И когда уже возвращались к общежитию, он вдруг рассмеялся и подставил щеку. Оглянувшись по сторонам, Лариса быстро поцеловала его, он взял ее под руку и стал объяснять:
– Факты, действительно, противоречивы. Оба начальника с помощью цифр, проверить которые почти невозможно, утверждают прямо противоположные вещи. Разобраться в них трудно. А мы и не будем разбираться. Статью надо назвать: «Разберитесь, товарищи Гаврилов и Гуревич!»
Придя домой, Лариса села за стол. И как легко писалось! Рядом с Олегом она начала по-настоящему верить в свои силы, впервые отчетливо осознала свои способности. Олег убедил ее, что она будет журналисткой, и она не могла не полюбить его. Они сблизились не на танцплощадке, не на бесшабашных студенческих вечеринках, а за интересной и сложной работой.
Лариса видела, что Олег способен вдохновляться, дорожит возможностью выступать на печатных страницах, не жалеет ни сил, ни времени, понимает радость труда. Все остальное – самовлюбленность, высокомерие – было наносным, не пугало ее. Это можно было убрать, подобно тому, как художник исправляет портрет, убирая лишние, неудачные штрихи.
Олег относился к своему труду серьезно, считал его делом жизни. Пока большинство студентов изучало журналистику только на лекциях, он уже сотрудничал в редакциях, набирался опыта. А чтобы совмещать работу и учебу, надо обладать твердым характером, силой воли, уметь жить нелегкой жизнью.
Лариса помогала ему и ласковой заботой, и нежным вниманием, и – самое главное – горячим стремлением трудиться, не жалеть сил для газеты.
– Ты не представляешь, что ты за человек! – поражался Олег. – Ты чудо природы. Чем я тебя отблагодарю?
– Не притворяйся, – отвечала она, – ты знаешь, чем меня можно отблагодарить. Вот подожди, окончим университет, берегись меня тогда!
Уверившись, что Лариса крепко к нему привязалась, Олег охладел к ней.
– Чудо природы скучает, – невесело шутила Лариса, – ему надо немножечко человеческого внимания.
Она не могла понять, что произошло с Олегом.
– Ты скажи прямо, – просила она. – Надоела?
– Как тебе не стыдно? – вяло защищался Олег. – Просто у меня такой характер.
И стоило ему немного отойти от Ларисы, как сразу явственно проявлялись его недостатки. Курсовое собрание осудило его за пренебрежительное отношение к товарищам, стенная газета раскритиковала за высокомерные отзывы о преподавателях.
Но чем сильнее проявлялись в Олеге недостатки, тем с большей верой Лариса думала о том, что она обязана помочь ему избавиться от них. Любовь ее была тревожной, но поворачивать назад было поздно: Лариса любила, а для нее это значило – на всю жизнь.
Он закончил университет на год раньше ее и, уезжая, сказал:
– Буду ждать.
Неделю не было писем. Ей думалось, что он попал под трамвай, заболел или еще что-нибудь. Потом письма полетели одно за другим. Олег скучал: «Мне недостает тебя», – писал он.
Встреча после разлуки была, наверное, самым счастливым мгновением ее жизни. Ради этого можно было и пострадать.
В редакции Ларису назначили заведующей отделом учащейся молодежи. Все шло хорошо, и вдруг – совсем неожиданно – случилось то, о чем жалеть было уже поздно.
Обо всем этом Лариса думала до утра. Болела голова, в теле была слабость. Лариса устала лежать и думать. А что, если завтра, то есть уже сегодня, не ходить на работу? Ой, нет! Вернется из командировки мама, она обязательно вызовет врача. Не надо. Лариса закрыла лицо руками: она сама сходит в клинику, сама обо всем расскажет маме… А что сейчас делает Олег? Наверное, ходит по комнате и курит… А ведь смешно: только вчера узнала, что стала матерью… Ничего смешного нет. Страшно. Очень страшно. Мама заплачет… Может, проще сделать? Не поздно?.. Нет, ни за что… И не надо ни о чем жалеть.
Проснулась Лариса усталой и разбитой. Было семь часов. Она торопливо оделась, еще не понимая, куда заторопилась, но сразу же ей стало ясно: она должна идти на завод и первой увериться в правоте Олега. От этого решения повеселело на душе.
Едва Лариса сошла с крыльца, озноб охватил ее откуда-то изнутри. Потом замерзли губы, ресницы заиндевели, и было больно шевелить веками.
У заводской проходной она остановилась и, морщась, затопала окоченевшими ногами. Мимо пробегали люди. Все они, казалось ей, поглядывали на нее с удивлением: зачем она здесь, что ей надо? Ларисе стало неловко, она отступила назад, в темноту, но тут же шагнула вперед, заметив высокую фигуру Максимова.
– Здравствуйте, – обрадованно сказала Лариса и поперхнулась колючим морозным воздухом. – Мне вас очень нужно.
– Меня? – изумился Максимов. Он пританцовывал на месте, по очереди растирая то одно, то другое ухо. – Да вы кто? – Услышав ответ, он насупился, перестал пританцовывать. – Не ждал в такую рань. Факты, значит, прибежали проверять? Валяйте! – Максимов провел Ларису в проходную и сказал человеку за барьером: – Пропуск в инструментальный товарищу из газеты.
До цеха они прошли молча. У входа Максимов проговорил насмешливо:
– И почему у вас всегда так бывает – наврет один, а разбирается другой? Пускай Вишняков явится. Ребята с ним потолковать хотят. Мне за станок пора. Действуйте. В партком загляните, в завком, в общем, куда хотите.
С каждой его фразой в голову Ларисы все настойчивее проникала мысль, что Максимов прав. Откуда она появилась, эта мысль, было непонятно, но Лариса не могла ее отогнать.
– Извините меня, – Лариса растерянно помолчала. – Представьте, что я не сотрудник редакции, а… ну, словом, пришел к вам человек, вот я, и спрашивает: правду вы говорили в редакции или нет?
– Проверяйте, сами узнаете, чего тут рассуждать?
– Спасибо, – невпопад пробормотала Лариса, – где здесь можно погреться? У меня ноги замерзли.
– Да вон у батареи. Теплынь.
У батареи центрального отопления Лариса быстро отогрелась. Ноги заныли, будто сжатые тисками.
– Оттаяли маленько? – раздался рядом веселый мужской голос. – Чайком не побалуетесь?
Перед ней стоял высоченный парень в короткой, чуть ли не до пояса телогрейке, кубанке, лихо надвинутой на левую бровь.
– Меня в вашей «Смене» описали, – продолжал он. – Смеются ребята. Не хуже «Крокодила» получилось.
– А что смешного?
