Особенно смущали его некоторые журналисты, не хватающие с неба звезд, но убежденные, что писать иначе, чем они, нельзя. Для них не было трудных тем, обо всем они писали одинаково бесстрастно, ни в чем не сомневались. Все им было ясно, понятно.
Сидя в редакционном буфете, они ругали новый кинофильм, а потом писали восторженную рецензию. В жизни они были неплохими людьми, но взяв в руки перо, тут же отключали сердце.
Им было абсолютно безразлично, как беспощадная в своей осторожности редакторская рука исправит их строки, потому что мыслей и чувств в них не встречалось.
Когда-то эти люди раз и навсегда потеряли веру в газету, она для них стала местом работы – и только.
Валентин шагал по комнате, наполненный неизвестно откуда пришедшей силой. Иногда ему было необходимо вот так отдаться мыслям, поспорить с самим собой. Правда, он не приходил к определенному выводу, но одно было ясно – надо работать и работать, как сеятелю, перед которым простиралось бескрайнее поле.
И еще одно было ясно: не уступать. Лучше с душой ошибаться, чем равнодушно принимать правильные истины. А то уступишь в малейшем, не заметишь, как будешь уступать на каждом шагу. Валентину часто вспоминался один лектор, веселый, жизнерадостный молодой человек, только что окончивший университет. Он читал, и всегда с большим успехом, лекцию о любви и дружбе. В редакцию пришло два письма с благодарностями. Валентину поручили написать очерк о лекторе. Трижды Валентин побывал на его выступлениях, начал уже писать, но пришлось срочно выехать в командировку.
Там, в доме приезжих, Валентин встретил лектора. Он валялся в коридоре и встречал каждого проходящего мимо потоками нецензурной брани… И он читал лекции о любви! Что он понимал в ней! Не любовь, а семьдесят пять рублей за лекцию вдохновляли его красноречие.
Валентин долго не мог заснуть. Лектор за тонкой дощатой стенкой ворочался на кровати, словно нарочно, чтобы злить его. Валентин закутался в одеяло и подсел к столу. Несколько абзацев написались будто сами собой.
Утром лектор зашел к Валентину и, мило, застенчиво улыбнувшись, спросил:
– Об этом, надо полагать, вы писать не будете?
– Уйди отсюда, сволочь, – негромко сказал Валентин.
Припухшее лицо лектора вытянулось в жалкую гримасу, он пробормотал жалобно и в то же время возмущенно:
– Это не имеет никакого отношения к моей работе. Надо быть дураком, чтобы придавать значение…
– Уйди, говорю, отсюда, – еще тише повторил Валентин.
Фельетон не напечатали: редактуре тема показалась мелочной, а поведение лектора – нетипичным. Пока Валентин с пеной у рта отстаивал свое, лектора исключили из партии.
На словах одно, на деле другое – это Валентин считал самой опасной общественной болезнью.
Заведующий отделом пропаганды, дымя папиросой, правил статью о вреде курения. Папиросой его угостил автор. Если бы Валентин решил написать такую статью, то прежде бы бросил курить.
В общем, надо работать. И на листе бумаги одна за другой появлялись строки, которые не скоро станут печатными. Долгий, порой извилистый путь пройдут они, прежде чем попадут на газетную полосу. И только тогда начнется их настоящая жизнь – они вступят в бой, часто затяжной и упорный, рискованный для журналиста.
Казалось бы, можно забыться в этой борьбе, от всего отрешиться. Но есть еще личная жизнь. Никуда от нее не денешься. Бывает, что сильные, много испытавшие на своем веку люди иногда гнутся под ее тяжестью. Всего себя работе отдашь, а придя домой, будешь кусать губы, Думая о том, что живет на нашей планете женщина, власть которой над тобой неодолима.
А тут еще Копытов назначил Валентина в отдел рабочей молодежи, которым заведовал Рогов.
К сердцу подступила обида. Редактор, конечно, не виноват, а он, Валентин, в чем виноват? Теперь каждый день будет мукой. Каждый день встречаться с этим существом, которое… Что делать?
Надо взять себя в руки. Это первое.
Надо держать себя в руках. Это второе.
Держать себя в руках во что бы то ни стало. Это третье.
Ну, а дальше? Так и жить? Нет, не о такой жизни он мечтает.
Но Валентин заставил себя сейчас же пойти к Рогову и сообщить о назначении. Николай снял очки, сделал озабоченное лицо и проговорил:
– Горы свернем?
– Можно и горы, – Валентин старался не смотреть на него, придумывал предлог, чтобы уйти, но не уходил: уж если сейчас не сдержишься, потом во сто раз хуже будет.
– Вот квартальный план отдела, включайся. – продолжал Николай. – Собирайся в командировку. По лесу давно материалов не было. Вишняков ездил, привез одну сплошную ругань. Надо положительное.
Работал Николай неохотно. Он не умел скрывать своего настроения и сидел мрачный, подчеркнуто страдающий. Он при каждом удобном случае жаловался на занятость и усталость.
Валентин отложил ручку в сторону – не писалось, и заходил по номеру. Ну и жизнь! Вместо того, чтобы работать, засучив рукава, ноешь!
В таких случаях он отправлялся к Вишняковым. Тепло у них, уютно. Дома Олег был проще; Лариса варила такой вкусный кофе, что аромат его наполнял всю квартиру.
Олег его почти не интересовал. Ему больше нравилось разговаривать и спорить с Ларисой, а она, наоборот, старалась подружить его с мужем, пыталась отыскать у них общие интересы.
Больше всего Олег говорил о газете.
Усадив Валентина на кушетку, он сразу начал:
– Сейчас мы с Ларисой вспоминали университет. В нашем выпуске было, например, тридцать человек. Всех их направили в редакции. Ты думаешь, все они журналисты? Нет, большинство из них – человекоединицы, окончившие факультет журналистики.
– Олег сел на своего любимого конька, – огорченно заметила Лариса.
– Это не конек, а больная мозоль… Ведь я прав? Прав. Или бывает еще хуже: присылают в редакцию проштрафившегося комсомольского или партийного работника. Имеет, говорят, большой опыт. А он, кроме отчетов да нудных докладных, никогда ничего не писал. Журналист! Толмят общеизвестные истины тоном пророков! У них одна забота – не наврать бы в цитатах да, упаси господи, употребить живое слово. Или наш шеф. Какой он, извините за выражение, редактор? Кого только не найдешь в редакциях, кроме журналистов!
– Не надо нервничать, – мягко остановила Лариса, – ты прав, но…
– А нельзя ли без «но», если я прав? Неужели вы не согласны, что в редакциях хоть отбавляй перестраховщиков? Вот почему мало появляется резких, по-настоящему смелых статей!
