нибудь удержать. И его - поставить перед нею. И не просто так - взять и поставить, как пешку. Нет. Заставить послужить этой державе. Узнать её, почувствовать. А потом - получить из ваших, Иосиф Виссарионович, рук, как величайшую драгоценность, с полным осознанием ответственности за передаваемое, по единственно возможному праву - праву наследника из царского рода. А теперь вы, конечно же, хотите спросить, что буду делать при этом я. Отвечу, Иосиф Виссарионович. Я постою в сторонке и полюбуюсь, как это волшебное действо будет происходить. А потом трижды облобызаю моего малыша, по старинному русскому обычаю, который даже много старше православия, и отчалю к себе. В Аркадию. Чтобы никого своим присутствием и жутким взглядом не смущать. Все и так будут знать, что всё произошло по праву и по правилам. И я вижу, вы мне опять не верите.
– Нет. Допустим. Это не ваш сын, вы слишком молоды. Сын вашей… женщины, которую вы любите?
–Как же тяжко с вами, Иосиф Виссарионович, - притворился донельзя уставшим Гурьев. - Два вопроса. Первый. Если вы на самом деле кого-нибудь очень сильно любите - захотите ли вы его, её или их ребёнка - пытаться сделать русским царём? Только честно. Перед собой - не передо мной. Представили?
– Да, - усмехнулся Сталин. - Представил.
– Отлично. А теперь представьте меня - в роли принца-консорта. Принц-консорт - это муж королевы, царствующей или королевы-матери, сам не царь и не король, а какой-нибудь гусарский полковник из недоделанных герцогов, бабник, пьяница и рукосуй, снедаемый глубочайшим чувством собственной ненужности и никчемности. Его баба, которую он дерёт, как сидорову козу, ставит раком, где ему вздумается - королева, а он - никто. И зовут его - никак. Это пикантно, это будоражит и горячит кровь - первые год-два. А потом - всё. Чтобы вам стало ещё веселее, представьте в этой роли себя. Представили? И как - что получилось?
Сталин молчал. Опять, как-то по-новому разглядывая Гурьева, он сидел, откинувшись на спинку стула, положив изуродованную артритом левую руку на сгиб локтя правой и слегка поглаживая усы большим и указательным пальцами здоровой руки. Несколько раз мелко-мелко, едва заметно, покивав, он изменил позу и вновь потянулся к трубке:
– Да. Не ваша роль. Совсем не ваша. Переходите, пожалуйста, к сути, Яков Кириллович.
– Сейчас, Иосиф Виссарионович. У нас ещё есть около… чуть более двух часов. Я же знаю, что вы не спите по ночам. Тоже старая привычка, ещё со времён подполья… И вам, конечно же, интересно, кроме всего прочего, зачем я вас охмуряю. На самом-то деле, это совершенно очевидно - больше некого. Все остальные - любой из них - ни на что не годны. Они, увидев меня, либо ничего не поймут и уделаются со страху, либо необычайно воодушевятся и начнут крушить всё подряд вокруг себя. Или, того хуже, бегать хвостиком за мной и поминутно заглядывать в личико: а это как, Яков Кириллович? А вот это? А вот то? А что вы по этому поводу думаете? Это же настоящий ужас. Кошмар. Я ненавижу идиотов, Иосиф Виссарионович. Вы - совсем другой. Кое-что зная о вас, наблюдая за вами, я понял: вы - вовсе, в отличие от остальных, не безнадёжны. В вас нет этого тупого самодовольства всезнайки, как в Троцком, нет трусливого соглашательства Каменева-Зиновьева, нет восторженного идиотизма Бухарина. Вы сохраняете хладнокровие в самых, казалось бы, безнадёжных цугцвангах. И вы хотите учиться. Вас гложет чувство несоответствия и потребность это несоответствие устранить. Но у вас столько дел, вам нужно убить стольких врагов, что это поглощает все ваши мысли. И враги не кончаются. Они мельчают, мелеют - но не кончаются. И это вас ужасно раздражает. Невозможно остановиться, подумать как следует. Всё время нужно защищаться от врагов. Вы думаете: я решу это завтра. Завтра я подумаю о наследнике, третьего дня - о концепции. Только завтра, а тем более - третьего дня, будет уже неимоверно поздно, Иосиф Виссарионович. Надо будет срочно решать, торопиться, а это значит - делать ошибки. Государь не имеет такого права. А я, скажем, могу вам помочь уменьшить число ваших врагов. И внутри, и снаружи. Вы освободите свой разум от множества мелких технических вопросов - и многие ваши враги станут лучшими вашими друзьями, Иосиф Виссарионович.
– Как вы, - уточнил с улыбкой Сталин.
