— Полное дерьмо, — ворчала Ангелина Васильевна после сеанса, — отчего, старой мымре не упасть в океан вслед за амулетом? Вот это было бы неожиданно! жить ей осталось чуть-чуть, позади ничего, впереди хоть что-то засветило, добралась бы до дна, там огляделась. Прикажи, со дна океана достану горстку земли, вспомнилось.
Солониха едва слушала, осматриваясь.
— Как сказать…
— Ты чего?
— Смотрю, вдруг мой следит.
— Зачем?
В двух шагах и вправду мелькнула спина племянника.
— Погодь! По-честному, то есть по-нашему, харю тебе начистить надо! — явно польщенная, заорала Солониха.
Муторно. Грустно. Ангелина Васильевна, не прощаясь, затесалась в толпе. Домой не торопилась; на Старом Арбате — затейливые забегаловки, — в каждой жрут. С набережной ветерок. Туристический кораблик на приколе…. Пусто. Да-а-а-а, — вновь подумала о фильме Ангелина Васильевна, — чего ж я-то боюсь? Долго сидела на лавочке во дворе, поглядывая на окна, — Заждался меня, небось!
На балконе ответственный за подъезд Борис Палыч негромко переговаривался с женой Ниной Александровной, — Не любить астрономию — варварство.
— Ты просто сдурел от астрономических сумм, — занервничала та, уже зная, куда клонит муж.
— Ничего подобного, астрономия оперирует огромными цифрами, так и скажи, не постичь их. Ангелина Васильевна, — приметив ее, крикнул Борис Палыч, — хочешь случай?
— Не смеши народ! — одернула Нина Александровна.
— Васильевна, представь, я, в то время молодой еще человек, поступил в полиграфическое училище; первый урок астрономии, мы не в зуб ногой разумеется, но все интересно, планеты, их действие на человека и так далее… входит учительница, огромная, как луна, в общем, соответствует, — Борис Палыч зашелся в кашле и опасно перегнулся через перила, — я счас!
Вылетел и пристроился на лавочке.
— Ты старая, поймешь. Короче, у них в полиграфии работал наборщик. В течение двадцати пяти лет деталь за деталью вынес печатный станок; собрал, краску зарядил, и только он напечатал первую купюру, его взяли. Теперь посчитайте, закричала нам учительница, в какую астрономическую цифру оценили бы его проект, если действовать осторожней.
— Я мечтатель! Считаю и по сю пору, хотя наборщика, наверняка, уже нет в живых. Вышла у меня по экватору денежная дорожка в пять с половиной слоев…
Рассказом Ангелина Васильевна осталась довольна, согласно кивнула, каждому мужику нужна мечта! Что за мужик без мечты?! и сердито подумала, отчего решил, я старая, потому только, что всю жизнь встречаемся?!
— Горько, Васильевна.
Небо совсем погасло, зажглись окна, выступили звезды. Борис Палыч увидел звезды:
— Замаялся я; жена мою мечту никогда не разделяла.
— Разве обязательно разделять? Мечта, она и есть мечта, по жизни ведет, жизнь красит: одни через горы лезут, другие денежными коврами землю стелют.
— Если бы настоящими.
— А кто мешает?
— Нинка с бухгалтершей получку сверяют.
— И ты подчинился?
— Как иначе?
— Это уж не мое дело.
— Васильевна, не трави душу, дай, сколько не жалко.
— Денег не жалко, мечту жалко; хоть и невысокая, да другой, видать, у тебя нет.
Ангелина Васильевна пошарила в лифчике и протянула десятку. По балкону прогуливалась Нина Александровна.
— Ты зверь, зверь! — заблажила на весь двор.
— Не ори, пусть побегает, далеко не убежит…
— Может ты и права, заглянешь? Цветы все принялись, красота!
— В другой раз.
— Тяжело без Люськи?
— Как сама думаешь?
— Вижу, тяжело. Пашки давно не видать.
— На заработках.
— Ну-у-у, — завистливо потянула соседка, — все одно гляжу на тебя — свободная.
— Без свободы какая жизнь.
Ангелина Васильевна заволновалась о своем и тихонько направилась в подъезд: свободна ли?!
Статуй отчужденно смотрел в окно.
— Вот значит как! — Ангелина Васильевна остановилась в дверях. Захотелось прицепиться к чему-нибудь, отомстить, нахамить. Вместо этого спросила.
— Поверил, иной любви не существует? Что ты в самом деле? Да где я тебе океан добуду? Глядела я сегодня про океан.
Немного охолонув, рассказала кино. Статуй засмеялся. Или показалось? Ночь. Ангелина Васильевна наполнила бокал вином. Огляделась растерянно.
