– Смотри, Рогов… Куда-то ты сворачиваешь. Гнешь.
«Дурак!» – чуть не крикнул Николай, но улыбнулся.
Он смотрел вслед Копытову и не услышал шагов Риточки.
– Он в деревню едет! – шепнула она. – В деревню! Ужас!
– Не болтай глупостей, – обрезал Николай. – Сколько раз тебе говорить: не подходи ко мне в редакции.
– Пожалуйста, – оскорбленным тоном ответила Риточка. – Зайди к Полуярову.
– Начинается, – со злорадством произнес Николай, – помяни мое слово: выгонит.
Оказалось, что статья, от которой он пришел в восторг, не только не понравилась новому редактору, а возмутила его.
– Поедете еще раз, – сказал он.
– Вы не доверяете мне?!
– Я сомневаюсь в правильности выводов.
– Это издевательство!
– Проще съездить, чем скандалить.
– Я категорически отказываюсь, – твердо сказал Николай. – Это придирки.
– Тем хуже для вас, – устало ответил Полуяров, – плохо вы написали. Причину пьянства среди молодых шахтеров вы объясняете тем, что в общежитиях не хватает шашек и домино. Бывает, печатаем такие глупости. Поедете?
– Нет. Я подам заявление об уходе.
– Ничего лучше не придумали? – возмущенно спросил Полуяров. – Я не в восторге от вас, но давайте попробуем работать.
– Нет.
Николай написал заявление, и надеялся, что его не подпишут, но Полуяров без слов написал резолюцию «В приказ».
– Спасибо, – сквозь зубы процедил Николай, – я вас никогда не забуду.
Николай растерялся. Выйдя в приемную, он отвернулся от Риточки, чтобы она не видела его лица. Когда волнение несколько улеглось, Николай вернулся в отдел и сказал развязно:
– Лесной, можешь торжествовать. Меня таки выжили из редакции. Я ухожу. Теперь ты получишь долгожданное повышение.
– Всю жизнь стремился, – равнодушно отозвался Валентин.
– Попрощаемся? Пожелаем друг другу удачи на жизненном пути?
– Счастливо.
– Ты сейчас готов мне и цветы подарить?
– Нет. И не надо говорить пошлости.
– Скажите, какая суровость. Интересно, что у вас дальше будет. Одним бы глазком взглянуть, когда у вас пройдут души прекрасные порывы…
– Не надо, Рогов, – остановил Валентин. – Не надо хихикать. Желаю всего доброго.
Николай ушел из редакции, ни с кем не попрощавшись. На душе было препротивно. Тщетно старался он ободрить себя и своим независимым поведением, и легким успехом у хорошенькой Риточки с точеной фигуркой, и решением областного суда.
Дома он долго сидел в темноте, не зажигая света, думал… Со временем все забудется. Станет милым воспоминанием. Нелегко нам пришлось, но мы выстояли… Николай понюхал корочку, потряс головой. Хорошо. Отлично. Еще стопочку, и довольно. Отлично. Нечего прибедняться. В такую квартиру согласится зайти не одна Риточка. Мы еще поживем. Выпьем, Коля! Только не хандрить, верить в себя.
Услышав стук в дверь, он на всякий случай спрятал бутылку и пошел открывать.
Приход Риточки окончательно исправил настроение. Вначале Николай принял озабоченный вид, в глубоком молчании выкурил папиросу и небрежно спросил:
– Утешать пришла?
– Да, – простодушно призналась Риточка, и на ее крашеном личике появилось выражение неподдельной грусти.
Николай растрогался, похлопал ее по колену и весело сказал:
– Не горюй! Таких, как я, не легко сбить с ног. Ты думаешь, много хороших журналистов сидит без дела? Место, конечно, искать, выбирать надо, но…
– Я нашла тебе место! – радостно воскликнула Риточка.
– Ты?! – Николай и удивился, и возмутился. – Кто тебя просил? Я не позволял тебе вмешиваться в мои дела. Сам устроюсь. Займись-ка лучше чаем.
Риточка не пошевелилась. Николаю стало жаль ее. Он потрепал ее по спине и сказал:
– Ну, не сердись. Спасибо, как говорится, за внимание, но, право, я в нем не нуждаюсь. Не бойся, без места не останусь.
– Знаю, – еле слышно произнесла Риточка.
– То-то, – покровительственно, удовлетворенно бросил Николай, обняв ее. – Нравлюсь я тебе? А?
Она обрадованно закивала, а глаза говорили: «Люблю. Надоело куклой быть, болтаться со всякими пижонами и командированными стариками. Полюбить хочется. Чтоб любили не за грудь и ноги, а так просто…» Она покраснела, быстро встала, отошла к стене… Если бы она умела говорить! Не такая уж она погибшая. Она не виновата, что никто ее за человека принять не хочет. Сразу руками тянутся…
А Николай смотрел на нее с удовольствием и думал: «Она в меня, по всей вероятности, по уши… дурочка». Давно он не испытывал такого опьяняющего довольства самим собой, превосходства, уверенности. В конце концов он хороший журналист, чего ему бояться – будет место.
– Где же ты мне должность подыскала? – спросил он.
– Очень хорошее место, – взволнованно ответила Риточка. – В железнодорожной многотиражке, там у меня знакомая…
Николай расхохотался, повалившись на диван, встал и возмущенно проговорил:
– Ты просто ничего не смыслишь. Мне – в многотиражку?! Извини, но надо хоть немного соображать. Нельзя мне размениваться на мелочи. Настоящий журналист в многотиражке сидеть не будет. Задохнется. Думай, детка.
– Я думаю, – неуверенно пробормотала она, – но я же не для себя… Оклад большой, тысяча с чем-то, бесплатный проезд хоть до Сочи, квартира.
– Квартира у меня есть, на проезд я заработаю.
– Прости меня, я не виновата, что не всегда понимаю.
«Ольгу бы сюда! – пронеслось в голове. – Посмотрела бы!»
Вечер провели неплохо, но вдруг Риточка засобиралась домой.
– Ты что? – возмутился и обиделся Николай. – Мамы испугалась?
– Мамы у меня нет, – кусая губы, ответила Риточка. – Я всю жизнь одна живу… – на ее глазах показались слезы. – Проводи меня. Пусть будет, как у людей. По-хорошему, по-человечески…
– Все у нас по-хорошему, – Николай стал ласкать Риточку, сообразив, что она, действительно, чего доброго, в самом деле уйдет. – На улице холодно, а нам с тобой тепло…
Риточка осталась, но за вечер ни разу не улыбнулась, по привычке отвечая на ласки.
Ночью Николай проснулся, разбуженный мыслью, которой никак не мог уловить. Он закрыл глаза, пробовал уснуть, смотрел на темный профиль Риточки и мучительно думал, зачем он связался с ней… зачем? Что у него с ней общего? Николай опустил ноги на пол. Паркет был холодный, и у Николая вскоре замерзли даже уши. Он взял подушку, халат, впотьмах прошел в соседнюю комнату и лег на диван. «Ничтожество», – подумал он о себе и о Риточке.