– Напрасно вы так, Иосиф Виссарионович, - мягко укорил его Гурьев. - Я никогда не был вашим врагом - тем более, личным врагом. Я просто хочу помочь вам помочь мне. Политика - искусство возможного, а искусство невозможного - это дело любви. Враги, ставшие друзьями. Искренними друзьями, заметьте. И от вас не потребуется никаких шараханий, не нужно будет, в общем, ничего никому уступать. Даже мне. Тем более - мне. Не надо будет "менять курс". Это как вертеть рулём в автомобиле: резко закладывая, вы не едете прямо, а мчитесь зигзагами, насилуя двигатель, трансмиссию и так и норовя слететь в кювет. Вы никогда не видели, как настоящий профессионал ведёт машину? Кажется, он бездельничает. Сидит спокойно, руль только придерживает, и очень, очень редко трогает ручку трансмиссии. Он знает свою машину, и даже если не знает дорогу, то просто внимательно смотрит по сторонам. И я знаю свою машину. Свою страну. Могу научить ею пользоваться. Но рулить - это сами. Сами. Я наставник, Иосиф Виссарионович. Могу и вас научить - если вы, конечно же, захотите. Если ученик не хочет учиться - тогда всё, пиши - "пропало".
– Вам кажется, что я не умею? Что меня нужно учить?
– Всех нужно учить. Часто говорят - он сам ничего не умеет, потому учит других. Это верно лишь отчасти. Вы, например, усвоили несколько важных приёмов, и пользуетесь ими во всех случаях - даже тогда, когда этого ну ни в коем случае не стоит делать. Сейчас вы этого пока ещё не понимаете, но, надеюсь, в ходе наших бесед поймёте. И сделаете правильные выводы, а я вовсе не собираюсь вам их подсказывать. Сердитесь, да?
– А как вы думаете?
– Думаю, что сердитесь. Но - опять же, напрасно. Напрасно. Кто же ещё скажет вам такое, Иосиф Виссарионович? Самое большое, на что все они способны - это выпалить "не согласен, товарищ Сталин!", зажмурившись от ужаса в ожидании того, как его схватят и поволокут в подвал - убивать.
– Яков Кириллович. А ведь вы сами сказали - вы только что убили двух человек. А может, у них есть жёны? Дети? Старики-родители? Вы меня всё время стыдите - плохой Сталин, плохой. Убивает. Всех убивает. А сами?
– Верно, - согласился Гурьев. - Это очень, очень верно, Иосиф Виссарионович. Вы помните, почему Бог не разрешил Давиду построить храм? Он сказал: ты государь, ты полководец, ты собиратель державы. Но ты пролил столько крови, что тебе невместно строить храм Господу. И не разрешил. Понимаете, почему я не наследник и не могу им быть, даже если сильно захочу?
– Вы верите в Бога?
– А вы, Иосиф Виссарионович? Можете не отвечать. В этом нет, на самом деле, необходимости, - Гурьев махнул рукой и вздохнул.
– А наследник? - тихо спросил Сталин.
– Он ещё слишком юн, - покачал головой Гурьев. - Там посмотрим. Я чувствую, что мысль о наследнике вас захватила, Иосиф Виссарионович. Я прав?
– В каком-то смысле, - осторожно произнёс Сталин и повторил, немного другим тоном и чуть громче: - В каком-то смысле.
– Захватила, захватила. Это не удивительно, - Гурьев потрогал большим пальцем ямочку на подбородке. - Как и мысль спрятаться после смерти у наследника в тумбочке. Оставить наследнику правильные инструменты. Потому что идея-то - хороша. И посещала вас, Иосиф Виссарионович, не раз и не два. Но куда же обратить взгляд? Как быть? Ведь если меня боятся, то Наследника-то - должны будут полюбить. Иначе не заработает. Не стрельнёт. Что же делать? Кого же полюбят? Назначить наследником - быстренько-быстренько, поднятием рук на заседании Политбюро, - какого-нибудь Маленкова, Куманькова, Щербанькова, Гундосина? Наследник Великого Сталина - Сидор Хохряков, родом из деревни Большое Дышло, что в пяти часах езды от колхоза "Имени Двадцать лет без урожая". Да разве в фамилии дело? Это Сталин - заслужил, выстрадал право называться Сталиным. Кто посмеет вспомнить, что было до того, как Сталин стал Сталиным? Нет, не в фамилии дело, совсем не в фамилии. Ну, обзовётся Сидор Хохряков Исиодором Алмазовым - что это изменит? Только ещё хуже. Вся Россия прыскает в кулак, а весь мир - так и вовсе со смеху покатывается. И даже не столько смешно, сколько скабрезно это. Похабно. Вы потому и тянете, и гоните от себя эти мысли, потому что понимаете: похабщина, похабщина и цирк. Дешёвка. Фарс. Ничего не выйдет. С такими наследниками - ничего. Никто не поверит, не воспримет, не признает. Не полюбит. Да и сам товарищ Сталин не любит ни Куманькова, ни Хохрякова, ни всех остальных. Сказал бы я, что чувствует к ним товарищ Сталин, да не люблю таких слов произносить. Что же делать? Что, что? Не годится Хохряков. Не подходит. Не пляшет. То есть пляшет - но и дураку видно: именно пляшет, - самозванец-тиран какого-то клоуна вместо себя выставил. И знаете, что придётся этому вашему Хохрякову делать?
– Я слушаю, слушаю вас, Яков Кириллович.
