– Как называлась твоя статья?
– Я говорю не о статье.
– А о чем?
– О том, о чем писать нельзя.
– Ты просто болтун, извини за грубость. Ты много говоришь и мало делаешь. Я слышал от тебя много метких и ядовитых замечаний о разных недостатках.
– Я не прав?
– А где статьи?
– Чудак! – Олег принужденно рассмеялся. – О недостатках, о которых я болтаю, – он подчеркнуто громко произнес последнее слово, – о таких недостатках статьи писать бессмысленно. Их не напечатают.
– Я тебя спрашиваю: ты написал эти статьи? – упрямо допрашивал Валентин.
– Я знаю, что их не напечатают, – упрямо повторял Олег.
– Вот когда ты их напишешь, тогда и будем разговаривать, – весело сказал Валентин, которому стало ясно, что так спорить можно без конца. – Одно дело – кричать, другое дело – писать. Писать правду многим не под силу. Еще труднее отстаивать правду. Я знаю много случаев, когда у журналистов не хватало упорства, смелости или желания довести дело до конца, по-настоящему рискнуть. Они бросали дело на полпути и за кружкой пива до сих пор жалуются, что их таланты затирают. А я считаю так: надо писать, не заботясь, напечатают или нет. Написать, а там видно будет. Мы с тобой виноваты, что Копытов в руководящем кресле сидит.
Олег ответил удивленным, непонимающим взглядом, поднял руку, чтобы прикоснуться к краям шляпы, но скривил губы и махнул рукой, сказав:
– Я остаюсь при особом мнении.
Взвыла пурга. Валентин испытывал приятное чувство от того, что колючий ветер слепит глаза, обжигает лицо, заставляет повернуться к нему спиной. Его охватила усталость, как после драки. Сознание было возбуждено, словно он решил трудную задачу, сверил ответ по учебнику – правильно.
Он не чувствовал ветра. Лицо одеревенело, больно было шевельнуть мускулами. Он направился в редакцию.
Копытов встретил его обрадованно, крепко пожал руку, предложил папиросу, спросил:
– Ну, как делишки? Я уж хотел к тебе рассыльную послать, узнать. Может, заболел или еще что. Самочувствие-то нормальное, надеюсь?
Тяжесть отлегла от сердца, Валентин весело кивнул.
– Ну и хорошо, ну и молодцом, всегда бы так, – продолжал Копытов, но уже озабоченным тоном, – в нашем деле выдержка, понимаешь ли, нужна. Без нее нельзя. Меня вчера в обкоме пропесочили, будь здоров. И ничего, спасибо за критику сказал. Ты работенку-то ищешь?
– Работу? – недоуменно переспросил Валентин. – Зачем?
– Не святым духом питается человек. Зарплатой.
– А я решил, что вы… – растерянно пробормотал Валентин. – Зачем же вы со мной так разговаривали?
– А что? – в свою очередь удивился Копытов: – По-человечески. Я, может, ночь не спал, соображал, как тебе помочь. Я, когда тебя увольнял, не о кресле думал, не о себе и не о тебе, а о нашем общем деле – о газете. За нее я ответственность держу. Ответственность! За нее мне, так сказать, деньги платят.
– За ответственность или за работу? – вырвалось у Валентина.
Копытов с сожалением посмотрел на него и предложил великодушно:
– Пиши заявление. Уходи по собственному желанию.
– Увольняйте, дело ваше, – с отчаянием проговорил Валентин. – А по собственному желанию я не уйду. Никакого желания не испытываю.
– Получай расчет, – Копытов с сердцем отшвырнул от себя пачку бумаг.
Уволен… Не укладывалось в голове, не верилось. Это было настолько нелепо, что трудно было сосредоточиться, заставить себя думать, решить, что же делать.
– Где пропадал? – сердито спросила Лариса, разыскавшая его в коридоре. – Я уже хотела бежать к тебе домой.
– Неважно, где я пропадал. Важно, где я теперь буду, – жалобно ответил Валентин, которому вдруг подумалось, что бороться с Копытовым бесполезно.
– Мы были вчера в обкоме комсомола у товарища Тополькова, – иронически проговорила Лариса. – В университете вместе учились. Он исторический факультет окончил. Раньше при встречах хоть о здоровье спрашивал, теперь кивает. Пытались с ним по душам потолковать… Нет, надо писать в цека! Ты знаешь, я изнервничалась. Дальше некуда. Сдерживаюсь из последних сил. Еще немного и кричать начну. – Лариса тряхнула головой и горько улыбнулась. – Надоело.
– Ничего, – зло ответил Валентин и с мальчишеским задором добавил: – Помяни мое слово, не кто-нибудь, а мы радоваться будем.
– Будем, – вздохнула Лариса, – когда-нибудь… Я ведь и работаю, и маме вида не подаю, и не плачу, даже спать себя заставляю. А вдруг не сдержусь?.. Мамаша олегова меня изводит, звонит чуть не каждый день. Мерзости разные говорит, деньги предлагает. И Олег… молчит.
Валентин проводил Ларису до кабинета, словно по дороге ее мог обидеть кто-нибудь.
– Из любопытства, – насмешливо ответил Полуяров. – Что делать будем?
– Работать. Долг свой выполнять. В мелочах не возиться,
Полуяров, будто соглашаясь, кивнул и заговорил, нарочито небрежным тоном:
– Есть, Сергей Иванович, один закон природы – переход количества в качество. Из мелочей со временем крупные вещи складываются. Даже мировые события. Но с каких пор человеческие переживания стали мелочами? Извини, но меня поражает твое невнимание к людям. Вышвырнул из редакции молодого способного журналиста…
– Не вышвырнул, а уволил.
– Вышвырнул! – Полуяров встал. – Надо кончать эту волынку! Если слушаться совести, я должен идти в обком и сказать, что тебя пора снимать с работы. Не могу больше терпеть. Мешаем мы друг другу, не понимаем друг друга. Либо ты прав, либо я. Надо разобраться.
Копытов снял очки, покрутил их в руках, помолчал и сказал убежденно:
– Мы не в частной лавочке, Паша. Нельзя нам, понимаешь ли, лирикой разной заниматься. Какие тут могут быть переживания, когда работа – главное? Кому какое дело, что у Копытова, например, дома дела неважные? Он обязан газетой руководить. Это с него и спрашивают. Мы с тобой не муж и жена, а руководители идеологической организации, коммунисты. Нас партия на ответственный пост поставила. А ты: не сошлись характерами. Смешно!
– Грустно. Партия на пост поставила, партия и снимет.