— Какая, к чертям собачьим свобода?! Разве что безудержно пьянствовать. Но некуда, — резанула ладонью по горлу, — нравится не нравится, люблю тебя и точка! Такие дела. Мне бы рядом с тобой встать и ночь рассматривать. Я ведь тоже кое-что могу увидеть. Смеешься?
За окном луна, синее вокруг: дороги, бугры и обвалы, лавки, столбы — все синее. Ветер резал и раскачивал синее. Мутит. Кружит голову. Ангелину Васильевну вырвало. Потемнело в глазах.
— Это любовь, да? любовь?
Повсюду боль давила, терла, хрипела.
— Проклятье! Помоги мне! — скорчилась Ангелина Васильевна.
Потянулась к недоступному любовнику и обожгла пальцы. — Не за этим ли летела Люська? Что есть в тебе, чего нет во мне? Отчего холоден и опасен? Смотри — вздутые волдырями ладони. От ласк, от ласк!
— На, возьми!
Статуй дико посмотрел на нее: кровь выступила на коже.
— Это любовь, да, это любовь! Кто-то сказал, каждую минуту надо жить перед зеркалом, вот она я! — Ангелина Васильевна обвила Статуй ногами, волосами связала шею, сжала бедра, завыла, ворочая воспаленным языком; лазорилась, кровила, студила отравленное лоно звонким мальчишеским льдом. В ее синих глазах билось безумие. Мошенник! И-р-о-д!
Ангелина Васильевна встрепенулась от бешеного сна. Крик не смолкал. Прислушалась покрепче.
— Никак Лизка! Начало-о-о-с-ь, ах, ты, господи!
— Зови скорую, — налетела в коридоре на Колю, — и полотенец тащи, покуда приедут!
Щелкнул выключатель. Лиза. Мутный немигающий взгляд, открытый рот, застывшая текучая слюна. Быстро шумно задышала, перевела взгляд на бабку.
— Что же делать? — выдохнула еле-еле.
— Хе-хе, нравишься ты мне, Лизавета. Так бы всегда! — все еще не могла успокоиться Ангелина Васильевна, — когда на краю стоишь, откуда че берется! Терпи, сейчас приедут.
На улице закричала кошка. Только этого и ждали: Лизу опять понесло в разнос. Вывернулось колесом тело, разбух живот, сдулся в пах и хлынуло по ляжкам. Лиза посинела и заверещала.
— Заодно с кошкой орешь — быть девке! — Ангелина Васильевна похлопала внучку по плечу, — тихо, тихо, чего на крик расходоваться?
Подумать только, когда я с ним — также верещу и синею, к богу, дьяволу, черту лысому кричу, — Ангелина Васильевна отерла Лизин лоб, присмотрелась: по ту сторону жизни — безумие!
— Сию минуту появятся, — Колю бил трясун.
— Понятно. Приготовь-ка теплой воды в тазик и марлю, побольше. На всякий случай.
Минут через десять Лиза заорала опять, на этот раз подвывая, потом еще и еще. Надо же, ну точно мой голос! — Ангелина Васильевна испугалась, вдруг статуй подумает чего, и побежала успокоить, объясниться. От дверей, однако, шуранулась обратно.
— Пусть что хочет, то и воображает!
Луна спряталась за высотку. В соседних окнах спали. Безрадостно.
— Ну где эти ваши врачи? — захрипела Лиза.
Коля не выдержал и разрыдался. Давясь слезами, лепетал.
— Беда, беда…
— Заткнись, твою мать, — заорала бабка.
В этот момент Лизу крутануло так, что у Ангелины Васильевны глаза полезли на лоб, — Гляди, как эта девка ломает тебя, не выжить тебе, Лизка! Не в том смысле, что умрешь, не бойся, не помрешь, но она тебя доконает!
Лиза, похоже, не слышала: мама родная — боль доставляла неожиданное удовольствие, будто кто-то любимый, любименький ласкает, шарит во всех углах, проверяет, гложет, упирается где надо, к спине прирастает, колет селезенку, и долбит, долбит, долбит: пугалась только собственного нехорошего голоса, — Дура! А малыш! Не так надо кричать, не так!
Внезапно атака ослабла. История, услышанная недавно на прогулке. Крашеная фиолетовая тетка то и дело лазила в косметичку навести брови и контур на губах, — Я несчастлива по двум причинам, — крикнула в пустоту, — не особо хотелось! Любопытные. Само собой, Лиза среди них. В последние дни она гонялась за любой историей, как там роды, что там роды. Еб твою мать! — орала на Колю, — тоже ходи и слушай, чему-нибудь, да научишься! Коля ходил. Поверите, — бубнила тетка, — помню себя, когда еще в матке колотилась. Сижу в этом говенном болоте, скоро на волю, а мысли одна мерзее другой: хули, вся жизнь в крови — что я тогда о жизни знала? — и чувствую, во всем этом какая-то лажа. Мать о главном молчок. Однажды по пьяни прорвало: утоплю, говорит, придушу на радостях в своей любови.