Хотелось курить, но было противно идти в соседнюю комнату, он нащупал на столе пепельницу, взял окурок и зажег спичку. Она вспыхнула необычно ярко, Николай взглянул на распахнутую дверь и ему показалось, что в кровати лежит Ольга. Он жадно затянулся лымом. Завтра же он все объяснит Риточке, попросит прощения и больше близко к ней не подойдет. Надо извиниться перед Полуяровым, взять обратно заявление. Пусть все это тяжело, стыдно, но иначе нельзя. Он умный, он способный, хочет и умеет работать. Просто ему не везет, слишком много кругом завистников, злых, несправедливых, нечестных людей. Они мешают ему нормально жить, мешают проявить себя, отвлекают силы.
А Риточка все-таки симпатичное существо. Сложена как! Не Ольга, конечно, но в своем роде даже лучше. Она доставляет ему много приятных минут, спасает от тоски. Сердиться на нее нет никаких оснований.
Жизнь налаживается. Николай встрепенулся и бросился к буфету: там стояла бутылка с остатками водки. Ну как он мог забыть?
Александра Яковлевна осталась одна и, когда раздался стук в дверь, удивилась – кто бы это?
На площадке стояла Лидия Константиновна, улыбалась смущенно. Взглядом попросила разрешения войти.
– Слушаю вас, – проведя ее в комнату, сказала Александра Яковлевна. Борясь с раздражением, она забыла предложить гостье стул. – Только быстрее. Лариса скоро вернется.
– Бедная девочка, – вздохнула Лидия Константиновна, – сколько ей приходится переживать из-за своей ошибки. Я пришла к вам, дорогая Александра Яковлевна, с открытым сердцем. Я хорошо сознаю, что мой визит вас вряд ли обрадует. Но мы матери и поймем друг друга. Надо исправлять ошибку наших детей. Сами они, увы, не умеют. Они веселятся, наслаждаются, а мы за них страдаем. Поверьте мне, я разделяю ваше горе и тяжело, если бы вы знали, как тяжело, переживаю его. Я сгораю от стыда, но что поделаешь! Слезами не поможешь.
– Я жду.
– Я очень волнуюсь, вы понимаете мое состояние. За это время я постарела лет на десять. Видеть несчастье своего ребенка – не знаю, не представляю, что может быть ужаснее, – вытирая слезы, говорила Лидия Константиновна. – Я не пришла бы к вам, если бы не муж. Он на моих глазах высох. Он ночами не спит. Не жалеете меня, пожалейте его! Он, как и я, чувствует себя виноватым. Освободите нас от этой вины! Согласитесь на развод, пусть Ларочка напишет Олегу, что не возражает. Все остальное я сделаю сама. – Она подошла к безмолвно стоявшей Александре Яковлевне, заглянула ей в лицо. – Мы не собираемся отказываться от отцовских обязанностей. Мы с радостью, с удовольствием выполним все, что полагается по закону. Не перебивайте меня! – вскрикнула Лидия Константиновна. – Не надо громких фраз о долге и прочем! Посмотрите правде в глаза! Подумайте о ребенке, о его будущем. В конце концов он ни в чем не виноват.
– Уйдите отсюда, – брезгливо прошептала Александра Яковлевна. – Не гнать же мне вас в шею?
– Милая Александра Яковлевна! – умоляюще воскликнула Лидия Константиновна. – Хотите, я встану перед вами на колени, в прямом смысле этого слова? Вы понимаете, что Олег для меня – все? Что, что вам нужно? Скажите, и я отдам вам последнюю рубашку!.. Это жестоко… Я предупреждала вашу дочь, тогда можно было…
– Уйдите, – сказала Александра Яковлевна, – не надо… Я тоже была против этого брака, но, к сожалению, они меня, как и вас, не спросили. А сейчас не мешайте им.
Лидия Константиновна вышла, хлопнув дверью. Александра Яковлевна с трудом подняла руку, чтобы убрать со лба прядь волос. Она медленно добралась до кровати и легла, не раздеваясь.
Всем своим существом она была против желания дочери вернуть Олега. Ей казалось бессмысленным бороться за невозможное. Но она и виду не подавала.
Изредка заходил Филипп Владимирович, пил по пять стаканов чая, неловко шутил, пробовал их развеселить и сам чуть не плакал. Он был счастлив, когда Лариса давала прочесть ему несколько строчек из нового письма Олега.
На междугородной станции он сидел неподвижно, только вздрагивал, когда звонкий, с нахальным оттенком девичий голосок приглашал кого-нибудь в кабину для переговоров.
– Не волнуйтесь, – шептала Лариса, – не волнуйтесь. Сегодня все обойдется благополучно.
– Вишнякова, кабина номер пять!
Филипп Владимирович вскочил, взял Ларису за руку, довел до кабины. Лариса боялась поднять трубку. Филипп Владимирович распахнул дверцу, прошептал:
– Да говорите же!
Она поднесла трубку к уху и услышала голос Олега:
– Лариса! Лариса!
– Это я! Я! – закричала она. – Олик! Это я!
– Лариса! Лариса!
В трубке выло, пищало, трещало, будто телефон подсоединили к патефонной мембране с тупой иголкой.
– Лариса!
– Это я, Олик, я!
И вдруг наступила тишина. Лариса услышала ясный и отчетливый голос Олега:
– Это ты?
– Я, – сдерживая дыхание, прошептала она. – А как замечательно слышно… Будто ты рядом…
И они долго говорили о хорошей слышимости, о погоде, об увольнении Копытова и о многом другом, что их меньше всего беспокоило.
– Говорите? – резко спросила телефонистка.
– Говорим! Говорим! – крикнули Олег и Лариса и замолчали.
– Ты как живешь? – спросил он.
– Плохо, Олик, – весело ответила она. – Скажи что-нибудь. Скоро нас разъединят.
– Нет, нет, не бойся.
Филипп Владимирович не слышал ни слова из этого разговора, но уже не нервничал. Он машинально раз за разом перечитывал плакат «Пользуйтесь воздушным сообщением, экономьте время!» и никак не мог понять, что же легче приобрести: время или деньги?
В шахтоуправлении было оживленно: собиралась первая смена. Валентин бродил по коридору, рассматривал стенные газеты, «молнии», «крокодилограммы», кое-что записал в блокнот.
У дверей, сгорбившись, сидел дед в голубой телогрейке. Валентин несколько раз прошел мимо, приглядываясь к нему, и спросил:
– Вы Василия Кошелева знаете?