Все это было правдой и в то же время – неправдой. И все это имело прямое отношение к тому, о чем думал и думал Валентин. Он спросил осторожно:
– А ты писал такие статьи?
Олег сразу оживился, прошелся по комнате и радостно заговорил:
– Предположим, я написал такую статью! Написали принес ее к шефу, подчеркиваю, принес не к обобщенному образу советского редактора, а к хорошо известному вам Сергею Ивановичу Копытову… Ну? Ну, скажите мне, что произойдет? Не будет он печатать эту статью! Не будет!
– Не будет, – согласился Валентин, – но не в этом дело. Я беспокоюсь не о том, напечатает Копытов мою статью или не напечатает. Я боюсь, смогу ли я, хватит ли у меня таланта написать такую статью, которую Копытов побоится напечатать.
Олег резко повернулся к Валентину, но Лариса проговорила торопливо:
– Об этом надо подумать.
– Однако, вы оптимисты, – насмешливо произнес Олег. – Вот Лариса все успокаивает меня. Просит не говорить на высоких нотах. А я не могу быть равнодушным! Я уж лучше уйду из газеты, чем спокойно взирать, как она сереет.
– А я никогда не уйду из газеты, – задумчиво сказала Лариса. – Я буду работать, учиться писать, а не предсказывать трудности. Меня работа интересует, а не условия, – ей, видимо, не хотелось говорить об этом, но она пересилила себя. – Ты думаешь о себе, а не о газете. Ты беспокоишься о «Смене» лишь потому, что тебе не хочется работать в плохой редакции.
– Законное желание.
Лариса отрицательно покачала головой и сказала еще тише;
– Надо думать над тем, как сделать нашу газету газетой, а не выбирать место, куда сбежать… Я пойду включу чайник.
Олег криво усмехнулся.
– Замечательная у тебя жена, – твердо сказал Валентин, – честное слово.
– Да, чудесная, – с неопределенной интонацией отозвался Олег. – Завидуешь, что ли? – просто спросил он.
– Завидую, – так же искренно ответил Валентин. – Надоела мне холостяцкая жизнь хуже горькой редьки. Общежития, гостиницы, пустые комнаты…
– Романтика, – мечтательно вздохнул Олег.
– Со стороны. Иной раз даже к мещанскому счастью тянет. Хочется в собственной квартире за собственным столом с собственной женой посидеть и пить чай из собственного самовара.
– А что мешает?
– У меня по ряду причин бестолково все получилось. Я вот подрасту, буду перед студентами с лекцией выступать, – грустно пошутил Валентин, – буду доказывать, что невест себе надо еще в вузе выбирать. Потом поздно будет.
– Любопытная теория. А что мешает тебе завести, ну, хотя бы подобие семьи – из двух человек? Ну, до встречи с настоящей?
Они впервые посмотрели друг на друга изучающе. Впервые на какое-то мгновение почувствовали взаимную неприязнь. Но Олег произнес примирительно:
– Я сказал так… шутки ради…
– Я понял. Дело в том, что я просто… не так устроен.
Олег промолчал, ему, видимо, тоже не хотелось спорить.
Домой Валентин вернулся сумрачным. Он бежал от мыслей, а они не отпускали его. Как назло, дежурная по этажу предложила заплатить за номер, и Валентин обнаружил, что сейчас ему не по карману жить в отдельной комнате. Он собрал вещи и перешел в общий номер.
Теперь он старался возможно дольше задержаться в редакции, искал работу на вечер. И как он ни старался заполнить работой каждый вечер, однажды вышел из редакции в семь часов и остановился, раздумывая, куда идти.
Собственно, он твердо знал, куда идти, и просто обманывал себя, чтобы отвлечься. «Иди к ней, – доказывал он себе, – ничего ведь не случится. Посмотришь на нее, и легче станет». Не возвращаться же в редакцию и придумывать себе занятие?
Он остановился у театральной афиши – «Пиковая дама», махнул рукой и направился к театру.
Оркестранты настраивали инструменты, когда Валентин вошел в зрительный зал. В нестройном гомоне легко улавливались знакомые мелодии: скрипка пела фразу из арии Елецкого, и Валентину отчетливо слышались слова: «Печалюсь вашей я печалью и плачу вашею слезой…»
Сегодня музыка действовала на Валентина сильнее, чем когда-либо. Он не видел ни покосившихся декораций, ни круглого живота Германа, ни белого, нещадно напудренного лица Лизы. Сцены и певцов не было. Была музыка. В ней боролись и не сдавались жестокой судьбе человеческие жизни.
В антракт он подошел к раздевалке и протянул номерок.
– Вам что, плохо? – участливо спросила гардеробщица, старушка с папиросой во рту.
– Плохо, – Валентин невольно улыбнулся, – хуже не придумаешь.
– Маленький у нас театр, – сказала старушка, – душно. Как в бане. Вы свежим воздухом подышите – и обратно.
Летел редкий снег. Он напомнил Валентину о вечере на катке, о печальном Ольгином взгляде. «Надо зайти к ней, – спокойно подумал Валентин, – и рассказать ей обо всем». Мысль показалась ему простой и верной.
В конце концов он абсолютно ничем не рискует. Ну, прогонит… Все равно хуже того, что есть сейчас, быть не может.
– Молодец, что навестил, – сказала Ольга, проведя его в комнату, и в голосе ее он уловил и грусть и недовольство. – Сижу одна. Скука… Чаю хочешь?
Он поднял на нее глаза, и Ольга недоуменно спросила:
– Что с тобой?
– Знаешь… – выговорил он и, обжигая пальцы, раздавил окурок.
Она прижала руки к груди, оглянулась по сторонам, словно ища, куда спрятаться, и снова спросила неестественно веселым тоном:
– Болеешь, что ли?
Валентин шагнул к ней, и она не пошевелилась. Он обнял ее и, закрыв глаза, уткнулся головой в плечо. Ольга стояла, опустив руки. Он понимал, что через мгновение потеряет ее навсегда, и не мог убрать отяжелевшие, непослушные, горячие ладони.
– Я сейчас уйду, – прошептал Валентин, – уйду. – Он тихонько, почти невесомо гладил ее плечи.
– Не надо, – сказала Ольга, – нехорошо…
Если бы она отшатнулась от него, он бы не выпустил ее. Если бы она придвинулась к нему, он бы еще крепче обнял ее. Но она стояла, не двигаясь, будто не понимая, чего он хочет.
– Поставить чайник? – услышал он ее жалобный, беспомощный голос.
– Ладно, – ответил он. – Выпьем с горя…
Она выбежала из комнаты. Только сейчас он осознал, что сделал. На мгновение ему стало не по себе, будто укачало. Валентин закурил… Когда она вернулась в комнату, он сказал отвернувшись:
– Я, пожалуй, домой… Извини меня, Оля. Накатило. Мне и самому все это противно…
– Я ничего не понимаю, – пробормотала Ольга.