– Ты брось! – буркнул Копытов, отвернувшись. – Ты партию не трогай. Я за нее, знаешь, сколько сил отдал! Ты брось философией заниматься, работай. – Копытов помолчал и спросил с сожалением: – И ты… как это?
– Брут?
– Вот-вот…
Дверь с шумом растворилась, ударилась о стену. На пороге стояла Маро.
– Ты что?! – закричал Копытов. – Чего надо? Маро, четко отстукивая каблуками, подошла и положила на стол листок бумаги.
– Прошу уволить, – прочитал Копытов. – Ты в своем уме?
– Девушкам нельзя так говорить, – тихо произнесла Маро. – Я вам скажу, что вы совсем плохой человек, вас никто не любит. Да. Зачем Лесного уволили? Нельзя хороших людей с работы выгонять. Я уйду.
– Не торопись, – сказал Полуяров.
– Держать не буду, – отрезал Копытов, – подумаешь, золото. Будто я секретаршу не найду.
Маро была гордой девушкой. Она действительно ушла из редакции, никому не пожаловавшись на свою беду. Полуяров не успел с ней даже поговорить.
У Копытова была хорошая черта: он всегда мог забыться в работе, какие бы неприятности ни посещали его. Стоило ему сесть за стол и взять в руки перо, как он забывал обо всем, даже о крупном разговоре с первым секретарем обкома комсомола.
Но сегодня Копытов не узнавал себя – не работалось. Он вошел в кабинет Полуярова и сказал:
– Воду мутишь, Паша.
– Снимут тебя с работы, – ответил Полуяров, не оторвавшись от бумаг.
И вдруг Копытову все стало понятно. Он облегченно вздохнул и проговорил:
– Не надейся. Я знаю, кто на мое место метит, кто против меня коллектив восстанавливает, кто за моей спиной в прятки играет. Ты, Паша. Ты яму роешь. А кто в нее упадет?
Полуяров взглянул на него спокойно и снова уткнулся в бумаги.
Вечером к Копытову зашел Николай Рогов.
– Мне нужно посоветоваться с вами, Сергей Иванович, – осторожно начал он. – Я беспокоюсь не о себе…
– Да не тяни, не тяни, – перебил Копытов.
– Все считают, что я ваш, так сказать, ученик, – быстро продолжил Рогов. – А Лесной подопечный Полуярова. Я человек прямой и прямо вам говорю: вся редакция смотрит и ждет: кто кого? Сумеет ли Полуяров восстановить на работе своего любимчика?
– Врешь, – коротко выдохнул Копытов. – Не верю.
Рогов пожал плечами.
«Дела, – подумал Копытов, – не поймешь, кто прав, кто виноват. А я за всех отдувайся».
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
– Я говорю не о статье.
– А о чем?
– О том, о чем писать нельзя.
– Ты просто болтун, извини за грубость. Ты много говоришь и мало делаешь. Я слышал от тебя много метких и ядовитых замечаний о разных недостатках.
– Я не прав?
– А где статьи?
– Чудак! – Олег принужденно рассмеялся. – О недостатках, о которых я болтаю, – он подчеркнуто громко произнес последнее слово, – о таких недостатках статьи писать бессмысленно. Их не напечатают.
– Я тебя спрашиваю: ты написал эти статьи? – упрямо допрашивал Валентин.
– Я знаю, что их не напечатают, – упрямо повторял Олег.
– Вот когда ты их напишешь, тогда и будем разговаривать, – весело сказал Валентин, которому стало ясно, что так спорить можно без конца. – Одно дело – кричать, другое дело – писать. Писать правду многим не под силу. Еще труднее отстаивать правду. Я знаю много случаев, когда у журналистов не хватало упорства, смелости или желания довести дело до конца, по-настоящему рискнуть. Они бросали дело на полпути и за кружкой пива до сих пор жалуются, что их таланты затирают. А я считаю так: надо писать, не заботясь, напечатают или нет. Написать, а там видно будет. Мы с тобой виноваты, что Копытов в руководящем кресле сидит.
Олег ответил удивленным, непонимающим взглядом, поднял руку, чтобы прикоснуться к краям шляпы, но скривил губы и махнул рукой, сказав:
– Я остаюсь при особом мнении.
Взвыла пурга. Валентин испытывал приятное чувство от того, что колючий ветер слепит глаза, обжигает лицо, заставляет повернуться к нему спиной. Его охватила усталость, как после драки. Сознание было возбуждено, словно он решил трудную задачу, сверил ответ по учебнику – правильно.
Он не чувствовал ветра. Лицо одеревенело, больно было шевельнуть мускулами. Он направился в редакцию.
Копытов встретил его обрадованно, крепко пожал руку, предложил папиросу, спросил:
– Ну, как делишки? Я уж хотел к тебе рассыльную послать, узнать. Может, заболел или еще что. Самочувствие-то нормальное, надеюсь?
Тяжесть отлегла от сердца, Валентин весело кивнул.
– Ну и хорошо, ну и молодцом, всегда бы так, – продолжал Копытов, но уже озабоченным тоном, – в нашем деле выдержка, понимаешь ли, нужна. Без нее нельзя. Меня вчера в обкоме пропесочили, будь здоров. И ничего, спасибо за критику сказал. Ты работенку-то ищешь?
– Работу? – недоуменно переспросил Валентин. – Зачем?
– Не святым духом питается человек. Зарплатой.
– А я решил, что вы… – растерянно пробормотал Валентин. – Зачем же вы со мной так разговаривали?
– А что? – в свою очередь удивился Копытов: – По-человечески. Я, может, ночь не спал, соображал, как тебе помочь. Я, когда тебя увольнял, не о кресле думал, не о себе и не о тебе, а о нашем общем деле – о газете. За нее я ответственность держу. Ответственность! За нее мне, так сказать, деньги платят.
– За ответственность или за работу? – вырвалось у Валентина.
Копытов с сожалением посмотрел на него и предложил великодушно:
– Пиши заявление. Уходи по собственному желанию.
– Увольняйте, дело ваше, – с отчаянием проговорил Валентин. – А по собственному желанию я не уйду. Никакого желания не испытываю.
– Получай расчет, – Копытов с сердцем отшвырнул от себя пачку бумаг.
Уволен… Не укладывалось в голове, не верилось. Это было настолько нелепо, что трудно было сосредоточиться, заставить себя думать, решить, что же делать.
– Где пропадал? – сердито спросила Лариса, разыскавшая его в коридоре. – Я уже хотела бежать к тебе домой.