– А кто его не знает? – проворчал дед. – Первый на шахте по этому милому делу, – он щелкнул себя по шее, около воротника. – Свихнулся парень. А вон где был… – Дед показал на Доску почета. Быстрехонько слетел оттуда. И никакого сладу с ним нету. Каждый день домой волоком приволакивают.
– А что с ним случилось?
– Известно, что. Деньги большие, слава, почет, президиум. А он из президиума-то прямо в чайную.
– Но почему? – продолжал расспрашивать Валентин. – Ведь он передовым человеком был.
– Во! – дед погрозил кому-то пальцем. – В каком он месте передовой, скажи? Дурак он глупый. Его бы уму-разуму учить, а его в президиум. Да вон он идет, милай.
Навстречу по коридору шел невысокий, заметно пригнувшийся парень. Маленькие, глубоко сидящие глаза смотрели не прямо перед собой, а немного вбок, через плечо, будто он ожидал удара сзади. Лицо у него было опухшее, отечное.
– Извините, – остановил его Валентин, – вы Василий Кошелев?
– Ну? – отозвался парень, по-прежнему смотря вбок.
– Я из газеты «Смена». Мне нужно поговорить с вами.
– Ну?
«Его не скоро прошибешь», – подумал Валентин и, достав папиросы, предложил их Василию.
– Не курю, – отвернулся он.
«Это уже интересно», – отметил Валентин и спросил:
– Вы сейчас домой?
– Ну?.. Писать, что ли?
– Ну? – его тоном ответил Валентин. – Может быть, писать. Но пока не собираюсь.
– А пишите, я не боюсь, – Василий явно тяготился разговором. – Вон дед Егор про меня знает. Все, как есть. Да еще был тут один ваш. В чайную меня водил, поил, записывал что-то.
– Давайте не будем спорить, – дружелюбно предложил Валентин, хотя Василий своим поведением раздражал его. – Встретимся и поговорим. Вы где живете?
– В шестом доме. Улица Горняцкая. Квартира один. Часа в три приходите, если уж… Из горкома, что ли, жаловались?
– Никто не жаловался. Просто мне интересно узнать, что с вами происходит, как вы…
– Долго ли умеючи? Сначала помаленьку, потом привык.
Василий ушел. Валентин направился в комитет комсомола. Секретарь комитета, веселый, приветливо улыбающийся молодой курчавый блондин с ясными голубыми глазами, протянул руку, представился:
– Синегов. Прошу обождать минутку. Я переговорю по телефону. – Он взял трубку и долго, с занятым видом, расспрашивал какую-то Клаву о каких-то плакатах. – Значит, опять по делу Кошелева? Что нами проделано в этом направлении? Два раза обсуждали на комитете, один раз в группе, проводили индивидуальные беседы, бывали на квартире, давали общественные поручения.
– Почему он стал пить?
Синегов взглянул на Валентина, как на упавшего с луны, и объяснил:
– Пьют шахтеры.
– Это что, вполне естественно?
– Конечно, нет, но попробуй, докажи им. Никакие меры воспитания не помогают. Ни клуб, ни широкая сеть политучебы. Пытались вовлечь его в кружки художественной самодеятельности, в кружок по изучению биографии товарища Сталина. Не помогло, сбежал. Верьте, не верьте, а есть предложение отобрать у Кошелева комсомольский билет. Очень просим вас помочь. Пропишите вы его в форме фельетона, чтоб другим неповадно было.
– Надо разобраться, почему…
– Известно, почему, – убежденно произнес Синегов. – Моральная неустойчивость. Недовоспитан.
– Все это так, – задумчиво проговорил Валентин, – меры, действительно, приняты все, но ведь раньше он не пил. Раньше-то он был морально устойчив. Воспитан. Передовым человеком был. И вдруг стал пьяницей. Не понимаю.
– Я ведь не доктор, товарищ корреспондент, – недовольно ответил Синегов, озабоченно просматривая бумаги. – Некогда мне, понимаете, с пьяницами возиться. Поважнее дела есть. Не верите, что ли, мне?
– Я вам верю, но на вопрос вы не ответили.
– А что с ним нянчиться? У нас хороших людей полно. О них пишите.
– Но ведь и Кошелев был хорошим человеком. Что с ним случилось?
Синегов посмотрел на Валентина с явной неприязнью и наставительно проговорил:
– Вот был тут ваш товарищ. Рогов, кажется. Быстренько разобрался. А вы копаетесь.
Не привыкший доверять первым впечатлениям, Валентин не спешил делать выводов. Синегова он понял сразу. Судя по всему, работник он неважный, но с комсомольских вожаков спрашивают так много, особенно бумаг, что не мудрено – еще в молодые годы они черствеют.
Валентин обошел почти все отделы шахтоуправления. Начальник шахты возмущенно сказал: «Выгнать придется». Главный инженер настоятельно советовал: «Пишите, пишите и обязательно фельетон». Председатель шахткома поморщился: «Пьяница и дебошир».
Все эти люди по-своему были правы. Но никто из них не знал да и не интересовался, почему Василий Кошелев стал пьяницей.
Жил Василий в двухэтажном восьмиквартирном доме. В большой комнате стояла кровать, стол, два стула.
Валентин включил радиоприемник.
– Молчит, – зло сказал Василий, – лампа перегорела.
– Купи новую.
– Попробуй у нас! Иди купи, а я посмотрю.
В углу лежал большой сверток ковровой дорожки.
– А это зачем? – невольно удивился Валентин.
– Да так, под пьяную руку купил, – ответил Василий, сидевший на смятой кровати.
«Спать не ложился, – отметил Валентин, – значит, волнуется». Он снял пальто, бросил на стул, так как вешалки в комнате не оказалось. Ему пришла в голову остроумная мысль. Он выкатил сверток на середину комнаты, смерил глазами площадь пола и предложил:
– Давай сделаем тебе ковер. Ножницы есть? Василий долго отказывался, но в конце концов согласился, пробормотав:
– Прилипчивый же ты.
Они разрезали дорожку на три части; она закрыла весь пол. Комната стала уютной. Василий недоуменно огляделся, прошелся по ковру, сел на кровать.
И тут Валентин совершил ошибку, исправить которую удалось не сразу. Решив, что он легко расшевелил Василия, что можно теперь обойтись без психологии, он сказал:
– Расскажи-ка, Вася, о себе. Все по порядку, с самого начала.
Будто кто-то ударил Василия по голове. Он пригнулся, и снова глаза его стали смотреть не на собеседника, а вбок, через плечо. Он огрызнулся:
– Чего рассказывать? Пью, и вся недолга. Не я один. Чего ко мне привязались? Затаскали по собраниям. Чего еще надо?
– Злиться не надо.
– А я не злюсь. Надоело все.
– Что надоело?
– Вся эта петрушка. Один я, что ли, пью? Насели на одного Кошелева. Раньше хвалили, аж стыдно было, а теперь лаются. Хватит! – Василий ударил по колену. – Мотай отсюда! – и добавил несколько сочных ругательств.