Он виновато улыбнулся и вышел.
На другой день Валентин уехал в леспромхоз.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Сидя в редакционном буфете, они ругали новый кинофильм, а потом писали восторженную рецензию. В жизни они были неплохими людьми, но взяв в руки перо, тут же отключали сердце.
Им было абсолютно безразлично, как беспощадная в своей осторожности редакторская рука исправит их строки, потому что мыслей и чувств в них не встречалось.
Когда-то эти люди раз и навсегда потеряли веру в газету, она для них стала местом работы – и только.
Валентин шагал по комнате, наполненный неизвестно откуда пришедшей силой. Иногда ему было необходимо вот так отдаться мыслям, поспорить с самим собой. Правда, он не приходил к определенному выводу, но одно было ясно – надо работать и работать, как сеятелю, перед которым простиралось бескрайнее поле.
И еще одно было ясно: не уступать. Лучше с душой ошибаться, чем равнодушно принимать правильные истины. А то уступишь в малейшем, не заметишь, как будешь уступать на каждом шагу. Валентину часто вспоминался один лектор, веселый, жизнерадостный молодой человек, только что окончивший университет. Он читал, и всегда с большим успехом, лекцию о любви и дружбе. В редакцию пришло два письма с благодарностями. Валентину поручили написать очерк о лекторе. Трижды Валентин побывал на его выступлениях, начал уже писать, но пришлось срочно выехать в командировку.
Там, в доме приезжих, Валентин встретил лектора. Он валялся в коридоре и встречал каждого проходящего мимо потоками нецензурной брани… И он читал лекции о любви! Что он понимал в ней! Не любовь, а семьдесят пять рублей за лекцию вдохновляли его красноречие.
Валентин долго не мог заснуть. Лектор за тонкой дощатой стенкой ворочался на кровати, словно нарочно, чтобы злить его. Валентин закутался в одеяло и подсел к столу. Несколько абзацев написались будто сами собой.
Утром лектор зашел к Валентину и, мило, застенчиво улыбнувшись, спросил:
– Об этом, надо полагать, вы писать не будете?
– Уйди отсюда, сволочь, – негромко сказал Валентин.
Припухшее лицо лектора вытянулось в жалкую гримасу, он пробормотал жалобно и в то же время возмущенно:
– Это не имеет никакого отношения к моей работе. Надо быть дураком, чтобы придавать значение…
– Уйди, говорю, отсюда, – еще тише повторил Валентин.
Фельетон не напечатали: редактуре тема показалась мелочной, а поведение лектора – нетипичным. Пока Валентин с пеной у рта отстаивал свое, лектора исключили из партии.
На словах одно, на деле другое – это Валентин считал самой опасной общественной болезнью.
Заведующий отделом пропаганды, дымя папиросой, правил статью о вреде курения. Папиросой его угостил автор. Если бы Валентин решил написать такую статью, то прежде бы бросил курить.
В общем, надо работать. И на листе бумаги одна за другой появлялись строки, которые не скоро станут печатными. Долгий, порой извилистый путь пройдут они, прежде чем попадут на газетную полосу. И только тогда начнется их настоящая жизнь – они вступят в бой, часто затяжной и упорный, рискованный для журналиста.
Казалось бы, можно забыться в этой борьбе, от всего отрешиться. Но есть еще личная жизнь. Никуда от нее не денешься. Бывает, что сильные, много испытавшие на своем веку люди иногда гнутся под ее тяжестью. Всего себя работе отдашь, а придя домой, будешь кусать губы, Думая о том, что живет на нашей планете женщина, власть которой над тобой неодолима.
А тут еще Копытов назначил Валентина в отдел рабочей молодежи, которым заведовал Рогов.
К сердцу подступила обида. Редактор, конечно, не виноват, а он, Валентин, в чем виноват? Теперь каждый день будет мукой. Каждый день встречаться с этим существом, которое… Что делать?
Надо взять себя в руки. Это первое.
Надо держать себя в руках. Это второе.
Держать себя в руках во что бы то ни стало. Это третье.
Ну, а дальше? Так и жить? Нет, не о такой жизни он мечтает.
Но Валентин заставил себя сейчас же пойти к Рогову и сообщить о назначении. Николай снял очки, сделал озабоченное лицо и проговорил:
– Горы свернем?
– Можно и горы, – Валентин старался не смотреть на него, придумывал предлог, чтобы уйти, но не уходил: уж если сейчас не сдержишься, потом во сто раз хуже будет.
– Вот квартальный план отдела, включайся. – продолжал Николай. – Собирайся в командировку. По лесу давно материалов не было. Вишняков ездил, привез одну сплошную ругань. Надо положительное.
Работал Николай неохотно. Он не умел скрывать своего настроения и сидел мрачный, подчеркнуто страдающий. Он при каждом удобном случае жаловался на занятость и усталость.
Валентин отложил ручку в сторону – не писалось, и заходил по номеру. Ну и жизнь! Вместо того, чтобы работать, засучив рукава, ноешь!
В таких случаях он отправлялся к Вишняковым. Тепло у них, уютно. Дома Олег был проще; Лариса варила такой вкусный кофе, что аромат его наполнял всю квартиру.
Олег его почти не интересовал. Ему больше нравилось разговаривать и спорить с Ларисой, а она, наоборот, старалась подружить его с мужем, пыталась отыскать у них общие интересы.
Больше всего Олег говорил о газете.
Усадив Валентина на кушетку, он сразу начал:
– Сейчас мы с Ларисой вспоминали университет. В нашем выпуске было, например, тридцать человек. Всех их направили в редакции. Ты думаешь, все они журналисты? Нет, большинство из них – человекоединицы, окончившие факультет журналистики.
– Олег сел на своего любимого конька, – огорченно заметила Лариса.
– Это не конек, а больная мозоль… Ведь я прав? Прав. Или бывает еще хуже: присылают в редакцию проштрафившегося комсомольского или партийного работника. Имеет, говорят, большой опыт. А он, кроме отчетов да нудных докладных, никогда ничего не писал. Журналист! Толмят общеизвестные истины тоном пророков! У них одна забота – не наврать бы в цитатах да, упаси господи, употребить живое слово. Или наш шеф. Какой он, извините за выражение, редактор? Кого только не найдешь в редакциях, кроме журналистов!
– Не надо нервничать, – мягко остановила Лариса, – ты прав, но…
– А нельзя ли без «но», если я прав? Неужели вы не согласны, что в редакциях хоть отбавляй перестраховщиков? Вот почему мало появляется резких, по-настоящему смелых статей!