– Ему придётся - для того, чтобы уверить всех в своей "законноизбранности" - нагадить на вашу могилу, Иосиф Виссарионович. Он будет кривляться, бить себя в грудь, рассказывая, каким ужасным монстром был великий Сталин, каким жутким, кровавым тираном. Как издевался над ними, верными ленинцами, как глумился. Как истреблял лучшие партийные кадры, как плевал на интересы державы, на страже которой стояли они, хохряковы и куманьковы. Плохой Сталин, плохой. Памятники посдёргиваем, бельё перетряхнём, грязь поищем - и найдём, найдём, да сколько! Видите?! Видите?! Смотрите! Ах, злодей, злодей! А я, Хохряков - хороший, хороший! Разоблачаю его, такого-сякого! Я - не по закону, не по чину, зато - по правде! Верьте мне, люди! И следующий за Хохряковым. И следующий. Даже вообразить себе - и то страшно, во что всё превратится. Труд всей жизни. И опять - смута за смутой, опять - все против всех, опять кругом - прах и мерзость запустения. Нельзя, нельзя такого допустить, Иосиф Виссарионович.
– Это мне понятно, Яков Кириллович. Хорошо понятно. И вам, я вижу, понятно. И вы предлагаете вашего наследника.
– Вашего, Иосиф Виссарионович, - поправил Гурьев. - Не моего, ни в коем случае, - вашего. Я не просто предлагаю его вам, Иосиф Виссарионович. Я предлагаю вам его нежно, трепетно полюбить. С первого взгляда. Одного только его - больше никого. Не меня - это уж точно. А вслед за вами его станут любить все остальные. Потому что ваш авторитет великого властелина может - и должен - сделать эту любовь всеобщей. А любовь, как уже установлено, самоподдерживающийся процесс, стоит его только запустить. В отличие от ненависти и страха. И то, чего невозможно добиться ни ненавистью, ни страхом, будет исполнено и совершено любовью. И освящено, и освещено - ею же. В том числе и вашей, потому что это правильно, хорошо и необходимо - любить творение своих рук. И сбудется, наконец, ваша главная мечта - вы окажетесь над схваткой, вы получите ту самую легитимность, которой у вас нет и не может быть. В Наследнике. В Царском Роде. Отныне и навсегда.
– А ведь я его даже не знаю, - печально произнёс Сталин, поглаживая ус. - О ком же вы говорите? Кто это?
– Да вы что, Иосиф Виссарионович?! - потрясённо захлопал ресницами Гурьев. - Да побойтесь же Бога, - за кого же вы меня принимаете-то?! Мы же с вами ещё не то, что к консенсусу - даже к тени его не приблизились. И вы уже хотите, чтобы я взял - и самую дорогую свою мечту, самую заветную думушку, кровиночку свою - вот так вот перед вами взял, да и выложил?! За ваши, Иосиф Виссарионович, красивые глаза, которые у вас, к тому же, не красивые, а вовсе даже страшные? Да за что ж это вы со мной так, Иосиф Виссарионович?!
– Ну хватит, хватит, - помахал Сталин перед лицом ладонью. - Одно из ваших условий я знаю. Вы хотите быть моим советником. Что ещё?
– Нет-нет, давайте сначала остановимся на этом. Советник, - Гурьев воздел очи горе и повторил, словно пробуя на вкус: - Советник. Это не горячо, Иосиф Виссарионович. Это так - тёпленько. Видите ли, какое дело. Я не могу быть вашим советником.
Вот теперь Сталин удивился. По тому, как прыгнули блики в тигриных глазах, Гурьев понял - на этот раз Сталина он достал. Зацепил.
– Почему? - с глубоким, неподдельным интересом спросил Сталин. - Это стыдно - быть советником Сталина? Опасно? Тяжело?
– Опять нет, - улыбнулся Гурьев. - Смотрите, вы всё время пытаетесь нащупать меня, моё личное пространство, обрушиться на него, раздавить своим, ворваться в него и заполнить собой. А я вам не позволяю - я теку, ускользаю, огибаю, обволакиваю, выдавливаюсь - и вы ощущаете пустоту. Иногда это - неосознанно и оттого кустарно - получается и у других людей. Их тогда называют "скользкими". Вы, конечно же, знаете это слово и встречали таких. Но такого, как я - скользкого до полной бесплотности - вам пока не доводилось встречать. Ведь верно?
– Пожалуй, - Сталин снова сел напротив Гурьева и принялся выколачивать в очередной раз погасшую трубку. - Пожалуй, что вы правы. И что же?
– Вы мне не мешаете, Иосиф Виссарионович. Лично мне - нисколько. Я в состоянии прожить так, что просто не буду вас замечать. А вы, соответственно - меня. А потом вы умрёте.
– Почему бы вам, в таком случае, не дождаться, пока я умру? Зачем всё это - сейчас?