– Вы, оказывается, слабонервный, – после молчания произнес Валентин. – Я, пожалуй, пойду, а то вы еще кулаками махать начнете… Но вы учтите: я от вас не отстану, пока не узнаю, что с вами стряслось.
Ночь Валентин провел в лаве, из шахты поднялся усталый и злой – ничего интересного найти не удалось. Меньше всего он злился на Василия. Его было жаль. Валентин понимал, как это тяжело – жить одному в пустой комнате; ни родителей, ни жены…
Было воскресенье. Валентин решил, прежде чем лечь спать, основательно закусить, так как двое суток ничего не ел, кроме бутербродов.
Столовая напоминала ресторанчик дурного пошиба, хотя размещалась в добротном каменном здании, неплохо отделанном. Большой, светлый, со множеством окон зал был наполнен дымом, руганью, хохотом.
Валентин постучал в дверь с табличкой «Директор».
– Не могу запретить, указаний нет, – объяснил директор, толстяк с добродушным мясистым лицом и вороватыми глазками. – За порядком мы следим, дежурный милиционер имеется, можете проверить. Вообще, должен поставить вас в известность, что шахтерам нельзя не пить. Так называемая рудничная пыль оседает на легких, и необходимо выпить, иначе перебои в сердечной деятельности, отсутствие аппетита, упадок сил.
– А водка что, из горла в легкие идет, смывает рудничную пыль? – спросил Валентин. – А вы хоть раз в шахту спускались?
– Дважды, – с гордостью ответил директор. – Из любопытства. Прикажете накрыть вам стол? У нас есть специальная комната для… – он широко улыбнулся, – есть комната для инженерно-технического состава и… еще одна комната. Отдельный вход. Гости всегда бывают довольны.
– А шахтеры?
– Что вы?! – директор в сердцах махнул рукой. – Среди них нету ни одного культурного человека. Я вам скажу: у меня есть скатерти, но разве их можно постелить? Запакостят. Им только водку подавай, им больше ничего не надо. Пьяницы.
– Проведите меня на кухню.
Отсюда Валентин ушел часа через два, исписав полблокнота. Обедал он в другой столовой, на краю поселка. На обратной дороге зашел в молодежное общежитие.
Это было одно из тех общежитий, куда не заглядывает начальство, о которых не знают многочисленные комиссии и представители. Здесь никто не бывает.
На кухне возле плиты толпилось человек десять. Половина из них стояли с кастрюлями и чайниками в руках, чтобы не прозевать, когда освободится место. Тут же играли в «пятнашки» дети.
– Это семейное общежитие? – спросил Валентин.
– Всякое, – ответили ему, – для всех, кому не повезло.
Действительно, в иных комнатах вместе жили одиночки и семейные. Воспитатель на воскресенье уехал в деревню к теще. Газет не выписывают. В красном уголке живут две семьи.
До вечера выслушивал Валентин разные горькие истории людей, попавших в общежитие, за которым никто не смотрит.
Потом он отправился в клуб. Самым шумным местом здесь был буфет. Отсюда изрядно выпившие парни шли в кино или на танцы.
Материала было собрано не на одну статью, но точных выводов Валентин не делал.
Утром Синегов встретил его недружелюбно:
– Замучаете вы меня. Все еще не разобрались? – спросил он. – Недоверчивый вы.
– Доверчивые часто ошибаются.
– А что тут ошибаться? Дело ясное.
– Я вчера был в шестом общежитии… – начал рассказывать Валентин, но Синегов перебил:
– Эх, сгорело бы оно, что ли! Пятно! Позор!
– Неужели ничего нельзя сделать?
– Ребенок вы! – бросил Синегов. – Вот вы часто нас, комсомольских работников, ругаете. В газетах. Правильно. А ведь, если разобраться, то в половине своих грехов мы не виноваты. Вот это общежитие к примеру. У нас ведь прав никаких нет. С нас только спрашивают. А чего мы можем сделать? Ничего. Сто раз жаловались, тыщу бумаг написали, а толку?.. Через пять лет, говорят, общежитие новое строить начнут.
Синегов был взволнован, видимо, общежитие испортило ему немало крови.
– Я из-за этого стола встать не могу! – вдруг крикнул он. – В горком сегодня сводку о кроссе надо представить, в обком справку о рационализаторах. На носу смотр художественной самодеятельности, с физкультурой у нас плохо, надо актив проводить. В горком партии сводку требуют о помощи селу. А у меня две руки! Вот! Больше нет!
Синегов сбросил со стола на диван подшивки газет, передвинул телефон и немного успокоился.
– А тут еще Кошелев. И ему подобные. Понастроили пивных на каждом шагу…
– Я согласен с вами. Но мне важен не сам факт, важно не просто наказать Кошелева. Нашей газете необходимо знать, почему передовой шахтер превратился в пьяницу.
– Не умеет себя держать, вот и потянуло к стоечке. Его все продавцы знают, даже в долг дают, можете проверить. Его и девушка бросила. Стыдно стало за такого кавалера. И чего вы копаетесь?
Надо было разыскать эту самую девушку – Марусю Егорову, которая считалась невестой Василия и уехала от него на другую шахту.
Валентин сел на попутную машину. Шофер оказался разговорчивым и всю дорогу рассказывал о Кошелеве, которого хорошо знал. Он уверял, что Вася – парень ничего, только зря его передовиком сделали.
– Как это сделали?
– А вот так. Должен на каждой шахте передовик быть? – иронически спросил шофер. – Должен. А если нет? Берут более или менее подходящего, создают условия, и он всех обгоняет. Тут тебе и слава, тут тебе и почет. А чего в нем передового? А сорвался парень – заели. У нашего Синегова две заботы: взносы собирать да накачки давать. Чуть оплошаешь, до того навоспитывает, что волком взвоешь.
Марусю Валентин разыскал лишь к вечеру. В комнате общежития, где все было отутюжено, отглажено, вымыто, где на стенах висели портреты кумиров девичьих сердец – Кадочников, Лемешев, Бернес – и коврики с полнотелыми русалками, царила суматоха. Кто-то вслух зубрил алгебру, кто-то заводил патефон, кто-то на кого-то кричал, а громче всех издавал звуки репродуктор.
В коридор вышла высокая, статная девушка, розовощекая, с черными косами до пояса. Про таких говорят: кровь с молоком, красоты нет, а залюбуешься.
– Сплетни, – равнодушно ответила она, играя косой. – Не из-за него я уехала. Была нужда. Ой за мной и не ухаживал. Мало ли что болтают. Языки-то ведь не привяжешь.
«Дурак!» – чуть не крикнул Николай, но улыбнулся.
Он смотрел вслед Копытову и не услышал шагов Риточки.
– Он в деревню едет! – шепнула она. – В деревню! Ужас!