Дальше Лиза слушать не стала, а залепила тетке пощечину.
— Катись на хуй с такими байками!
Испорченный вечер: давила прыщи перед зеркалом.
Сейчас вспомнила и улыбнулась: залюбить, задушить…
Больше ничего не успела, ни подумать, ни сказать — опять ударило выше поясницы и поползло, пересчитывая костяшки, к жопе.
Лиза завыла тонюсенько, протяжно, Ангелина Васильевна задумалась, — Другой коленкор, теперь статуй не подумает чего. А то я, ровно бешеная собака, уж не владею собой. Он, он, повсюду только он; без него тухло как-то… почему он, ах, если бы знать! В нем тайна, знать бы его тайну! Сколько мужиков знавала, с виду вроде бравые, похотливые, разные, послушать их, жизнь прям кипит, а ну их всех к черту! Я-то, дура, все ждала звонкого мужского голоса, в ответ глухое кваканье, скука, дряблость… живого никогда, ни разу… хрень какая-то! Только и остается лгать, хитрить, воровать, плести бабье одиночество и тоску…
— Мой, мой, живой, статуй, — Ангелина Васильевна погладила, поласкала воздух, — ледок, жаркий горный ледок. Куда мужикам до тебя! Солнышко, теплое солнышко, огонь — в тебе много неба. Ох, легко с тобой, возьми, подхвати, — она отвернулась и громко расхохоталась. Смех причинил острую боль.
— Иначе все пропало!
Коля рожал вместе с сестрой: одинаково больно в пояснице и жопе. Он и завыл бы, как Лиза, да боялся: подумает, дразнюсь. Поэтому молча, стиснув зубы, дико страдал, полезет ребенок, ему-то что делать?
Сумятица.
Просто снять одежду, посмотреть, — суровилась Ангелина Васильевна, — также юлит и тянет любовь, также бьет в спину, выкручивает руки и ноги, жмет в бока, сворачивает кишки, зудит. Обзови я все улицы города ее именем, вытрави кислотой все цвета, кроме красного — ничего не изменится: боль останется болью. У Лизки хоть берег видать, еще немного и приплывет, у меня темно. Темно и больно… здесь, — потрогала между пальцев, — и здесь, и здесь, и здесь: ледяной рекой, горным озером не остудить… сейчас с Лизкой покончу, пойду к Нему: может, наконец, договоримся в какую сторону жить… если еще возможно жить.
— П-о-е-х-а-л-и-и-и!!! — заорала во всю глотку Лиза, налилась пунцовым, задрала ноги.
Коля.
Ангелина Васильевна сбросила тряпки на пол.
Распахнулась вагина: черное, липкое, гнойное…
— Тужься, тяни к жопе! Вот так, еще, еще!
Ребенок тащил за собой всё; на мгновение Лиза психанула: с чем я-то останусь? Поздно.
— Давай, ну давай же, — Ангелина Васильевна схватила и выдернула голову, — теперь притормози-ка!
Лиза остановилась. Между ног свисала голова, — Сожму, раздавлю, от злой страсти раздавлю, даже если ничего больше не вылезет, одну голову буду любить, обложу сиренью, черемухой…
Ребенок опять принялся за свое.
Ангелине Васильевне стало дурно: он яростно и нагло греб наружу, разрывая кожу, выдавливая из кишок говно; трещал лобок; вагина хоть и заливалась кровью, однако, пружинила и не сдавалась: застряло плечо.
— Наддай!
— А-а-а-а!!!! — Лизу разрывало пополам.
— Ах, ты, говнюшка! — не заботясь ни о чем больше, Ангелина Васильевна рванула на себя. И эта тварь, причина ее бессонной ночи, разъедающей похоти, разлуки с Ним, вылетела на свет божий.
— Дочка, дочка! — Лиза тут же наметилась бежать в ванную.
— Куда? — заорала бабка, — резанула пуповину, освободила от дочери. Силы разом оставили Лизу, провалилась куда-то, обескровленная и пустая.
Ангелина Васильевна обмыла ребенка в тазу, положила рядом. Тихо в груди. Ни шороха, ни дыхания. Девочка, как напившийся крови паучок, вяло шевелила губками, пуская пузыри, хмурила ржавые брови.
— Интересно, ты-то на что годна, — Ангелина Васильевна нацепила очки и остолбенела.