– Да про горделивую осанку написано, а я сутулый… Вот чаек-кипяток, вкусно, как в буфете, – он поставил на подоконник алюминиевую кружку и объяснил: – Меня Максимов к вам послал, говорит, замерзли… Пейте, пейте, чаек что надо. – Видно было, что парню хотелось поговорить, он переступал с ноги на ногу. – А здорово вы про Каховку сочинили! Хохотали мы тут. Ну, мне пора, я с ночной, пора на боковую смену. Кружку здесь и оставьте. Пока.
Кругом шумели станки, где-то недалеко стучал молот: обманул, обманул, обманул.
Теперь все ясно. Не надо создавать никакой комиссии для проверки заявления Максимова. Инструментальщики правы: Олег многое «присочинил».
По дороге в редакцию Лариса обдумывала, как будет разговаривать с Олегом. Он может убираться на все четыре стороны. Противно не то, что он сделал много неточностей в очерке и кое-что выдумал для красивости, а то, что лгал ей. И это сейчас, когда им надо думать о семье!
– Ух, глаза какие! Совсем не спала? – Маро бросилась к Ларисе, едва она вошла в приемную. – Тебя Копытов три раза вызывал. Попадет!
Редактор, взглянув на Ларису, проворчал недружелюбно:
– Полосу о детских домах придется переделать. Ерунда получилась. Неглубоко написано, несерьезно. Ты посмотри, что тут написано: ласка да ласка, заботливые руки… Не роман это, а газета, понимаешь? Ты с того начни, что в нашей стране, благодаря неустанной заботе… и так далее. Цифры приведи. Понимаешь?
– Здравствуйте, Сергей Иванович.
– Чего?
– Здравствуйте, говорю. Мы сегодня не виделись.
– Привет. Вас много, тут не упомнишь, с кем виделся, с кем – нет. Почему опоздала? Сколько раз напоминал: если нужно, предупредите накануне. Новый работник наш, Лесной, сегодня отчудил. Почему, спрашиваю, опоздал. А он: вышел, дескать, из дому, а погода такая замечательная, настроение такое поэтическое. Пешком, видите ли, захотелось прогуляться. Настроение поэтическое. Тоже мне, Пушкин нашелся, так сказать.
– Я была на заводе, Сергей Иванович, – тихо проговорила Лариса. – Максимов прав. Олег виноват. Если вы уволите его…
– Фу ты, господи! – Копытов стукнул по столу кулаком. – И кто его за язык тянул!.. Горе мне с вами, а не работа, – Копытов помолчал, развел руками и сел. – А тебя кто на завод посылал? С чего это ты? Никому ничего не сказала, никого не предупредила… Ладно, иди. Авось обойдется.
То, что редактор забраковал ее полосу – результат десятидневной командировки – Ларису даже не удивило и тем более не огорчило. Ко всему привыкает человек. Копытов не любил живых, не шаблонных материалов, предпочитал им солидные, нудные статьи, которые в редакции называли «шлакоблоками». Лариса привыкла к тому, что ее материалов Копытов не подписывал без более или менее крупного разговора.
Она думала об Олеге, перебирала письма, хотела позвонить в облоно, взяла в руки телефонную трубку, долго сидела, слушая гудок… Набравшись решительности, она заглянула в соседнюю комнату, затем – в другую, прошла в приемную.
– Олег разве не приходил? – спросила она Маро.
– Приходил, – виновато ответила Маро. – Хочешь ириску?
– А где он?
– Почему не хочешь? Очень вкусная ириска. Он уехал, – перешла на шепот Маро. – В командировку, в леспромхоз, вот приказ.
«Держись, – сказала себе Лариса, – может, еще хуже будет». Она положила ириску в карман, проговорила с болью:
– Хорошо бы сейчас на лыжах с горы скатиться. С высокой-высокой.
– Упадешь, – предостерегающе прошептала Маро.
– Не бойся, не упаду, – обиженно, но твердо ответила Лариса.
В клинике она старалась держаться с достоинством, независимо, а когда врач заполнила карточку беременности и внимательно посмотрела на раскрасневшуюся клиентку, та пробормотала:
– Когда прийти в следующий раз?
На улице ей стало страшно… Мама уже дома… Месяца два все будет оставаться по-прежнему, а потом… Она замедлила шаги… Ничего, ей выдержки не занимать. Прав тот, кто любит, а не тот, кто, не понимая любви, осудит ее за безрассудство. Если бы несчастье заключалось только в том, что ее ребенок вырастет без отца. Она хочет стать женой Олега, потому что родилась для того, чтобы помочь ему избавиться от всего наносного, мелкого. А он не понимает. Это страшно… Почему он сбежал? Бросил ее в самую трудную минуту?
Прежде чем войти в квартиру, Лариса немного постояла перед дверью, вытащила из муфты зеркальце, взглянула: ну, конечно, мама сразу заметит, глаза вон какие ненормальные.
Лариса никогда ничего не скрывала от матери, да это было и бесполезно. Александра Яковлевна догадывалась первого взгляда о том, что творилось с дочерью. Догадывалась она, видимо, и об истории с Олегом, и Ларисе было тягостно сознавать свою вину.
– Как жизнь? – встретила Александра Яковлевна дочь.
– Прекрасна и удивительна. С приездом, мамочка, – голос ее, как она ни сдерживалась, дрогнул.
– Что случилось?
Она ждала этого вопроса, приготовилась к нему и все-таки он показался неожиданным. Лариса кусала губы, чтобы согнать с лица беспомощную улыбку.
– На работе что-нибудь?
Сколько у нее седых волос! Будто только сейчас Лариса впервые заметила, что мать постарела.
– Беда со мной случилась, – прошептала Лариса. – Я очень виновата перед тобой. Я на что угодно согласна, чтобы не расстраивать тебя, но…
– Если я могу помочь тебе, – испуганно произнесла Александра Яковлевна, – говори, что бы там ни было. За меня не беспокойся. Что случилось?
«Только бы не струсить!» – подумала Лариса, негнущимися пальцами достала из муфты листок, который дали в клинике, и положила его на стол. Мать взглянула на листок и села.
– Давно?
– Вчера узнала… Мама!
– Раньше надо было маму кричать, – глухо проговорила Александра Яковлевна. – Что же ты?.. Дочь…
И она заплакала навзрыд, в полный голос, как плачут тогда, когда уже больше нечего делать. Слезы падали ей на руки, и она вытирала их о скатерть. Лариса стояла рядом, еще в пальто, и боялась прикоснуться к матери. Ей хотелось убежать, спрятаться куда-нибудь. Слезы уже подступили к глазам, щекотали их, в горле пересохло, но она не смогла заплакать. Слез не было.