– Неважно, где я пропадал. Важно, где я теперь буду, – жалобно ответил Валентин, которому вдруг подумалось, что бороться с Копытовым бесполезно.
– Мы были вчера в обкоме комсомола у товарища Тополькова, – иронически проговорила Лариса. – В университете вместе учились. Он исторический факультет окончил. Раньше при встречах хоть о здоровье спрашивал, теперь кивает. Пытались с ним по душам потолковать… Нет, надо писать в цека! Ты знаешь, я изнервничалась. Дальше некуда. Сдерживаюсь из последних сил. Еще немного и кричать начну. – Лариса тряхнула головой и горько улыбнулась. – Надоело.
– Ничего, – зло ответил Валентин и с мальчишеским задором добавил: – Помяни мое слово, не кто-нибудь, а мы радоваться будем.
– Будем, – вздохнула Лариса, – когда-нибудь… Я ведь и работаю, и маме вида не подаю, и не плачу, даже спать себя заставляю. А вдруг не сдержусь?.. Мамаша олегова меня изводит, звонит чуть не каждый день. Мерзости разные говорит, деньги предлагает. И Олег… молчит.
Валентин проводил Ларису до кабинета, словно по дороге ее мог обидеть кто-нибудь.
* * *
– Ты чего на меня уставился? – спросил Копытов.– Из любопытства, – насмешливо ответил Полуяров. – Что делать будем?
– Работать. Долг свой выполнять. В мелочах не возиться,
Полуяров, будто соглашаясь, кивнул и заговорил, нарочито небрежным тоном:
– Есть, Сергей Иванович, один закон природы – переход количества в качество. Из мелочей со временем крупные вещи складываются. Даже мировые события. Но с каких пор человеческие переживания стали мелочами? Извини, но меня поражает твое невнимание к людям. Вышвырнул из редакции молодого способного журналиста…
– Не вышвырнул, а уволил.
– Вышвырнул! – Полуяров встал. – Надо кончать эту волынку! Если слушаться совести, я должен идти в обком и сказать, что тебя пора снимать с работы. Не могу больше терпеть. Мешаем мы друг другу, не понимаем друг друга. Либо ты прав, либо я. Надо разобраться.
Копытов снял очки, покрутил их в руках, помолчал и сказал убежденно:
– Мы не в частной лавочке, Паша. Нельзя нам, понимаешь ли, лирикой разной заниматься. Какие тут могут быть переживания, когда работа – главное? Кому какое дело, что у Копытова, например, дома дела неважные? Он обязан газетой руководить. Это с него и спрашивают. Мы с тобой не муж и жена, а руководители идеологической организации, коммунисты. Нас партия на ответственный пост поставила. А ты: не сошлись характерами. Смешно!
– Грустно. Партия на пост поставила, партия и снимет.
– Ты брось! – буркнул Копытов, отвернувшись. – Ты партию не трогай. Я за нее, знаешь, сколько сил отдал! Ты брось философией заниматься, работай. – Копытов помолчал и спросил с сожалением: – И ты… как это?
– Брут?
– Вот-вот…
Дверь с шумом растворилась, ударилась о стену. На пороге стояла Маро.
– Ты что?! – закричал Копытов. – Чего надо? Маро, четко отстукивая каблуками, подошла и положила на стол листок бумаги.
– Прошу уволить, – прочитал Копытов. – Ты в своем уме?
– Девушкам нельзя так говорить, – тихо произнесла Маро. – Я вам скажу, что вы совсем плохой человек, вас никто не любит. Да. Зачем Лесного уволили? Нельзя хороших людей с работы выгонять. Я уйду.
– Не торопись, – сказал Полуяров.
– Держать не буду, – отрезал Копытов, – подумаешь, золото. Будто я секретаршу не найду.
Маро была гордой девушкой. Она действительно ушла из редакции, никому не пожаловавшись на свою беду. Полуяров не успел с ней даже поговорить.
У Копытова была хорошая черта: он всегда мог забыться в работе, какие бы неприятности ни посещали его. Стоило ему сесть за стол и взять в руки перо, как он забывал обо всем, даже о крупном разговоре с первым секретарем обкома комсомола.
Но сегодня Копытов не узнавал себя – не работалось. Он вошел в кабинет Полуярова и сказал:
– Воду мутишь, Паша.
– Снимут тебя с работы, – ответил Полуяров, не оторвавшись от бумаг.
И вдруг Копытову все стало понятно. Он облегченно вздохнул и проговорил:
– Не надейся. Я знаю, кто на мое место метит, кто против меня коллектив восстанавливает, кто за моей спиной в прятки играет. Ты, Паша. Ты яму роешь. А кто в нее упадет?
Полуяров взглянул на него спокойно и снова уткнулся в бумаги.
Вечером к Копытову зашел Николай Рогов.
– Мне нужно посоветоваться с вами, Сергей Иванович, – осторожно начал он. – Я беспокоюсь не о себе…
– Да не тяни, не тяни, – перебил Копытов.
– Все считают, что я ваш, так сказать, ученик, – быстро продолжил Рогов. – А Лесной подопечный Полуярова. Я человек прямой и прямо вам говорю: вся редакция смотрит и ждет: кто кого? Сумеет ли Полуяров восстановить на работе своего любимчика?
– Врешь, – коротко выдохнул Копытов. – Не верю.
Рогов пожал плечами.
«Дела, – подумал Копытов, – не поймешь, кто прав, кто виноват. А я за всех отдувайся».
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
На этот раз обычная процедура открытия собрания показалась утомительной и нарочитой. Полуяров невольно поглядывал на первого секретаря обкома комсомола Тополькова, высокого молодого человека с продолговатой головой на длинной тонкой шее. У него было худое, с нездоровой желтизной лицо, короткие волосы, на щеках глубокие впадины. Сухие бледные губы улыбались привычной снисходительно ободряющей улыбкой.
Доклад Копытова отличался обстоятельностью и самокритичностью. Из всех сотрудников редакции он безоговорочно похвалил только Полуярова и в заключение выразил уверенность, что коммунисты подскажут меры улучшения работы газеты.
Начав выступать, Полуяров тут же про себя отметил, что один раз уже не сдержался: не надо было первым просить слова. Но поправляться было уже поздно, и он говорил ровным голосом, следя за каждым словом:
– Мы обсуждаем самый важный и больной для нас вопрос. Вопрос о руководстве. Обсуждать его надо честно, прямо, глаз в глаз. Слишком часто ссылкой на бюрократизм начальства мы прикрываем собственную нерешительность в борьбе за правду. Вместо того, чтобы быть готовыми разбить себе лоб в борьбе за свое мнение, мы произносим пламенные общие фразы. А фразы приелись. Их спокойно произносят те, кто не имеет на это морального права. Дело обстоит так, что день ото дня мы работаем хуже и хуже. День ото дня обостряются противоречия между редактурой и коллективом, между редакцией и обкомом.