Кто знает порок, увидит сразу. Кто знает зло, не ошибется. В девочке что-то сокровенное, чего боятся даже самые отчаянные. Не имея приюта, порок никогда не ведает одиночества. Всегда при деле, всегда в свободном плавании, дерзит, кромсает, томно глядит из глубины зеркала и сводит с ума, всегда долгожданным гостем в призывной сладкой греховной паутине. В нежных детских глазах дремало старое, знакомое…
— Гадина!
Ангелина Васильевна подняла руку. Не ударила.
Тучный рассвет. Вторник.
— Едрена вошь! — Ангелина Васильевна чистила под ногтями, мыслями цепляясь к новорожденной, — Лизка — дура, сиську воткнула; не сиську, а что там у Пашки в коллекции: селезенки, почки… за милу душу сожрет, разве что разок поперхнется, беззубая… тварь! Да, эта девка, — не промах. Свежатинка! — Ангелина Васильевна давилась ревностью, — Ну куды мне с ней равняться. Возраст.
Гарь. Ангелина Васильевна вылетела в коридор: из ее комнаты сквозняком выдувало черное облако.
Деревянный юноша смотрел от окна. Багровые угольки в легких. Тихое и стойкое пламя повсюду: на мышцах, кистях, на красивом жилистом рисунке по всему телу, обвилось кольцом вокруг волос. Пламя полыхало из члена, нежно лизало живот…
Ангелина Васильевна застыла.
— Кто это сделал, кто? Лизка, Колька, маленькая тварь — все время на виду были.
— Ветер — хлопнула форточкой, — падло!
Cхватила что попало сбить огонь… Огонь не слушался, приседал под рукой, клонился в сторону, вниз…
— Хрена вам!
Бросилась на кухню за водой: огонь только фыркнул брызгами и разгорелся вновь. Ангелина Васильевна запаниковала, — Что-то в этом огне не так! В ужасе запрыгала, прикрывая нетронутое огнем. Бесполезно. Огонь бил алыми крылами, проникал сквозь трещины. Плотный дым к двери.
— Заберу инвалидную каталку, моя…, - Ангелина Васильевна путалась и в мыслях и в словах.
— Колька плохо готовит… слышишь, слышишь? — ударила юношу в грудь…
… Серый асфальтовый город. Семейные завтраки. Колька в фартуке от плиты к столу, пар над сковородкой, Лизка с дитем у сиськи порет чушь…. Размозжу, расколочу, на кого оставляешь, на кого? Думаешь, это жизнь? Тварь корчит рожи, сосет, питается кровью, поджидает своего часа, думаешь, ж-и-и-з-н-ь?
Юноша зашатался. Треснуло зажглось сердце. Влюбленное сердце. Ангелина Васильевна грохнулась на колени, вжалась в ноги.
— Люблю тебя, не уходи!
Огонь перекинулся на ее платье, занялись кончики волос, лопнули от жара волдыри на ладонях. Твердила одно и то же: люблю, люблю…
Юноша погладил по голове, помог подняться.
— Мы там, где поцелуи… горят…
Не разбирая, кто говорит, он, она ли, сквозь дымную завесу, целовала огонь и висла на руках любовника, пламя слизывало стопы, красно-желтыми стеблями ласково укутывая щиколотки, берестою свернулась кожа, в палящем солнце грудь.
— Моя земля, — Ангелина Васильевна раздвинула ноги. Задымилась, вспыхнула вагина, пенис пенился искрами, ветер в огне.
XVI
Солониха едва слушала, осматриваясь.
— Как сказать…
— Ты чего?
— Смотрю, вдруг мой следит.
— Зачем?
В двух шагах и вправду мелькнула спина племянника.
— Погодь! По-честному, то есть по-нашему, харю тебе начистить надо! — явно польщенная, заорала Солониха.
Муторно. Грустно. Ангелина Васильевна, не прощаясь, затесалась в толпе. Домой не торопилась; на Старом Арбате — затейливые забегаловки, — в каждой жрут. С набережной ветерок. Туристический кораблик на приколе…. Пусто. Да-а-а-а, — вновь подумала о фильме Ангелина Васильевна, — чего ж я-то боюсь? Долго сидела на лавочке во дворе, поглядывая на окна, — Заждался меня, небось!
На балконе ответственный за подъезд Борис Палыч негромко переговаривался с женой Ниной Александровной, — Не любить астрономию — варварство.
— Ты просто сдурел от астрономических сумм, — занервничала та, уже зная, куда клонит муж.
— Ничего подобного, астрономия оперирует огромными цифрами, так и скажи, не постичь их. Ангелина Васильевна, — приметив ее, крикнул Борис Палыч, — хочешь случай?
— Не смеши народ! — одернула Нина Александровна.
— Васильевна, представь, я, в то время молодой еще человек, поступил в полиграфическое училище; первый урок астрономии, мы не в зуб ногой разумеется, но все интересно, планеты, их действие на человека и так далее… входит учительница, огромная, как луна, в общем, соответствует, — Борис Палыч зашелся в кашле и опасно перегнулся через перила, — я счас!