Все это было правдой и в то же время – неправдой. И все это имело прямое отношение к тому, о чем думал и думал Валентин. Он спросил осторожно:
– А ты писал такие статьи?
Олег сразу оживился, прошелся по комнате и радостно заговорил:
– Предположим, я написал такую статью! Написали принес ее к шефу, подчеркиваю, принес не к обобщенному образу советского редактора, а к хорошо известному вам Сергею Ивановичу Копытову… Ну? Ну, скажите мне, что произойдет? Не будет он печатать эту статью! Не будет!
– Не будет, – согласился Валентин, – но не в этом дело. Я беспокоюсь не о том, напечатает Копытов мою статью или не напечатает. Я боюсь, смогу ли я, хватит ли у меня таланта написать такую статью, которую Копытов побоится напечатать.
Олег резко повернулся к Валентину, но Лариса проговорила торопливо:
– Об этом надо подумать.
– Однако, вы оптимисты, – насмешливо произнес Олег. – Вот Лариса все успокаивает меня. Просит не говорить на высоких нотах. А я не могу быть равнодушным! Я уж лучше уйду из газеты, чем спокойно взирать, как она сереет.
– А я никогда не уйду из газеты, – задумчиво сказала Лариса. – Я буду работать, учиться писать, а не предсказывать трудности. Меня работа интересует, а не условия, – ей, видимо, не хотелось говорить об этом, но она пересилила себя. – Ты думаешь о себе, а не о газете. Ты беспокоишься о «Смене» лишь потому, что тебе не хочется работать в плохой редакции.
– Законное желание.
Лариса отрицательно покачала головой и сказала еще тише;
– Надо думать над тем, как сделать нашу газету газетой, а не выбирать место, куда сбежать… Я пойду включу чайник.
Олег криво усмехнулся.
– Замечательная у тебя жена, – твердо сказал Валентин, – честное слово.
– Да, чудесная, – с неопределенной интонацией отозвался Олег. – Завидуешь, что ли? – просто спросил он.
– Завидую, – так же искренно ответил Валентин. – Надоела мне холостяцкая жизнь хуже горькой редьки. Общежития, гостиницы, пустые комнаты…
– Романтика, – мечтательно вздохнул Олег.
– Со стороны. Иной раз даже к мещанскому счастью тянет. Хочется в собственной квартире за собственным столом с собственной женой посидеть и пить чай из собственного самовара.
– А что мешает?
– У меня по ряду причин бестолково все получилось. Я вот подрасту, буду перед студентами с лекцией выступать, – грустно пошутил Валентин, – буду доказывать, что невест себе надо еще в вузе выбирать. Потом поздно будет.
– Любопытная теория. А что мешает тебе завести, ну, хотя бы подобие семьи – из двух человек? Ну, до встречи с настоящей?
Они впервые посмотрели друг на друга изучающе. Впервые на какое-то мгновение почувствовали взаимную неприязнь. Но Олег произнес примирительно:
– Я сказал так… шутки ради…
– Я понял. Дело в том, что я просто… не так устроен.
Олег промолчал, ему, видимо, тоже не хотелось спорить.
Домой Валентин вернулся сумрачным. Он бежал от мыслей, а они не отпускали его. Как назло, дежурная по этажу предложила заплатить за номер, и Валентин обнаружил, что сейчас ему не по карману жить в отдельной комнате. Он собрал вещи и перешел в общий номер.
Теперь он старался возможно дольше задержаться в редакции, искал работу на вечер. И как он ни старался заполнить работой каждый вечер, однажды вышел из редакции в семь часов и остановился, раздумывая, куда идти.
Собственно, он твердо знал, куда идти, и просто обманывал себя, чтобы отвлечься. «Иди к ней, – доказывал он себе, – ничего ведь не случится. Посмотришь на нее, и легче станет». Не возвращаться же в редакцию и придумывать себе занятие?
Он остановился у театральной афиши – «Пиковая дама», махнул рукой и направился к театру.
Оркестранты настраивали инструменты, когда Валентин вошел в зрительный зал. В нестройном гомоне легко улавливались знакомые мелодии: скрипка пела фразу из арии Елецкого, и Валентину отчетливо слышались слова: «Печалюсь вашей я печалью и плачу вашею слезой…»
Сегодня музыка действовала на Валентина сильнее, чем когда-либо. Он не видел ни покосившихся декораций, ни круглого живота Германа, ни белого, нещадно напудренного лица Лизы. Сцены и певцов не было. Была музыка. В ней боролись и не сдавались жестокой судьбе человеческие жизни.
В антракт он подошел к раздевалке и протянул номерок.
– Вам что, плохо? – участливо спросила гардеробщица, старушка с папиросой во рту.
– Плохо, – Валентин невольно улыбнулся, – хуже не придумаешь.
– Маленький у нас театр, – сказала старушка, – душно. Как в бане. Вы свежим воздухом подышите – и обратно.
Летел редкий снег. Он напомнил Валентину о вечере на катке, о печальном Ольгином взгляде. «Надо зайти к ней, – спокойно подумал Валентин, – и рассказать ей обо всем». Мысль показалась ему простой и верной.
В конце концов он абсолютно ничем не рискует. Ну, прогонит… Все равно хуже того, что есть сейчас, быть не может.
– Молодец, что навестил, – сказала Ольга, проведя его в комнату, и в голосе ее он уловил и грусть и недовольство. – Сижу одна. Скука… Чаю хочешь?
Он поднял на нее глаза, и Ольга недоуменно спросила:
– Что с тобой?
– Знаешь… – выговорил он и, обжигая пальцы, раздавил окурок.
Она прижала руки к груди, оглянулась по сторонам, словно ища, куда спрятаться, и снова спросила неестественно веселым тоном:
– Болеешь, что ли?
Валентин шагнул к ней, и она не пошевелилась. Он обнял ее и, закрыв глаза, уткнулся головой в плечо. Ольга стояла, опустив руки. Он понимал, что через мгновение потеряет ее навсегда, и не мог убрать отяжелевшие, непослушные, горячие ладони.
– Я сейчас уйду, – прошептал Валентин, – уйду. – Он тихонько, почти невесомо гладил ее плечи.
– Не надо, – сказала Ольга, – нехорошо…
Если бы она отшатнулась от него, он бы не выпустил ее. Если бы она придвинулась к нему, он бы еще крепче обнял ее. Но она стояла, не двигаясь, будто не понимая, чего он хочет.
– Поставить чайник? – услышал он ее жалобный, беспомощный голос.
– Ладно, – ответил он. – Выпьем с горя…
Она выбежала из комнаты. Только сейчас он осознал, что сделал. На мгновение ему стало не по себе, будто укачало. Валентин закурил… Когда она вернулась в комнату, он сказал отвернувшись:
– Я, пожалуй, домой… Извини меня, Оля. Накатило. Мне и самому все это противно…
– Я ничего не понимаю, – пробормотала Ольга.