– Не болтай глупостей, – обрезал Николай. – Сколько раз тебе говорить: не подходи ко мне в редакции.
– Пожалуйста, – оскорбленным тоном ответила Риточка. – Зайди к Полуярову.
– Начинается, – со злорадством произнес Николай, – помяни мое слово: выгонит.
Оказалось, что статья, от которой он пришел в восторг, не только не понравилась новому редактору, а возмутила его.
– Поедете еще раз, – сказал он.
– Вы не доверяете мне?!
– Я сомневаюсь в правильности выводов.
– Это издевательство!
– Проще съездить, чем скандалить.
– Я категорически отказываюсь, – твердо сказал Николай. – Это придирки.
– Тем хуже для вас, – устало ответил Полуяров, – плохо вы написали. Причину пьянства среди молодых шахтеров вы объясняете тем, что в общежитиях не хватает шашек и домино. Бывает, печатаем такие глупости. Поедете?
– Нет. Я подам заявление об уходе.
– Ничего лучше не придумали? – возмущенно спросил Полуяров. – Я не в восторге от вас, но давайте попробуем работать.
– Нет.
Николай написал заявление, и надеялся, что его не подпишут, но Полуяров без слов написал резолюцию «В приказ».
– Спасибо, – сквозь зубы процедил Николай, – я вас никогда не забуду.
Николай растерялся. Выйдя в приемную, он отвернулся от Риточки, чтобы она не видела его лица. Когда волнение несколько улеглось, Николай вернулся в отдел и сказал развязно:
– Лесной, можешь торжествовать. Меня таки выжили из редакции. Я ухожу. Теперь ты получишь долгожданное повышение.
– Всю жизнь стремился, – равнодушно отозвался Валентин.
– Попрощаемся? Пожелаем друг другу удачи на жизненном пути?
– Счастливо.
– Ты сейчас готов мне и цветы подарить?
– Нет. И не надо говорить пошлости.
– Скажите, какая суровость. Интересно, что у вас дальше будет. Одним бы глазком взглянуть, когда у вас пройдут души прекрасные порывы…
– Не надо, Рогов, – остановил Валентин. – Не надо хихикать. Желаю всего доброго.
Николай ушел из редакции, ни с кем не попрощавшись. На душе было препротивно. Тщетно старался он ободрить себя и своим независимым поведением, и легким успехом у хорошенькой Риточки с точеной фигуркой, и решением областного суда.
Дома он долго сидел в темноте, не зажигая света, думал… Со временем все забудется. Станет милым воспоминанием. Нелегко нам пришлось, но мы выстояли… Николай понюхал корочку, потряс головой. Хорошо. Отлично. Еще стопочку, и довольно. Отлично. Нечего прибедняться. В такую квартиру согласится зайти не одна Риточка. Мы еще поживем. Выпьем, Коля! Только не хандрить, верить в себя.
Услышав стук в дверь, он на всякий случай спрятал бутылку и пошел открывать.
Приход Риточки окончательно исправил настроение. Вначале Николай принял озабоченный вид, в глубоком молчании выкурил папиросу и небрежно спросил:
– Утешать пришла?
– Да, – простодушно призналась Риточка, и на ее крашеном личике появилось выражение неподдельной грусти.
Николай растрогался, похлопал ее по колену и весело сказал:
– Не горюй! Таких, как я, не легко сбить с ног. Ты думаешь, много хороших журналистов сидит без дела? Место, конечно, искать, выбирать надо, но…
– Я нашла тебе место! – радостно воскликнула Риточка.
– Ты?! – Николай и удивился, и возмутился. – Кто тебя просил? Я не позволял тебе вмешиваться в мои дела. Сам устроюсь. Займись-ка лучше чаем.
Риточка не пошевелилась. Николаю стало жаль ее. Он потрепал ее по спине и сказал:
– Ну, не сердись. Спасибо, как говорится, за внимание, но, право, я в нем не нуждаюсь. Не бойся, без места не останусь.
– Знаю, – еле слышно произнесла Риточка.
– То-то, – покровительственно, удовлетворенно бросил Николай, обняв ее. – Нравлюсь я тебе? А?
Она обрадованно закивала, а глаза говорили: «Люблю. Надоело куклой быть, болтаться со всякими пижонами и командированными стариками. Полюбить хочется. Чтоб любили не за грудь и ноги, а так просто…» Она покраснела, быстро встала, отошла к стене… Если бы она умела говорить! Не такая уж она погибшая. Она не виновата, что никто ее за человека принять не хочет. Сразу руками тянутся…
А Николай смотрел на нее с удовольствием и думал: «Она в меня, по всей вероятности, по уши… дурочка». Давно он не испытывал такого опьяняющего довольства самим собой, превосходства, уверенности. В конце концов он хороший журналист, чего ему бояться – будет место.
– Где же ты мне должность подыскала? – спросил он.
– Очень хорошее место, – взволнованно ответила Риточка. – В железнодорожной многотиражке, там у меня знакомая…
Николай расхохотался, повалившись на диван, встал и возмущенно проговорил:
– Ты просто ничего не смыслишь. Мне – в многотиражку?! Извини, но надо хоть немного соображать. Нельзя мне размениваться на мелочи. Настоящий журналист в многотиражке сидеть не будет. Задохнется. Думай, детка.
– Я думаю, – неуверенно пробормотала она, – но я же не для себя… Оклад большой, тысяча с чем-то, бесплатный проезд хоть до Сочи, квартира.
– Квартира у меня есть, на проезд я заработаю.
– Прости меня, я не виновата, что не всегда понимаю.
«Ольгу бы сюда! – пронеслось в голове. – Посмотрела бы!»
Вечер провели неплохо, но вдруг Риточка засобиралась домой.
– Ты что? – возмутился и обиделся Николай. – Мамы испугалась?
– Мамы у меня нет, – кусая губы, ответила Риточка. – Я всю жизнь одна живу… – на ее глазах показались слезы. – Проводи меня. Пусть будет, как у людей. По-хорошему, по-человечески…
– Все у нас по-хорошему, – Николай стал ласкать Риточку, сообразив, что она, действительно, чего доброго, в самом деле уйдет. – На улице холодно, а нам с тобой тепло…
Риточка осталась, но за вечер ни разу не улыбнулась, по привычке отвечая на ласки.
Ночью Николай проснулся, разбуженный мыслью, которой никак не мог уловить. Он закрыл глаза, пробовал уснуть, смотрел на темный профиль Риточки и мучительно думал, зачем он связался с ней… зачем? Что у него с ней общего? Николай опустил ноги на пол. Паркет был холодный, и у Николая вскоре замерзли даже уши. Он взял подушку, халат, впотьмах прошел в соседнюю комнату и лег на диван. «Ничтожество», – подумал он о себе и о Риточке.