Вылетел и пристроился на лавочке.
— Ты старая, поймешь. Короче, у них в полиграфии работал наборщик. В течение двадцати пяти лет деталь за деталью вынес печатный станок; собрал, краску зарядил, и только он напечатал первую купюру, его взяли. Теперь посчитайте, закричала нам учительница, в какую астрономическую цифру оценили бы его проект, если действовать осторожней.
— Я мечтатель! Считаю и по сю пору, хотя наборщика, наверняка, уже нет в живых. Вышла у меня по экватору денежная дорожка в пять с половиной слоев…
Рассказом Ангелина Васильевна осталась довольна, согласно кивнула, каждому мужику нужна мечта! Что за мужик без мечты?! и сердито подумала, отчего решил, я старая, потому только, что всю жизнь встречаемся?!
— Горько, Васильевна.
Небо совсем погасло, зажглись окна, выступили звезды. Борис Палыч увидел звезды:
— Замаялся я; жена мою мечту никогда не разделяла.
— Разве обязательно разделять? Мечта, она и есть мечта, по жизни ведет, жизнь красит: одни через горы лезут, другие денежными коврами землю стелют.
— Если бы настоящими.
— А кто мешает?
— Нинка с бухгалтершей получку сверяют.
— И ты подчинился?
— Как иначе?
— Это уж не мое дело.
— Васильевна, не трави душу, дай, сколько не жалко.
— Денег не жалко, мечту жалко; хоть и невысокая, да другой, видать, у тебя нет.
Ангелина Васильевна пошарила в лифчике и протянула десятку. По балкону прогуливалась Нина Александровна.
— Ты зверь, зверь! — заблажила на весь двор.
— Не ори, пусть побегает, далеко не убежит…
— Может ты и права, заглянешь? Цветы все принялись, красота!
— В другой раз.
— Тяжело без Люськи?
— Как сама думаешь?
— Вижу, тяжело. Пашки давно не видать.
— На заработках.
— Ну-у-у, — завистливо потянула соседка, — все одно гляжу на тебя — свободная.
— Без свободы какая жизнь.
Ангелина Васильевна заволновалась о своем и тихонько направилась в подъезд: свободна ли?!
Статуй отчужденно смотрел в окно.
— Вот значит как! — Ангелина Васильевна остановилась в дверях. Захотелось прицепиться к чему-нибудь, отомстить, нахамить. Вместо этого спросила.
— Поверил, иной любви не существует? Что ты в самом деле? Да где я тебе океан добуду? Глядела я сегодня про океан.
Немного охолонув, рассказала кино. Статуй засмеялся. Или показалось? Ночь. Ангелина Васильевна наполнила бокал вином. Огляделась растерянно.
— Какая, к чертям собачьим свобода?! Разве что безудержно пьянствовать. Но некуда, — резанула ладонью по горлу, — нравится не нравится, люблю тебя и точка! Такие дела. Мне бы рядом с тобой встать и ночь рассматривать. Я ведь тоже кое-что могу увидеть. Смеешься?
За окном луна, синее вокруг: дороги, бугры и обвалы, лавки, столбы — все синее. Ветер резал и раскачивал синее. Мутит. Кружит голову. Ангелину Васильевну вырвало. Потемнело в глазах.
— Это любовь, да? любовь?
Повсюду боль давила, терла, хрипела.
— Проклятье! Помоги мне! — скорчилась Ангелина Васильевна.
Потянулась к недоступному любовнику и обожгла пальцы. — Не за этим ли летела Люська? Что есть в тебе, чего нет во мне? Отчего холоден и опасен? Смотри — вздутые волдырями ладони. От ласк, от ласк!
— На, возьми!
Статуй дико посмотрел на нее: кровь выступила на коже.
— Это любовь, да, это любовь! Кто-то сказал, каждую минуту надо жить перед зеркалом, вот она я! — Ангелина Васильевна обвила Статуй ногами, волосами связала шею, сжала бедра, завыла, ворочая воспаленным языком; лазорилась, кровила, студила отравленное лоно звонким мальчишеским льдом. В ее синих глазах билось безумие. Мошенник! И-р-о-д!
Ангелина Васильевна встрепенулась от бешеного сна. Крик не смолкал. Прислушалась покрепче.
— Никак Лизка! Начало-о-о-с-ь, ах, ты, господи!
— Зови скорую, — налетела в коридоре на Колю, — и полотенец тащи, покуда приедут!
Щелкнул выключатель. Лиза. Мутный немигающий взгляд, открытый рот, застывшая текучая слюна. Быстро шумно задышала, перевела взгляд на бабку.