Он виновато улыбнулся и вышел.
На другой день Валентин уехал в леспромхоз.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Свадьбу так и не сыграли. Сначала откладывали по разным причинам, потом Лариса заболела, а потом, когда снова зашел об этом разговор, потрогала руками поясок и, вздохнув, отрицательно покачала головой.
Она сшила себе широкий жакет, юбку с большим запасом в талии, носила туфли на низких каблуках; ходить старалась медленно, осторожно.
А Олег словно забыл о том, что Лариса собирается стать матерью. Он осунулся, по неделям носил один и тот же галстук, чего раньше с ним никогда не было. Чувствовалось, что семейная жизнь томит его, и он не может этого скрыть, сколько ни старается.
Лидию Константиновну он навещал чуть не каждый день и возвращался от нее навеселе, порывался к чему-нибудь придраться, дерзил, а наутро просил прощения. Лариса делала все, чтобы не стеснять его. Если он вдруг садился к радиоприемнику и, не сводя глаз со шкалы, слушал передачу для работников сельского хозяйства, Лариса предлагала:
– Иди погуляй, мне хочется посидеть одной.
Он вскакивал, и она без труда читала в его взгляде благодарность. Временами, – обычно это случалось, когда Олег подолгу не бывал у матери, – его охватывала бурная нежность к Ларисе, он не отходил от нее, читал стихи, что-нибудь рассказывал. Иногда, наоборот, за вечер он не произносил ни слова.
– Я переживаю кризис, – сказал однажды. Олег, – тяжелый кризис.
– Было много неприятностей, ты и устал, – объяснила Лариса.
– Ты понимаешь, я не могу писать! – с тихим отчаянием признался он. – Мне все надоело, осточертело! Я заранее знаю, какие фразы вычеркнет Копытов. Я могу так написать, что он не исправит ни запятой. А сколько в нашей «Смене» казенщины! Не огнем дышит газета, а пылит! – он раздраженно махнул рукой. – Полуяров вежливо доказывает, что шеф не умеет руководить, а шеф спокойно сидит на месте. Чихал он на нашу критику!
– До поры, до времени.
– Ты идеалистка. Ты довольствуешься малым! – бросил Олег. – А я так не могу. Мне неприятно, что мной командует ничтожная личность.
– Ты прав и неправ, – печально ответила Лариса. – Раздражение путает твои мысли. Ты много говоришь и мало делаешь. За последнее время ты не написал ничего интересного.
– Есть причины.
– Какие?
Он не ответил. Лариса остро почувствовала, что он дорог ей вот такой, какой есть, что ему надо помочь. Она взъерошила его волосы и прошептала:
– Одна я тебя понимаю! Держись, милый, не сдавайся. От безделья можно глупостей натворить. Ехал бы ты в командировку, подальше, встряхнулся бы.
Она умела успокоить Олега, отвлечь его от мрачных мыслей и думала, надолго ли ее хватит. Сама она не получала от него ни утешения, ни поддержки.
Александра Яковлевна выглядела бодрой, но дочь догадывалась, каких усилий ей это стоило.
– Ты недовольна, я знаю, – сказала Лариса. – Ты бы хоть поругала меня, что ли.
– А я тебя и не хвалю, – ответила Александра Яковлевна, – хвалить тебя не за что. Если вырастишь ребенка, я на судьбу не пожалуюсь. Не ты первая, не ты последняя не вовремя голову потеряла. Ты потом не поскользнись… Не витай в облаках. Принимай жизнь такой, какая она есть, а не такой, какой она тебе кажется.
– Я принимаю ее такой, какой хочу сделать, – упрямо сказала Лариса. – Я буду долго думать над тем, что ты сказала. Мне ведь очень хочется, чтобы ты была счастливой, – Лариса мечтательно вскинула голову. – Чтобы ты была самой счастливой бабушкой на свете…
Лариса понимала, что мать не верит в ее счастье, хотя и не говорит об этом прямо. И странно – Лариса разделяла ее недоверие и одновременно верила только себе.
Они не ссорились, хотя поводов для этого было более, чем достаточно. Но мать и дочь знали, что, если уж и они не поладят, тогда надеяться будет не на кого.
Лариса почти не унывала. С каждым днем, по мере того, как рос ее ребенок, она чувствовала себя увереннее; в движениях появилась неторопливая женственная плавность,
Самым трудным было – не приносить домой ту нервозность, которой отличалась работа в редакции. Копытов из одной крайности впадал в другую, созывал совещание за совещанием. Все это делалось на скорую руку, лишь бы показать видимость живой работы. Требовалось доказать, что редакция работает с юнкорами, – Копытов созывал областное совещание авторов. Надо было доказать, что в редакции налажена производственная учеба, – и журналисты через день оставались после работы и слушали весьма скучные лекции. Появлялась необходимость напомнить, что в «Смене» не забыли о коллегиальности, – и весь коллектив бросал работу и обсуждал какую-нибудь средненькую корреспонденцию. Заседали при каждом удобном случае, говорили подолгу.
Редактор по-прежнему не отсылал в типографию ни одного материала, не переписав его почти заново.
Дома Лариса старалась не вспоминать ни о работе, ни о редакторе. При его имени Олег передергивался.
– Хуже нет, когда газетой руководит профан! – злился он. – Если его не выгонят, я уйду из редакции, переедем в другой город.
– Ни в коем случае я никуда не поеду, – ответила Лариса. – Я люблю «Смену». Это моя первая редакция, первая газета… И не в Копытове дело, а в нас. Мы не умеем добиваться своего.
Олег обиделся и не стал продолжать разговор. Ему, видимо, нравилась роль непризнанного таланта. В последнее время он не писал ничего, кроме информации, а дома до поздней ночи стучал на пишущей машинке, сам заклеивал конверты, сам относил их на почту. Лариса легко догадывалась, что письма отсылались в редакции центральных газет. Еще легче было догадаться о содержании ответов, потому что Олег не показывал их и день ото дня становился раздражительнее.
Наконец, Лариса не выдержала. Как-то она прикрикнула на мужа:
– Ты начинаешь капризничать! Ты играешь на моем терпении!
Олег настолько растерялся от неожиданности, что лишь некоторое время спустя начал извиняться:
– Просто у меня неважные нервы, и я не умею сдерживаться.
А с ней произошло то, чего еще ни разу не было: она горячо, обиженно и зло высказала Олегу все наболевшее, припомнила многое, на что раньше, казалось, не обратила внимания.
Олег не пытался возражать. У него хватило ума понять, что эта вспышка – не последняя, что терпение Ларисы действительно кончилось. Он долго гладил ей руки и пробормотал:
– Больше этого со мной не будет.