Хотелось курить, но было противно идти в соседнюю комнату, он нащупал на столе пепельницу, взял окурок и зажег спичку. Она вспыхнула необычно ярко, Николай взглянул на распахнутую дверь и ему показалось, что в кровати лежит Ольга. Он жадно затянулся лымом. Завтра же он все объяснит Риточке, попросит прощения и больше близко к ней не подойдет. Надо извиниться перед Полуяровым, взять обратно заявление. Пусть все это тяжело, стыдно, но иначе нельзя. Он умный, он способный, хочет и умеет работать. Просто ему не везет, слишком много кругом завистников, злых, несправедливых, нечестных людей. Они мешают ему нормально жить, мешают проявить себя, отвлекают силы.
А Риточка все-таки симпатичное существо. Сложена как! Не Ольга, конечно, но в своем роде даже лучше. Она доставляет ему много приятных минут, спасает от тоски. Сердиться на нее нет никаких оснований.
Жизнь налаживается. Николай встрепенулся и бросился к буфету: там стояла бутылка с остатками водки. Ну как он мог забыть?
* * *
Лариса ушла с Филиппом Владимировичем на междугородный переговорочный пункт – в третий раз вызывал Олег. Дважды разговор не состоялся: была плохая слышимость.Александра Яковлевна осталась одна и, когда раздался стук в дверь, удивилась – кто бы это?
На площадке стояла Лидия Константиновна, улыбалась смущенно. Взглядом попросила разрешения войти.
– Слушаю вас, – проведя ее в комнату, сказала Александра Яковлевна. Борясь с раздражением, она забыла предложить гостье стул. – Только быстрее. Лариса скоро вернется.
– Бедная девочка, – вздохнула Лидия Константиновна, – сколько ей приходится переживать из-за своей ошибки. Я пришла к вам, дорогая Александра Яковлевна, с открытым сердцем. Я хорошо сознаю, что мой визит вас вряд ли обрадует. Но мы матери и поймем друг друга. Надо исправлять ошибку наших детей. Сами они, увы, не умеют. Они веселятся, наслаждаются, а мы за них страдаем. Поверьте мне, я разделяю ваше горе и тяжело, если бы вы знали, как тяжело, переживаю его. Я сгораю от стыда, но что поделаешь! Слезами не поможешь.
– Я жду.
– Я очень волнуюсь, вы понимаете мое состояние. За это время я постарела лет на десять. Видеть несчастье своего ребенка – не знаю, не представляю, что может быть ужаснее, – вытирая слезы, говорила Лидия Константиновна. – Я не пришла бы к вам, если бы не муж. Он на моих глазах высох. Он ночами не спит. Не жалеете меня, пожалейте его! Он, как и я, чувствует себя виноватым. Освободите нас от этой вины! Согласитесь на развод, пусть Ларочка напишет Олегу, что не возражает. Все остальное я сделаю сама. – Она подошла к безмолвно стоявшей Александре Яковлевне, заглянула ей в лицо. – Мы не собираемся отказываться от отцовских обязанностей. Мы с радостью, с удовольствием выполним все, что полагается по закону. Не перебивайте меня! – вскрикнула Лидия Константиновна. – Не надо громких фраз о долге и прочем! Посмотрите правде в глаза! Подумайте о ребенке, о его будущем. В конце концов он ни в чем не виноват.
– Уйдите отсюда, – брезгливо прошептала Александра Яковлевна. – Не гнать же мне вас в шею?
– Милая Александра Яковлевна! – умоляюще воскликнула Лидия Константиновна. – Хотите, я встану перед вами на колени, в прямом смысле этого слова? Вы понимаете, что Олег для меня – все? Что, что вам нужно? Скажите, и я отдам вам последнюю рубашку!.. Это жестоко… Я предупреждала вашу дочь, тогда можно было…
– Уйдите, – сказала Александра Яковлевна, – не надо… Я тоже была против этого брака, но, к сожалению, они меня, как и вас, не спросили. А сейчас не мешайте им.
Лидия Константиновна вышла, хлопнув дверью. Александра Яковлевна с трудом подняла руку, чтобы убрать со лба прядь волос. Она медленно добралась до кровати и легла, не раздеваясь.
Всем своим существом она была против желания дочери вернуть Олега. Ей казалось бессмысленным бороться за невозможное. Но она и виду не подавала.
Изредка заходил Филипп Владимирович, пил по пять стаканов чая, неловко шутил, пробовал их развеселить и сам чуть не плакал. Он был счастлив, когда Лариса давала прочесть ему несколько строчек из нового письма Олега.
На междугородной станции он сидел неподвижно, только вздрагивал, когда звонкий, с нахальным оттенком девичий голосок приглашал кого-нибудь в кабину для переговоров.
– Не волнуйтесь, – шептала Лариса, – не волнуйтесь. Сегодня все обойдется благополучно.
– Вишнякова, кабина номер пять!
Филипп Владимирович вскочил, взял Ларису за руку, довел до кабины. Лариса боялась поднять трубку. Филипп Владимирович распахнул дверцу, прошептал:
– Да говорите же!
Она поднесла трубку к уху и услышала голос Олега:
– Лариса! Лариса!
– Это я! Я! – закричала она. – Олик! Это я!
– Лариса! Лариса!
В трубке выло, пищало, трещало, будто телефон подсоединили к патефонной мембране с тупой иголкой.
– Лариса!
– Это я, Олик, я!
И вдруг наступила тишина. Лариса услышала ясный и отчетливый голос Олега:
– Это ты?
– Я, – сдерживая дыхание, прошептала она. – А как замечательно слышно… Будто ты рядом…
И они долго говорили о хорошей слышимости, о погоде, об увольнении Копытова и о многом другом, что их меньше всего беспокоило.
– Говорите? – резко спросила телефонистка.
– Говорим! Говорим! – крикнули Олег и Лариса и замолчали.
– Ты как живешь? – спросил он.
– Плохо, Олик, – весело ответила она. – Скажи что-нибудь. Скоро нас разъединят.
– Нет, нет, не бойся.
Филипп Владимирович не слышал ни слова из этого разговора, но уже не нервничал. Он машинально раз за разом перечитывал плакат «Пользуйтесь воздушным сообщением, экономьте время!» и никак не мог понять, что же легче приобрести: время или деньги?
* * *
Нетерпение настолько завладело Валентином, что, расспросив прохожих, он сразу направился на шахту искать Василия Кошелева, того самого, о котором неудачно написал Рогов. Дорога оказалась длинной, запутанной, и к шахте Валентин добрался в восьмом часу утра.В шахтоуправлении было оживленно: собиралась первая смена. Валентин бродил по коридору, рассматривал стенные газеты, «молнии», «крокодилограммы», кое-что записал в блокнот.
У дверей, сгорбившись, сидел дед в голубой телогрейке. Валентин несколько раз прошел мимо, приглядываясь к нему, и спросил:
– Вы Василия Кошелева знаете?