– Потому, что в ожидании нет смысла, Иосиф Виссарионович. Тогда уже будет поздно. И сейчас уже многое поздно - нужно было начинать всё это лет двадцать назад. Сейчас вас не только поздно, но и вредно отстранять, а потом будет поздно что-либо делать. Сейчас - в самый раз. Есть отличный шанс. Послушный, дрожащий от ужаса аппарат. На самом деле, можно ужаса ещё подпустить, важно не передозировать. Ещё не случилась война. Ещё жив дух народа - свёрнутый в бараний рог, но живой. Есть задел по индустрии - без этого невозможна держава, империя. Это начиналось уже несколько раз, но всегда наталкивалось на какие-то досадные вещи, которые стоит хорошенько рассмотреть, чтобы обойти их и двигаться дальше. Я говорил уже - я могу переждать вашу жизнь на острове, куда не ходят корабли и не летают самолёты. Но мне будет скучно, невообразимо скучно. И вам будет очень скучно. Одиноко и скучно. Ведь вы даже не умеете развлекаться. Вы не знаете, как это, а, главное, зачем. А я, например, могу предложить вам один из самых великолепных человеческих досугов, доступных мужчине - долгий, очень долгий разговор двух неглупых людей у камина, с трубкой и хорошим, настоящим коньяком. Нечасто - однообразие быстро надоедает. Как раз в таких дозах, чтобы выработать вкус к подобному времяпровождению, но не перебрать.
– Ну, допустим, - Сталин тщательно раскурил трубку и, выдохнув дым, кивнул. - Такая роскошь, вы правы, мне незнакома. И о чём же мы будем с вами беседовать? Ведь вы хотите именно себя предложить в такие собеседники?
– Пока лишь себя. Но, со временем - возможно, если всё получится - со временем, услышав от меня, как вы мудры, дальновидны и осторожны в суждениях, к вам на огонёк, вот так, посидеть у комелька, выкурить трубочку или сигару, выпить бренди или кофе с рижским бальзамом, заглянут Пий Одиннадцатый и маршал Маннергейм, Хирохито и Эдуард Восьмой, Рузвельт и какой-нибудь будущий немецкий канцлер, а может, как знать, и король. Поговорить или помолчать, не суть важно, - ведь этим людям тоже ужасно не хватает таких минут. Конечно же, абсолютно инкогнито. Чтобы никто не мешал им и вам. По-моему, это не очень плохая идея.
– Вы хотите сказать, что говорите с ними, как со мной?
– Я не стану вам врать, Иосиф Виссарионович. С кем-то из этих людей я общался - и, как говорится, Бог даст, буду ещё общаться лично. С кем-то - посредством своих друзей. С кем-то я не смогу пообщаться вовсе. Дело не в этом. Дело в принципе. Вам легче - не нужно вламываться среди ночи, прорываясь сквозь кордоны охраны, убивая людей. Нужно просто захотеть. А сейчас - давайте представим, что всё уже утряслось, и мы сидим с вами у того самого камина, у того самого комелька. И говорим. О доблести, о подвигах, о славе… О будущем. О мире. О том, как нам всем вместе научиться удерживать его в равновесии. О том, например, что у всякой страны, у всякого народа тоже есть личное пространство, которое невозможно представить себе просто как совокупность личных пространств, - это что-то иное, на другом уровне, смысловом и бытийном. Поэтому - у всякой страны есть границы. Есть границы и у империи - ведь смысл империи не в том, чтобы раздуваться до бесконечности, а в том, чтобы удерживать мир, закон и порядок. Империя - это мир. Чтобы состояться империей, совсем не обязательно иметь непрерывную территорию - иногда достаточно языка, экономики и некоего единого, общего для всех, понимания смысла. Такова империя британцев, и они уже подошли совсем вплотную к осознанию простого факта: совершенно незачем распыляться, истощать народ и казну, держа собственную администрацию в каждом Богом забытом уголке империи. Достаточно определить смысл, установить его, скрепить языком и связью - и всё заработает. Не сразу, постепенно, шаг вперёд, два назад, шаг в сторону, два - снова вперёд. Это нормально, потому что человеку неведомо будущее, и это тоже - правильно. Будущее возникает в голове, и оно будет таким, каким человек его устроит - вместе с другими. Если векторы совпадут - получится хорошо, красиво, удобно. Если нет - будет бардак, несуразица. Всё это можно научиться видеть, достаточно просто смотреть открытыми глазами. И не мешать естественному ходу вещей, но осторожно, аккуратно направлять его. - Гурьев вдруг умолк и улыбнулся: - По вашим глазам, Иосиф Виссарионович, я вижу, что вы хотите спросить, - не сумасшедший ли я? Нет. Это не сумасшествие. Это называется совсем по-другому. Просто я ни на кого не похож, и это безумно интересно. О! Вы улыбнулись, Иосиф Виссарионович! Ай да Яков Кириллович. Ай да сукин сын, - Сталина рассмешил! Да не пошлым еврейским анекдотом - по-настоящему рассмешил. По-настоящему - это когда человек, пусть на кратчайший миг, но забывает о существовании всего остального, кроме того, что его рассмешило. И когда человек смеётся, он не боится. И раз Сталин смеётся над Яковом Кирилловичем - Сталин больше не боится Якова Кирилловича. Сталину стало интересно. Сталин ещё помнит, что Яков Кириллович убил двух его охранников, но это был другой человек - человек, которому мешали пройти туда, куда ему очень нужно было пройти. И Сталин уже вовсе не так безоговорочно желает раздавить и сожрать этого странного молодого человека. Не правда ли, всё это невероятно интересно, Иосиф Виссарионович?