— Что же делать? — выдохнула еле-еле.
— Хе-хе, нравишься ты мне, Лизавета. Так бы всегда! — все еще не могла успокоиться Ангелина Васильевна, — когда на краю стоишь, откуда че берется! Терпи, сейчас приедут.
На улице закричала кошка. Только этого и ждали: Лизу опять понесло в разнос. Вывернулось колесом тело, разбух живот, сдулся в пах и хлынуло по ляжкам. Лиза посинела и заверещала.
— Заодно с кошкой орешь — быть девке! — Ангелина Васильевна похлопала внучку по плечу, — тихо, тихо, чего на крик расходоваться?
Подумать только, когда я с ним — также верещу и синею, к богу, дьяволу, черту лысому кричу, — Ангелина Васильевна отерла Лизин лоб, присмотрелась: по ту сторону жизни — безумие!
— Сию минуту появятся, — Колю бил трясун.
— Понятно. Приготовь-ка теплой воды в тазик и марлю, побольше. На всякий случай.
Минут через десять Лиза заорала опять, на этот раз подвывая, потом еще и еще. Надо же, ну точно мой голос! — Ангелина Васильевна испугалась, вдруг статуй подумает чего, и побежала успокоить, объясниться. От дверей, однако, шуранулась обратно.
— Пусть что хочет, то и воображает!
Луна спряталась за высотку. В соседних окнах спали. Безрадостно.
— Ну где эти ваши врачи? — захрипела Лиза.
Коля не выдержал и разрыдался. Давясь слезами, лепетал.
— Беда, беда…
— Заткнись, твою мать, — заорала бабка.
В этот момент Лизу крутануло так, что у Ангелины Васильевны глаза полезли на лоб, — Гляди, как эта девка ломает тебя, не выжить тебе, Лизка! Не в том смысле, что умрешь, не бойся, не помрешь, но она тебя доконает!
Лиза, похоже, не слышала: мама родная — боль доставляла неожиданное удовольствие, будто кто-то любимый, любименький ласкает, шарит во всех углах, проверяет, гложет, упирается где надо, к спине прирастает, колет селезенку, и долбит, долбит, долбит: пугалась только собственного нехорошего голоса, — Дура! А малыш! Не так надо кричать, не так!
Внезапно атака ослабла. История, услышанная недавно на прогулке. Крашеная фиолетовая тетка то и дело лазила в косметичку навести брови и контур на губах, — Я несчастлива по двум причинам, — крикнула в пустоту, — не особо хотелось! Любопытные. Само собой, Лиза среди них. В последние дни она гонялась за любой историей, как там роды, что там роды. Еб твою мать! — орала на Колю, — тоже ходи и слушай, чему-нибудь, да научишься! Коля ходил. Поверите, — бубнила тетка, — помню себя, когда еще в матке колотилась. Сижу в этом говенном болоте, скоро на волю, а мысли одна мерзее другой: хули, вся жизнь в крови — что я тогда о жизни знала? — и чувствую, во всем этом какая-то лажа. Мать о главном молчок. Однажды по пьяни прорвало: утоплю, говорит, придушу на радостях в своей любови.
Дальше Лиза слушать не стала, а залепила тетке пощечину.
— Катись на хуй с такими байками!
Испорченный вечер: давила прыщи перед зеркалом.
Сейчас вспомнила и улыбнулась: залюбить, задушить…
Больше ничего не успела, ни подумать, ни сказать — опять ударило выше поясницы и поползло, пересчитывая костяшки, к жопе.
Лиза завыла тонюсенько, протяжно, Ангелина Васильевна задумалась, — Другой коленкор, теперь статуй не подумает чего. А то я, ровно бешеная собака, уж не владею собой. Он, он, повсюду только он; без него тухло как-то… почему он, ах, если бы знать! В нем тайна, знать бы его тайну! Сколько мужиков знавала, с виду вроде бравые, похотливые, разные, послушать их, жизнь прям кипит, а ну их всех к черту! Я-то, дура, все ждала звонкого мужского голоса, в ответ глухое кваканье, скука, дряблость… живого никогда, ни разу… хрень какая-то! Только и остается лгать, хитрить, воровать, плести бабье одиночество и тоску…
— Мой, мой, живой, статуй, — Ангелина Васильевна погладила, поласкала воздух, — ледок, жаркий горный ледок. Куда мужикам до тебя! Солнышко, теплое солнышко, огонь — в тебе много неба. Ох, легко с тобой, возьми, подхвати, — она отвернулась и громко расхохоталась. Смех причинил острую боль.
— Иначе все пропало!
Коля рожал вместе с сестрой: одинаково больно в пояснице и жопе. Он и завыл бы, как Лиза, да боялся: подумает, дразнюсь. Поэтому молча, стиснув зубы, дико страдал, полезет ребенок, ему-то что делать?