– Спасибо, – еле слышно произнесла мать, – дождалась благодарности… Он знает?
Лариса кивнула.
Больше мать не сказала ей ни одного строгого слова, ни о чем не спросила. В эти дни Лариса находила у нее защиту от своих сомнений и нерадостных предчувствий. Обе они стали еще внимательнее друг к другу, несчастье еще сильнее сдружило их. В сдержанности Александры Яковлевны дочь видела не прощение себе, а свойство ни с чем не сравнимой материнской любви – не слепнуть от радости и не слабеть в несчастье. Но дочь могла лишь догадываться, каких усилий это стоило матери. Лариса с удивлением и обожанием смотрела на нее, словно не узнавая.
Как бы ни любил ты мать, привыкаешь к ее заботе, не догадаешься и отблагодарить, забываешь, что мать сама нуждается и в ласке, и заботе. Мамины руки отгоняют от тебя болезни, ласкают тебя в грустные минуты, штопают рубашки, пока ты еще не зарабатываешь денег на новые.
Уставшее сердце матери бьется только для тебя. Что бы ты ни делал, она думает о тебе больше, чем ты сам. Все самое лучшее желает тебе мать. И если придет несчастье, больше тебя обеспокоится она, а если радость – только мать по-настоящему переживет ее.
Милые мамины глаза. Сколько морщинок скопилось около них еще тогда, когда ты едва начал жить. Каждая морщинка – это твои болезни, неудачи, проступки, ошибки. Лишь мама помнит, сколько раз ты болел, сколько раз неудачно влюблялся, сколько не сдал экзаменов.
Милые мамины глаза. И строгие, и добрые, и ласковые, и недовольные, но всегда внимательные.
До конца дней своих ты в долгу перед ними. Мать поймешь только тогда, когда увидишь невольную, идущую от беспечности неблагодарность своих детей. Тогда и вспомнишь маму, пожалеешь, что сам был таким. Поздно вспомнишь.
Привыкнешь к материнской заботе и вдруг другими глазами посмотришь на нее. Придет большое горе, такое, что друзьям о нем не поведаешь, и лишь мама поможет. Удивишься ее силе и разуму. У нее никогда не опустятся руки. Она будет бороться с любой бедой, спасет, успокоит.
Рядом с матерью Лариса чувствовала, что выстоит, выдержит, победит. Она не считала дни, оставшиеся до приезда Олега. Она боялась его возвращения, потому что тогда все должно было решиться окончательно и сразу. Устав ждать, она временами равнодушно повторяла: «Неважно, неважно». Но в сердце не гасла надежда: все будет хорошо. И ей становилось стыдно за свои подозрения и сомнения.
Однажды в субботу, когда раздался ничем не примечательный стук в дверь, Лариса переменилась в лице, выскочила из-за стола, кинулась к выходу, обернулась к матери и с трудом выговорила:
– Открой.
Когда Александра Яковлевна ушла и Лариса услышала негромкий виноватый голос Олега, она села, встала, снова села, положила руки на стол и замерла.
Олег был в старом, помятом костюме, небритый.
– Извините, – сказал он, – я прямо с поезда… В понедельник я должен уехать и…
В комнате повисла режущая слух, почти физически ощутимая тишина. Лариса в изнеможении закрыла глаза. Олег громко стучал ложкой, размешивая чай. И лишь Александра Яковлевна была спокойна, читала книгу, ни на кого не глядя. Когда молчание стало невыносимым, Олег заговорил:
– Я сбежал тогда… в командировку. Просто не мог сразу… сразу представить себя отцом, – он встал, растерянно поморгал глазами, неловко одернул пиджак и нетвердо закончил: – Александра Яковлевна, я прошу руки вашей дочери.
Лариса вскочила и выбежала из комнаты.
– Пусть решает она, – ответила Александра Яковлевна, проводив дочь страдающим взглядом. – И вообще не к чему эти церемонии. Поздно.
– Вы правы, – покраснев, согласился Олег. – Во всем виноват я один. Но я заглажу свою вину.
Александра Яковлевна показала глазами на дверь в соседнюю комнату, куда убежала Лариса, и Олег радостно, понимающе улыбнулся. Чувствовалось, что он уже пережил трудный момент, и к нему вернулось обычное настроение, Он кивнул Александре Яковлевне, снова улыбнулся и ушел.
Лариса стояла у окна, опустив руки. Глаза ее, печальные и заплаканные, смотрели на Олега без укора, с тихой благодарностью. Он взял ее руки и поцеловал ладони.
– Я всегда верила, что ты такой, как сейчас, – счастливым голосом прошептала она. – Значит, ты скоро уже не будешь провожать меня домой… Мы будем вместе.
Голубые глаза Олега потемнели, он был взбудоражен, гладил руки Ларисы, целовал ее волосы и молчал. Ему все еще не верилось, что то, чего он так боялся, произошло легко, и теперь не надо волноваться.
– Ты будешь хорошим, – шептала Лариса, – только слушайся меня. Тебя здорово править надо, ты как письмо в редакцию, тебя дорабатывать надо.
– Я все сделаю, чтобы ты была счастливой, – сказал Олег первые пришедшие в голову слова.
– Пожалуйста, не возражаю, – смеясь, ответила Лариса и обняла его. – Ты никогда не забывай, как ты увидел меня, как мы первый раз пошли вместе, помнишь по Театральному скверу, как мы вместе первый раз томатный сок пили… помнишь?
– Каждый день вспоминаю и не верю своему счастью.
– Зря. Даже когда мне бывает очень плохо, когда жить не хочется, я верю. Чем хуже мне, тем сильнее верю, – торопливо говорила Лариса, – я ведь счастливее тебя. Я тебе легко досталась, тебе ни погрустить, ни пострадать не пришлось…
Провожая его, Лариса едва не расплакалась.
– Мне ведь не штамп в паспорте нужен, – сказала она, – ты мне нужен…
Тревожное чувство не покидало ее, мучило подозрение, что Олега к ней привело доброе, но не любящее сердце, жалость. И раньше Лариса замечала, что чувство Олега неровное какое-то: то ярко вспыхнет, то погаснет, будто его и не было. После ссор он возвращался к ней виноватый, раскаявшийся и, словно недовольный этим, вновь становился равнодушным к ней.
Лариса тряхнула головой и взялась за перо: надо работать, надо всегда работать. Где еще найдет она такое радостное, опьяняющее вдохновение, возможность приложить свои почти не тронутые силы! И что еще есть на свете благодарнее, чем необходимый для души непрестанный труд!
