Страница:
[56]. Но я не собираюсь доискиваться до причин этой отвратительной сказки — я хочу лишь показать ее несостоятельность и нелепость.
Все же друзья мои, остановимся ненадолго на ее происхождении. Несчастья и беды, свирепствующие на земле, разрушительные природные явления — это, разумеется, главные причины; плохо понятые и неправильно истолкованные явления физики — вторая причина, а третьей была политика. Неспособность человека понять самого себя связана скорее не с невозможностью разгадать эту загадку, а с манерой ее изложения. Древние предрассудки настроили человека против своей природы: ему хочется быть тем, чем он стать не может, он лезет из кожи вон, чтобы оказаться в сфере иллюзий, которая, даже если бы она существовала, не может сделаться ему родной. Что же ему остается делать в таком случае? Разве недостаточно объясняется механизм инстинкта у животных идеальной комбинацией их органов? Разве опыт не доказывает, что инстинкт ослабляется в силу изменений, которые в них происходят либо в результате несчастных случаев, либо по причине старости, и что животное погибает, когда исчезает гармония, служившая основой его жизни? Как можно ослепнуть настолько, чтобы не видеть, что в человеческом организме происходит то же самое? И мы только что увидели это на примере женщины, чей труп лежит перед нами. Но прежде чем усвоить эти принципы, надо понять, что природа, хотя она единственна и едина по своей сути, изменяется до бесконечности, кроме того, не следует забывать такую первостепенную аксиому: следствие не может быть главнее своей причины, результаты любого движения отличны друг от друга, они усиливаются или ослабляются в зависимости от силы или слабости толчка, вызвавшего это движение.
Вооружившись этими принципами, вы пойдете семимильными шагами по дороге, которую указала нам природа. Первый поможет вам понять, что всюду в животном царстве есть кровь, кости, плоть, мышцы, нервы, внутренности, движения, инстинкт.
Второй принцип объясняет разницу между разными живыми созданиями природы: нельзя сравнивать человека и черепаху, лошадь и комара, надо просто определить градацию различий, где каждая тварь будет иметь соответствующее ей место. Изучение видов убедит вас в том, что сама суть везде одинакова и что различия — это лишь разные способы существования субъекта. Отсюда вы сделаете вывод, что человек стоит не выше материи, своей причинной субстанции, что лошадь тоже не выше материи, своей причинной субстанции, что если и есть какое-то превосходство одного из этих видов над другими, то оно заключается в модификациях или формах.
Третий принцип гласит, что результаты какого-нибудь движения отличаются друг от друга степенью, то есть амплитудой этого движения, следовательно, он убеждает нас в отсутствии чего-либо чудесного в человеке, если сравнить его с другими, как говорят, низшими видами животных: с какой бы стороны не посмотреть, мы увидим одну лишь материю, из которой состоят все живые существа. «Как! — скажете вы, — получается, что человек и черепаха — это одно и то же!» Разумеется, нет — форма у них разная, но причина движения, создавшего обоих, одна и та же:
«Если подвесить небольшой груз на нитке и привести его в движение, первая траектория, описанная этим маятником, будет самой длинной, вторая будет меньше, третья еще меньше и так далее, пока движение маятника не превратится в простое колебание, затем — абсолютный покой» [57].
Проделав такой опыт, я понял, что человек есть результат самого протяженного движения, черепаха — результат колебания, но причиной того и другого является грубая материя [58].
Сторонники бессмертия души, желая объяснить феномен человека, наделяют его неизвестной субстанцией, но мы — материалисты и рассуждаем намного разумнее, поэтому рассматриваем его свойства как результат его организации. Мы признаем, что предположения разрешают многие трудности, но не снимают все вопросы. Я хочу поскорее прийти к цели и стремлюсь оперировать только доказательствами. Самое интересное в том, что ни один из этих доморощенных философов ничего не говорит о природе нематериальной субстанции, надо признать, что противоречие их ощущений может даже служить одним из моих сильных аргументов, но я не буду злоупотреблять этим, а просто подвергну анализу постулат, делающий душу сотворенной субстанцией.
Простите великодушно, друзья мои, если в своей лекции я на минутку допущу существование того химерического идола, известного под именем Бога. Надеюсь, вы понимаете, что будучи закоренелым атеистом, я вынужден сделать такое допущение, так как зачастую приходится использовать одно заблуждение, чтобы расправиться с другим. Итак, исходя из вынужденной гипотезы наличия Бога, я хочу спросить, где он взял материал для создания души? Мне скажут: он сам создал его. Но как возможно такое творение? Если бы Бог существовал, он бы занимал собой все, исключая непонятное бытие. Говорят, Бог, наскучившись небытием, сотворил материю, то есть дал небытию возможность бытия. Таким образом, все оказалось занятым, два существа заполнили все пространство: Бог и материя. Если эти два существа заполняют все, если они являются всем, не может быть и речи о новых актах созидания, ибо невозможно, чтобы какая-то вещь одновременно и существовала и не существовала. Тогда дух заполняет всю метафизическую пустоту, материя физически заполняет всю осязаемую пустоту, следовательно, не остается места для новых творений, как бы малы они ни были. И вот здесь появляется Бог: утверждается, что Бог принимает в себе самом эти новые творения. Если Бог смог вместить в духовную сферу своей бесконечности новые субстанции той же природы, отсюда вытекает, что он не обладал абсолютной и совершенной бесконечностью, коль скоро к ней что-то постоянно добавляется. Когда говорят о бесконечности, имеют в виду отсутствие всякого предела, но то, что исключает все пределы, не способно на дополнения.
Если говорят, что Бог, благодаря своему всемогуществу, несколько сузил свою бесконечную суть, чтобы дать место новым субстанциям, тогда он уже не бесконечен, так как в ходе этого сужения стал виден какой-то предел.
Когда Бог принимает в свою сферу вновь сотворенные субстанции, в этой сфере должна существовать пустота, которую эта субстанция занимает, прежде чем выйти оттуда в сферу материи и дать телу жизнь.