Сумятица.
Просто снять одежду, посмотреть, — суровилась Ангелина Васильевна, — также юлит и тянет любовь, также бьет в спину, выкручивает руки и ноги, жмет в бока, сворачивает кишки, зудит. Обзови я все улицы города ее именем, вытрави кислотой все цвета, кроме красного — ничего не изменится: боль останется болью. У Лизки хоть берег видать, еще немного и приплывет, у меня темно. Темно и больно… здесь, — потрогала между пальцев, — и здесь, и здесь, и здесь: ледяной рекой, горным озером не остудить… сейчас с Лизкой покончу, пойду к Нему: может, наконец, договоримся в какую сторону жить… если еще возможно жить.
— П-о-е-х-а-л-и-и-и!!! — заорала во всю глотку Лиза, налилась пунцовым, задрала ноги.
Коля.
Ангелина Васильевна сбросила тряпки на пол.
Распахнулась вагина: черное, липкое, гнойное…
— Тужься, тяни к жопе! Вот так, еще, еще!
Ребенок тащил за собой всё; на мгновение Лиза психанула: с чем я-то останусь? Поздно.
— Давай, ну давай же, — Ангелина Васильевна схватила и выдернула голову, — теперь притормози-ка!
Лиза остановилась. Между ног свисала голова, — Сожму, раздавлю, от злой страсти раздавлю, даже если ничего больше не вылезет, одну голову буду любить, обложу сиренью, черемухой…
Ребенок опять принялся за свое.
Ангелине Васильевне стало дурно: он яростно и нагло греб наружу, разрывая кожу, выдавливая из кишок говно; трещал лобок; вагина хоть и заливалась кровью, однако, пружинила и не сдавалась: застряло плечо.
— Наддай!
— А-а-а-а!!!! — Лизу разрывало пополам.
— Ах, ты, говнюшка! — не заботясь ни о чем больше, Ангелина Васильевна рванула на себя. И эта тварь, причина ее бессонной ночи, разъедающей похоти, разлуки с Ним, вылетела на свет божий.
— Дочка, дочка! — Лиза тут же наметилась бежать в ванную.
— Куда? — заорала бабка, — резанула пуповину, освободила от дочери. Силы разом оставили Лизу, провалилась куда-то, обескровленная и пустая.
Ангелина Васильевна обмыла ребенка в тазу, положила рядом. Тихо в груди. Ни шороха, ни дыхания. Девочка, как напившийся крови паучок, вяло шевелила губками, пуская пузыри, хмурила ржавые брови.
— Интересно, ты-то на что годна, — Ангелина Васильевна нацепила очки и остолбенела.
Кто знает порок, увидит сразу. Кто знает зло, не ошибется. В девочке что-то сокровенное, чего боятся даже самые отчаянные. Не имея приюта, порок никогда не ведает одиночества. Всегда при деле, всегда в свободном плавании, дерзит, кромсает, томно глядит из глубины зеркала и сводит с ума, всегда долгожданным гостем в призывной сладкой греховной паутине. В нежных детских глазах дремало старое, знакомое…
— Гадина!
Ангелина Васильевна подняла руку. Не ударила.
Тучный рассвет. Вторник.
— Едрена вошь! — Ангелина Васильевна чистила под ногтями, мыслями цепляясь к новорожденной, — Лизка — дура, сиську воткнула; не сиську, а что там у Пашки в коллекции: селезенки, почки… за милу душу сожрет, разве что разок поперхнется, беззубая… тварь! Да, эта девка, — не промах. Свежатинка! — Ангелина Васильевна давилась ревностью, — Ну куды мне с ней равняться. Возраст.
Гарь. Ангелина Васильевна вылетела в коридор: из ее комнаты сквозняком выдувало черное облако.
Деревянный юноша смотрел от окна. Багровые угольки в легких. Тихое и стойкое пламя повсюду: на мышцах, кистях, на красивом жилистом рисунке по всему телу, обвилось кольцом вокруг волос. Пламя полыхало из члена, нежно лизало живот…
Ангелина Васильевна застыла.
— Кто это сделал, кто? Лизка, Колька, маленькая тварь — все время на виду были.
— Ветер — хлопнула форточкой, — падло!
Cхватила что попало сбить огонь… Огонь не слушался, приседал под рукой, клонился в сторону, вниз…
— Хрена вам!
Бросилась на кухню за водой: огонь только фыркнул брызгами и разгорелся вновь. Ангелина Васильевна запаниковала, — Что-то в этом огне не так! В ужасе запрыгала, прикрывая нетронутое огнем. Бесполезно. Огонь бил алыми крылами, проникал сквозь трещины. Плотный дым к двери.