Сырые, пахнущие керосином и типографской краской влажные полосы. Газета – это тоже любовь, и тоже на всю жизнь. А главное в ней, в жизни, найти свой труд, пусть тяжелый, но всегда самый нужный для тебя. Если я нашла свой труд, мне не страшны никакие напасти. Труд должен заполнять всю жизнь, а не восемь часов в сутки.
Мысли о газете и об Олеге были неразрывны. Думая о нем, она вспомнила свою первую статью, первое дежурство в типографии, первую опечатку. Олег помог ей стать увереннее, будто передал часть своих сил. Но теперь она была сильнее. Он считал, что Лариса слепо преклоняется перед ним, не видит в нем ни одного недостатка и простит все, лишь бы он остался с ней. Это было его самое досадное заблуждение. Ведь она лучше других знала Олега и – любила. Она считала, что не имеет права отказываться от Олега только потому, что его недостатки могут плохо повлиять на ее жизненное благополучие. Она не могла уйти от него именно потому, что хотела, страстно хотела видеть его сильным, чистым, настоящим. Она шла на этот подвиг веры – так требовала ее натура, ее образ жизни, ее мировоззрение. Лариса строго проверяла каждый свой шаг и не прощала себе ошибок, за которые осудила бы других. Она считала, что журналист должен быть безупречен. Газету должны делать чистые руки, честные души. А любовь учит быть чистым и честным. Значит, она необходима Олегу.
И ничего ее сейчас не волновало, кроме истории с очерком «Таков советский человек». Для Ларисы не было страшнее вины, чем ложь в печатном слове, какой бы эта ложь ни была, большой или маленькой, сознательной или невольной, от желания угодить начальству или написать красиво. Журналисту, который пишет неправду, нельзя доверять и в личной жизни. Сегодня солжешь другу, завтра – читателю, сегодня – читателю, завтра – другу. Тут почти прямая связь.
Поэтому, когда на другой день пришел Олег, ласковый и тихий, Лариса не побоялась спросить:
– А что с твоим очерком?
Он недовольно скривил губы.
– Разве приказа не было? Почему именно сейчас тебе хочется говорить на эту тему? Я думаю о том, как мы будем жить, а ты…
– О том же. От того, как закончится история с очерком, зависит, не удивляйся, наша с тобой жизнь.
Олег помрачнел, отошел от нее и бросил через плечо:
– Шеф обещал строгий выговор с предупреждением.
– Я не о мере наказания.
– А о чем?
Лариса молчала. Она понимала, что сейчас, может быть, и не время говорить об очерке, лучше – потом, но упрямая сила разжала ей губы.
– Зачем ты лжешь мне, Олик? Мне-то зачем лжешь?
Он опустил голову, потер виски руками и ответил глухо:
– Именно перед тобой мне не хотелось выглядеть дураком. Я сорвался первый и последний раз.
Невозможно было не поверить.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
– Факты, действительно, противоречивы. Оба начальника с помощью цифр, проверить которые почти невозможно, утверждают прямо противоположные вещи. Разобраться в них трудно. А мы и не будем разбираться. Статью надо назвать: «Разберитесь, товарищи Гаврилов и Гуревич!»
Придя домой, Лариса села за стол. И как легко писалось! Рядом с Олегом она начала по-настоящему верить в свои силы, впервые отчетливо осознала свои способности. Олег убедил ее, что она будет журналисткой, и она не могла не полюбить его. Они сблизились не на танцплощадке, не на бесшабашных студенческих вечеринках, а за интересной и сложной работой.
Лариса видела, что Олег способен вдохновляться, дорожит возможностью выступать на печатных страницах, не жалеет ни сил, ни времени, понимает радость труда. Все остальное – самовлюбленность, высокомерие – было наносным, не пугало ее. Это можно было убрать, подобно тому, как художник исправляет портрет, убирая лишние, неудачные штрихи.
Олег относился к своему труду серьезно, считал его делом жизни. Пока большинство студентов изучало журналистику только на лекциях, он уже сотрудничал в редакциях, набирался опыта. А чтобы совмещать работу и учебу, надо обладать твердым характером, силой воли, уметь жить нелегкой жизнью.
Лариса помогала ему и ласковой заботой, и нежным вниманием, и – самое главное – горячим стремлением трудиться, не жалеть сил для газеты.
– Ты не представляешь, что ты за человек! – поражался Олег. – Ты чудо природы. Чем я тебя отблагодарю?
– Не притворяйся, – отвечала она, – ты знаешь, чем меня можно отблагодарить. Вот подожди, окончим университет, берегись меня тогда!
Уверившись, что Лариса крепко к нему привязалась, Олег охладел к ней.
– Чудо природы скучает, – невесело шутила Лариса, – ему надо немножечко человеческого внимания.
Она не могла понять, что произошло с Олегом.
– Ты скажи прямо, – просила она. – Надоела?
– Как тебе не стыдно? – вяло защищался Олег. – Просто у меня такой характер.
И стоило ему немного отойти от Ларисы, как сразу явственно проявлялись его недостатки. Курсовое собрание осудило его за пренебрежительное отношение к товарищам, стенная газета раскритиковала за высокомерные отзывы о преподавателях.
Но чем сильнее проявлялись в Олеге недостатки, тем с большей верой Лариса думала о том, что она обязана помочь ему избавиться от них. Любовь ее была тревожной, но поворачивать назад было поздно: Лариса любила, а для нее это значило – на всю жизнь.
Он закончил университет на год раньше ее и, уезжая, сказал:
– Буду ждать.
Неделю не было писем. Ей думалось, что он попал под трамвай, заболел или еще что-нибудь. Потом письма полетели одно за другим. Олег скучал: «Мне недостает тебя», – писал он.
Встреча после разлуки была, наверное, самым счастливым мгновением ее жизни. Ради этого можно было и пострадать.
В редакции Ларису назначили заведующей отделом учащейся молодежи. Все шло хорошо, и вдруг – совсем неожиданно – случилось то, о чем жалеть было уже поздно.
Обо всем этом Лариса думала до утра. Болела голова, в теле была слабость. Лариса устала лежать и думать. А что, если завтра, то есть уже сегодня, не ходить на работу? Ой, нет! Вернется из командировки мама, она обязательно вызовет врача. Не надо. Лариса закрыла лицо руками: она сама сходит в клинику, сама обо всем расскажет маме… А что сейчас делает Олег? Наверное, ходит по комнате и курит… А ведь смешно: только вчера узнала, что стала матерью… Ничего смешного нет. Страшно. Очень страшно. Мама заплачет… Может, проще сделать? Не поздно?.. Нет, ни за что… И не надо ни о чем жалеть.
Проснулась Лариса усталой и разбитой. Было семь часов. Она торопливо оделась, еще не понимая, куда заторопилась, но сразу же ей стало ясно: она должна идти на завод и первой увериться в правоте Олега. От этого решения повеселело на душе.