– Верю, – твердо ответила она.
Пришел Николай Рогов. Ему так обрадовались, что он не скрыл удивления. Попросив разрешения, Олег предложил приятелю отправиться за вином.
Пока они ходили, Лариса умылась, отдышалась и к их возвращению почти успокоилась. Глядя на нее, вряд ли кто мог подумать, что недавно она перенесла нервное потрясение.
– Ты знаешь, Ларочка, – сказал Олег, – у Николая несчастье. Надо помочь.
– Жена предлагает разводиться, – жалобно ответил Николай на вопросительный взгляд Ларисы. – Ничего не могу понять… Чем она недовольна? Хорошо жили и вдруг…
– Может быть, из-за этого? – Лариса постучала ногтем по бутылке.
– Что вы?! – и удивился, и изумился Николай. – Пока в доме все было хорошо, я не прикасался. А потом пришлось, как говорится, искать забвения… Хожу дураком, стыдно знакомым показаться.
– Почему же вам стыдно? – недоуменно спросила Лариса. – Ей надо стыдиться, а не вам.
– Теоретически – ей, а практически – мне. Не очень-то приятно быть соломенным вдовцом.
– Согласна, что не очень приятно, но почему стыдно?
– Неужели не понимаете? – обиделся Николай.
– Она еще ребенок, – виноватым тоном произнес Олег и улыбнулся Ларисе.
– Правильно говорят: жена страшна тем, что когда надо, от нее не отделаешься, а когда не надо, она сама убегает, – с деланной небрежностью сказал Николай.
– Глупости! – отрезала Лариса.
– Философствовать уже поздно, – мягко произнес Олег. – Следует предпринять контрудар. Не следует ждать, пока сплетники узнают о твоем решении. Тебе надо уходить самому.
– Не могу, – признался Николай.
– Вот это другой разговор, – Лариса сразу оживилась. – Все еще можно исправить. Я плохо знаю Ольгу, но она… я не верю. Она чистая. Поговорите с ней по душам, попробуйте…
– Увольте. Пробовал. У себя дома сплю, как надоевший гость, на диване, под пальто и без подушки.
– Попросите Олика поговорить с ней.
Олег вздрогнул, но отозвался спокойно:
– Я, конечно, могу… Но она меня и слушать не станет. Она меня выгонит, и правильно сделает.
– Надо помочь Николаю. У него несчастье. Это твои слова.
– Я и помогаю по мере сил, – Олег начал разливать вино.
У Ларисы разболелась голова. Показалось, что набухли жилки в висках. Она извинилась и ушла.
Когда Николай ушел, Олег подсел к Ларисе. Она открыла глаза.
– Неплохой ведь парень, – сказал Олег, – но газетчик неважненький. И очень уж хочет выдвинуться. Мне вот выдвижения никакого не надо. Пусть на всю жизнь останусь литрабом, только бы писать. В лексиконе Рогова нет слова карьера, но она влечет его сильнее, чем жена.
– Ты стал развязным, Олик.
– Это от вина… Просто в последнее время я слишком много думаю, а это вредно.
– Ложись-ка спать, мыслитель, – ласково предложила Лариса. – Я знаю: в твоей критически устроенной голове накопилось много вопросов, в которых ты не можешь разобраться. Вот и чудишь.
Спала Лариса чутко. Заслышав среди ночи чьи-то шаги, она сразу проснулась. В комнате было темно. В углу светилась желтая шкала молчащего, но включенного радиоприемника. Лариса уловила запах табака. Олег ходил у дверей, вдоль стены. В темноте плавал огонек папиросы. Иногда огонек застывал на месте, качался из стороны в сторону и снова двигался вдоль стены.
– Почему не спишь? – обеспокоенно спросила Лариса. – Опять зубы?
– Зубы, – насмешливо ответил Олег. – Хуже, чем зубы.
– А что? Что случилось? Который час?
Олег зажег настольную лампу.
– Пять часов, – прошептала Лариса. – Что с тобой?
– Бессонница, – иронически сказал Олег, – мыслю о жизни.
– Сложная тема, – в тон ему отозвалась Лариса. – Милый мой парень, а ты беспомощен. Ты раскис от нескольких неудач. Ты стал страдальцем.
– Да, я страдаю! У меня такое ощущение, словно мне связали руки и заткнули рот… Ежечасно, ежесекундно я должен разыгрывать роль счастливого семьянина.
Он сказал это подчеркнуто отчетливо, смотря в лицо жены. Она выдержала его взгляд, и когда он опустил голову, глухо попросила:
– Открой форточку, ужасный воздух. Как проветрится, ложись спать. Утро вечера мудренее.
– Так я и знал, – с ноткой злорадного торжества заключил Олег. – Хоть головой об стену бейся, ты будешь твердить свое.
– Буду твердить свое, – упрямо прошептала Лариса, – буду! Слышишь?
Сон, конечно, пропал. Лариса сидела на кровати, прислонившись к стене. Олег ходил по комнате.
«А я мечтала… – думала Лариса. – Я никогда бы не устала помогать тебе. Если ты уйдешь, ты собьешься с дороги. Станешь тем, кто за лишнюю копейку напишет, что угодно, о чем угодно и как угодно. Никто не знает, о какие камни ты можешь споткнуться в любой момент. Мне обидно не за себя, а за тебя»…
– Спасибо за откровенность, – еле слышно сказала Лариса. – Я знала, что тебе тяжело, но не догадывалась, что ты еще играешь какую-то роль… счастливого семьянина… Я не держу тебя. Уходи. Хоть сейчас. Я выживу. Я ведь не настаивала на регистрации. Уж лучше сожительство без штампа в паспорте, чем не по любви, но… по-твоему.
– Что ты выдумываешь? – с вялым возмущением спросил Олег. – Откуда ты взяла?
– Уходи, – повторила Лариса, – уходи, но запомни: без меня ты не будешь…
– Настоящим журналистом? – насмешливо перебил Олег.
– Да, – твердо ответила Лариса. – Мне так кажется…
Олег присел рядом, спросил:
– Объясни мне одно: ради чего ты взяла на себя эту неблагодарную миссию? Что же ты возишься со мной? Ради чего?
– Ты еще спрашиваешь… – Лариса прищурилась, и лицо ее стало строгим, даже суровым. – Ты все знаешь. Ты знаешь, ради чего я осталась тогда с тобой, ради чего за тебя объяснялась с твоими родителями, ради чего разговариваю сейчас…
– Невероятно, – пробормотал Олег. – Я люблю тебя, но…
– Надоело, Олик, – мягко остановила Лариса, – надоели многочисленные «но»… Я довольна нашим неожиданным разговором. Ты делаешь успехи, становишься откровенным… Включай чайник. Пора вставать.