– Первый раз слышу, – недовольно перебил Топольков, – какие могут быть противоречия? Вы что? Это непартийное в данном случае выражение. Есть некоторое недопонимание, но противоречий – никаких.
– Дело не в словах. Обком плохо руководит газетой, не помогает коллективу редакции, не доверяет ему, а иногда и просто мешает. Корреспонденция Лесного о Синевском леспромхозе одобрена всем коллективом. А Сергей Иванович сбегал с ней к вам, товарищ Топольков, вы ее забраковали.
– Могу аргументировать свое решение, – перебил Топольков.
– Но самое главное, – словно не расслышав, продолжал Полуяров, – это наши, внутриредакционные неполадки. А главный из них – неумение товарища Копытова руководить, воспитывать. Редактор бросается из одной крайности в другую, то либеральничает, то доходит почти до самодурства, как это было с увольнением Лесного.
– Что верно, то верно, – натянуто улыбнулся Копытов Тополькову. Секретарь обкома понимающе кивнул.
– Редактор оторвался от коллектива, работает в одиночку, никому и ни в чем не доверяет. Чрезмерная, доходящая до трусости, осторожность, отсутствие собственного мнения, стремление застраховать себя от острой борьбы с недостатками стали определяющими чертами Копытова как редактора. Бесконечные сомнения, опасения, согласования, увязывания и прочие манипуляции со статьями, одобренными коллективом, лишили газету боевого, наступательного духа. Со страниц «Смены» исчезла настоящая, принципиальная критика. В столе редактора нашло вечный покой много статей. Проделано это с ведома товарища Тополькова. Он больше доверяет редактору, чем редакции.
Лицо Копытова беспрестанно менялось. Он то пробовал улыбаться, то пожимал плечами, то удивленно взглядывал на Полуярова, то кивал в знак согласия. Но чем дальше говорил Полуяров, тем реже поднимал голову редактор. Топольков, не отрываясь, писал в блокноте. Полуяров выступал неторопливо, хотя от волнения не узнавал своего голоса:
– Теперь о некотором недопонимании или противоречиях между редакцией и обкомом, – продолжал Полуяров. – Обком давно осведомлен о наших бедах, но не принимает никаких мер. Руководство газетой он подменил мелочной опекой, ненужным вмешательством в будни редакции. На сигналы коммунистов обком не обращает никакого внимания.
Полуяров сел и сразу спохватился, что сказал не все: забыл упомянуть о собственной нерешительности, о том, что давно надо было поставить вопрос о редакторе прямо и резко. Он нервничал и часто вытирал платком пот, выступающий на лбу между бровями, часто менял позу, словно сидел на неудобном стуле.
– Нельзя не согласиться с некоторыми отдельными замечаниями Павла Павловича, – глубокомысленно начал Николай Рогов. – Но никаких противоречий с обкомом нет и быть не может. В редакции сколотилась группа недовольных, возглавляемая товарищем Полуяровым, и подняла шум. Ну, что сказать о редакторе? Иногда, правда, Сергей Иванович бывает несколько крут. Лесного, может быть, и не следовало бы увольнять. Пользуясь присутствием товарища Тополькова, замечу, что обком действительно уделяет газете мало внимания.
В перерыв к Валентину подошел Топольков и озабоченно проговорил:
– С вами неправильно решили. Завтра зайдите ко мне для беседы. А собрание идет хорошо. Критика острая, принципиальная, невзирая на лица. Чувствуется, что собрание будет поворотом в сторону резкого улучшения качества газеты.
– У нас таких собраний было немало, – ответил Валентин, – но поворотов в сторону улучшения пока не видно.
– Унывать не стоит, – Топольков похлопал Валентина по плечу. – Посоветуемся и что-нибудь придумаем.
Больше всего Полуяров боялся за выступление Валентина: парень обижен, взвинчен, может сгоряча что-нибудь не то сказать. Но опасения оказались напрасными. Валентин часто заглядывал в блокнот, не торопился, говорил сдержанно, хотя откинутая корочка блокнота чуть дрожала. Лишь в конце выступления он разнервничался:
– Наш редактор утратил облик советского руководителя. Он – главный виновник создавшегося положения. Нам надоело быть пешками, которым не разрешается иметь своего мнения, нам не хочется думать и писать по-копытовски.
Когда встала Лариса, порозовевшая, с прищуренными глазами, Полуяров решил, что ее выступление будет самым резким.
– Товарищ Копытов, – раздраженно начала она, – наплевательски относится к коллективу. Не первый раз мы говорим об этом. И на партийных собраниях, и на летучках все разговоры сводятся к тому, что наш редактор потерял облик советского руководителя. Его надо снимать с работы. Ведь он по-прежнему считает, что его безобразия – это всего-навсего ряд недостатков. Он уверен, что коллектив не может подчинить его своей воле, что найдется рука, которая защитит Сергея Ивановича от любой критики.
– Давайте спокойнее, – сказал Топольков.
– А мы не можем спокойнее! Мы не хотим быть спокойными! У нас беспокойная профессия. Для нас успокоиться – значит засохнуть, охладеть, писать не статьи, а докладные.
– Докладные – тоже дело полезное, – пошутил Копытов.
– А вы не шутите… Вот товарища Копытова и любят в обкоме за спокойствие. Таких с работы не увольняют. Они спокойные, они никого не трогают. – Лариса передохнула. – Самое опасное для редактора – перестраховка. Зажать критику в кулак, критиковать только комендантов общежитий да продавцов, выполнять задачи газеты формально, согласовывать, утрясать, а не выступать со статьями – вот чем руководствуется товарищ Копытов.
– Разрешите? – Топольков встал, положил руку с блокнотом на стол и посмотрел в потолок. – Суждения товарищей в части плохого качества газеты справедливы. Справедливо и то замечание, что обком не уделял газете достаточного внимания. – Он пожевал губами, озабоченно склонил голову набок. – Нехорошее впечатление произвело на меня лично выступление товарищей Полуярова и вот вас… – Топольков показал на Ларису подбородком. – Очень несамокритичные выступления, нервозные, я бы сказал. Критикуя, некоторые товарищи забывают о том, что газете положено и что не положено. Забывают свое место. Нельзя.