Едва Лариса сошла с крыльца, озноб охватил ее откуда-то изнутри. Потом замерзли губы, ресницы заиндевели, и было больно шевелить веками.
У заводской проходной она остановилась и, морщась, затопала окоченевшими ногами. Мимо пробегали люди. Все они, казалось ей, поглядывали на нее с удивлением: зачем она здесь, что ей надо? Ларисе стало неловко, она отступила назад, в темноту, но тут же шагнула вперед, заметив высокую фигуру Максимова.
– Здравствуйте, – обрадованно сказала Лариса и поперхнулась колючим морозным воздухом. – Мне вас очень нужно.
– Меня? – изумился Максимов. Он пританцовывал на месте, по очереди растирая то одно, то другое ухо. – Да вы кто? – Услышав ответ, он насупился, перестал пританцовывать. – Не ждал в такую рань. Факты, значит, прибежали проверять? Валяйте! – Максимов провел Ларису в проходную и сказал человеку за барьером: – Пропуск в инструментальный товарищу из газеты.
До цеха они прошли молча. У входа Максимов проговорил насмешливо:
– И почему у вас всегда так бывает – наврет один, а разбирается другой? Пускай Вишняков явится. Ребята с ним потолковать хотят. Мне за станок пора. Действуйте. В партком загляните, в завком, в общем, куда хотите.
С каждой его фразой в голову Ларисы все настойчивее проникала мысль, что Максимов прав. Откуда она появилась, эта мысль, было непонятно, но Лариса не могла ее отогнать.
– Извините меня, – Лариса растерянно помолчала. – Представьте, что я не сотрудник редакции, а… ну, словом, пришел к вам человек, вот я, и спрашивает: правду вы говорили в редакции или нет?
– Проверяйте, сами узнаете, чего тут рассуждать?
– Спасибо, – невпопад пробормотала Лариса, – где здесь можно погреться? У меня ноги замерзли.
– Да вон у батареи. Теплынь.
У батареи центрального отопления Лариса быстро отогрелась. Ноги заныли, будто сжатые тисками.
– Оттаяли маленько? – раздался рядом веселый мужской голос. – Чайком не побалуетесь?
Перед ней стоял высоченный парень в короткой, чуть ли не до пояса телогрейке, кубанке, лихо надвинутой на левую бровь.
– Меня в вашей «Смене» описали, – продолжал он. – Смеются ребята. Не хуже «Крокодила» получилось.
– А что смешного?
– Да про горделивую осанку написано, а я сутулый… Вот чаек-кипяток, вкусно, как в буфете, – он поставил на подоконник алюминиевую кружку и объяснил: – Меня Максимов к вам послал, говорит, замерзли… Пейте, пейте, чаек что надо. – Видно было, что парню хотелось поговорить, он переступал с ноги на ногу. – А здорово вы про Каховку сочинили! Хохотали мы тут. Ну, мне пора, я с ночной, пора на боковую смену. Кружку здесь и оставьте. Пока.
Кругом шумели станки, где-то недалеко стучал молот: обманул, обманул, обманул.
Теперь все ясно. Не надо создавать никакой комиссии для проверки заявления Максимова. Инструментальщики правы: Олег многое «присочинил».
По дороге в редакцию Лариса обдумывала, как будет разговаривать с Олегом. Он может убираться на все четыре стороны. Противно не то, что он сделал много неточностей в очерке и кое-что выдумал для красивости, а то, что лгал ей. И это сейчас, когда им надо думать о семье!
– Ух, глаза какие! Совсем не спала? – Маро бросилась к Ларисе, едва она вошла в приемную. – Тебя Копытов три раза вызывал. Попадет!
Редактор, взглянув на Ларису, проворчал недружелюбно:
– Полосу о детских домах придется переделать. Ерунда получилась. Неглубоко написано, несерьезно. Ты посмотри, что тут написано: ласка да ласка, заботливые руки… Не роман это, а газета, понимаешь? Ты с того начни, что в нашей стране, благодаря неустанной заботе… и так далее. Цифры приведи. Понимаешь?
– Здравствуйте, Сергей Иванович.
– Чего?
– Здравствуйте, говорю. Мы сегодня не виделись.
– Привет. Вас много, тут не упомнишь, с кем виделся, с кем – нет. Почему опоздала? Сколько раз напоминал: если нужно, предупредите накануне. Новый работник наш, Лесной, сегодня отчудил. Почему, спрашиваю, опоздал. А он: вышел, дескать, из дому, а погода такая замечательная, настроение такое поэтическое. Пешком, видите ли, захотелось прогуляться. Настроение поэтическое. Тоже мне, Пушкин нашелся, так сказать.
– Я была на заводе, Сергей Иванович, – тихо проговорила Лариса. – Максимов прав. Олег виноват. Если вы уволите его…
– Фу ты, господи! – Копытов стукнул по столу кулаком. – И кто его за язык тянул!.. Горе мне с вами, а не работа, – Копытов помолчал, развел руками и сел. – А тебя кто на завод посылал? С чего это ты? Никому ничего не сказала, никого не предупредила… Ладно, иди. Авось обойдется.
То, что редактор забраковал ее полосу – результат десятидневной командировки – Ларису даже не удивило и тем более не огорчило. Ко всему привыкает человек. Копытов не любил живых, не шаблонных материалов, предпочитал им солидные, нудные статьи, которые в редакции называли «шлакоблоками». Лариса привыкла к тому, что ее материалов Копытов не подписывал без более или менее крупного разговора.
Она думала об Олеге, перебирала письма, хотела позвонить в облоно, взяла в руки телефонную трубку, долго сидела, слушая гудок… Набравшись решительности, она заглянула в соседнюю комнату, затем – в другую, прошла в приемную.
– Олег разве не приходил? – спросила она Маро.
– Приходил, – виновато ответила Маро. – Хочешь ириску?
– А где он?
– Почему не хочешь? Очень вкусная ириска. Он уехал, – перешла на шепот Маро. – В командировку, в леспромхоз, вот приказ.
«Держись, – сказала себе Лариса, – может, еще хуже будет». Она положила ириску в карман, проговорила с болью:
– Хорошо бы сейчас на лыжах с горы скатиться. С высокой-высокой.
– Упадешь, – предостерегающе прошептала Маро.
– Не бойся, не упаду, – обиженно, но твердо ответила Лариса.
В клинике она старалась держаться с достоинством, независимо, а когда врач заполнила карточку беременности и внимательно посмотрела на раскрасневшуюся клиентку, та пробормотала:
– Когда прийти в следующий раз?