Болело сердце. Она незаметно поглядывала на Олега и с трудом удерживалась от желания обнять его и расплакаться, услышать от него, что он любит.
Она сшила себе широкий жакет, юбку с большим запасом в талии, носила туфли на низких каблуках; ходить старалась медленно, осторожно.
А Олег словно забыл о том, что Лариса собирается стать матерью. Он осунулся, по неделям носил один и тот же галстук, чего раньше с ним никогда не было. Чувствовалось, что семейная жизнь томит его, и он не может этого скрыть, сколько ни старается.
Лидию Константиновну он навещал чуть не каждый день и возвращался от нее навеселе, порывался к чему-нибудь придраться, дерзил, а наутро просил прощения. Лариса делала все, чтобы не стеснять его. Если он вдруг садился к радиоприемнику и, не сводя глаз со шкалы, слушал передачу для работников сельского хозяйства, Лариса предлагала:
– Иди погуляй, мне хочется посидеть одной.
Он вскакивал, и она без труда читала в его взгляде благодарность. Временами, – обычно это случалось, когда Олег подолгу не бывал у матери, – его охватывала бурная нежность к Ларисе, он не отходил от нее, читал стихи, что-нибудь рассказывал. Иногда, наоборот, за вечер он не произносил ни слова.
– Я переживаю кризис, – сказал однажды. Олег, – тяжелый кризис.
– Было много неприятностей, ты и устал, – объяснила Лариса.
– Ты понимаешь, я не могу писать! – с тихим отчаянием признался он. – Мне все надоело, осточертело! Я заранее знаю, какие фразы вычеркнет Копытов. Я могу так написать, что он не исправит ни запятой. А сколько в нашей «Смене» казенщины! Не огнем дышит газета, а пылит! – он раздраженно махнул рукой. – Полуяров вежливо доказывает, что шеф не умеет руководить, а шеф спокойно сидит на месте. Чихал он на нашу критику!
– До поры, до времени.
– Ты идеалистка. Ты довольствуешься малым! – бросил Олег. – А я так не могу. Мне неприятно, что мной командует ничтожная личность.
– Ты прав и неправ, – печально ответила Лариса. – Раздражение путает твои мысли. Ты много говоришь и мало делаешь. За последнее время ты не написал ничего интересного.
– Есть причины.
– Какие?
Он не ответил. Лариса остро почувствовала, что он дорог ей вот такой, какой есть, что ему надо помочь. Она взъерошила его волосы и прошептала:
– Одна я тебя понимаю! Держись, милый, не сдавайся. От безделья можно глупостей натворить. Ехал бы ты в командировку, подальше, встряхнулся бы.
Она умела успокоить Олега, отвлечь его от мрачных мыслей и думала, надолго ли ее хватит. Сама она не получала от него ни утешения, ни поддержки.
Александра Яковлевна выглядела бодрой, но дочь догадывалась, каких усилий ей это стоило.
– Ты недовольна, я знаю, – сказала Лариса. – Ты бы хоть поругала меня, что ли.
– А я тебя и не хвалю, – ответила Александра Яковлевна, – хвалить тебя не за что. Если вырастишь ребенка, я на судьбу не пожалуюсь. Не ты первая, не ты последняя не вовремя голову потеряла. Ты потом не поскользнись… Не витай в облаках. Принимай жизнь такой, какая она есть, а не такой, какой она тебе кажется.
– Я принимаю ее такой, какой хочу сделать, – упрямо сказала Лариса. – Я буду долго думать над тем, что ты сказала. Мне ведь очень хочется, чтобы ты была счастливой, – Лариса мечтательно вскинула голову. – Чтобы ты была самой счастливой бабушкой на свете…
Лариса понимала, что мать не верит в ее счастье, хотя и не говорит об этом прямо. И странно – Лариса разделяла ее недоверие и одновременно верила только себе.
Они не ссорились, хотя поводов для этого было более, чем достаточно. Но мать и дочь знали, что, если уж и они не поладят, тогда надеяться будет не на кого.
Лариса почти не унывала. С каждым днем, по мере того, как рос ее ребенок, она чувствовала себя увереннее; в движениях появилась неторопливая женственная плавность,
Самым трудным было – не приносить домой ту нервозность, которой отличалась работа в редакции. Копытов из одной крайности впадал в другую, созывал совещание за совещанием. Все это делалось на скорую руку, лишь бы показать видимость живой работы. Требовалось доказать, что редакция работает с юнкорами, – Копытов созывал областное совещание авторов. Надо было доказать, что в редакции налажена производственная учеба, – и журналисты через день оставались после работы и слушали весьма скучные лекции. Появлялась необходимость напомнить, что в «Смене» не забыли о коллегиальности, – и весь коллектив бросал работу и обсуждал какую-нибудь средненькую корреспонденцию. Заседали при каждом удобном случае, говорили подолгу.
Редактор по-прежнему не отсылал в типографию ни одного материала, не переписав его почти заново.
Дома Лариса старалась не вспоминать ни о работе, ни о редакторе. При его имени Олег передергивался.
– Хуже нет, когда газетой руководит профан! – злился он. – Если его не выгонят, я уйду из редакции, переедем в другой город.
– Ни в коем случае я никуда не поеду, – ответила Лариса. – Я люблю «Смену». Это моя первая редакция, первая газета… И не в Копытове дело, а в нас. Мы не умеем добиваться своего.
Олег обиделся и не стал продолжать разговор. Ему, видимо, нравилась роль непризнанного таланта. В последнее время он не писал ничего, кроме информации, а дома до поздней ночи стучал на пишущей машинке, сам заклеивал конверты, сам относил их на почту. Лариса легко догадывалась, что письма отсылались в редакции центральных газет. Еще легче было догадаться о содержании ответов, потому что Олег не показывал их и день ото дня становился раздражительнее.
Наконец, Лариса не выдержала. Как-то она прикрикнула на мужа:
– Ты начинаешь капризничать! Ты играешь на моем терпении!
Олег настолько растерялся от неожиданности, что лишь некоторое время спустя начал извиняться:
– Просто у меня неважные нервы, и я не умею сдерживаться.
А с ней произошло то, чего еще ни разу не было: она горячо, обиженно и зло высказала Олегу все наболевшее, припомнила многое, на что раньше, казалось, не обратила внимания.
Олег не пытался возражать. У него хватило ума понять, что эта вспышка – не последняя, что терпение Ларисы действительно кончилось. Он долго гладил ей руки и пробормотал:
– Больше этого со мной не будет.
– Верю, – твердо ответила она.
Пришел Николай Рогов. Ему так обрадовались, что он не скрыл удивления. Попросив разрешения, Олег предложил приятелю отправиться за вином.