– Да. Не скрою - интересно. Мне интересно. Очень. А ответьте, Яков Кириллович, - вы всё время говорите о державе. О русской державе, о державе русского народа. Я сам безмерно уважаю русский народ, построивший такую державу. Ни у кого, ни у кого не вышло - а у русских вышло. Но вы сами сказали - две дюжины языков. А ведь Германия, например, тоже великая страна. Германский народ - великий народ. В Германии - мощнейшая промышленность, высокая политическая и техническая культура. Великая философия. Ваша речь, ваша эрудиция, ваши удивительные способности - свидетельство вашего умения добиваться поставленных целей. Но есть хорошие инструменты - и есть лучшие инструменты. Почему же вы здесь, у товарища Сталина, а не у господина Гитлера?
– По многим причинам. Во-первых и в-главных, я не немец, а русский. Во-вторых, Германия, как вы совершенно точно, Иосиф Виссарионович, заметили, "тоже великая страна". Вот из-за этого "тоже". В-третьих, естественная граница государства немцев проходит по рекам Одра и Ниса, а не по Висле или, тем более, Дону. Потому, что для того, чтобы осознать этот удивительно простой и очевидный факт, немцам предстоит потерпеть страшное, небывалое поражение в страшной, небывалой войне, увидеть в руинах Берлин и Мюнхен, Гамбург и Франкфурт, Ганновер и Дрезден. Потому что они должны его потерпеть, а я хочу, чтобы это произошло. И нет никого, кроме России, русских, способных на такое. Я не думаю, что сумею объяснить вам, какую боль я испытываю при мысли об этом. Да в этом и нет никакой нужды. Потому что я хочу жить в своей стране. Потому, что мы - я очень на это надеюсь - успеем и сможем поговорить и о Гаусгофере [38], и о его идеях, и о том, в чём он ошибается и почему. И о других - и об их ошибках тоже. Потому что вы жаждете учиться, жаждете знать, хотя вам немало лет, а Гитлер - просто идиот, неудержимо болтающий языком чепуху обо всём на свете, истеричное ничтожество, мелкий бес. И он тоже умрёт в своё время, которое очень скоро наступит.
– Сколько вам лет, Яков Кириллович?
– Ах, я ждал, когда вы это спросите, - кивнул Гурьев. - Ровнёхонько четверть века, Иосиф Виссарионович. Ну, без нескольких недель.
– Вы женаты? В вашем возрасте люди редко озабочены тем, о чём мы с вами сейчас беседуем.
– Нет, я не женат. Но если вы хотите знать, существует ли та, ради которой я здесь - отвечу: да, существует. Потому что только любовь способна что-нибудь изменить, Иосиф Виссарионович.
– У вас есть дети? - тихо спросил Сталин.
– Нет.
– Вы уверены? - усмехнулся он.
– Насчёт детей? Абсолютно. Я это тщательно контролирую. Управлять нужно всем, чем можно управлять. И нужно уметь возглавить то, что невозможно предотвратить. Этому учит нас ваш любимый Макиавелли. Но правда и то, что далеко не всё актуально в этой замечательной книге. Конечно, люди изменились ничтожно мало, если изменились вообще. Но вот мир - мир точно стал с тех пор иным. Например, Макиавелли не знал, что есть вещи, которыми управлять невозможно, а значит, не стоит и пытаться этого делать - я имею ввиду, напрямую. О стратегии непрямого действия Сунь Цзы, например, Макиавелли ничего не слышал. Он был очень высокоразвитым человеком для своего времени, но всё-таки - лишь для своего времени. А это без малого четыреста лет тому назад. Например, Макиавелли тоже ничего не слышал ни о личном пространстве, ни о том, что своим личным пространством можно научиться управлять. Не позволять ему контролировать вас, а контролировать его самому. Не просто, но посильно. Кстати, что вы скажете об этом, Иосиф Виссарионович?
– Я должен над этим подумать, - осторожно кивнул Сталин. - Но это очень интересно. Как и многое из того, что вы говорите. Вы даже знаете о том, что я читаю "Государя". У вас очень серьёзные источники. И мне очень трудно поверить, что вас никто не посылал ко мне.
– Ну, а давайте тогда попробуем вычислить, Иосиф Виссарионович, кто мог бы обладать такими возможностями - заставить меня отправиться к вам. Исходя из того, что я предположительно говорил вам правду. И о своей финансовой независимости, и об отсутствии интереса к власти. Какая-нибудь японская разведка? Или британская? Немецкая? Белогвардейцы? В Америке вообще пока нет разведки, сущие дети. Давайте ещё будем помнить о том, что я русский и хорошо понимаю, что разведка - это государственный инструмент, а значит, работать на иностранную разведку - это работать против своей страны. Что бы ты ни делал - ты всё равно работаешь против, объективно против, так уж это устроено. Конечно, справку о своей кристальной чистоте я не могу предоставить. Но, ещё раз хорошенько подумав и прикинув мои возможности, сравнив их с теми, что я могу получить от какой-то там разведки - да хоть от всех от них, вместе взятых - вы легко поймёте, Иосиф Виссарионович, что это несерьёзное предположение. Исключим разведки?
– Ну, давайте. Давайте исключим.
– Что же остаётся? Какой-то личный интерес?
– Да.
– Какой?