Затем к столу вышел Копытов, виноватый, смущенный, с доброй улыбкой на раскрасневшемся лице.
– Согласен, – горячо произнес он, приложив руку к груди и чуть наклонившись. – Правильно подметили мои недостатки. И возражать не буду. Ошибок у кого не бывает? Было бы желание бороться с ними. А у нашего коллектива есть такое желание. Я приложу все усилия…
«Сейчас начнется главное, – подумал Полуяров. – Сейчас я такое скажу… и в чем только меня после этого не обвинят! Неприятно, но надо. Раз решил принципиальным быть, будь готов к неприятностям».
Правая рука не поднималась, налилась тяжестью.
– Какие будут предложения?
– Я предлагаю, – сказал Полуяров, – вынести товарищу Копытову строгий выговор и просить бюро обкома комсомола снять его с работы как несправившегося.
– Я думаю, что разговор у нас шел правильный, – быстро проговорил Топольков, – Сергей Иванович получил указания и советы, получил возможность доказать, что он может руководить и неплохо руководить.
– Есть предложение! – крикнул Рогов. – Ограничиться строгим выговором!
Приступили к голосованию по первому предложению. Слышно было, как на улице промчался, весело звеня, трамвай. В приемной торопливо стучала по клавишам машинистка.
– Шесть против четырех.
Расходились молча. Невозмутимый, снисходительно улыбающийся Топольков раскрыл перед Полуяровым дверь в кабинет редактора. Копытов снял пиджак, бросил его прямо на стол, сорвал галстук.
– Вот вам свобода мнений, неорганизованность! – возмущенно сказал Топольков Полуярову. – Вы не понимаете, что вы делаете! Детский подход к серьезным вопросам! В демократизм играете? Я даже боюсь прямо охарактеризовать ваше поведение.
– А почему вы обращаетесь ко мне, а не к партийной организации?
– Я не сторонник демагогии. За такое собрание отвечать будете вы, – Топольков начал одеваться. – Пока мне доверено руководство обкомом, редактором будет Копытов.
– Газета не ваша, а обкома. А вы – не обком. Мнение коллектива редакции относительно редактора и обкома проверим на областной конференции.
– Здесь мы имеем дело с обыкновенным стремлением выдвинуться, – холодно произнес Топольков. – Вы хотите быть редактором, Полуяров? Так бы и сказали. А подкапываться…
– Фу ты, черт, – прошептал Копытов, взъерошив волосы руками, – до чего муторно. Как с похмелья. Голова кругом.
– Вопрос будет разбираться в обкоме партии, – многозначительно намекнул Топольков.
– А пусть! – махнул Копытов. – Ведь прямо мне в глаза… мои люди… Ведь я для них все делал. Недосыпал, в кино, знаете ли, некогда было сходить… Уволить просят! Я сам уйду! – с внезапной решимостью воскликнул он. – Не столковались… вот обида-то… обида…
– Ты пока еще редактор, – недовольно остановил его Топольков. – Бюро….
– Да что ты мне – бюро да бюро! Мои товарищи по работе меня прогоняют. Вот мне нож в сердце!
– Что ж раньше, Сергей Иванович, не разумел? – спросил Полуяров.
– Не трогай меня, Паша, – Копытов отодвинулся, – а то я…
– Во всяком случае, – невозмутимо произнес Топольков, – мы сделаем самые серьезные выводы в части происшедшего.
Копытов оделся, засунул галстук в карман пальто и вышел вместе с Топольковым, не попрощавшись.
Оставшись один, Полуяров, взял телефонную трубку.
– Ли-за, – сказал он тихо, – я сейчас приду… Ждешь? Правильно делаешь.
Он предвкушал удовольствие взглянуть на спящего сына, потом поговорить с женой, а когда и она уснет, побродить вокруг стола, думая о разных делах.
В вагоне Лариса почувствовала себя хуже. Проводница, разговорчивая, сердобольная женщина, дважды приносила таблетки, уверяя, что они «ото всего спасают», советовала встать: «хворь, она лежачих легче берет».
Лариса не могла пошевелиться. Хотелось на ходу выпрыгнуть из вагона, чтобы избавиться от назойливого, оглушающего стука колес, равномерного покачивания, вызывающего тошноту. И лишь вконец измученная, она догадалась об истинной причине недомогания: крошка дает о себе знать, боится, чтобы о ней не забыли. Милое дитя мое, скорее бы уж ты появлялось на свет. Мама будет любить тебя. И папа у тебя будет, как у всех мальчиков и девочек. Хороший папа. Он будет тебя любить и маму тоже.
Дрогнуло, заболело сердце.
А если навсегда останешься с этой болью?
Она старалась думать о другом, не смогла и расплакалась. Резкая боль в левой половине груди затмила свет. Лариса летела в пропасть, хотела крикнуть, позвать на помощь….
Когда Лариса очнулась, колеса как будто стучали тише, покачивание вагона приятно убаюкивало. «Только не надо никогда хныкать, – облегченно думала Лариса. – Если я не захочу, никто не испортит мне жизнь».
В голове прояснилось. Лариса передохнула, откинула одеяло, посидела и вышла из купе. У окна стояла проводница – грузная, с обрюзгшим лицом, на котором тихо и ласково светились черные молодые глаза. Она приветливо закивала, спросила:
– Легче тебе, поди? Ну и спала бы. Первого носишь? Муж-от есть?
Лариса закусила губу, отрицательно покачала головой. Женщина вздохнула и отозвалась шепотом:
– Вроде епидемии это нынче. От войны, видать, осталось. Мужики – народ, известное дело, бессознательный. Им нашего брата приголубить – все одно, что выпить. Пройдет похмелье, и опять мужик – вольный человек. А мы любовь-то в себе носим, мыкаемся… Да ты плюнь на своего, не томись. Ты баская, захочешь, пятерых найдешь… Носить тяжело или как?
– Не особенно, – ответила Лариса, которой нравилось слушать негромкий окающий голос.
– Работаешь? – продолжала женщина. – Ну, тебе жизнь – не горе. Забудь дурака, я тебе говорю. Которые ребят бросают, про тех разговор короткий. Не люди они. Одну бросит, другую бросит, а умрет, и не поплачет никто. Некому. Только по могиле кто-ино догадается, что человека зарыли… Иди спать, милая. Меня слушать, не дослушать. Остановка.