На улице ей стало страшно… Мама уже дома… Месяца два все будет оставаться по-прежнему, а потом… Она замедлила шаги… Ничего, ей выдержки не занимать. Прав тот, кто любит, а не тот, кто, не понимая любви, осудит ее за безрассудство. Если бы несчастье заключалось только в том, что ее ребенок вырастет без отца. Она хочет стать женой Олега, потому что родилась для того, чтобы помочь ему избавиться от всего наносного, мелкого. А он не понимает. Это страшно… Почему он сбежал? Бросил ее в самую трудную минуту?
Прежде чем войти в квартиру, Лариса немного постояла перед дверью, вытащила из муфты зеркальце, взглянула: ну, конечно, мама сразу заметит, глаза вон какие ненормальные.
Лариса никогда ничего не скрывала от матери, да это было и бесполезно. Александра Яковлевна догадывалась первого взгляда о том, что творилось с дочерью. Догадывалась она, видимо, и об истории с Олегом, и Ларисе было тягостно сознавать свою вину.
– Как жизнь? – встретила Александра Яковлевна дочь.
– Прекрасна и удивительна. С приездом, мамочка, – голос ее, как она ни сдерживалась, дрогнул.
– Что случилось?
Она ждала этого вопроса, приготовилась к нему и все-таки он показался неожиданным. Лариса кусала губы, чтобы согнать с лица беспомощную улыбку.
– На работе что-нибудь?
Сколько у нее седых волос! Будто только сейчас Лариса впервые заметила, что мать постарела.
– Беда со мной случилась, – прошептала Лариса. – Я очень виновата перед тобой. Я на что угодно согласна, чтобы не расстраивать тебя, но…
– Если я могу помочь тебе, – испуганно произнесла Александра Яковлевна, – говори, что бы там ни было. За меня не беспокойся. Что случилось?
«Только бы не струсить!» – подумала Лариса, негнущимися пальцами достала из муфты листок, который дали в клинике, и положила его на стол. Мать взглянула на листок и села.
– Давно?
– Вчера узнала… Мама!
– Раньше надо было маму кричать, – глухо проговорила Александра Яковлевна. – Что же ты?.. Дочь…
И она заплакала навзрыд, в полный голос, как плачут тогда, когда уже больше нечего делать. Слезы падали ей на руки, и она вытирала их о скатерть. Лариса стояла рядом, еще в пальто, и боялась прикоснуться к матери. Ей хотелось убежать, спрятаться куда-нибудь. Слезы уже подступили к глазам, щекотали их, в горле пересохло, но она не смогла заплакать. Слез не было.
– Спасибо, – еле слышно произнесла мать, – дождалась благодарности… Он знает?
Лариса кивнула.
Больше мать не сказала ей ни одного строгого слова, ни о чем не спросила. В эти дни Лариса находила у нее защиту от своих сомнений и нерадостных предчувствий. Обе они стали еще внимательнее друг к другу, несчастье еще сильнее сдружило их. В сдержанности Александры Яковлевны дочь видела не прощение себе, а свойство ни с чем не сравнимой материнской любви – не слепнуть от радости и не слабеть в несчастье. Но дочь могла лишь догадываться, каких усилий это стоило матери. Лариса с удивлением и обожанием смотрела на нее, словно не узнавая.
Как бы ни любил ты мать, привыкаешь к ее заботе, не догадаешься и отблагодарить, забываешь, что мать сама нуждается и в ласке, и заботе. Мамины руки отгоняют от тебя болезни, ласкают тебя в грустные минуты, штопают рубашки, пока ты еще не зарабатываешь денег на новые.
Уставшее сердце матери бьется только для тебя. Что бы ты ни делал, она думает о тебе больше, чем ты сам. Все самое лучшее желает тебе мать. И если придет несчастье, больше тебя обеспокоится она, а если радость – только мать по-настоящему переживет ее.
Милые мамины глаза. Сколько морщинок скопилось около них еще тогда, когда ты едва начал жить. Каждая морщинка – это твои болезни, неудачи, проступки, ошибки. Лишь мама помнит, сколько раз ты болел, сколько раз неудачно влюблялся, сколько не сдал экзаменов.
Милые мамины глаза. И строгие, и добрые, и ласковые, и недовольные, но всегда внимательные.
До конца дней своих ты в долгу перед ними. Мать поймешь только тогда, когда увидишь невольную, идущую от беспечности неблагодарность своих детей. Тогда и вспомнишь маму, пожалеешь, что сам был таким. Поздно вспомнишь.
Привыкнешь к материнской заботе и вдруг другими глазами посмотришь на нее. Придет большое горе, такое, что друзьям о нем не поведаешь, и лишь мама поможет. Удивишься ее силе и разуму. У нее никогда не опустятся руки. Она будет бороться с любой бедой, спасет, успокоит.
Рядом с матерью Лариса чувствовала, что выстоит, выдержит, победит. Она не считала дни, оставшиеся до приезда Олега. Она боялась его возвращения, потому что тогда все должно было решиться окончательно и сразу. Устав ждать, она временами равнодушно повторяла: «Неважно, неважно». Но в сердце не гасла надежда: все будет хорошо. И ей становилось стыдно за свои подозрения и сомнения.
Однажды в субботу, когда раздался ничем не примечательный стук в дверь, Лариса переменилась в лице, выскочила из-за стола, кинулась к выходу, обернулась к матери и с трудом выговорила:
– Открой.
Когда Александра Яковлевна ушла и Лариса услышала негромкий виноватый голос Олега, она села, встала, снова села, положила руки на стол и замерла.
Олег был в старом, помятом костюме, небритый.
– Извините, – сказал он, – я прямо с поезда… В понедельник я должен уехать и…
В комнате повисла режущая слух, почти физически ощутимая тишина. Лариса в изнеможении закрыла глаза. Олег громко стучал ложкой, размешивая чай. И лишь Александра Яковлевна была спокойна, читала книгу, ни на кого не глядя. Когда молчание стало невыносимым, Олег заговорил:
– Я сбежал тогда… в командировку. Просто не мог сразу… сразу представить себя отцом, – он встал, растерянно поморгал глазами, неловко одернул пиджак и нетвердо закончил: – Александра Яковлевна, я прошу руки вашей дочери.
Лариса вскочила и выбежала из комнаты.
– Пусть решает она, – ответила Александра Яковлевна, проводив дочь страдающим взглядом. – И вообще не к чему эти церемонии. Поздно.
– Вы правы, – покраснев, согласился Олег. – Во всем виноват я один. Но я заглажу свою вину.
Александра Яковлевна показала глазами на дверь в соседнюю комнату, куда убежала Лариса, и Олег радостно, понимающе улыбнулся. Чувствовалось, что он уже пережил трудный момент, и к нему вернулось обычное настроение, Он кивнул Александре Яковлевне, снова улыбнулся и ушел.