– Наследник.
– Всё-таки - какое это наслаждение, беседовать с одним из умнейших людей эпохи, - улыбнулся Гурьев. - Прямо сам себе завидую чёрной завистью. Вы, наверное, уже представляете себе за спиной этого самого таинственного наследника прямо-таки коалицию супердержав, потирающих руки в предвкушении - сейчас, сейчас этот легковерный Сталин поддастся на уговоры нашего агента - и… И опять вы не угадали, Иосиф Виссарионович. За спиной наследника нет ни одной не то что супердержавы - нет даже просто державы. Даже самой плюгавенькой, самой завалящей державишки - и той не имеется. Нет вообще ничего. Это ребёнок. Сирота. Ни отца, ни матери. Всё, что у него есть, он получил от меня. Вообще всё, Иосиф Виссарионович. И средства к существованию, и учебные планы, и даже список литературы для внеклассного чтения. Это я его создал из праха земного - Наследником с большой буквы. Ну, разумеется, он пока ни о чём даже не догадывается - в том числе и о том, что является наследником. И никто не посмеет сказать ему об этом без команды - потому что знают, чем это для них закончится. И я уж точно не позволю вшивым разведкам каких-нибудь засраных макаронников или лягушатников греметь в свои дурацкие погремушки и наяривать камаринскую вокруг моего малыша. Никому не позволю манипулировать наследником русского престола, плести вокруг него свои, с позволения сказать, "интриги". Я их просто слопаю с гречневой кашей, Иосиф Виссарионович. И всё, чего я хочу - это поставить за его спиной по-настоящему великую державу, единственную, которая заслуживает настоящего наследника после великого Сталина. Единственную державу, которая может что-нибудь удержать. И его - поставить перед нею. И не просто так - взять и поставить, как пешку. Нет. Заставить послужить этой державе. Узнать её, почувствовать. А потом - получить из ваших, Иосиф Виссарионович, рук, как величайшую драгоценность, с полным осознанием ответственности за передаваемое, по единственно возможному праву - праву наследника из царского рода. А теперь вы, конечно же, хотите спросить, что буду делать при этом я. Отвечу, Иосиф Виссарионович. Я постою в сторонке и полюбуюсь, как это волшебное действо будет происходить. А потом трижды облобызаю моего малыша, по старинному русскому обычаю, который даже много старше православия, и отчалю к себе. В Аркадию. Чтобы никого своим присутствием и жутким взглядом не смущать. Все и так будут знать, что всё произошло по праву и по правилам. И я вижу, вы мне опять не верите.
– Нет. Допустим. Это не ваш сын, вы слишком молоды. Сын вашей… женщины, которую вы любите?
–Как же тяжко с вами, Иосиф Виссарионович, - притворился донельзя уставшим Гурьев. - Два вопроса. Первый. Если вы на самом деле кого-нибудь очень сильно любите - захотите ли вы его, её или их ребёнка - пытаться сделать русским царём? Только честно. Перед собой - не передо мной. Представили?
– Да, - усмехнулся Сталин. - Представил.
– Отлично. А теперь представьте меня - в роли принца-консорта. Принц-консорт - это муж королевы, царствующей или королевы-матери, сам не царь и не король, а какой-нибудь гусарский полковник из недоделанных герцогов, бабник, пьяница и рукосуй, снедаемый глубочайшим чувством собственной ненужности и никчемности. Его баба, которую он дерёт, как сидорову козу, ставит раком, где ему вздумается - королева, а он - никто. И зовут его - никак. Это пикантно, это будоражит и горячит кровь - первые год-два. А потом - всё. Чтобы вам стало ещё веселее, представьте в этой роли себя. Представили? И как - что получилось?
Сталин молчал. Опять, как-то по-новому разглядывая Гурьева, он сидел, откинувшись на спинку стула, положив изуродованную артритом левую руку на сгиб локтя правой и слегка поглаживая усы большим и указательным пальцами здоровой руки. Несколько раз мелко-мелко, едва заметно, покивав, он изменил позу и вновь потянулся к трубке:
– Да. Не ваша роль. Совсем не ваша. Переходите, пожалуйста, к сути, Яков Кириллович.