«Она права, – думала Лариса, – и мама права. Все правы. А больше всех права я…»
В город поезд пришел рано. Лариса занесла рукопись в редакцию, оставила записки машинистке и Полуярову и направилась домой. Не сняв пальто, она легла на диван и сразу заснула. Снилось ей, что идет она ночью по полю, замерзшая, усталая, еле передвигает ноги. Воет ветер. Вдруг нога ступила мимо дороги, и Лариса глубоко провалилась в снег, закричала, но из-за ветра не расслышала собственного голоса. Чем глубже она погружалась в снег, тем невесомее становилось тело. Она устроилась в снегу поудобнее, решила заснуть и проснулась.
Она встала и сразу вспомнила, что ведь сегодня Олег должен уехать. Не случайно же она так торопилась вернуться из командировки. Ей необходимо повидаться с ним. Они так давно не встречались! Может быть, и ему хочется поговорить с ней?! А вдруг она разревется при нем, с губ сорвутся обидные упреки, злые слова? Нет… Она тряхнула головой и пошла к выходу.
Будка с телефоном-автоматом была неподалеку. Лариса опустила монету в щель и замерла. Долго стояла. Потом против воли, словно бессознательно, сняла трубку. Пальцы крепко сжались, когда Лариса почувствовала, что сейчас услышит голос Олега.
– Вам кого? – спросил он.
Она вся напряглась, будто готовясь поднять большую тяжесть, и ответила:
– Знаешь, Олик, это я.
– Ты?!
– Да, – прошептала она. – Ты что сейчас делаешь? – Она подумала, как держать себя и решила говорить так, как будто ничего не случилось, просто они давно не виделись. – Олик, ты совсем забыл меня, – горячо прошептала Лариса. – А мне без тебя очень трудно. Я не могу забыть. Я все вспоминаю и не верю… Ты когда едешь?
– Сегодня ночью.
– Сегодня? – огорченно переспросила она. – Так быстро… Тогда сейчас же иди ко мне, придешь? Приходи. Быстрее.
Она даже не расслышала ответа, хлопнула дверью, не останавливаясь, добежала до дома. Надо угостить его кофе, черным-черным, какой он любит.
Ей захотелось принарядиться. Она пересмотрела все свои платья с тоненькими талиями и надела синий халатик.
Кофе получился крепким, ароматным. Лариса накрыла маленький столик, перенесла его к дивану. Когда послышался стук в дверь, Лариса рассмеялась и побежала открывать. Увидев ее, Олег смутился.
– Входи, входи! – закричала она, сняла с него шляпу, нахлобучила себе на голову, звонко чмокнула Олега в щеку, прижалась и прошептала: – Не удивляйся, я немного сумасшедшая…
Забывшись, Олег по старой привычке без разрешения снял пиджак и открыл шкаф. Все вешалки, на которых раньше висели его костюмы, были свободны. Олег, не обернувшись, глухо сказал:
Доклад Копытова отличался обстоятельностью и самокритичностью. Из всех сотрудников редакции он безоговорочно похвалил только Полуярова и в заключение выразил уверенность, что коммунисты подскажут меры улучшения работы газеты.
Начав выступать, Полуяров тут же про себя отметил, что один раз уже не сдержался: не надо было первым просить слова. Но поправляться было уже поздно, и он говорил ровным голосом, следя за каждым словом:
– Мы обсуждаем самый важный и больной для нас вопрос. Вопрос о руководстве. Обсуждать его надо честно, прямо, глаз в глаз. Слишком часто ссылкой на бюрократизм начальства мы прикрываем собственную нерешительность в борьбе за правду. Вместо того, чтобы быть готовыми разбить себе лоб в борьбе за свое мнение, мы произносим пламенные общие фразы. А фразы приелись. Их спокойно произносят те, кто не имеет на это морального права. Дело обстоит так, что день ото дня мы работаем хуже и хуже. День ото дня обостряются противоречия между редактурой и коллективом, между редакцией и обкомом.
– Первый раз слышу, – недовольно перебил Топольков, – какие могут быть противоречия? Вы что? Это непартийное в данном случае выражение. Есть некоторое недопонимание, но противоречий – никаких.
– Дело не в словах. Обком плохо руководит газетой, не помогает коллективу редакции, не доверяет ему, а иногда и просто мешает. Корреспонденция Лесного о Синевском леспромхозе одобрена всем коллективом. А Сергей Иванович сбегал с ней к вам, товарищ Топольков, вы ее забраковали.
– Могу аргументировать свое решение, – перебил Топольков.
– Но самое главное, – словно не расслышав, продолжал Полуяров, – это наши, внутриредакционные неполадки. А главный из них – неумение товарища Копытова руководить, воспитывать. Редактор бросается из одной крайности в другую, то либеральничает, то доходит почти до самодурства, как это было с увольнением Лесного.
– Что верно, то верно, – натянуто улыбнулся Копытов Тополькову. Секретарь обкома понимающе кивнул.
– Редактор оторвался от коллектива, работает в одиночку, никому и ни в чем не доверяет. Чрезмерная, доходящая до трусости, осторожность, отсутствие собственного мнения, стремление застраховать себя от острой борьбы с недостатками стали определяющими чертами Копытова как редактора. Бесконечные сомнения, опасения, согласования, увязывания и прочие манипуляции со статьями, одобренными коллективом, лишили газету боевого, наступательного духа. Со страниц «Смены» исчезла настоящая, принципиальная критика. В столе редактора нашло вечный покой много статей. Проделано это с ведома товарища Тополькова. Он больше доверяет редактору, чем редакции.
Лицо Копытова беспрестанно менялось. Он то пробовал улыбаться, то пожимал плечами, то удивленно взглядывал на Полуярова, то кивал в знак согласия. Но чем дальше говорил Полуяров, тем реже поднимал голову редактор. Топольков, не отрываясь, писал в блокноте. Полуяров выступал неторопливо, хотя от волнения не узнавал своего голоса:
– Теперь о некотором недопонимании или противоречиях между редакцией и обкомом, – продолжал Полуяров. – Обком давно осведомлен о наших бедах, но не принимает никаких мер. Руководство газетой он подменил мелочной опекой, ненужным вмешательством в будни редакции. На сигналы коммунистов обком не обращает никакого внимания.
Полуяров сел и сразу спохватился, что сказал не все: забыл упомянуть о собственной нерешительности, о том, что давно надо было поставить вопрос о редакторе прямо и резко. Он нервничал и часто вытирал платком пот, выступающий на лбу между бровями, часто менял позу, словно сидел на неудобном стуле.