Лариса стояла у окна, опустив руки. Глаза ее, печальные и заплаканные, смотрели на Олега без укора, с тихой благодарностью. Он взял ее руки и поцеловал ладони.
– Я всегда верила, что ты такой, как сейчас, – счастливым голосом прошептала она. – Значит, ты скоро уже не будешь провожать меня домой… Мы будем вместе.
Голубые глаза Олега потемнели, он был взбудоражен, гладил руки Ларисы, целовал ее волосы и молчал. Ему все еще не верилось, что то, чего он так боялся, произошло легко, и теперь не надо волноваться.
– Ты будешь хорошим, – шептала Лариса, – только слушайся меня. Тебя здорово править надо, ты как письмо в редакцию, тебя дорабатывать надо.
– Я все сделаю, чтобы ты была счастливой, – сказал Олег первые пришедшие в голову слова.
– Пожалуйста, не возражаю, – смеясь, ответила Лариса и обняла его. – Ты никогда не забывай, как ты увидел меня, как мы первый раз пошли вместе, помнишь по Театральному скверу, как мы вместе первый раз томатный сок пили… помнишь?
– Каждый день вспоминаю и не верю своему счастью.
– Зря. Даже когда мне бывает очень плохо, когда жить не хочется, я верю. Чем хуже мне, тем сильнее верю, – торопливо говорила Лариса, – я ведь счастливее тебя. Я тебе легко досталась, тебе ни погрустить, ни пострадать не пришлось…
Провожая его, Лариса едва не расплакалась.
– Мне ведь не штамп в паспорте нужен, – сказала она, – ты мне нужен…
Тревожное чувство не покидало ее, мучило подозрение, что Олега к ней привело доброе, но не любящее сердце, жалость. И раньше Лариса замечала, что чувство Олега неровное какое-то: то ярко вспыхнет, то погаснет, будто его и не было. После ссор он возвращался к ней виноватый, раскаявшийся и, словно недовольный этим, вновь становился равнодушным к ней.
Лариса тряхнула головой и взялась за перо: надо работать, надо всегда работать. Где еще найдет она такое радостное, опьяняющее вдохновение, возможность приложить свои почти не тронутые силы! И что еще есть на свете благодарнее, чем необходимый для души непрестанный труд!
Сырые, пахнущие керосином и типографской краской влажные полосы. Газета – это тоже любовь, и тоже на всю жизнь. А главное в ней, в жизни, найти свой труд, пусть тяжелый, но всегда самый нужный для тебя. Если я нашла свой труд, мне не страшны никакие напасти. Труд должен заполнять всю жизнь, а не восемь часов в сутки.
Мысли о газете и об Олеге были неразрывны. Думая о нем, она вспомнила свою первую статью, первое дежурство в типографии, первую опечатку. Олег помог ей стать увереннее, будто передал часть своих сил. Но теперь она была сильнее. Он считал, что Лариса слепо преклоняется перед ним, не видит в нем ни одного недостатка и простит все, лишь бы он остался с ней. Это было его самое досадное заблуждение. Ведь она лучше других знала Олега и – любила. Она считала, что не имеет права отказываться от Олега только потому, что его недостатки могут плохо повлиять на ее жизненное благополучие. Она не могла уйти от него именно потому, что хотела, страстно хотела видеть его сильным, чистым, настоящим. Она шла на этот подвиг веры – так требовала ее натура, ее образ жизни, ее мировоззрение. Лариса строго проверяла каждый свой шаг и не прощала себе ошибок, за которые осудила бы других. Она считала, что журналист должен быть безупречен. Газету должны делать чистые руки, честные души. А любовь учит быть чистым и честным. Значит, она необходима Олегу.
И ничего ее сейчас не волновало, кроме истории с очерком «Таков советский человек». Для Ларисы не было страшнее вины, чем ложь в печатном слове, какой бы эта ложь ни была, большой или маленькой, сознательной или невольной, от желания угодить начальству или написать красиво. Журналисту, который пишет неправду, нельзя доверять и в личной жизни. Сегодня солжешь другу, завтра – читателю, сегодня – читателю, завтра – другу. Тут почти прямая связь.
Поэтому, когда на другой день пришел Олег, ласковый и тихий, Лариса не побоялась спросить:
– А что с твоим очерком?
Он недовольно скривил губы.
– Разве приказа не было? Почему именно сейчас тебе хочется говорить на эту тему? Я думаю о том, как мы будем жить, а ты…
– О том же. От того, как закончится история с очерком, зависит, не удивляйся, наша с тобой жизнь.
Олег помрачнел, отошел от нее и бросил через плечо:
– Шеф обещал строгий выговор с предупреждением.
– Я не о мере наказания.
– А о чем?
Лариса молчала. Она понимала, что сейчас, может быть, и не время говорить об очерке, лучше – потом, но упрямая сила разжала ей губы.
– Зачем ты лжешь мне, Олик? Мне-то зачем лжешь?
Он опустил голову, потер виски руками и ответил глухо:
– Именно перед тобой мне не хотелось выглядеть дураком. Я сорвался первый и последний раз.
Невозможно было не поверить.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Не по своей вине целую неделю Валентин потратил на мелкие поручения. Правда, за это время он съездил в однодневную командировку к молодому каменщику – делегату на третью конференцию сторонников мира. Но корреспонденция получилась сухой, неинтересной, а после правки Копытова превратилась в набор общих фраз. Валентин попросил отправить его в командировку.
Он хорошо сознавал значение этой поездки для своей дальнейшей судьбы в редакции, от поездки зависело многое. Подружиться с коллективом нельзя, пока он не увидит, как ты работаешь.
Ему подсказали несколько тем; он перелистал подшивку «Смены», прочитал все корреспонденции, присланные из района, куда собирался ехать. Их было мало – три информации о молодых животноводах из укрупненного колхоза «Коллективист». В архиве обнаружилось два письма о трудовых успехах слесаря железнодорожных мастерских Василия Архипова.
Сведений было недостаточно, Валентин почитал еще областную партийную и районную газеты, выписал несколько фамилий, цифр и названий колхозов. Он торопился уехать, хотелось поработать, набраться впечатлений, написать что-нибудь очень хорошее.
Каждый раз, выходя из вагона пригородного поезда на незнакомый перрон, Валентин испытывал смутную радость и каждый раз, ступив на землю, пытался определить, чем вызывается это чувство, постепенно переходящее в нетерпение.
Едва поезд затормозил, Валентин спрыгнул с подложки, постоял, оглядываясь, и быстро прошел в кабинет начальника станции через прокуренный зал ожидания.