– Сейчас, Иосиф Виссарионович. У нас ещё есть около… чуть более двух часов. Я же знаю, что вы не спите по ночам. Тоже старая привычка, ещё со времён подполья… И вам, конечно же, интересно, кроме всего прочего, зачем я вас охмуряю. На самом-то деле, это совершенно очевидно - больше некого. Все остальные - любой из них - ни на что не годны. Они, увидев меня, либо ничего не поймут и уделаются со страху, либо необычайно воодушевятся и начнут крушить всё подряд вокруг себя. Или, того хуже, бегать хвостиком за мной и поминутно заглядывать в личико: а это как, Яков Кириллович? А вот это? А вот то? А что вы по этому поводу думаете? Это же настоящий ужас. Кошмар. Я ненавижу идиотов, Иосиф Виссарионович. Вы - совсем другой. Кое-что зная о вас, наблюдая за вами, я понял: вы - вовсе, в отличие от остальных, не безнадёжны. В вас нет этого тупого самодовольства всезнайки, как в Троцком, нет трусливого соглашательства Каменева-Зиновьева, нет восторженного идиотизма Бухарина. Вы сохраняете хладнокровие в самых, казалось бы, безнадёжных цугцвангах. И вы хотите учиться. Вас гложет чувство несоответствия и потребность это несоответствие устранить. Но у вас столько дел, вам нужно убить стольких врагов, что это поглощает все ваши мысли. И враги не кончаются. Они мельчают, мелеют - но не кончаются. И это вас ужасно раздражает. Невозможно остановиться, подумать как следует. Всё время нужно защищаться от врагов. Вы думаете: я решу это завтра. Завтра я подумаю о наследнике, третьего дня - о концепции. Только завтра, а тем более - третьего дня, будет уже неимоверно поздно, Иосиф Виссарионович. Надо будет срочно решать, торопиться, а это значит - делать ошибки. Государь не имеет такого права. А я, скажем, могу вам помочь уменьшить число ваших врагов. И внутри, и снаружи. Вы освободите свой разум от множества мелких технических вопросов - и многие ваши враги станут лучшими вашими друзьями, Иосиф Виссарионович.
– Как вы, - уточнил с улыбкой Сталин.
– Напрасно вы так, Иосиф Виссарионович, - мягко укорил его Гурьев. - Я никогда не был вашим врагом - тем более, личным врагом. Я просто хочу помочь вам помочь мне. Политика - искусство возможного, а искусство невозможного - это дело любви. Враги, ставшие друзьями. Искренними друзьями, заметьте. И от вас не потребуется никаких шараханий, не нужно будет, в общем, ничего никому уступать. Даже мне. Тем более - мне. Не надо будет "менять курс". Это как вертеть рулём в автомобиле: резко закладывая, вы не едете прямо, а мчитесь зигзагами, насилуя двигатель, трансмиссию и так и норовя слететь в кювет. Вы никогда не видели, как настоящий профессионал ведёт машину? Кажется, он бездельничает. Сидит спокойно, руль только придерживает, и очень, очень редко трогает ручку трансмиссии. Он знает свою машину, и даже если не знает дорогу, то просто внимательно смотрит по сторонам. И я знаю свою машину. Свою страну. Могу научить ею пользоваться. Но рулить - это сами. Сами. Я наставник, Иосиф Виссарионович. Могу и вас научить - если вы, конечно же, захотите. Если ученик не хочет учиться - тогда всё, пиши - "пропало".
– Вам кажется, что я не умею? Что меня нужно учить?
– Всех нужно учить. Часто говорят - он сам ничего не умеет, потому учит других. Это верно лишь отчасти. Вы, например, усвоили несколько важных приёмов, и пользуетесь ими во всех случаях - даже тогда, когда этого ну ни в коем случае не стоит делать. Сейчас вы этого пока ещё не понимаете, но, надеюсь, в ходе наших бесед поймёте. И сделаете правильные выводы, а я вовсе не собираюсь вам их подсказывать. Сердитесь, да?
– А как вы думаете?
– Думаю, что сердитесь. Но - опять же, напрасно. Напрасно. Кто же ещё скажет вам такое, Иосиф Виссарионович? Самое большое, на что все они способны - это выпалить "не согласен, товарищ Сталин!", зажмурившись от ужаса в ожидании того, как его схватят и поволокут в подвал - убивать.
– Яков Кириллович. А ведь вы сами сказали - вы только что убили двух человек. А может, у них есть жёны? Дети? Старики-родители? Вы меня всё время стыдите - плохой Сталин, плохой. Убивает. Всех убивает. А сами?
– Верно, - согласился Гурьев. - Это очень, очень верно, Иосиф Виссарионович. Вы помните, почему Бог не разрешил Давиду построить храм? Он сказал: ты государь, ты полководец, ты собиратель державы. Но ты пролил столько крови, что тебе невместно строить храм Господу. И не разрешил. Понимаете, почему я не наследник и не могу им быть, даже если сильно захочу?
– Вы верите в Бога?
– А вы, Иосиф Виссарионович? Можете не отвечать. В этом нет, на самом деле, необходимости, - Гурьев махнул рукой и вздохнул.
– А наследник? - тихо спросил Сталин.
– Он ещё слишком юн, - покачал головой Гурьев. - Там посмотрим. Я чувствую, что мысль о наследнике вас захватила, Иосиф Виссарионович. Я прав?
– В каком-то смысле, - осторожно произнёс Сталин и повторил, немного другим тоном и чуть громче: - В каком-то смысле.