Пока они ходили, Лариса умылась, отдышалась и к их возвращению почти успокоилась. Глядя на нее, вряд ли кто мог подумать, что недавно она перенесла нервное потрясение.
– Ты знаешь, Ларочка, – сказал Олег, – у Николая несчастье. Надо помочь.
– Жена предлагает разводиться, – жалобно ответил Николай на вопросительный взгляд Ларисы. – Ничего не могу понять… Чем она недовольна? Хорошо жили и вдруг…
– Может быть, из-за этого? – Лариса постучала ногтем по бутылке.
– Что вы?! – и удивился, и изумился Николай. – Пока в доме все было хорошо, я не прикасался. А потом пришлось, как говорится, искать забвения… Хожу дураком, стыдно знакомым показаться.
– Почему же вам стыдно? – недоуменно спросила Лариса. – Ей надо стыдиться, а не вам.
– Теоретически – ей, а практически – мне. Не очень-то приятно быть соломенным вдовцом.
– Согласна, что не очень приятно, но почему стыдно?
– Неужели не понимаете? – обиделся Николай.
– Она еще ребенок, – виноватым тоном произнес Олег и улыбнулся Ларисе.
– Правильно говорят: жена страшна тем, что когда надо, от нее не отделаешься, а когда не надо, она сама убегает, – с деланной небрежностью сказал Николай.
– Глупости! – отрезала Лариса.
– Философствовать уже поздно, – мягко произнес Олег. – Следует предпринять контрудар. Не следует ждать, пока сплетники узнают о твоем решении. Тебе надо уходить самому.
– Не могу, – признался Николай.
– Вот это другой разговор, – Лариса сразу оживилась. – Все еще можно исправить. Я плохо знаю Ольгу, но она… я не верю. Она чистая. Поговорите с ней по душам, попробуйте…
– Увольте. Пробовал. У себя дома сплю, как надоевший гость, на диване, под пальто и без подушки.
– Попросите Олика поговорить с ней.
Олег вздрогнул, но отозвался спокойно:
– Я, конечно, могу… Но она меня и слушать не станет. Она меня выгонит, и правильно сделает.
– Надо помочь Николаю. У него несчастье. Это твои слова.
– Я и помогаю по мере сил, – Олег начал разливать вино.
У Ларисы разболелась голова. Показалось, что набухли жилки в висках. Она извинилась и ушла.
Когда Николай ушел, Олег подсел к Ларисе. Она открыла глаза.
– Неплохой ведь парень, – сказал Олег, – но газетчик неважненький. И очень уж хочет выдвинуться. Мне вот выдвижения никакого не надо. Пусть на всю жизнь останусь литрабом, только бы писать. В лексиконе Рогова нет слова карьера, но она влечет его сильнее, чем жена.
– Ты стал развязным, Олик.
– Это от вина… Просто в последнее время я слишком много думаю, а это вредно.
– Ложись-ка спать, мыслитель, – ласково предложила Лариса. – Я знаю: в твоей критически устроенной голове накопилось много вопросов, в которых ты не можешь разобраться. Вот и чудишь.
Спала Лариса чутко. Заслышав среди ночи чьи-то шаги, она сразу проснулась. В комнате было темно. В углу светилась желтая шкала молчащего, но включенного радиоприемника. Лариса уловила запах табака. Олег ходил у дверей, вдоль стены. В темноте плавал огонек папиросы. Иногда огонек застывал на месте, качался из стороны в сторону и снова двигался вдоль стены.
– Почему не спишь? – обеспокоенно спросила Лариса. – Опять зубы?
– Зубы, – насмешливо ответил Олег. – Хуже, чем зубы.
– А что? Что случилось? Который час?
Олег зажег настольную лампу.
– Пять часов, – прошептала Лариса. – Что с тобой?
– Бессонница, – иронически сказал Олег, – мыслю о жизни.
– Сложная тема, – в тон ему отозвалась Лариса. – Милый мой парень, а ты беспомощен. Ты раскис от нескольких неудач. Ты стал страдальцем.
– Да, я страдаю! У меня такое ощущение, словно мне связали руки и заткнули рот… Ежечасно, ежесекундно я должен разыгрывать роль счастливого семьянина.
Он сказал это подчеркнуто отчетливо, смотря в лицо жены. Она выдержала его взгляд, и когда он опустил голову, глухо попросила:
– Открой форточку, ужасный воздух. Как проветрится, ложись спать. Утро вечера мудренее.
– Так я и знал, – с ноткой злорадного торжества заключил Олег. – Хоть головой об стену бейся, ты будешь твердить свое.
– Буду твердить свое, – упрямо прошептала Лариса, – буду! Слышишь?
Сон, конечно, пропал. Лариса сидела на кровати, прислонившись к стене. Олег ходил по комнате.
«А я мечтала… – думала Лариса. – Я никогда бы не устала помогать тебе. Если ты уйдешь, ты собьешься с дороги. Станешь тем, кто за лишнюю копейку напишет, что угодно, о чем угодно и как угодно. Никто не знает, о какие камни ты можешь споткнуться в любой момент. Мне обидно не за себя, а за тебя»…
– Спасибо за откровенность, – еле слышно сказала Лариса. – Я знала, что тебе тяжело, но не догадывалась, что ты еще играешь какую-то роль… счастливого семьянина… Я не держу тебя. Уходи. Хоть сейчас. Я выживу. Я ведь не настаивала на регистрации. Уж лучше сожительство без штампа в паспорте, чем не по любви, но… по-твоему.
– Что ты выдумываешь? – с вялым возмущением спросил Олег. – Откуда ты взяла?
– Уходи, – повторила Лариса, – уходи, но запомни: без меня ты не будешь…
– Настоящим журналистом? – насмешливо перебил Олег.
– Да, – твердо ответила Лариса. – Мне так кажется…
Олег присел рядом, спросил:
– Объясни мне одно: ради чего ты взяла на себя эту неблагодарную миссию? Что же ты возишься со мной? Ради чего?
– Ты еще спрашиваешь… – Лариса прищурилась, и лицо ее стало строгим, даже суровым. – Ты все знаешь. Ты знаешь, ради чего я осталась тогда с тобой, ради чего за тебя объяснялась с твоими родителями, ради чего разговариваю сейчас…
– Невероятно, – пробормотал Олег. – Я люблю тебя, но…
– Надоело, Олик, – мягко остановила Лариса, – надоели многочисленные «но»… Я довольна нашим неожиданным разговором. Ты делаешь успехи, становишься откровенным… Включай чайник. Пора вставать.
Болело сердце. Она незаметно поглядывала на Олега и с трудом удерживалась от желания обнять его и расплакаться, услышать от него, что он любит.