– А кто его не знает? – проворчал дед. – Первый на шахте по этому милому делу, – он щелкнул себя по шее, около воротника. – Свихнулся парень. А вон где был… – Дед показал на Доску почета. Быстрехонько слетел оттуда. И никакого сладу с ним нету. Каждый день домой волоком приволакивают.
– А что с ним случилось?
– Известно, что. Деньги большие, слава, почет, президиум. А он из президиума-то прямо в чайную.
– Но почему? – продолжал расспрашивать Валентин. – Ведь он передовым человеком был.
– Во! – дед погрозил кому-то пальцем. – В каком он месте передовой, скажи? Дурак он глупый. Его бы уму-разуму учить, а его в президиум. Да вон он идет, милай.
Навстречу по коридору шел невысокий, заметно пригнувшийся парень. Маленькие, глубоко сидящие глаза смотрели не прямо перед собой, а немного вбок, через плечо, будто он ожидал удара сзади. Лицо у него было опухшее, отечное.
– Извините, – остановил его Валентин, – вы Василий Кошелев?
– Ну? – отозвался парень, по-прежнему смотря вбок.
– Я из газеты «Смена». Мне нужно поговорить с вами.
– Ну?
«Его не скоро прошибешь», – подумал Валентин и, достав папиросы, предложил их Василию.
– Не курю, – отвернулся он.
«Это уже интересно», – отметил Валентин и спросил:
– Вы сейчас домой?
– Ну?.. Писать, что ли?
– Ну? – его тоном ответил Валентин. – Может быть, писать. Но пока не собираюсь.
– А пишите, я не боюсь, – Василий явно тяготился разговором. – Вон дед Егор про меня знает. Все, как есть. Да еще был тут один ваш. В чайную меня водил, поил, записывал что-то.
– Давайте не будем спорить, – дружелюбно предложил Валентин, хотя Василий своим поведением раздражал его. – Встретимся и поговорим. Вы где живете?
– В шестом доме. Улица Горняцкая. Квартира один. Часа в три приходите, если уж… Из горкома, что ли, жаловались?
– Никто не жаловался. Просто мне интересно узнать, что с вами происходит, как вы…
– Долго ли умеючи? Сначала помаленьку, потом привык.
Василий ушел. Валентин направился в комитет комсомола. Секретарь комитета, веселый, приветливо улыбающийся молодой курчавый блондин с ясными голубыми глазами, протянул руку, представился:
– Синегов. Прошу обождать минутку. Я переговорю по телефону. – Он взял трубку и долго, с занятым видом, расспрашивал какую-то Клаву о каких-то плакатах. – Значит, опять по делу Кошелева? Что нами проделано в этом направлении? Два раза обсуждали на комитете, один раз в группе, проводили индивидуальные беседы, бывали на квартире, давали общественные поручения.
– Почему он стал пить?
Синегов взглянул на Валентина, как на упавшего с луны, и объяснил:
– Пьют шахтеры.
– Это что, вполне естественно?
– Конечно, нет, но попробуй, докажи им. Никакие меры воспитания не помогают. Ни клуб, ни широкая сеть политучебы. Пытались вовлечь его в кружки художественной самодеятельности, в кружок по изучению биографии товарища Сталина. Не помогло, сбежал. Верьте, не верьте, а есть предложение отобрать у Кошелева комсомольский билет. Очень просим вас помочь. Пропишите вы его в форме фельетона, чтоб другим неповадно было.
– Надо разобраться, почему…
– Известно, почему, – убежденно произнес Синегов. – Моральная неустойчивость. Недовоспитан.
– Все это так, – задумчиво проговорил Валентин, – меры, действительно, приняты все, но ведь раньше он не пил. Раньше-то он был морально устойчив. Воспитан. Передовым человеком был. И вдруг стал пьяницей. Не понимаю.
– Я ведь не доктор, товарищ корреспондент, – недовольно ответил Синегов, озабоченно просматривая бумаги. – Некогда мне, понимаете, с пьяницами возиться. Поважнее дела есть. Не верите, что ли, мне?
– Я вам верю, но на вопрос вы не ответили.
– А что с ним нянчиться? У нас хороших людей полно. О них пишите.
– Но ведь и Кошелев был хорошим человеком. Что с ним случилось?
Синегов посмотрел на Валентина с явной неприязнью и наставительно проговорил:
– Вот был тут ваш товарищ. Рогов, кажется. Быстренько разобрался. А вы копаетесь.
Не привыкший доверять первым впечатлениям, Валентин не спешил делать выводов. Синегова он понял сразу. Судя по всему, работник он неважный, но с комсомольских вожаков спрашивают так много, особенно бумаг, что не мудрено – еще в молодые годы они черствеют.
Валентин обошел почти все отделы шахтоуправления. Начальник шахты возмущенно сказал: «Выгнать придется». Главный инженер настоятельно советовал: «Пишите, пишите и обязательно фельетон». Председатель шахткома поморщился: «Пьяница и дебошир».
Все эти люди по-своему были правы. Но никто из них не знал да и не интересовался, почему Василий Кошелев стал пьяницей.
Жил Василий в двухэтажном восьмиквартирном доме. В большой комнате стояла кровать, стол, два стула.
Валентин включил радиоприемник.
– Молчит, – зло сказал Василий, – лампа перегорела.
– Купи новую.
– Попробуй у нас! Иди купи, а я посмотрю.
В углу лежал большой сверток ковровой дорожки.
– А это зачем? – невольно удивился Валентин.
– Да так, под пьяную руку купил, – ответил Василий, сидевший на смятой кровати.
«Спать не ложился, – отметил Валентин, – значит, волнуется». Он снял пальто, бросил на стул, так как вешалки в комнате не оказалось. Ему пришла в голову остроумная мысль. Он выкатил сверток на середину комнаты, смерил глазами площадь пола и предложил:
– Давай сделаем тебе ковер. Ножницы есть? Василий долго отказывался, но в конце концов согласился, пробормотав:
– Прилипчивый же ты.
Они разрезали дорожку на три части; она закрыла весь пол. Комната стала уютной. Василий недоуменно огляделся, прошелся по ковру, сел на кровать.
И тут Валентин совершил ошибку, исправить которую удалось не сразу. Решив, что он легко расшевелил Василия, что можно теперь обойтись без психологии, он сказал:
– Расскажи-ка, Вася, о себе. Все по порядку, с самого начала.
Будто кто-то ударил Василия по голове. Он пригнулся, и снова глаза его стали смотреть не на собеседника, а вбок, через плечо. Он огрызнулся:
– Чего рассказывать? Пью, и вся недолга. Не я один. Чего ко мне привязались? Затаскали по собраниям. Чего еще надо?
– Злиться не надо.
– А я не злюсь. Надоело все.