– Нельзя не согласиться с некоторыми отдельными замечаниями Павла Павловича, – глубокомысленно начал Николай Рогов. – Но никаких противоречий с обкомом нет и быть не может. В редакции сколотилась группа недовольных, возглавляемая товарищем Полуяровым, и подняла шум. Ну, что сказать о редакторе? Иногда, правда, Сергей Иванович бывает несколько крут. Лесного, может быть, и не следовало бы увольнять. Пользуясь присутствием товарища Тополькова, замечу, что обком действительно уделяет газете мало внимания.
В перерыв к Валентину подошел Топольков и озабоченно проговорил:
– С вами неправильно решили. Завтра зайдите ко мне для беседы. А собрание идет хорошо. Критика острая, принципиальная, невзирая на лица. Чувствуется, что собрание будет поворотом в сторону резкого улучшения качества газеты.
– У нас таких собраний было немало, – ответил Валентин, – но поворотов в сторону улучшения пока не видно.
– Унывать не стоит, – Топольков похлопал Валентина по плечу. – Посоветуемся и что-нибудь придумаем.
Больше всего Полуяров боялся за выступление Валентина: парень обижен, взвинчен, может сгоряча что-нибудь не то сказать. Но опасения оказались напрасными. Валентин часто заглядывал в блокнот, не торопился, говорил сдержанно, хотя откинутая корочка блокнота чуть дрожала. Лишь в конце выступления он разнервничался:
– Наш редактор утратил облик советского руководителя. Он – главный виновник создавшегося положения. Нам надоело быть пешками, которым не разрешается иметь своего мнения, нам не хочется думать и писать по-копытовски.
Когда встала Лариса, порозовевшая, с прищуренными глазами, Полуяров решил, что ее выступление будет самым резким.
– Товарищ Копытов, – раздраженно начала она, – наплевательски относится к коллективу. Не первый раз мы говорим об этом. И на партийных собраниях, и на летучках все разговоры сводятся к тому, что наш редактор потерял облик советского руководителя. Его надо снимать с работы. Ведь он по-прежнему считает, что его безобразия – это всего-навсего ряд недостатков. Он уверен, что коллектив не может подчинить его своей воле, что найдется рука, которая защитит Сергея Ивановича от любой критики.
– Давайте спокойнее, – сказал Топольков.
– А мы не можем спокойнее! Мы не хотим быть спокойными! У нас беспокойная профессия. Для нас успокоиться – значит засохнуть, охладеть, писать не статьи, а докладные.
– Докладные – тоже дело полезное, – пошутил Копытов.
– А вы не шутите… Вот товарища Копытова и любят в обкоме за спокойствие. Таких с работы не увольняют. Они спокойные, они никого не трогают. – Лариса передохнула. – Самое опасное для редактора – перестраховка. Зажать критику в кулак, критиковать только комендантов общежитий да продавцов, выполнять задачи газеты формально, согласовывать, утрясать, а не выступать со статьями – вот чем руководствуется товарищ Копытов.
– Разрешите? – Топольков встал, положил руку с блокнотом на стол и посмотрел в потолок. – Суждения товарищей в части плохого качества газеты справедливы. Справедливо и то замечание, что обком не уделял газете достаточного внимания. – Он пожевал губами, озабоченно склонил голову набок. – Нехорошее впечатление произвело на меня лично выступление товарищей Полуярова и вот вас… – Топольков показал на Ларису подбородком. – Очень несамокритичные выступления, нервозные, я бы сказал. Критикуя, некоторые товарищи забывают о том, что газете положено и что не положено. Забывают свое место. Нельзя.
Затем к столу вышел Копытов, виноватый, смущенный, с доброй улыбкой на раскрасневшемся лице.
– Согласен, – горячо произнес он, приложив руку к груди и чуть наклонившись. – Правильно подметили мои недостатки. И возражать не буду. Ошибок у кого не бывает? Было бы желание бороться с ними. А у нашего коллектива есть такое желание. Я приложу все усилия…
«Сейчас начнется главное, – подумал Полуяров. – Сейчас я такое скажу… и в чем только меня после этого не обвинят! Неприятно, но надо. Раз решил принципиальным быть, будь готов к неприятностям».
Правая рука не поднималась, налилась тяжестью.
– Какие будут предложения?
– Я предлагаю, – сказал Полуяров, – вынести товарищу Копытову строгий выговор и просить бюро обкома комсомола снять его с работы как несправившегося.
– Я думаю, что разговор у нас шел правильный, – быстро проговорил Топольков, – Сергей Иванович получил указания и советы, получил возможность доказать, что он может руководить и неплохо руководить.
– Есть предложение! – крикнул Рогов. – Ограничиться строгим выговором!
Приступили к голосованию по первому предложению. Слышно было, как на улице промчался, весело звеня, трамвай. В приемной торопливо стучала по клавишам машинистка.
– Шесть против четырех.
Расходились молча. Невозмутимый, снисходительно улыбающийся Топольков раскрыл перед Полуяровым дверь в кабинет редактора. Копытов снял пиджак, бросил его прямо на стол, сорвал галстук.
– Вот вам свобода мнений, неорганизованность! – возмущенно сказал Топольков Полуярову. – Вы не понимаете, что вы делаете! Детский подход к серьезным вопросам! В демократизм играете? Я даже боюсь прямо охарактеризовать ваше поведение.
– А почему вы обращаетесь ко мне, а не к партийной организации?
– Я не сторонник демагогии. За такое собрание отвечать будете вы, – Топольков начал одеваться. – Пока мне доверено руководство обкомом, редактором будет Копытов.
– Газета не ваша, а обкома. А вы – не обком. Мнение коллектива редакции относительно редактора и обкома проверим на областной конференции.
– Здесь мы имеем дело с обыкновенным стремлением выдвинуться, – холодно произнес Топольков. – Вы хотите быть редактором, Полуяров? Так бы и сказали. А подкапываться…
– Фу ты, черт, – прошептал Копытов, взъерошив волосы руками, – до чего муторно. Как с похмелья. Голова кругом.
– Вопрос будет разбираться в обкоме партии, – многозначительно намекнул Топольков.
– А пусть! – махнул Копытов. – Ведь прямо мне в глаза… мои люди… Ведь я для них все делал. Недосыпал, в кино, знаете ли, некогда было сходить… Уволить просят! Я сам уйду! – с внезапной решимостью воскликнул он. – Не столковались… вот обида-то… обида…
– Ты пока еще редактор, – недовольно остановил его Топольков. – Бюро….
– Да что ты мне – бюро да бюро! Мои товарищи по работе меня прогоняют. Вот мне нож в сердце!