Если Бог постоянно заполняет пустоту, вызванную отсутствием какой-нибудь души, он должен был предусмотреть возможность уплотнения своей собственной субстанции на случай возвращения некоторых душ в его сферу, что в высшей степени нелепо, ибо такая абсолютная бесконечность, как ваш Бог, обладающая всеми бесконечными атрибутами, не может ни уменьшаться, ни расширяться.
Но если пустота, связанная с отсутствием души, не заполняется, это будет уже небытие, так как любое пространство содержит либо дух, либо материю. Другими словами, Бог не в состоянии заполнить эту пустоту ни за счет своей субстанции, ни за счет элементов материи, поскольку он не состоит из материи, следовательно, божественность предполагает небытие.
Вот здесь нашим оппонентам приходится изворачиваться. «Когда мы утверждаем, — скажут они, — что Бог сотворил человеческую душу, это означает, что он дал ей лишь форму…» Но признайтесь, что такие ухищрения с терминологией по сути ничего не меняют.
Если Бог сформировал человеческую душу, он использовал для этого какое-то вещество, которое взял либо в духе, либо в материи.
В духе он ничего не мог взять, потому что там пребывает только одно — бесконечность или сам Бог, кроме того, глупо было бы предполагать, будто в душе есть частичка божественности. Было бы нелепо делать культ из самого себя, а ведь именно так оно получается, если допустить, что душа есть частичка Бога. Да и кто стал бы обрекать на вечные муки субстанцию, оторванную от самого себя? Одним словом, в этой гипотезе нет места ни для ада, ни для рая; еще раз повторяю: не будет Бог наказывать или вознаграждать частичку себя.
Но вернемся к нашему спору. Итак, Бог сформировал душу из материи, так как на свете нет ничего, кроме духа и материи? В таком случае эта душа, созданная из материальных элементов, не может быть бессмертной. Если на то пошло. Бог мог одухотворить, дематериализовать материю до такой степени, чтобы она стала неосязаемой, но никак не мог сделать ее бессмертной, ибо все, имеющее начало, должно иметь конец.
Сами деисты объясняют бессмертие Бога только его бесконечностью, а то, что бесконечно, пределов не имеет.
Будучи одухотворенной, материя становится неделимой, потому что делимость — это основное свойство материи, ее одухотворенность не меняет сути вещей: все, что может делиться, подвержено изменению, что способно изменяться, не является постоянным и тем более бессмертным.
Наши противники, прижатые к стенке такими доводами, ссылаются на всемогущество Бога. Достаточно, считают они, увериться в том, что нам дана душа духовная и бессмертная, а способ ее создания не имеет никакого значения. И добавляют: важно лишь то, что ее можно сравнить лишь с ангелами или духами.
Но разве то, что постоянно говорят теисты, прибегая к всемогуществу, не открывает дверь для всевозможных злоупотреблений? Разве не проповедуют они всеобщий мистицизм во всех науках? Ведь если всемогущее существо попирает законы, которые оно само, как утверждают, сотворило, как я могу быть уверен в том, что круг не является треугольником, если это существо может устроить так, что эта фигура будет одновременно и тем и другим.
Самые здравомыслящие из теистов, нежимая, насколько противно для разума предполагать, что душа близка божественной субстанции, утверждают, что это — особая субстанция, энтелехия определенной формы, появившаяся невесть , откуда, и еще имеют дерзость добавлять, что за исключенного Бога, который в силу своей бесконечности, отрицающей всякий предел, не имеет формы, все остальное в природе должно обладать очертаниями, что, следовательно, человеческая душа имеет протяженность, составные части, способность двигаться и так далее, но в этом-то и заключается важный аргумент в нашу пользу. Мы видим, что для них душа имеет протяженность, что она способна делиться, что она состоит из частей — этого достаточно, чтобы убедиться в том, что даже адепты бессмертия души не уверены в ее духовности и что эта гипотеза не выдерживает никакой критики. Теперь пора убедить в этом вас.
Духовная субстанция предполагает некое активное проникающее существо, настолько неуловимое, что не оставляет никаких следов в теле, в которое оно проникает — вот какой изображают нашу душу! Она видит, не имея глаз, она слышит без ушей, она движет нами, сама оставаясь без движения, но такая нелепая вещь не может существовать, не нарушив общественного порядка.
Чтобы это доказать, я хочу спросить, каким же способом видит душа. Одни говорят, что души способны видеть все в божественной сущности, как будто в зеркале, где отражаются предметы; другие утверждают, что знание — такое же естественное для них состояние, как все остальные качества, коими они наделены. Разумеется, если первое из этих предположений абсурдно, таковым можно смело считать и второе: в самом деле, невозможно понять, каким образом душа может осознать все особенности бытия и все причинные связи этих особенностей. Допустим, душа обладает исходным знанием добра и зла, но это не мешает ей стремиться к одному и бежать от другого. Для того, чтобы любое существо постоянно определялось в своем отношении к этому стремлению или к этому бегству, оно должно знать конкретные проявления добра и зла, которые скрыты за этими двумя абсолютными и всеобщими образами существования. Последователи системы Скота [59], говорили, что человеческая душа сама по себе не обладала даром видения, что он не был ей дан в момент ее сотворения, что она получила свои способности при определенных обстоятельствах, в которых была вынуждена пользоваться ими.
В предыдущем случае душа, которая имеет изначальное знание зла в целом, — это бессильная субстанция, так как она видит зло и не искореняет его: выходит, действующим началом является материя, а она сама пассивна, но это же чистейший абсурд. По мнению Скота, человек ничего не может предвидеть, что тоже неверно. Если бы человек действительно был настолько слеп, он был бы ниже муравья, чья способность предвидения просто поразительна. Утверждать, что душа человека приобретает знания по мере своей нужды реализовать их, — это значит, сделать из Бога автора всех на свете преступлений, и я не удивлюсь, если эта гипотеза возмутит самых ярых сторонников Бога.
Поэтому поклонники бессмертной и духовной души обходят молчанием вопрос о том, как и каким образом душа видит и познает окружающий мир. И тем не менее они не сдаются: человеческая душа, говорят они, видит и познает точно так же, как и другие тонкие или спиритуальные субстанции одинаковой с ней природы, а вот это уже настоящее словоблудие.