– Что надоело?
– Вся эта петрушка. Один я, что ли, пью? Насели на одного Кошелева. Раньше хвалили, аж стыдно было, а теперь лаются. Хватит! – Василий ударил по колену. – Мотай отсюда! – и добавил несколько сочных ругательств.
– Вы, оказывается, слабонервный, – после молчания произнес Валентин. – Я, пожалуй, пойду, а то вы еще кулаками махать начнете… Но вы учтите: я от вас не отстану, пока не узнаю, что с вами стряслось.
Ночь Валентин провел в лаве, из шахты поднялся усталый и злой – ничего интересного найти не удалось. Меньше всего он злился на Василия. Его было жаль. Валентин понимал, как это тяжело – жить одному в пустой комнате; ни родителей, ни жены…
Было воскресенье. Валентин решил, прежде чем лечь спать, основательно закусить, так как двое суток ничего не ел, кроме бутербродов.
Столовая напоминала ресторанчик дурного пошиба, хотя размещалась в добротном каменном здании, неплохо отделанном. Большой, светлый, со множеством окон зал был наполнен дымом, руганью, хохотом.
Валентин постучал в дверь с табличкой «Директор».
– Не могу запретить, указаний нет, – объяснил директор, толстяк с добродушным мясистым лицом и вороватыми глазками. – За порядком мы следим, дежурный милиционер имеется, можете проверить. Вообще, должен поставить вас в известность, что шахтерам нельзя не пить. Так называемая рудничная пыль оседает на легких, и необходимо выпить, иначе перебои в сердечной деятельности, отсутствие аппетита, упадок сил.
– А водка что, из горла в легкие идет, смывает рудничную пыль? – спросил Валентин. – А вы хоть раз в шахту спускались?
– Дважды, – с гордостью ответил директор. – Из любопытства. Прикажете накрыть вам стол? У нас есть специальная комната для… – он широко улыбнулся, – есть комната для инженерно-технического состава и… еще одна комната. Отдельный вход. Гости всегда бывают довольны.
– А шахтеры?
– Что вы?! – директор в сердцах махнул рукой. – Среди них нету ни одного культурного человека. Я вам скажу: у меня есть скатерти, но разве их можно постелить? Запакостят. Им только водку подавай, им больше ничего не надо. Пьяницы.
– Проведите меня на кухню.
Отсюда Валентин ушел часа через два, исписав полблокнота. Обедал он в другой столовой, на краю поселка. На обратной дороге зашел в молодежное общежитие.
Это было одно из тех общежитий, куда не заглядывает начальство, о которых не знают многочисленные комиссии и представители. Здесь никто не бывает.
На кухне возле плиты толпилось человек десять. Половина из них стояли с кастрюлями и чайниками в руках, чтобы не прозевать, когда освободится место. Тут же играли в «пятнашки» дети.
– Это семейное общежитие? – спросил Валентин.
– Всякое, – ответили ему, – для всех, кому не повезло.
Действительно, в иных комнатах вместе жили одиночки и семейные. Воспитатель на воскресенье уехал в деревню к теще. Газет не выписывают. В красном уголке живут две семьи.
До вечера выслушивал Валентин разные горькие истории людей, попавших в общежитие, за которым никто не смотрит.
Потом он отправился в клуб. Самым шумным местом здесь был буфет. Отсюда изрядно выпившие парни шли в кино или на танцы.
Материала было собрано не на одну статью, но точных выводов Валентин не делал.
Утром Синегов встретил его недружелюбно:
– Замучаете вы меня. Все еще не разобрались? – спросил он. – Недоверчивый вы.
– Доверчивые часто ошибаются.
– А что тут ошибаться? Дело ясное.
– Я вчера был в шестом общежитии… – начал рассказывать Валентин, но Синегов перебил:
– Эх, сгорело бы оно, что ли! Пятно! Позор!
– Неужели ничего нельзя сделать?
– Ребенок вы! – бросил Синегов. – Вот вы часто нас, комсомольских работников, ругаете. В газетах. Правильно. А ведь, если разобраться, то в половине своих грехов мы не виноваты. Вот это общежитие к примеру. У нас ведь прав никаких нет. С нас только спрашивают. А чего мы можем сделать? Ничего. Сто раз жаловались, тыщу бумаг написали, а толку?.. Через пять лет, говорят, общежитие новое строить начнут.
Синегов был взволнован, видимо, общежитие испортило ему немало крови.
– Я из-за этого стола встать не могу! – вдруг крикнул он. – В горком сегодня сводку о кроссе надо представить, в обком справку о рационализаторах. На носу смотр художественной самодеятельности, с физкультурой у нас плохо, надо актив проводить. В горком партии сводку требуют о помощи селу. А у меня две руки! Вот! Больше нет!
Синегов сбросил со стола на диван подшивки газет, передвинул телефон и немного успокоился.
– А тут еще Кошелев. И ему подобные. Понастроили пивных на каждом шагу…
– Я согласен с вами. Но мне важен не сам факт, важно не просто наказать Кошелева. Нашей газете необходимо знать, почему передовой шахтер превратился в пьяницу.
– Не умеет себя держать, вот и потянуло к стоечке. Его все продавцы знают, даже в долг дают, можете проверить. Его и девушка бросила. Стыдно стало за такого кавалера. И чего вы копаетесь?
Надо было разыскать эту самую девушку – Марусю Егорову, которая считалась невестой Василия и уехала от него на другую шахту.
Валентин сел на попутную машину. Шофер оказался разговорчивым и всю дорогу рассказывал о Кошелеве, которого хорошо знал. Он уверял, что Вася – парень ничего, только зря его передовиком сделали.
– Как это сделали?
– А вот так. Должен на каждой шахте передовик быть? – иронически спросил шофер. – Должен. А если нет? Берут более или менее подходящего, создают условия, и он всех обгоняет. Тут тебе и слава, тут тебе и почет. А чего в нем передового? А сорвался парень – заели. У нашего Синегова две заботы: взносы собирать да накачки давать. Чуть оплошаешь, до того навоспитывает, что волком взвоешь.
Марусю Валентин разыскал лишь к вечеру. В комнате общежития, где все было отутюжено, отглажено, вымыто, где на стенах висели портреты кумиров девичьих сердец – Кадочников, Лемешев, Бернес – и коврики с полнотелыми русалками, царила суматоха. Кто-то вслух зубрил алгебру, кто-то заводил патефон, кто-то на кого-то кричал, а громче всех издавал звуки репродуктор.
В коридор вышла высокая, статная девушка, розовощекая, с черными косами до пояса. Про таких говорят: кровь с молоком, красоты нет, а залюбуешься.
– Сплетни, – равнодушно ответила она, играя косой. – Не из-за него я уехала. Была нужда. Ой за мной и не ухаживал. Мало ли что болтают. Языки-то ведь не привяжешь.