– Захватила, захватила. Это не удивительно, - Гурьев потрогал большим пальцем ямочку на подбородке. - Как и мысль спрятаться после смерти у наследника в тумбочке. Оставить наследнику правильные инструменты. Потому что идея-то - хороша. И посещала вас, Иосиф Виссарионович, не раз и не два. Но куда же обратить взгляд? Как быть? Ведь если меня боятся, то Наследника-то - должны будут полюбить. Иначе не заработает. Не стрельнёт. Что же делать? Кого же полюбят? Назначить наследником - быстренько-быстренько, поднятием рук на заседании Политбюро, - какого-нибудь Маленкова, Куманькова, Щербанькова, Гундосина? Наследник Великого Сталина - Сидор Хохряков, родом из деревни Большое Дышло, что в пяти часах езды от колхоза "Имени Двадцать лет без урожая". Да разве в фамилии дело? Это Сталин - заслужил, выстрадал право называться Сталиным. Кто посмеет вспомнить, что было до того, как Сталин стал Сталиным? Нет, не в фамилии дело, совсем не в фамилии. Ну, обзовётся Сидор Хохряков Исиодором Алмазовым - что это изменит? Только ещё хуже. Вся Россия прыскает в кулак, а весь мир - так и вовсе со смеху покатывается. И даже не столько смешно, сколько скабрезно это. Похабно. Вы потому и тянете, и гоните от себя эти мысли, потому что понимаете: похабщина, похабщина и цирк. Дешёвка. Фарс. Ничего не выйдет. С такими наследниками - ничего. Никто не поверит, не воспримет, не признает. Не полюбит. Да и сам товарищ Сталин не любит ни Куманькова, ни Хохрякова, ни всех остальных. Сказал бы я, что чувствует к ним товарищ Сталин, да не люблю таких слов произносить. Что же делать? Что, что? Не годится Хохряков. Не подходит. Не пляшет. То есть пляшет - но и дураку видно: именно пляшет, - самозванец-тиран какого-то клоуна вместо себя выставил. И знаете, что придётся этому вашему Хохрякову делать?
– Я слушаю, слушаю вас, Яков Кириллович.
– Ему придётся - для того, чтобы уверить всех в своей "законноизбранности" - нагадить на вашу могилу, Иосиф Виссарионович. Он будет кривляться, бить себя в грудь, рассказывая, каким ужасным монстром был великий Сталин, каким жутким, кровавым тираном. Как издевался над ними, верными ленинцами, как глумился. Как истреблял лучшие партийные кадры, как плевал на интересы державы, на страже которой стояли они, хохряковы и куманьковы. Плохой Сталин, плохой. Памятники посдёргиваем, бельё перетряхнём, грязь поищем - и найдём, найдём, да сколько! Видите?! Видите?! Смотрите! Ах, злодей, злодей! А я, Хохряков - хороший, хороший! Разоблачаю его, такого-сякого! Я - не по закону, не по чину, зато - по правде! Верьте мне, люди! И следующий за Хохряковым. И следующий. Даже вообразить себе - и то страшно, во что всё превратится. Труд всей жизни. И опять - смута за смутой, опять - все против всех, опять кругом - прах и мерзость запустения. Нельзя, нельзя такого допустить, Иосиф Виссарионович.
– Это мне понятно, Яков Кириллович. Хорошо понятно. И вам, я вижу, понятно. И вы предлагаете вашего наследника.
– Вашего, Иосиф Виссарионович, - поправил Гурьев. - Не моего, ни в коем случае, - вашего. Я не просто предлагаю его вам, Иосиф Виссарионович. Я предлагаю вам его нежно, трепетно полюбить. С первого взгляда. Одного только его - больше никого. Не меня - это уж точно. А вслед за вами его станут любить все остальные. Потому что ваш авторитет великого властелина может - и должен - сделать эту любовь всеобщей. А любовь, как уже установлено, самоподдерживающийся процесс, стоит его только запустить. В отличие от ненависти и страха. И то, чего невозможно добиться ни ненавистью, ни страхом, будет исполнено и совершено любовью. И освящено, и освещено - ею же. В том числе и вашей, потому что это правильно, хорошо и необходимо - любить творение своих рук. И сбудется, наконец, ваша главная мечта - вы окажетесь над схваткой, вы получите ту самую легитимность, которой у вас нет и не может быть. В Наследнике. В Царском Роде. Отныне и навсегда.
– А ведь я его даже не знаю, - печально произнёс Сталин, поглаживая ус. - О ком же вы говорите? Кто это?
– Да вы что, Иосиф Виссарионович?! - потрясённо захлопал ресницами Гурьев. - Да побойтесь же Бога, - за кого же вы меня принимаете-то?! Мы же с вами ещё не то, что к консенсусу - даже к тени его не приблизились. И вы уже хотите, чтобы я взял - и самую дорогую свою мечту, самую заветную думушку, кровиночку свою - вот так вот перед вами взял, да и выложил?! За ваши, Иосиф Виссарионович, красивые глаза, которые у вас, к тому же, не красивые, а вовсе даже страшные? Да за что ж это вы со мной так, Иосиф Виссарионович?!
– Ну хватит, хватит, - помахал Сталин перед лицом ладонью. - Одно из ваших условий я знаю. Вы хотите быть моим советником. Что ещё?
– Нет-нет, давайте сначала остановимся на этом. Советник, - Гурьев воздел очи горе и повторил, словно пробуя на вкус: - Советник. Это не горячо, Иосиф Виссарионович. Это так - тёпленько. Видите ли, какое дело. Я не могу быть вашим советником.
Вот теперь Сталин удивился. По тому, как прыгнули блики в тигриных глазах, Гурьев понял - на этот раз Сталина он достал. Зацепил.
– Почему? - с глубоким, неподдельным интересом спросил Сталин. - Это стыдно - быть советником Сталина? Опасно? Тяжело?