За столом, освещенным лампой под зеленым, склеенным полосками газетной бумаги абажуром, темнела маленькая фигурка в непомерно большой фуражке.
– Сделаем, – ответил железнодорожник сиплым, простуженным басом, – приходите часа за два, уедете скорым… Вы бы к нам заглянули, товарищ корреспондент. У нас на станции хорошие работники есть. Вот Архипов, например, Василий.
– Знаю.
– Ну? – удивился железнодорожник. – Архипова-то?.. Хотя понятно, корреспонденты все знают.
– Все не все, а кое-что обязаны знать…
Привокзальная площадь была окружена плотным кольцом киосков и забита подводами. Храпели кони, позвякивали сбруей, люди спешили, Валентин сновал между ними, расспрашивал, но в сторону колхоза «Коллективист» никто не ехал. Вскоре площадь опустела, а он успел лишь узнать, что до колхоза десять с лишком верст, что, выйдя на тракт, надо повернуть «крутолево».
Поколебавшись, Валентин двинулся вперед и сразу же пожалел об этом. Кругом была тьма, наполненная снегом и ветром. Стало страшно. Валентин зашагал быстрее, стараясь не думать о том, что дороге конца нет. Ветер плыл навстречу лавиной, пришлось повернуться к нему спиной, чтобы отдышаться. Валентин взглянул вверх, увидел в темном небе неяркие точки звезд и вспомнил Ольгу. Ее лицо: черные глаза, густые прямые брови, упрямо очерченные губы и даже родинка – вспомнились с удивительной отчетливостью. Выражение глаз менялось, а лицо оставалось неподвижным, как на портрете.
Валентин нагнул голову и двинулся вперед. Воспоминания отвлекли его, и страх исчез. Он до мельчайших подробностей вспомнил встречу с Ольгой. Увиделись они неожиданно – на катке.
В тот вечер на ледяных дорожках было мало катающихся и огней было мало. Медленно падал густой снег, из репродуктора доносился грустный старинный вальс.
Было и радостно и тоскливо. Он видел, слышал Ольгу, мог прикоснуться к ней, чтобы убедиться, что не спит, и все-таки она была бесконечно далека. Хотелось взять ее за руки, чтобы она не вырвалась, не убежала, и сказать:
«Смешно подумать, Оля, но я приехал сюда из-за тебя. Потому что люблю».
– Смешно подумать… – начал он, но замолчал; и вдруг ринулся вперед.
Потом в неуютном буфете они пили несладкий холодный чай. Ольга была грустной. Он не мог понять, то ли она просто повзрослела, то ли страдает. Ему хотелось смотреть на нее, не отрываясь, но он не поднимал глаз. В черном трико она казалась немного полной и, может быть, поэтому он все время думал о том, что она уже не девочка, а женщина.
Он хорошо сознавал значение этой поездки для своей дальнейшей судьбы в редакции, от поездки зависело многое. Подружиться с коллективом нельзя, пока он не увидит, как ты работаешь.
Ему подсказали несколько тем; он перелистал подшивку «Смены», прочитал все корреспонденции, присланные из района, куда собирался ехать. Их было мало – три информации о молодых животноводах из укрупненного колхоза «Коллективист». В архиве обнаружилось два письма о трудовых успехах слесаря железнодорожных мастерских Василия Архипова.
Сведений было недостаточно, Валентин почитал еще областную партийную и районную газеты, выписал несколько фамилий, цифр и названий колхозов. Он торопился уехать, хотелось поработать, набраться впечатлений, написать что-нибудь очень хорошее.
Каждый раз, выходя из вагона пригородного поезда на незнакомый перрон, Валентин испытывал смутную радость и каждый раз, ступив на землю, пытался определить, чем вызывается это чувство, постепенно переходящее в нетерпение.
Едва поезд затормозил, Валентин спрыгнул с подложки, постоял, оглядываясь, и быстро прошел в кабинет начальника станции через прокуренный зал ожидания.
За столом, освещенным лампой под зеленым, склеенным полосками газетной бумаги абажуром, темнела маленькая фигурка в непомерно большой фуражке.
– Сделаем, – ответил железнодорожник сиплым, простуженным басом, – приходите часа за два, уедете скорым… Вы бы к нам заглянули, товарищ корреспондент. У нас на станции хорошие работники есть. Вот Архипов, например, Василий.
– Знаю.
– Ну? – удивился железнодорожник. – Архипова-то?.. Хотя понятно, корреспонденты все знают.
– Все не все, а кое-что обязаны знать…
Привокзальная площадь была окружена плотным кольцом киосков и забита подводами. Храпели кони, позвякивали сбруей, люди спешили, Валентин сновал между ними, расспрашивал, но в сторону колхоза «Коллективист» никто не ехал. Вскоре площадь опустела, а он успел лишь узнать, что до колхоза десять с лишком верст, что, выйдя на тракт, надо повернуть «крутолево».
Поколебавшись, Валентин двинулся вперед и сразу же пожалел об этом. Кругом была тьма, наполненная снегом и ветром. Стало страшно. Валентин зашагал быстрее, стараясь не думать о том, что дороге конца нет. Ветер плыл навстречу лавиной, пришлось повернуться к нему спиной, чтобы отдышаться. Валентин взглянул вверх, увидел в темном небе неяркие точки звезд и вспомнил Ольгу. Ее лицо: черные глаза, густые прямые брови, упрямо очерченные губы и даже родинка – вспомнились с удивительной отчетливостью. Выражение глаз менялось, а лицо оставалось неподвижным, как на портрете.
Валентин нагнул голову и двинулся вперед. Воспоминания отвлекли его, и страх исчез. Он до мельчайших подробностей вспомнил встречу с Ольгой. Увиделись они неожиданно – на катке.
В тот вечер на ледяных дорожках было мало катающихся и огней было мало. Медленно падал густой снег, из репродуктора доносился грустный старинный вальс.
Было и радостно и тоскливо. Он видел, слышал Ольгу, мог прикоснуться к ней, чтобы убедиться, что не спит, и все-таки она была бесконечно далека. Хотелось взять ее за руки, чтобы она не вырвалась, не убежала, и сказать:
«Смешно подумать, Оля, но я приехал сюда из-за тебя. Потому что люблю».
– Смешно подумать… – начал он, но замолчал; и вдруг ринулся вперед.
Потом в неуютном буфете они пили несладкий холодный чай. Ольга была грустной. Он не мог понять, то ли она просто повзрослела, то ли страдает. Ему хотелось смотреть на нее, не отрываясь, но он не поднимал глаз. В черном трико она казалась немного полной и, может быть, поэтому он все время думал о том, что она уже не девочка, а женщина.