Вообще для защитников этого ложного постулата трудности возрастают по мере того, как они, по их мнению, справляются с ними. Если человеческая душа неспособна проникнуть в предметы видимые, неспособна представить отсутствующие предметы, неизвестные ей, или даже хотя бы приблизительно судить о их внутренних свойствах и состояниях, если она может получать впечатления, только осязая предметы, если она судит о них только по внешним симптомам, тогда ее интеллект ничем не отличается от инстинкта примитивных существ, которые стремятся к чему-то или бегут от чего-то исходя из неизменных законов симпатии или антипатии. Если это так — о чем свидетельствует весь наш опыт, в чем не приходится больше сомневаться, — тогда безумцем можно назвать того, кто считает себя созданием высшего порядка, состоящим из двух различных субстанций, между тем как животные, на которых люди смотрят свысока как на простейшие материальные агрегаты, обладают, в силу места, занимаемого ими в ряду живых существ, всеми человеческими способностями! Чуть меньше спеси, чуть больше критического отношения к себе, и человек бы понял, что он, подобно остальным, животным, имеет не более того, что положено иметь его виду в общем порядке вещей, и что любое свойство, присущее тому или иному существу, не есть щедрый дар вымышленного создателя, но одно из необходимых условий этого существа, без которого он не был бы тем, чем является.
Поэтому давно пора отказаться от глупой идеи бессмертия души, которая заслуживает не меньшего презрения, чем допущение Бога, столь же нелепого и смешного, как и она сама. Пора оценить по достоинству обе эти сказки, плоды страха, невежества и суеверия, ибо такие жуткие химеры уже не могут ослепить людей в здравом уме и рассудке. Пусть ими питается простонародье, чьи предрассудки и нравы нам не пристали. Пусть оно утешается в своей нищете призрачным будущим — мы будем счастливы настоящим и спокойны за то, что за ним последует, мы будем жить самыми изысканными, самыми чувственными страстями, угодными нашим сердцам, и только им одним будем воздавать почести и возводить храмы. Будь тысячу раз проклят тот наглый обманщик, который первым отравил людей подобными мерзостями, и самая ужасная пытка была бы еще слишком мягким для него наказанием! А вместе с ним пусть падет проклятие на тех, кто продолжает проповедовать эти гнусные заблуждения!
— Я не знаю ничего, — добавил Верней, — более спасительного для человека, чем эти системы: если доказано, что ни один из наших поступков от нас не зависит, мы не должны ни пугаться их, ни раскаиваться в них.
— А кто пугается? Кто раскаивается? — спросила с вызовом Доротея.
— Слабые людишки, — ответил Верней, — которые еще 'не совсем усвоили принципы, изложенные моим племянником, и сохраняют в себе, зачастую даже помимо своей воли, глупые предрассудки детства.
— Вот почему я не перестану твердить, — продолжал Брессак, — что никогда не бывает слишком рано уничтожить зерна этих предрассудков. Именно в этом состоит первейший долг родителей, воспитателей, всех тех, кому доверены юные сердца, и тот, кто об этом не заботится, должен считаться злоумышленником.
— На мой взгляд, вся религиозная чушь питается ложными понятиями морали, — заметил Жернанд.
— Отнюдь, — возразил Брессак, — религиозные идеи были плодами страха и надежды, а уж потом, чтобы избавиться от первого и потешиться вторым из этих чувств, человек построил для себя мораль на воображаемом великодушии своего абсурдного божества.
— Я полагаю, — проворчал Жернанд, опрокинув в себя бокал шампанского, — что одно связано с другим, и независимо от того, что было первопричиной, я ненавижу все, порожденное этим идиотизмом; мое распутство, основанное на безбожии, помогает мне смеяться над общественными устоями и плевать на них с таким же наслаждением, с каким я презираю религию.
— Вот как должен мыслить настоящий философ! — воскликнул Верней. — Человеческие глупости могут обмануть только простаков, люди, имеющие мозги, должны их презирать.
— Но не надо ограничиваться этим, — сказал д'Эстерваль, — необходимо бороться с ними открыто, каждый наш поступок должен служить разрушению морали и подрыву религии. Только на их обломках можно, построить счастье в этом мире.
— Да, сказал Брессак, — но мне не известно ни одно злодеяние, которое могло бы утолить мою ненависть к морали, могло бы стереть с лица земли все религиозные предрассудки. Чем, например, мы занимаемся? Да ничем особенным: все наши мелкие бесстыдные делишки сводятся к немногим актам содомии, насилия, инцеста, убийства, наши атаки на деизм — к богохульствам и к безобидному осквернению религиозных святынь. Есть ли хоть один среди нас, кто может честно сказать что удовлетворен такой малостью?
— Разумеется, нет, — незамедлительно ответила пылкая супруга д'Эстерваля, — может быть, я больше всех вас страдаю от посредственности преступлений, которые природа дает мне возможность Совершать. Во всем, что мы делаем, я вижу лишь оскорбление идолов и живых существ, но как добраться до природы, которую я так жажду оскорбить? Я хотела бы разрушить ее планы, прекратить ее движение, остановить бег звезд, сокрушить светила, плавающие в пространстве, уничтожить все, что ей служит, защитить все, что ей вредит, одним словом, вмешаться во все ее дела, но, увы, это выше моих сил.
— Вот это-то и доказывает, что злодейство не существует в нашем мире, — глубокомысленно сказал Брессак, — это слово применимо только к деяниям, которые назвала Доротея, а вы сами понимаете, что они невозможны, так давайте утешимся тем, что нам подвластно, и умножим наши ужасы, раз не дано нам сделать их по-настоящему великими.
Философская беседа была в самом разгаре, когда все заметили, что в мертвом теле мадам де Жернанд произошло какое-то конвульсивное движение. Виктора обуял такой страх, что он наделал под себя, а Брессак обратился к нему с такими словами:
— Разве ты не видишь, глупец, что происходящее лишний раз доказывает мои слова о необходимости движения в природе? Теперь вы видите, друзья, что никакой души не требуется для того, чтобы привести какую-то массу в движение. Именно благодаря таким движениям этот труп будет разлагаться и порождать при этом другие тела, в которых души будет не более, чем было в нем [60]. Давайте сношаться, друзья! — продолжал Брессак, вторгаясь в задний проход Виктора, испачканный испражнениями. — Да, будем сношаться! Пусть этот феномен природы, одно из простейших проявлений ее движущей силы, не испортит нам удовольствие. Чем больше эта потаскуха открывается перед нами, тем сильнее надо оскорблять ее: только так мы разоблачим ее секреты.
Д'Эстерваль овладел мадам де Верней, которая, судя по всему, давно волновала его; Верней в ответ тоже наставил д'Эстервалю рога, которыми тот украсил его раньше.
— Одну минуту, — громко произнес Жернанд, — прежде чем продемонстрировать вам способ неземного наслаждения, о котором все вы, как будто, позабыли, я должен опорожнить свой кишечник.
— Для этого не стоит покидать нас, дядюшка, — заметил Брессак, продолжая совокупляться, — я слышал, что вы страстно любите испражняться, так позвольте нам увидеть эту вашу страсть.
— Вы действительно хотите это увидеть? — спросил Жернанд.
— Да, да, — поспешил ответить Брессак, — любое извращение — это приятное и поучительное зрелище, и мы не хотим лишаться его.
— Тогда я удовлетворю ваше любопытство, — важно сказал Жернанд, поворачиваясь к зрителям своим громадным седалищем.
Вот каким образом развратник приступил к омерзительной операции. Его окружили четверо ганимедов: один держал наготове большой ночной горшок, второй взял зажженную свечу и подставил ее поближе к анусу, чтобы было лучше видно происходящее, третий сосал ему член, четвертый, перекинув через руку белоснежное полотенце, целовал Жернанда в губы. Тот, опершись еще на двоих педерастов, поднатужился, и как только появилось невероятное количество дерьма, которое обыкновенно и регулярно выдавал хозяин замка, учитывая страшное количество поглощаемой им пищи, тот юноша, что держал вазу, принялся восхвалять экскременты. «Какое прекрасное дерьмо! — восклицал он. — Ах, господин мой, какое превосходное говно! Как красиво вы испражняетесь». Когда дифирамбы закончились, педераст, вооруженный салфеткой, языком очистил преддверие ануса, а горшечник подставил содержимое горшка под нос Жернанду и опять громогласно восхвалял его. После этого мощная струя мочи ударила в рот сосателю, который тут же проглотил всю жидкость, полотенце завершило то, что не мог сделать язык, и четверо ганимедов, оставшись без дела, долго сосали поочередно язык, фаллос и задний проход распутника.
— О черт побери! — восхитился Брессак, усердно содомируя Виктора, который в это время теребил ягодицы своей очаровательной сестрицы Сесилии. — Гром и молния! Я ни разу не видел такой сладострастной процедуры. Честное слово, я возьму это себе за привычку. А теперь выкладывай, дорогой дядя, о каком таком наслаждении ты начал говорить.
— Сейчас сами увидите, — ответил Жернанд, схватил Жюстину и заставил Джона и Константа привязать ее, живот к животу, к трупу своей жены. — Вот в таком положении я буду сношать в задницу эту девку. — Затем, приступив к обещанной операции, добавил: — Согласитесь, что про этот способ вы совсем позабыли.
Каждый из компании шумным восторгом встретил это предложение, каждый захотел испытать его, когда Жернанд закончил. Но несчастную Жюстину охватило такое отвращение, что ее лицо исказилось, и она потеряла сознание.
— Прекрасно! — крикнул Брессак, который как раз сношал ее. — Вместо одного у нас будет два трупа — только и всего.
— Надо бы отстегать ее, — предложил Верней, — и хорошенько пощипать, вот увидите, как хорошо поднимает тонус это средство.
— А лучше всего добраться до нервов и поколоть их, если только это возможно, — заметил Д'Эстерваль, лаская ягодицы Сесилии и поручив свой орган ласкам одного из юных служителей.
— Так давайте попробуем все средства, начиная с самого простого, — проговорил Верней и тут же принялся хлестать жертву, не покидая заднего прохода Доротеи, которой малышка Роза сосала клитор. — Если первое не даст результатов, перейдем к следующему.
К счастью, в этом не было необходимости: после жесточайшей порки Жюстина открыла глаза, но увы, только для того, чтобы с ужасом обнаружить, что с нее ручьями льется кровь.
— О Господи! — простонала она, окропляя слезами безжизненное лицо своей госпожи, почти прижатое к ее лицу. — О праведное небо! Итак, мне всегда суждено быть жертвой страданий и ужасов! Забери поскорее мою душу, великий Боже: лучше быть сто раз мертвой, нежели влачить такую жуткую жизнь.
Эта мольба вызвала громкий хохот, и утехи продолжились.
Д'Эстерваль, выбравшись из зада мадам де Верней, в котором он недолго орудовал, подошел к ее супругу и поинтересовался, почему тот не присоединил жену к свояченице.
— Ах, вот как! — рассмеялся Верней, прочищая зад жене того, кто задал ему вопрос. — Стало быть, эта мысль возбуждает тебя всерьез?
— Ты же сам видишь, — проворчал Д'Эстерваль, показывая свое копье, взметнувшееся в небо с грозным видом, — уверяю тебя, что страдания этой твари безумно меня воспламеняют. Она так обольстительна, когда рыдает, и я хотел бы, — продолжал распутник, усиленно мастурбируя, — заставить ее помучиться по-настоящему.
— Ладно, дружище, — сказал Верней, — я согласен, но только на следующих условиях. Первое: убивая мою жену, ты уступишь мне свою, которая мне очень нравится.
— Идет! — воскликнули одновременно Д'Эстерваль и Доротея.
— Второе условие заключается в том, что смерть, которую ты приготовил для моей любезной половины, должна быть ужасной… Пусть это произойдет в комнате по соседству с той, где я буду совокупляться с твоей женой и извергаться под вопли твоей жертвы.
— Я согласен на все, — объявил Д'Эстерваль, — но также при одном условий. Мне нужна жена, и я хочу заполучить Сесилию: так приятно жениться на девушке, чьи руки запятнаны кровью матери.
Все же друзья мои, остановимся ненадолго на ее происхождении. Несчастья и беды, свирепствующие на земле, разрушительные природные явления — это, разумеется, главные причины; плохо понятые и неправильно истолкованные явления физики — вторая причина, а третьей была политика. Неспособность человека понять самого себя связана скорее не с невозможностью разгадать эту загадку, а с манерой ее изложения. Древние предрассудки настроили человека против своей природы: ему хочется быть тем, чем он стать не может, он лезет из кожи вон, чтобы оказаться в сфере иллюзий, которая, даже если бы она существовала, не может сделаться ему родной. Что же ему остается делать в таком случае? Разве недостаточно объясняется механизм инстинкта у животных идеальной комбинацией их органов? Разве опыт не доказывает, что инстинкт ослабляется в силу изменений, которые в них происходят либо в результате несчастных случаев, либо по причине старости, и что животное погибает, когда исчезает гармония, служившая основой его жизни? Как можно ослепнуть настолько, чтобы не видеть, что в человеческом организме происходит то же самое? И мы только что увидели это на примере женщины, чей труп лежит перед нами. Но прежде чем усвоить эти принципы, надо понять, что природа, хотя она единственна и едина по своей сути, изменяется до бесконечности, кроме того, не следует забывать такую первостепенную аксиому: следствие не может быть главнее своей причины, результаты любого движения отличны друг от друга, они усиливаются или ослабляются в зависимости от силы или слабости толчка, вызвавшего это движение.
Вооружившись этими принципами, вы пойдете семимильными шагами по дороге, которую указала нам природа. Первый поможет вам понять, что всюду в животном царстве есть кровь, кости, плоть, мышцы, нервы, внутренности, движения, инстинкт.
Второй принцип объясняет разницу между разными живыми созданиями природы: нельзя сравнивать человека и черепаху, лошадь и комара, надо просто определить градацию различий, где каждая тварь будет иметь соответствующее ей место. Изучение видов убедит вас в том, что сама суть везде одинакова и что различия — это лишь разные способы существования субъекта. Отсюда вы сделаете вывод, что человек стоит не выше материи, своей причинной субстанции, что лошадь тоже не выше материи, своей причинной субстанции, что если и есть какое-то превосходство одного из этих видов над другими, то оно заключается в модификациях или формах.
Третий принцип гласит, что результаты какого-нибудь движения отличаются друг от друга степенью, то есть амплитудой этого движения, следовательно, он убеждает нас в отсутствии чего-либо чудесного в человеке, если сравнить его с другими, как говорят, низшими видами животных: с какой бы стороны не посмотреть, мы увидим одну лишь материю, из которой состоят все живые существа. «Как! — скажете вы, — получается, что человек и черепаха — это одно и то же!» Разумеется, нет — форма у них разная, но причина движения, создавшего обоих, одна и та же:
«Если подвесить небольшой груз на нитке и привести его в движение, первая траектория, описанная этим маятником, будет самой длинной, вторая будет меньше, третья еще меньше и так далее, пока движение маятника не превратится в простое колебание, затем — абсолютный покой» [57].
Проделав такой опыт, я понял, что человек есть результат самого протяженного движения, черепаха — результат колебания, но причиной того и другого является грубая материя [58].
Сторонники бессмертия души, желая объяснить феномен человека, наделяют его неизвестной субстанцией, но мы — материалисты и рассуждаем намного разумнее, поэтому рассматриваем его свойства как результат его организации. Мы признаем, что предположения разрешают многие трудности, но не снимают все вопросы. Я хочу поскорее прийти к цели и стремлюсь оперировать только доказательствами. Самое интересное в том, что ни один из этих доморощенных философов ничего не говорит о природе нематериальной субстанции, надо признать, что противоречие их ощущений может даже служить одним из моих сильных аргументов, но я не буду злоупотреблять этим, а просто подвергну анализу постулат, делающий душу сотворенной субстанцией.
Простите великодушно, друзья мои, если в своей лекции я на минутку допущу существование того химерического идола, известного под именем Бога. Надеюсь, вы понимаете, что будучи закоренелым атеистом, я вынужден сделать такое допущение, так как зачастую приходится использовать одно заблуждение, чтобы расправиться с другим. Итак, исходя из вынужденной гипотезы наличия Бога, я хочу спросить, где он взял материал для создания души? Мне скажут: он сам создал его. Но как возможно такое творение? Если бы Бог существовал, он бы занимал собой все, исключая непонятное бытие. Говорят, Бог, наскучившись небытием, сотворил материю, то есть дал небытию возможность бытия. Таким образом, все оказалось занятым, два существа заполнили все пространство: Бог и материя. Если эти два существа заполняют все, если они являются всем, не может быть и речи о новых актах созидания, ибо невозможно, чтобы какая-то вещь одновременно и существовала и не существовала. Тогда дух заполняет всю метафизическую пустоту, материя физически заполняет всю осязаемую пустоту, следовательно, не остается места для новых творений, как бы малы они ни были. И вот здесь появляется Бог: утверждается, что Бог принимает в себе самом эти новые творения. Если Бог смог вместить в духовную сферу своей бесконечности новые субстанции той же природы, отсюда вытекает, что он не обладал абсолютной и совершенной бесконечностью, коль скоро к ней что-то постоянно добавляется. Когда говорят о бесконечности, имеют в виду отсутствие всякого предела, но то, что исключает все пределы, не способно на дополнения.
Если говорят, что Бог, благодаря своему всемогуществу, несколько сузил свою бесконечную суть, чтобы дать место новым субстанциям, тогда он уже не бесконечен, так как в ходе этого сужения стал виден какой-то предел.
Когда Бог принимает в свою сферу вновь сотворенные субстанции, в этой сфере должна существовать пустота, которую эта субстанция занимает, прежде чем выйти оттуда в сферу материи и дать телу жизнь.
Если Бог постоянно заполняет пустоту, вызванную отсутствием какой-нибудь души, он должен был предусмотреть возможность уплотнения своей собственной субстанции на случай возвращения некоторых душ в его сферу, что в высшей степени нелепо, ибо такая абсолютная бесконечность, как ваш Бог, обладающая всеми бесконечными атрибутами, не может ни уменьшаться, ни расширяться.
Но если пустота, связанная с отсутствием души, не заполняется, это будет уже небытие, так как любое пространство содержит либо дух, либо материю. Другими словами, Бог не в состоянии заполнить эту пустоту ни за счет своей субстанции, ни за счет элементов материи, поскольку он не состоит из материи, следовательно, божественность предполагает небытие.
Вот здесь нашим оппонентам приходится изворачиваться. «Когда мы утверждаем, — скажут они, — что Бог сотворил человеческую душу, это означает, что он дал ей лишь форму…» Но признайтесь, что такие ухищрения с терминологией по сути ничего не меняют.
Если Бог сформировал человеческую душу, он использовал для этого какое-то вещество, которое взял либо в духе, либо в материи.
В духе он ничего не мог взять, потому что там пребывает только одно — бесконечность или сам Бог, кроме того, глупо было бы предполагать, будто в душе есть частичка божественности. Было бы нелепо делать культ из самого себя, а ведь именно так оно получается, если допустить, что душа есть частичка Бога. Да и кто стал бы обрекать на вечные муки субстанцию, оторванную от самого себя? Одним словом, в этой гипотезе нет места ни для ада, ни для рая; еще раз повторяю: не будет Бог наказывать или вознаграждать частичку себя.
Но вернемся к нашему спору. Итак, Бог сформировал душу из материи, так как на свете нет ничего, кроме духа и материи? В таком случае эта душа, созданная из материальных элементов, не может быть бессмертной. Если на то пошло. Бог мог одухотворить, дематериализовать материю до такой степени, чтобы она стала неосязаемой, но никак не мог сделать ее бессмертной, ибо все, имеющее начало, должно иметь конец.
Сами деисты объясняют бессмертие Бога только его бесконечностью, а то, что бесконечно, пределов не имеет.
Будучи одухотворенной, материя становится неделимой, потому что делимость — это основное свойство материи, ее одухотворенность не меняет сути вещей: все, что может делиться, подвержено изменению, что способно изменяться, не является постоянным и тем более бессмертным.
Наши противники, прижатые к стенке такими доводами, ссылаются на всемогущество Бога. Достаточно, считают они, увериться в том, что нам дана душа духовная и бессмертная, а способ ее создания не имеет никакого значения. И добавляют: важно лишь то, что ее можно сравнить лишь с ангелами или духами.
Но разве то, что постоянно говорят теисты, прибегая к всемогуществу, не открывает дверь для всевозможных злоупотреблений? Разве не проповедуют они всеобщий мистицизм во всех науках? Ведь если всемогущее существо попирает законы, которые оно само, как утверждают, сотворило, как я могу быть уверен в том, что круг не является треугольником, если это существо может устроить так, что эта фигура будет одновременно и тем и другим.
Самые здравомыслящие из теистов, нежимая, насколько противно для разума предполагать, что душа близка божественной субстанции, утверждают, что это — особая субстанция, энтелехия определенной формы, появившаяся невесть , откуда, и еще имеют дерзость добавлять, что за исключенного Бога, который в силу своей бесконечности, отрицающей всякий предел, не имеет формы, все остальное в природе должно обладать очертаниями, что, следовательно, человеческая душа имеет протяженность, составные части, способность двигаться и так далее, но в этом-то и заключается важный аргумент в нашу пользу. Мы видим, что для них душа имеет протяженность, что она способна делиться, что она состоит из частей — этого достаточно, чтобы убедиться в том, что даже адепты бессмертия души не уверены в ее духовности и что эта гипотеза не выдерживает никакой критики. Теперь пора убедить в этом вас.
Духовная субстанция предполагает некое активное проникающее существо, настолько неуловимое, что не оставляет никаких следов в теле, в которое оно проникает — вот какой изображают нашу душу! Она видит, не имея глаз, она слышит без ушей, она движет нами, сама оставаясь без движения, но такая нелепая вещь не может существовать, не нарушив общественного порядка.
Чтобы это доказать, я хочу спросить, каким же способом видит душа. Одни говорят, что души способны видеть все в божественной сущности, как будто в зеркале, где отражаются предметы; другие утверждают, что знание — такое же естественное для них состояние, как все остальные качества, коими они наделены. Разумеется, если первое из этих предположений абсурдно, таковым можно смело считать и второе: в самом деле, невозможно понять, каким образом душа может осознать все особенности бытия и все причинные связи этих особенностей. Допустим, душа обладает исходным знанием добра и зла, но это не мешает ей стремиться к одному и бежать от другого. Для того, чтобы любое существо постоянно определялось в своем отношении к этому стремлению или к этому бегству, оно должно знать конкретные проявления добра и зла, которые скрыты за этими двумя абсолютными и всеобщими образами существования. Последователи системы Скота [59], говорили, что человеческая душа сама по себе не обладала даром видения, что он не был ей дан в момент ее сотворения, что она получила свои способности при определенных обстоятельствах, в которых была вынуждена пользоваться ими.
В предыдущем случае душа, которая имеет изначальное знание зла в целом, — это бессильная субстанция, так как она видит зло и не искореняет его: выходит, действующим началом является материя, а она сама пассивна, но это же чистейший абсурд. По мнению Скота, человек ничего не может предвидеть, что тоже неверно. Если бы человек действительно был настолько слеп, он был бы ниже муравья, чья способность предвидения просто поразительна. Утверждать, что душа человека приобретает знания по мере своей нужды реализовать их, — это значит, сделать из Бога автора всех на свете преступлений, и я не удивлюсь, если эта гипотеза возмутит самых ярых сторонников Бога.
Поэтому поклонники бессмертной и духовной души обходят молчанием вопрос о том, как и каким образом душа видит и познает окружающий мир. И тем не менее они не сдаются: человеческая душа, говорят они, видит и познает точно так же, как и другие тонкие или спиритуальные субстанции одинаковой с ней природы, а вот это уже настоящее словоблудие.
Вообще для защитников этого ложного постулата трудности возрастают по мере того, как они, по их мнению, справляются с ними. Если человеческая душа неспособна проникнуть в предметы видимые, неспособна представить отсутствующие предметы, неизвестные ей, или даже хотя бы приблизительно судить о их внутренних свойствах и состояниях, если она может получать впечатления, только осязая предметы, если она судит о них только по внешним симптомам, тогда ее интеллект ничем не отличается от инстинкта примитивных существ, которые стремятся к чему-то или бегут от чего-то исходя из неизменных законов симпатии или антипатии. Если это так — о чем свидетельствует весь наш опыт, в чем не приходится больше сомневаться, — тогда безумцем можно назвать того, кто считает себя созданием высшего порядка, состоящим из двух различных субстанций, между тем как животные, на которых люди смотрят свысока как на простейшие материальные агрегаты, обладают, в силу места, занимаемого ими в ряду живых существ, всеми человеческими способностями! Чуть меньше спеси, чуть больше критического отношения к себе, и человек бы понял, что он, подобно остальным, животным, имеет не более того, что положено иметь его виду в общем порядке вещей, и что любое свойство, присущее тому или иному существу, не есть щедрый дар вымышленного создателя, но одно из необходимых условий этого существа, без которого он не был бы тем, чем является.
Поэтому давно пора отказаться от глупой идеи бессмертия души, которая заслуживает не меньшего презрения, чем допущение Бога, столь же нелепого и смешного, как и она сама. Пора оценить по достоинству обе эти сказки, плоды страха, невежества и суеверия, ибо такие жуткие химеры уже не могут ослепить людей в здравом уме и рассудке. Пусть ими питается простонародье, чьи предрассудки и нравы нам не пристали. Пусть оно утешается в своей нищете призрачным будущим — мы будем счастливы настоящим и спокойны за то, что за ним последует, мы будем жить самыми изысканными, самыми чувственными страстями, угодными нашим сердцам, и только им одним будем воздавать почести и возводить храмы. Будь тысячу раз проклят тот наглый обманщик, который первым отравил людей подобными мерзостями, и самая ужасная пытка была бы еще слишком мягким для него наказанием! А вместе с ним пусть падет проклятие на тех, кто продолжает проповедовать эти гнусные заблуждения!
— Я не знаю ничего, — добавил Верней, — более спасительного для человека, чем эти системы: если доказано, что ни один из наших поступков от нас не зависит, мы не должны ни пугаться их, ни раскаиваться в них.
— А кто пугается? Кто раскаивается? — спросила с вызовом Доротея.
— Слабые людишки, — ответил Верней, — которые еще 'не совсем усвоили принципы, изложенные моим племянником, и сохраняют в себе, зачастую даже помимо своей воли, глупые предрассудки детства.
— Вот почему я не перестану твердить, — продолжал Брессак, — что никогда не бывает слишком рано уничтожить зерна этих предрассудков. Именно в этом состоит первейший долг родителей, воспитателей, всех тех, кому доверены юные сердца, и тот, кто об этом не заботится, должен считаться злоумышленником.
— На мой взгляд, вся религиозная чушь питается ложными понятиями морали, — заметил Жернанд.
— Отнюдь, — возразил Брессак, — религиозные идеи были плодами страха и надежды, а уж потом, чтобы избавиться от первого и потешиться вторым из этих чувств, человек построил для себя мораль на воображаемом великодушии своего абсурдного божества.
— Я полагаю, — проворчал Жернанд, опрокинув в себя бокал шампанского, — что одно связано с другим, и независимо от того, что было первопричиной, я ненавижу все, порожденное этим идиотизмом; мое распутство, основанное на безбожии, помогает мне смеяться над общественными устоями и плевать на них с таким же наслаждением, с каким я презираю религию.
— Вот как должен мыслить настоящий философ! — воскликнул Верней. — Человеческие глупости могут обмануть только простаков, люди, имеющие мозги, должны их презирать.
— Но не надо ограничиваться этим, — сказал д'Эстерваль, — необходимо бороться с ними открыто, каждый наш поступок должен служить разрушению морали и подрыву религии. Только на их обломках можно, построить счастье в этом мире.
— Да, сказал Брессак, — но мне не известно ни одно злодеяние, которое могло бы утолить мою ненависть к морали, могло бы стереть с лица земли все религиозные предрассудки. Чем, например, мы занимаемся? Да ничем особенным: все наши мелкие бесстыдные делишки сводятся к немногим актам содомии, насилия, инцеста, убийства, наши атаки на деизм — к богохульствам и к безобидному осквернению религиозных святынь. Есть ли хоть один среди нас, кто может честно сказать что удовлетворен такой малостью?
— Разумеется, нет, — незамедлительно ответила пылкая супруга д'Эстерваля, — может быть, я больше всех вас страдаю от посредственности преступлений, которые природа дает мне возможность Совершать. Во всем, что мы делаем, я вижу лишь оскорбление идолов и живых существ, но как добраться до природы, которую я так жажду оскорбить? Я хотела бы разрушить ее планы, прекратить ее движение, остановить бег звезд, сокрушить светила, плавающие в пространстве, уничтожить все, что ей служит, защитить все, что ей вредит, одним словом, вмешаться во все ее дела, но, увы, это выше моих сил.
— Вот это-то и доказывает, что злодейство не существует в нашем мире, — глубокомысленно сказал Брессак, — это слово применимо только к деяниям, которые назвала Доротея, а вы сами понимаете, что они невозможны, так давайте утешимся тем, что нам подвластно, и умножим наши ужасы, раз не дано нам сделать их по-настоящему великими.
Философская беседа была в самом разгаре, когда все заметили, что в мертвом теле мадам де Жернанд произошло какое-то конвульсивное движение. Виктора обуял такой страх, что он наделал под себя, а Брессак обратился к нему с такими словами:
— Разве ты не видишь, глупец, что происходящее лишний раз доказывает мои слова о необходимости движения в природе? Теперь вы видите, друзья, что никакой души не требуется для того, чтобы привести какую-то массу в движение. Именно благодаря таким движениям этот труп будет разлагаться и порождать при этом другие тела, в которых души будет не более, чем было в нем [60]. Давайте сношаться, друзья! — продолжал Брессак, вторгаясь в задний проход Виктора, испачканный испражнениями. — Да, будем сношаться! Пусть этот феномен природы, одно из простейших проявлений ее движущей силы, не испортит нам удовольствие. Чем больше эта потаскуха открывается перед нами, тем сильнее надо оскорблять ее: только так мы разоблачим ее секреты.
Д'Эстерваль овладел мадам де Верней, которая, судя по всему, давно волновала его; Верней в ответ тоже наставил д'Эстервалю рога, которыми тот украсил его раньше.
— Одну минуту, — громко произнес Жернанд, — прежде чем продемонстрировать вам способ неземного наслаждения, о котором все вы, как будто, позабыли, я должен опорожнить свой кишечник.
— Для этого не стоит покидать нас, дядюшка, — заметил Брессак, продолжая совокупляться, — я слышал, что вы страстно любите испражняться, так позвольте нам увидеть эту вашу страсть.
— Вы действительно хотите это увидеть? — спросил Жернанд.
— Да, да, — поспешил ответить Брессак, — любое извращение — это приятное и поучительное зрелище, и мы не хотим лишаться его.
— Тогда я удовлетворю ваше любопытство, — важно сказал Жернанд, поворачиваясь к зрителям своим громадным седалищем.
Вот каким образом развратник приступил к омерзительной операции. Его окружили четверо ганимедов: один держал наготове большой ночной горшок, второй взял зажженную свечу и подставил ее поближе к анусу, чтобы было лучше видно происходящее, третий сосал ему член, четвертый, перекинув через руку белоснежное полотенце, целовал Жернанда в губы. Тот, опершись еще на двоих педерастов, поднатужился, и как только появилось невероятное количество дерьма, которое обыкновенно и регулярно выдавал хозяин замка, учитывая страшное количество поглощаемой им пищи, тот юноша, что держал вазу, принялся восхвалять экскременты. «Какое прекрасное дерьмо! — восклицал он. — Ах, господин мой, какое превосходное говно! Как красиво вы испражняетесь». Когда дифирамбы закончились, педераст, вооруженный салфеткой, языком очистил преддверие ануса, а горшечник подставил содержимое горшка под нос Жернанду и опять громогласно восхвалял его. После этого мощная струя мочи ударила в рот сосателю, который тут же проглотил всю жидкость, полотенце завершило то, что не мог сделать язык, и четверо ганимедов, оставшись без дела, долго сосали поочередно язык, фаллос и задний проход распутника.
— О черт побери! — восхитился Брессак, усердно содомируя Виктора, который в это время теребил ягодицы своей очаровательной сестрицы Сесилии. — Гром и молния! Я ни разу не видел такой сладострастной процедуры. Честное слово, я возьму это себе за привычку. А теперь выкладывай, дорогой дядя, о каком таком наслаждении ты начал говорить.
— Сейчас сами увидите, — ответил Жернанд, схватил Жюстину и заставил Джона и Константа привязать ее, живот к животу, к трупу своей жены. — Вот в таком положении я буду сношать в задницу эту девку. — Затем, приступив к обещанной операции, добавил: — Согласитесь, что про этот способ вы совсем позабыли.
Каждый из компании шумным восторгом встретил это предложение, каждый захотел испытать его, когда Жернанд закончил. Но несчастную Жюстину охватило такое отвращение, что ее лицо исказилось, и она потеряла сознание.
— Прекрасно! — крикнул Брессак, который как раз сношал ее. — Вместо одного у нас будет два трупа — только и всего.
— Надо бы отстегать ее, — предложил Верней, — и хорошенько пощипать, вот увидите, как хорошо поднимает тонус это средство.
— А лучше всего добраться до нервов и поколоть их, если только это возможно, — заметил Д'Эстерваль, лаская ягодицы Сесилии и поручив свой орган ласкам одного из юных служителей.
— Так давайте попробуем все средства, начиная с самого простого, — проговорил Верней и тут же принялся хлестать жертву, не покидая заднего прохода Доротеи, которой малышка Роза сосала клитор. — Если первое не даст результатов, перейдем к следующему.
К счастью, в этом не было необходимости: после жесточайшей порки Жюстина открыла глаза, но увы, только для того, чтобы с ужасом обнаружить, что с нее ручьями льется кровь.
— О Господи! — простонала она, окропляя слезами безжизненное лицо своей госпожи, почти прижатое к ее лицу. — О праведное небо! Итак, мне всегда суждено быть жертвой страданий и ужасов! Забери поскорее мою душу, великий Боже: лучше быть сто раз мертвой, нежели влачить такую жуткую жизнь.
Эта мольба вызвала громкий хохот, и утехи продолжились.
Д'Эстерваль, выбравшись из зада мадам де Верней, в котором он недолго орудовал, подошел к ее супругу и поинтересовался, почему тот не присоединил жену к свояченице.
— Ах, вот как! — рассмеялся Верней, прочищая зад жене того, кто задал ему вопрос. — Стало быть, эта мысль возбуждает тебя всерьез?
— Ты же сам видишь, — проворчал Д'Эстерваль, показывая свое копье, взметнувшееся в небо с грозным видом, — уверяю тебя, что страдания этой твари безумно меня воспламеняют. Она так обольстительна, когда рыдает, и я хотел бы, — продолжал распутник, усиленно мастурбируя, — заставить ее помучиться по-настоящему.
— Ладно, дружище, — сказал Верней, — я согласен, но только на следующих условиях. Первое: убивая мою жену, ты уступишь мне свою, которая мне очень нравится.
— Идет! — воскликнули одновременно Д'Эстерваль и Доротея.
— Второе условие заключается в том, что смерть, которую ты приготовил для моей любезной половины, должна быть ужасной… Пусть это произойдет в комнате по соседству с той, где я буду совокупляться с твоей женой и извергаться под вопли твоей жертвы.
— Я согласен на все, — объявил Д'Эстерваль, — но также при одном условий. Мне нужна жена, и я хочу заполучить Сесилию: так приятно жениться на девушке, чьи руки запятнаны кровью матери.