— Заберу инвалидную каталку, моя…, - Ангелина Васильевна путалась и в мыслях и в словах.
— Колька плохо готовит… слышишь, слышишь? — ударила юношу в грудь…
… Серый асфальтовый город. Семейные завтраки. Колька в фартуке от плиты к столу, пар над сковородкой, Лизка с дитем у сиськи порет чушь…. Размозжу, расколочу, на кого оставляешь, на кого? Думаешь, это жизнь? Тварь корчит рожи, сосет, питается кровью, поджидает своего часа, думаешь, ж-и-и-з-н-ь?
Юноша зашатался. Треснуло зажглось сердце. Влюбленное сердце. Ангелина Васильевна грохнулась на колени, вжалась в ноги.
— Люблю тебя, не уходи!
Огонь перекинулся на ее платье, занялись кончики волос, лопнули от жара волдыри на ладонях. Твердила одно и то же: люблю, люблю…
Юноша погладил по голове, помог подняться.
— Мы там, где поцелуи… горят…
Не разбирая, кто говорит, он, она ли, сквозь дымную завесу, целовала огонь и висла на руках любовника, пламя слизывало стопы, красно-желтыми стеблями ласково укутывая щиколотки, берестою свернулась кожа, в палящем солнце грудь.
— Моя земля, — Ангелина Васильевна раздвинула ноги. Задымилась, вспыхнула вагина, пенис пенился искрами, ветер в огне.
XVI
Час назад здесь была дверь в бабкину комнату. Лиза остановилась.
— Что же это такое?! Кирпичи. А где обои? — заорала она, — Все за тобой проверять надо, а ну марш!
Коля поплелся варить клей.
На веревке подобранные в цвет пеленки.
Новый пронзительный будоражащий крик.
— Сейчас, сейчас.
Дочка больно схватила сиську, острым пальцем угодила матери в глаз.
— Складненькая, стройненькая, смотри!
На обоях от плинтуса к потолку тянулось неизвестное деревцо и два плода на нем, под одним надпись «Лиза»…
— Сейчас и второй подпишем, пусть Катя, Екатерина, Катеринушка, Котеночек…
Дочка отвалилась от груди. Через минуту заорала опять. Лиза распеленала, погладила крючковатый живот, на пупке затвердело коростой, кашица между ног.
— Вот здорово! Какай, какай, живи!
Дочка по-старушечьи кряхтела, заливаясь синевой. Лиза вымыла каждую морщинку, намазала кремом, пощекотала неприбранными волосами. Дочка вновь зашлась от крика.
— Что… что…? — Лиза побледнела, понюхала свои волосы. Сально. Вкусно. Сгрызла заусениц, — неужто, поцарапала? Судорожно осмотрела дочку.
— Все, все чисто.
Дочка мутно разглядывала мать, улыбалась. Улыбнулась и Лиза. Дочка нахмурилась, и глубокая борозда просеклась на Лизином лбу. Дочка высунула острый язычок — Лиза встревожилась, — обметан желтым.
Даванула сосок: молочно-густо.
— Что, не вкусно?
Дочка немного еще подурила и уснула.
Дождь.
Москва, 1999–2000
— Что же это такое?! Кирпичи. А где обои? — заорала она, — Все за тобой проверять надо, а ну марш!
Коля поплелся варить клей.
На веревке подобранные в цвет пеленки.
Новый пронзительный будоражащий крик.
— Сейчас, сейчас.
Дочка больно схватила сиську, острым пальцем угодила матери в глаз.
— Складненькая, стройненькая, смотри!
На обоях от плинтуса к потолку тянулось неизвестное деревцо и два плода на нем, под одним надпись «Лиза»…
— Сейчас и второй подпишем, пусть Катя, Екатерина, Катеринушка, Котеночек…
Дочка отвалилась от груди. Через минуту заорала опять. Лиза распеленала, погладила крючковатый живот, на пупке затвердело коростой, кашица между ног.
— Вот здорово! Какай, какай, живи!
Дочка по-старушечьи кряхтела, заливаясь синевой. Лиза вымыла каждую морщинку, намазала кремом, пощекотала неприбранными волосами. Дочка вновь зашлась от крика.
— Что… что…? — Лиза побледнела, понюхала свои волосы. Сально. Вкусно. Сгрызла заусениц, — неужто, поцарапала? Судорожно осмотрела дочку.
— Все, все чисто.
Дочка мутно разглядывала мать, улыбалась. Улыбнулась и Лиза. Дочка нахмурилась, и глубокая борозда просеклась на Лизином лбу. Дочка высунула острый язычок — Лиза встревожилась, — обметан желтым.
Даванула сосок: молочно-густо.
— Что, не вкусно?
Дочка немного еще подурила и уснула.
Дождь.
Москва, 1999–2000