– Что ж раньше, Сергей Иванович, не разумел? – спросил Полуяров.
– Не трогай меня, Паша, – Копытов отодвинулся, – а то я…
– Во всяком случае, – невозмутимо произнес Топольков, – мы сделаем самые серьезные выводы в части происшедшего.
Копытов оделся, засунул галстук в карман пальто и вышел вместе с Топольковым, не попрощавшись.
Оставшись один, Полуяров, взял телефонную трубку.
– Ли-за, – сказал он тихо, – я сейчас приду… Ждешь? Правильно делаешь.
Он предвкушал удовольствие взглянуть на спящего сына, потом поговорить с женой, а когда и она уснет, побродить вокруг стола, думая о разных делах.
* * *
Из командировки Лариса вернулась раньше срока. Случаются в жизни журналиста такие редкие радости: она выполнила задание за один день. В маленьком городке, где она предполагала прожить не меньше трех дней, гостиницы не было, и ждать поезда пришлось в комнате для приезжих. Лариса простудилась, появился насморк, кашель, головная боль.В вагоне Лариса почувствовала себя хуже. Проводница, разговорчивая, сердобольная женщина, дважды приносила таблетки, уверяя, что они «ото всего спасают», советовала встать: «хворь, она лежачих легче берет».
Лариса не могла пошевелиться. Хотелось на ходу выпрыгнуть из вагона, чтобы избавиться от назойливого, оглушающего стука колес, равномерного покачивания, вызывающего тошноту. И лишь вконец измученная, она догадалась об истинной причине недомогания: крошка дает о себе знать, боится, чтобы о ней не забыли. Милое дитя мое, скорее бы уж ты появлялось на свет. Мама будет любить тебя. И папа у тебя будет, как у всех мальчиков и девочек. Хороший папа. Он будет тебя любить и маму тоже.
Дрогнуло, заболело сердце.
А если навсегда останешься с этой болью?
Она старалась думать о другом, не смогла и расплакалась. Резкая боль в левой половине груди затмила свет. Лариса летела в пропасть, хотела крикнуть, позвать на помощь….
Когда Лариса очнулась, колеса как будто стучали тише, покачивание вагона приятно убаюкивало. «Только не надо никогда хныкать, – облегченно думала Лариса. – Если я не захочу, никто не испортит мне жизнь».
В голове прояснилось. Лариса передохнула, откинула одеяло, посидела и вышла из купе. У окна стояла проводница – грузная, с обрюзгшим лицом, на котором тихо и ласково светились черные молодые глаза. Она приветливо закивала, спросила:
– Легче тебе, поди? Ну и спала бы. Первого носишь? Муж-от есть?
Лариса закусила губу, отрицательно покачала головой. Женщина вздохнула и отозвалась шепотом:
– Вроде епидемии это нынче. От войны, видать, осталось. Мужики – народ, известное дело, бессознательный. Им нашего брата приголубить – все одно, что выпить. Пройдет похмелье, и опять мужик – вольный человек. А мы любовь-то в себе носим, мыкаемся… Да ты плюнь на своего, не томись. Ты баская, захочешь, пятерых найдешь… Носить тяжело или как?
– Не особенно, – ответила Лариса, которой нравилось слушать негромкий окающий голос.
– Работаешь? – продолжала женщина. – Ну, тебе жизнь – не горе. Забудь дурака, я тебе говорю. Которые ребят бросают, про тех разговор короткий. Не люди они. Одну бросит, другую бросит, а умрет, и не поплачет никто. Некому. Только по могиле кто-ино догадается, что человека зарыли… Иди спать, милая. Меня слушать, не дослушать. Остановка.
«Она права, – думала Лариса, – и мама права. Все правы. А больше всех права я…»
В город поезд пришел рано. Лариса занесла рукопись в редакцию, оставила записки машинистке и Полуярову и направилась домой. Не сняв пальто, она легла на диван и сразу заснула. Снилось ей, что идет она ночью по полю, замерзшая, усталая, еле передвигает ноги. Воет ветер. Вдруг нога ступила мимо дороги, и Лариса глубоко провалилась в снег, закричала, но из-за ветра не расслышала собственного голоса. Чем глубже она погружалась в снег, тем невесомее становилось тело. Она устроилась в снегу поудобнее, решила заснуть и проснулась.
Она встала и сразу вспомнила, что ведь сегодня Олег должен уехать. Не случайно же она так торопилась вернуться из командировки. Ей необходимо повидаться с ним. Они так давно не встречались! Может быть, и ему хочется поговорить с ней?! А вдруг она разревется при нем, с губ сорвутся обидные упреки, злые слова? Нет… Она тряхнула головой и пошла к выходу.
Будка с телефоном-автоматом была неподалеку. Лариса опустила монету в щель и замерла. Долго стояла. Потом против воли, словно бессознательно, сняла трубку. Пальцы крепко сжались, когда Лариса почувствовала, что сейчас услышит голос Олега.
– Вам кого? – спросил он.
Она вся напряглась, будто готовясь поднять большую тяжесть, и ответила:
– Знаешь, Олик, это я.
– Ты?!
– Да, – прошептала она. – Ты что сейчас делаешь? – Она подумала, как держать себя и решила говорить так, как будто ничего не случилось, просто они давно не виделись. – Олик, ты совсем забыл меня, – горячо прошептала Лариса. – А мне без тебя очень трудно. Я не могу забыть. Я все вспоминаю и не верю… Ты когда едешь?
– Сегодня ночью.
– Сегодня? – огорченно переспросила она. – Так быстро… Тогда сейчас же иди ко мне, придешь? Приходи. Быстрее.
Она даже не расслышала ответа, хлопнула дверью, не останавливаясь, добежала до дома. Надо угостить его кофе, черным-черным, какой он любит.
Ей захотелось принарядиться. Она пересмотрела все свои платья с тоненькими талиями и надела синий халатик.
Кофе получился крепким, ароматным. Лариса накрыла маленький столик, перенесла его к дивану. Когда послышался стук в дверь, Лариса рассмеялась и побежала открывать. Увидев ее, Олег смутился.
– Входи, входи! – закричала она, сняла с него шляпу, нахлобучила себе на голову, звонко чмокнула Олега в щеку, прижалась и прошептала: – Не удивляйся, я немного сумасшедшая…
Забывшись, Олег по старой привычке без разрешения снял пиджак и открыл шкаф. Все вешалки, на которых раньше висели его костюмы, были свободны. Олег, не обернувшись, глухо сказал: