Страница:
— Мой дорогой Дорф, — сказал Сток. — Я вам, наверное, причинил массу неудобств?
Сток возник из сигарного облака в кожаном пальто до пят.
— Если вы решили напугать меня до полусмерти, то у вас ничего не получилось, — сказал я.
— Ха-ха-ха, — захохотал Сток и выпустил очередной громадный клуб дыма, такие клубы дыма можно увидеть только у паровозов, отправляющихся с лондонского вокзала Кингз-Кросс. — Я хотел пообщаться с вами, — сказал он, не выпуская сигары изо рта, — без Валкана.
— В следующий раз, — сказал я, — пишите письма.
Раздался стук в дверь. Сток передвигался по комнате, как раненая ворона. Седая женщина принесла два стакана чая с лимоном.
— Боюсь, что молока сегодня нет, — сказал Сток и запахнулся в пальто.
— Так, видимо, и изобрели русский чай, — сказал я.
Сток снова засмеялся своим деланным смехом. Я глотнул обжигающего чая и почувствовал себя лучше. Такое же ощущение испытываешь, когда впиваешься ногтями в собственную ладонь.
— Что стряслось? — спросил я.
Сток подождал, пока женщина выйдет из комнаты и закроет за собой дверь. Потом сказал:
— Давайте прекратим ссориться, ладно?
— Вы имеете в виду себя лично? — поинтересовался я. — Или Советский Союз?
— Себя лично, — сказал Сток. — Мы оба много выиграем, если будем не палки в колеса друг другу ставить, а сотрудничать. — Сток помолчал с деланной улыбкой. — Как ученый, Семица не очень важен для Советского Союза. У нас есть люди помоложе, с более свежими и интересными идеями. А ваши люди, напротив, будут считать вас гением, если вы сможете доставить его в Лондон. — Сток пожал плечами, словно поражаясь идиотизму мира политиков.
— Caveat emptor?[3] — сказал я.
— Вот именно, — подтвердил Сток с удовольствием. — Да будет осторожен покупатель. — Он перекатил сигару в другой угол рта и повторил несколько раз: «Да будет осторожен покупатель». Я пил чай и молчал. Сток проковылял к боковому столу с шахматами, его кожаное пальто скрипело, как старое парусное судно.
— Вы в шахматы играете, англичанин? — спросил он.
— Я предпочитаю игры, где легче мошенничать, — сказал я.
— Согласен с вами, — сказал Сток. — Соблюдение правил мешает творчеству.
— Это касается и коммунизма? — вставил я.
Сток взял со стола коня.
— Но шахматы больше похожи на ваш капиталистический мир. Мир рыцарских фигур, мир королей и королев.
— Не смотрите на меня, — сказал я. — Я всего лишь пешка. Нахожусь здесь на линии фронта. — Сток ухмыльнулся и посмотрел на доску.
— А я хорошо играю, — сказал он. — Ваш друг Валкан — один из немногих в Берлине, кто может меня постоянно обыгрывать.
— Это потому, что он принадлежит нашему капиталистическому миру.
— Ваги мир меняется. Легкие фигуры становятся самыми значительными на доске. Королевы становятся... импотентками. Можно сказать «импотентки» о королевах?
— С этой стороны Стены вы можете говорить все, что угодно.
Сток кивнул.
— Легкие фигуры — генералы — правят вашим западным миром. Генерал Уокер, командир 24-й пехотной дивизии, говорил своим подчиненным, что президент США — коммунист.
— А вы разве не согласны? — спросил я.
— До чего ж вы глупый, — забасил Сток. — Я пытаюсь показать вам, что эти люди... — он помахал конем перед моим носом, — ...сами о себе заботятся.
— И вы завидуете? — серьезно спросил я.
— Может, и завидую, — сказал Сток. — Может, и так. — Он положил коня на место и запахнул полы своего пальто.
— Значит, вы собираетесь продать мне Семицу в качестве своего рода частной собственности? — сказал я. — Если вы, конечно, простите мне такие выверты моего буржуазного ума.
— Человек живет всего один раз, — сказал Сток.
— Я могу удовлетвориться и одним разом, — сказал я.
Сток положил в свой чай четыре ложки сахара с верхом и стал энергично его размешивать.
— Единственное, что я хочу, это прожить остаток моей жизни в тишине и покое, мне не надо много денег, лишь бы хватало на табак и скромную деревенскую пищу, на которой я был воспитан. Я полковник, и мои материальные условия превосходные, но я реалист, долго это продолжаться не может. Более молодые люди в моем ведомстве смотрят на мое место с завистью. — Он бросил на меня взгляд, я вяло кивнул. — С завистью, — повторил он.
— Вы занимаете ключевое место, — сказал я.
— Но проблема с такими постами в том, что на них многие зарятся. Некоторые из моих сотрудников имеют прекрасные университетские дипломы и так же сообразительны, как и я в их возрасте; их энергии хватает на то, чтобы работать дни и ночи напролет, и я когда-то так работал. — Он пожал плечами. — Вот почему я решил прожить оставшуюся часть жизни в вашем мире.
Он встал и открыл один из деревянных ставней. Со двора неслось тарахтенье дизельного мотора и топот ног, забирающихся через борт на грузовик. Он засунул руки глубоко в карманы пальто и запахнул полы.
Я спросил:
— А вы уверены, что сумеете убедить жену, семью?
Сток продолжал смотреть во двор.
— Моя жена погибла во время налета немецких самолетов в 1941 году, мой сын не пишет мне уже три с половиной года. Что бы вы сделали в моем положении, Дорф? Что бы вы сделали?
Я подождал, пока шум отъезжающего грузовика не замер на Кайбельштрассе. Потом сказал:
— Я бы перестал врать старым врунам для начала, Сток. Вы что, действительно думаете, что я пришел сюда, не перелистав ваше досье? Мои нынешние помощники подготовлены несравненно лучше, чем, по вашей оценке, я сам. Я о вас знаю все — от полезного объема камеры вашего холодильника «вестингхауз» до размера противозачаточного колпачка вашей любовницы.
Сток взял свой чай и принялся давить дольку лимона ложечкой. Он сказал:
— Вы хорошо подготовлены.
— Тяжело в ученье, легко в бою, — сказал я.
— Вы цитируете фельдмаршала Суворова. — Он подошел к шахматной доске и уставился на нее. — У нас, русских, есть пословица, «Умная ложь лучше глупой правды», — сказал он, размахивая чайной ложкой перед моим лицом.
— Ничего умного в жалком убийстве жены не было.
— Согласен, — сказал Сток весело. — Мы будем друзьями, англичанин. Мы должны доверять друг другу. — Он поставил чай на стол.
— Мне враг ни к чему, — сказал я.
Сток улыбнулся. Что тут скажешь?!
— Честно, англичанин, — сказал он, — на Запад я действительно бежать не хочу, но предложение о Семице вполне искренне. — Он облизал ложку.
— За деньги? — спросил я.
— Да, — сказал он и постучал ложечкой по пухлой ладони своей левой руки. — Деньги сюда. — И он стиснул руку в кулак.
Глава 7
Берлин, вторник, 8 октября
На контрольно-пропускном пункте «Чарли» царило оживление. Вспышки фотоаппаратов отрезали мгновения от вечности. Мостовая под ногами репортеров блестела от воды и моющего порошка. Американская машина «скорой помощи» неслась, мигая красным фонарем, к больнице, а может, и к моргу.
Один за другим репортеры прятали свои камеры и начинали сочинять в уме заголовки для завтрашних статей. «Молодой берлинец убит при попытке перебраться через Стену», или «Полицейские подстрелили прыгуна через Стену», или «Тротуар у Стены снова окрасился кровью». А может, человек и не умрет.
Я помахал страховым свидетельством перед будкой дежурного и осторожно проехал мимо. Отсюда было недалеко до «Халлешезтор» — района проституток и борделей, — а именно туда мне теперь и надо было. За плохо освещенным порталом начиналась крутая каменная лестница. В коридоре висела дюжина серых почтовых ящиков. На одном из них выделялась надпись: «Бюро реабилитации немецких военнопленных с Востока». Писем внутри не было. Сомневаюсь, что они там вообще когда-нибудь появлялись. Я поднялся по лестнице и нажал на звонок. У меня появилось чувство, что не нажми я на звонок, дверь мне все равно бы открыли.
— Да? — сказал спокойный молодой человек в темно-сером фланелевом костюме. Я произнес те слова приветствия, которыми меня снабдили в Лондоне.
— Сюда, пожалуйста, — сказал молодой человек.
Первая комната была похожа на приемную зубного врача — много журналов, стульев, но не было даже намека на уют. Меня оставили там одного на какое-то время, а потом пригласили внутрь. Войдя в одну дверь, я оказался перед другой, стальной. Вторая дверь была заперта, я стоял, нервничая, в тесном, ярко освещенном пространстве. Раздалось тихое жужжание, и дверь открылась.
— Добро пожаловать на Feldherrnhugel[4], — сказал спокойный молодой человек.
Я оказался в большой комнате, освещенной неоновыми, издававшими легкое гудение светильниками. Здесь стоял шкаф с картотекой, на стене висело несколько зашторенных карт. Два длинных металлических стола были заставлены телефонными аппаратами разнообразных цветов, картину дополнял телевизор и мощный радиоприемник. За одним из столов сидели четверо молодых людей. Они были очень похожи на того, который открыл мне дверь, — все молодые, бледные, чисто выбритые и одетые в белые сорочки, они вполне могли бы олицетворять новую процветающую Германию, но в них было также кое-что и от более почтенного возраста. Я попал в одно из подразделений бюро Гелена[5]. Отсюда люди тайно переправлялись в ГДР или из ГДР. Это были люди, которых в Восточной Германии называли нацистами и о которых в Бонне предпочитали помалкивать.
Меня здесь, конечно, не очень ждали, но я представлял организацию, бывшую одним из источников финансирования организации Гелена — мне предложили кофе.
Один из одинаковых молодых людей надел очки в металлической оправе и сказал:
— Вы нуждаетесь в нашей помощи. — В этом ощущалось некое оскорбление. Я отхлебнул растворимого кофе. — Что бы вам ни требовалось, наш ответ да, мы это можем, — сказал очкастый. Он передал мне небольшой кувшинчик со сливками. — Что необходимо сделать в первую очередь?
— Не могу решиться, то ли Дувр взять в осаду, то ли Сталинград захватить.
Металлические Очки и еще двое улыбнулись, возможно, и впервые.
Я угостил их сигаретами «Галуаз», и мы приступили к делу.
— Мне надо кое-что переправить, — сказал я.
— Очень хорошо, — сказал Металлические Очки и вынул маленький магнитофон.
— Место отгрузки?
— Я постараюсь сам доставить груз в удобное место, — сказал я.
— Превосходно. — Он включил микрофон. — Место отгрузки отсутствует, — сказал он. — Куда? — обратился он снова ко мне.
— В один из портов Ла-Манша.
— Какой именно?
— Любой, — сказал я. Он снова кивнул и повторил мой ответ в микрофон. Кажется, мы нашли общий язык.
— Размер?
— Это человек, — сказал я. Никто из них и глазом не повел. Он тут же спросил:
— Добровольно или принудительно?
— Я еще не знаю, — сказал я.
— В сознании или без сознания?
— Если добровольно, то в сознании, если силой, то без.
— Мы предпочитаем в сознании, — сказал очкастый, прежде чем записать мой ответ на магнитофонную ленту.
Зазвонил телефон. Очкастый говорил отрывисто и властно, затем двое геленовских ребят надели темные плащи и спешно ушли.
— Стрельба у Стены, — пояснил очкастый мне.
— Там не шутят, — сказал я.
— Прямо у пропускного пункта Чарли, — сказал очкастый.
— Один из ваших? — спросил я.
— Да, курьер, — сказал очкастый. Он отнял руку от трубки: — Звонящий должен ждать на месте, если за полчаса с ним никто не свяжется, то снова позвонить сюда. — Он повесил трубку.
— Мы единственные, кто хоть что-то делает здесь в Берлине, — сказал очкастый. Другой парень, блондин с большой печаткой на пальце, подтвердил: «Ja», и они обменялись кивками.
«Со времени Гитлера?» — чуть не сорвалось у меня с языка, но я вовремя принялся за вторую чашку кофе. Очкастый достал карту города и наложил на нее прозрачную кальку. Потом стал рисовать кружки в восточной части города.
— Это самые удобные места для перехода, — сказал он. — Не слишком близко к границе сектора и все-таки не очень глубоко в советской зоне. В этом городе все может очень быстро вскипеть, особенно если вы схватили человека, которого разыскивает полиция. Иногда мы предпочитаем, чтобы груз отлежался где-нибудь в самой зоне. В любом месте — от Любека до Лейпцига. — У очкастого был легкий американский акцент, который время от времени проскальзывал сквозь его очевидный немецкий. — И мы должны знать об этом, по крайней мере, за двое суток. Но уж после этого мы берем всю ответственность на себя, даже если сама переправа и состоится не сразу. У вас есть вопросы?
— Да. Как я могу связаться с вашими людьми, находясь в восточной части Берлина?
— Вы должны позвонить по указанному номеру в Дрезден, и там вам дадут номер в Восточном Берлине, Мы меняем его каждую неделю. Дрезденский номер тоже иногда меняется. Так что перед отправкой туда свяжитесь с нами.
— Понятно, но разве нет телефонов, прямо связывающих две части города?
— Есть. Официально один. Он связывает русское командование в Карлсхорсте с Соединенным командованием на стадионе здесь, в Западном Берлине.
— А неофициально?
— Линии связи должны быть. Водопровод, электросети, канализация и газ — все эти службы должны говорить со своими коллегами в другой части города Ведь вполне может возникнуть чрезвычайная ситуация, но официально они не признаются.
— И вы этими линиями не пользуетесь?
— Очень редко. — Зазвучал зуммер. Он переключил тумблер у себя на столе. Я услышал голос спокойного молодого человека: «Да. Добрый вечер» — и другой, незнакомый мне голос: «Я тот человек, которого вы ждете из Дрездена». Очкастый включил что-то еще, и загорелся экран телевизора. Я увидел, как невысокий человек вошел в приемную, а потом и в ярко освещенный предбанник. Очкастый отвернул от меня экран телевизора.
— Безопасность, — сказал он. — Вы едва ли будете нам доверять, если мы познакомим вас с деталями другой операции.
— Вы чертовски правы, не будем, — сказал я.
— Так что если у вас все... — сказал очкастый, захлопывая толстую тетрадь.
— Все, — сказал я. Новых намеков мне не требовалось.
Он сказал:
— В этой операции вы будете служить связным офицером[6] Валкана. Его кодовое имя — Король, а ваше... — Он бросил взгляд на стол. — ...Kadaver.
— Труп, — перевел я. — Миленькое имечко.
Очкастый улыбнулся.
Глава 8
Берлин, вторник, 8 октября
Посмотрите внимательно в глаза некоторых смелых молодых людей, и в глубине этих глаз вы заметите маленького испуганного человечка. Порой мне казалось, что я вижу этого человечка в глазах Валкана, а иногда начинал сомневаться. Он держал себя, как супермен с рекламы гормональных пилюль, мускулы его бугрились под хорошо сшитыми костюмами из легкой шерсти. Он носил шелковые носки и ботинки, заказанные по личной мерке в магазине на Джермин-стрит. Валкан являл собой новый тип европейца: он говорил, как американец, ел, как немец, одевался, как итальянец, и платил налоги, как француз.
Он употреблял англосаксонские идиомы с изыском, а если ругался, то спокойно и выверенно, никогда не позволяя себе опускаться до злости или ярости. Он сросся с «кадиллаком» марки «эльдорадо»; черная кожа, деревянное рулевое колесо, подсветка для чтения карт, магнитофон высочайшего качества и радиотелефон не бросались в глаза, но все же были заметны. В его машине не водилось шерстяных тигрят, пластмассовых скелетов, вымпелов и чехлов из леопардовых шкур. Сколько ни соскребай шкур с Джонни Валкана, под ними все равно оказывалось золото.
Швейцар в «Хилтоне» отдал честь и спросил:
— Хотите, я поставлю ваш Strassenkreuzer на стоянку? — Он говорил по-английски, и хотя термин «уличный крейсер» для американской машины комплимент сомнительный, Джонни это нравилось. Он швырнул ему ключи от машины заученным движением и пошел впереди меня. Маленькие подковки, которые он прибил к подметкам, клацали по мрамору. Умело спрятанные светильники освещали обильно смазанные каучуконосные деревья и играли бликами на монетах в газетном киоске, где продавались вчерашние «Дейли мейл» и «Плейбой», а также цветные открытки с Берлинской стеной, которые можно отослать друзьям с припиской: «Жаль, что вас нет со мной». Я проследовал за Валканом в бар, в котором было слишком темно, чтобы разглядеть меню, и где пианист с таким трудом находил нужные клавиши, что, казалось, их кто-то перемешал.
— Рад, что приехал? — спросил Валкан.
Я не был уверен в этом. Валкан изменился так же сильно, как и сам город. Оба находились в постоянном чрезвычайном положении и научились жить в таких условиях.
— Потрясающе, — сказал я.
Джонни понюхал свой «бурбон» и выпил его так, словно имел дело с лекарством.
— Признайся, что ожидал увидеть здесь совсем иное, — сказал он. — Тишь и благодать, а?
— На мой вкус, так вообще слишком тихо, — сказал я. — Слишком много «начальников на верандах» и «этих инфернальных барабанов, каррут». Да и солдат-браминов многовато.
— И неприкасаемых гражданских немцев перебор, — подхватил Валкан.
— Однажды в Калькутте я смотрел кино — «Четыре пера». Когда осажденный гарнизон уже больше не мог держаться, на горизонте появилось несколько дюжин англичан в шлемах с воинственными песнями и молодые господа со слугами и опахалами.
— И они обратили туземцев в бегство, — сказал Валкан.
— Да, — сказал я, — но индийская аудитория стала потешаться над бегущими.
— Так ты думаешь, что мы потешаемся над нашими победителями?
— А это ты мне должен сказать, — заметил я, оглядывая зал, прислушиваясь к английской речи и попивая херес, стоивший здесь вдвое дороже, чем в любом другом месте по эту сторону Стены.
— Вы, англичанин, — начал Валкан, — живете посреди своего холодного моря в окружении селедки. Как мы можем вам что-нибудь объяснить? 6 июня 1944 года настал день Д[7]; до тех пор англичане потеряли больше народа в дорожных катастрофах, чем на фронте[8], а наши, немецкие, потери к тому времени составили шесть с половиной миллионов только на Восточном фронте. Германия была единственной оккупированной страной, которая не сумела создать организованного сопротивления. Она не смогла этого сделать, потому что от нее ничего не осталось. В 1945 году наши тринадцатилетние мальчишки стояли здесь, где ты стоишь, и направляли базуки в сторону Курфюрстендам, ожидая, когда танк «Иосиф Сталин» с лязгом выедет из Грюнвальда. Вот почему мы сотрудничали и дружили с победителями. Мы отдавали честь вашим рядовым чинам, свои дома — вашим сержантам, а жен — офицерам. Мы расчищали завалы голыми руками, а в это время мимо нас проносились пустые грузовики из ваших официальных борделей, и мы все терпели.
Валкан заказал еще по одной порции виски. Размалеванная девица в золотом парчовом платье попыталась поймать взгляд Валкана, но, заметив, что я наблюдаю за ней, вынула зеркальце из сумочки и принялась подводить брови.
Валкан повернулся ко мне, пролив виски на руку.
— Мы, немцы, не понимали нашей роли, — сказал он, слизнув виски с руки. — Как проигравшая нация мы навсегда должны были ограничиться ролью потребителей — снабжаемых англо-американскими фабриками, — но мы этого не поняли. Мы стали строить свои собственные фабрики, и мы делали это хорошо, потому что мы профессионалы, мы, немцы, любим все делать хорошо — даже войны проигрывать Мы стали состоятельными к неудовольствию вас, англичан и американцев. Вам нужен повод, чтобы тешить свое очень удобное чувство превосходства. А все потому, что мы, немцы, прихлебатели, слабаки, марионетки, мазохисты, коллаборационеры — лизоблюды, одним словом, причем хорошие.
— Меня слезы душат, — сказал я.
— Пей, — сказал Валкан и опрокинул свой стакан с завидной скоростью. — Мне на тебя совсем не хочется кричать. Ты понимаешь больше других, хотя тоже почти ничего не понимаешь.
— Ты очень добр ко мне, — сказал я.
Около десяти вечера в баре появился светлоглазый молодой человек, которого я видел в Бюро Гелена, сверкнул своими манжетами перед барменом и заказал мартини «Бифитер». Он отхлебнул из бокала и неторопливо огляделся. Заметив нас, он проглотил напиток.
— Король, — сказал он тихо. — Есть сюрприз.
Ничего себе сюрприз — вишня в мартини; впрочем, если ее не обнаруживают, поднимается крик.
— Меня зовут Хельмут, — сказал светлоглазый парень.
— А меня Эдмонд Дорф, — сказал я; двоих уже достаточно для игры.
— Может, вы хотите поговорить с глазу на глаз? — спросил Валкан.
— Нет, — вежливо ответил Хельмут и предложил нам английские сигареты. — Наш последний служащий, увы, попал в беду.
Валкан вынул свою золотую зажигалку.
— Смертельную? — спросил Валкан.
Хельмут кивнул.
— Когда? — сказал Валкан.
— На следующей неделе, — сказал Хельмут. — Мы прищучим его на следующей неделе. — Я заметил, как дрожали руки Валкана, когда он прикуривал.
Хельмут это тоже заметил и улыбнулся. Он сказал мне:
— Русские привозят вашего парня в город через две недели в субботу.
— Моего парня?
— Ученого биологического отделения Академии наук. Он скорее всего остановится в «Элдоне». Вы ведь хотите, чтобы мы переправили именно этого человека?
— Нет комментариев, — сказал я. Этот мальчишка меня очень раздражал. Прежде чем снова пригубить мартини, он широко улыбнулся мне.
— Мы готовим сейчас канал, — добавил он. — Нам поможет, если вы получите эти документы из собственных источников. Все данные вы найдете здесь. — Он протянул мне свернутый листок бумаги, обнажил пару раз свои манжеты, чтобы показать запонки, потом допил мартини и исчез.
Валкан и я смотрели на каучуконосные деревья.
— Геленовский вундеркинд, — сказал Валкан. — Они там все такие.
Глава 9
Берлин, вторник, 8 октября
Я передал геленовскую просьбу в Лондон, поместив ее как срочную. В телетайппрограмме говорилось:
Имя: Луи Поль Брум
Национальность: Британец
Национальность отца: Француз
Профессия: Сельскохозяйственная биология
Дата рождения: 3 августа 1920 г.
Место рождения: Прага, Чехословакия
Место жительства: Англия
Рост: 5 футов 9 дюймов
Вес: 11 стоунов 12 фунтов
Цвет глаз: Карий
Цвет волос: Черный
Шрамы: Четырехдюймовый шрам на правой лодыжке
Требуемые документы
1. Британский паспорт, изданный не ранее начала текущего года.
2. Британские права на вождение автомобиля.
3. Международные права на вождение автомобиля.
4. Действующее британское страховое свидетельство на автомашину.
5. Регистрационная книга на автомобиль (тот же самый)
6. Кредитная карта клуба «Дайнерс».
Сток возник из сигарного облака в кожаном пальто до пят.
— Если вы решили напугать меня до полусмерти, то у вас ничего не получилось, — сказал я.
— Ха-ха-ха, — захохотал Сток и выпустил очередной громадный клуб дыма, такие клубы дыма можно увидеть только у паровозов, отправляющихся с лондонского вокзала Кингз-Кросс. — Я хотел пообщаться с вами, — сказал он, не выпуская сигары изо рта, — без Валкана.
— В следующий раз, — сказал я, — пишите письма.
Раздался стук в дверь. Сток передвигался по комнате, как раненая ворона. Седая женщина принесла два стакана чая с лимоном.
— Боюсь, что молока сегодня нет, — сказал Сток и запахнулся в пальто.
— Так, видимо, и изобрели русский чай, — сказал я.
Сток снова засмеялся своим деланным смехом. Я глотнул обжигающего чая и почувствовал себя лучше. Такое же ощущение испытываешь, когда впиваешься ногтями в собственную ладонь.
— Что стряслось? — спросил я.
Сток подождал, пока женщина выйдет из комнаты и закроет за собой дверь. Потом сказал:
— Давайте прекратим ссориться, ладно?
— Вы имеете в виду себя лично? — поинтересовался я. — Или Советский Союз?
— Себя лично, — сказал Сток. — Мы оба много выиграем, если будем не палки в колеса друг другу ставить, а сотрудничать. — Сток помолчал с деланной улыбкой. — Как ученый, Семица не очень важен для Советского Союза. У нас есть люди помоложе, с более свежими и интересными идеями. А ваши люди, напротив, будут считать вас гением, если вы сможете доставить его в Лондон. — Сток пожал плечами, словно поражаясь идиотизму мира политиков.
— Caveat emptor?[3] — сказал я.
— Вот именно, — подтвердил Сток с удовольствием. — Да будет осторожен покупатель. — Он перекатил сигару в другой угол рта и повторил несколько раз: «Да будет осторожен покупатель». Я пил чай и молчал. Сток проковылял к боковому столу с шахматами, его кожаное пальто скрипело, как старое парусное судно.
— Вы в шахматы играете, англичанин? — спросил он.
— Я предпочитаю игры, где легче мошенничать, — сказал я.
— Согласен с вами, — сказал Сток. — Соблюдение правил мешает творчеству.
— Это касается и коммунизма? — вставил я.
Сток взял со стола коня.
— Но шахматы больше похожи на ваш капиталистический мир. Мир рыцарских фигур, мир королей и королев.
— Не смотрите на меня, — сказал я. — Я всего лишь пешка. Нахожусь здесь на линии фронта. — Сток ухмыльнулся и посмотрел на доску.
— А я хорошо играю, — сказал он. — Ваш друг Валкан — один из немногих в Берлине, кто может меня постоянно обыгрывать.
— Это потому, что он принадлежит нашему капиталистическому миру.
— Ваги мир меняется. Легкие фигуры становятся самыми значительными на доске. Королевы становятся... импотентками. Можно сказать «импотентки» о королевах?
— С этой стороны Стены вы можете говорить все, что угодно.
Сток кивнул.
— Легкие фигуры — генералы — правят вашим западным миром. Генерал Уокер, командир 24-й пехотной дивизии, говорил своим подчиненным, что президент США — коммунист.
— А вы разве не согласны? — спросил я.
— До чего ж вы глупый, — забасил Сток. — Я пытаюсь показать вам, что эти люди... — он помахал конем перед моим носом, — ...сами о себе заботятся.
— И вы завидуете? — серьезно спросил я.
— Может, и завидую, — сказал Сток. — Может, и так. — Он положил коня на место и запахнул полы своего пальто.
— Значит, вы собираетесь продать мне Семицу в качестве своего рода частной собственности? — сказал я. — Если вы, конечно, простите мне такие выверты моего буржуазного ума.
— Человек живет всего один раз, — сказал Сток.
— Я могу удовлетвориться и одним разом, — сказал я.
Сток положил в свой чай четыре ложки сахара с верхом и стал энергично его размешивать.
— Единственное, что я хочу, это прожить остаток моей жизни в тишине и покое, мне не надо много денег, лишь бы хватало на табак и скромную деревенскую пищу, на которой я был воспитан. Я полковник, и мои материальные условия превосходные, но я реалист, долго это продолжаться не может. Более молодые люди в моем ведомстве смотрят на мое место с завистью. — Он бросил на меня взгляд, я вяло кивнул. — С завистью, — повторил он.
— Вы занимаете ключевое место, — сказал я.
— Но проблема с такими постами в том, что на них многие зарятся. Некоторые из моих сотрудников имеют прекрасные университетские дипломы и так же сообразительны, как и я в их возрасте; их энергии хватает на то, чтобы работать дни и ночи напролет, и я когда-то так работал. — Он пожал плечами. — Вот почему я решил прожить оставшуюся часть жизни в вашем мире.
Он встал и открыл один из деревянных ставней. Со двора неслось тарахтенье дизельного мотора и топот ног, забирающихся через борт на грузовик. Он засунул руки глубоко в карманы пальто и запахнул полы.
Я спросил:
— А вы уверены, что сумеете убедить жену, семью?
Сток продолжал смотреть во двор.
— Моя жена погибла во время налета немецких самолетов в 1941 году, мой сын не пишет мне уже три с половиной года. Что бы вы сделали в моем положении, Дорф? Что бы вы сделали?
Я подождал, пока шум отъезжающего грузовика не замер на Кайбельштрассе. Потом сказал:
— Я бы перестал врать старым врунам для начала, Сток. Вы что, действительно думаете, что я пришел сюда, не перелистав ваше досье? Мои нынешние помощники подготовлены несравненно лучше, чем, по вашей оценке, я сам. Я о вас знаю все — от полезного объема камеры вашего холодильника «вестингхауз» до размера противозачаточного колпачка вашей любовницы.
Сток взял свой чай и принялся давить дольку лимона ложечкой. Он сказал:
— Вы хорошо подготовлены.
— Тяжело в ученье, легко в бою, — сказал я.
— Вы цитируете фельдмаршала Суворова. — Он подошел к шахматной доске и уставился на нее. — У нас, русских, есть пословица, «Умная ложь лучше глупой правды», — сказал он, размахивая чайной ложкой перед моим лицом.
— Ничего умного в жалком убийстве жены не было.
— Согласен, — сказал Сток весело. — Мы будем друзьями, англичанин. Мы должны доверять друг другу. — Он поставил чай на стол.
— Мне враг ни к чему, — сказал я.
Сток улыбнулся. Что тут скажешь?!
— Честно, англичанин, — сказал он, — на Запад я действительно бежать не хочу, но предложение о Семице вполне искренне. — Он облизал ложку.
— За деньги? — спросил я.
— Да, — сказал он и постучал ложечкой по пухлой ладони своей левой руки. — Деньги сюда. — И он стиснул руку в кулак.
Глава 7
Кони могут ходить через поля, занятые фигурами противника.
Кони всегда заканчивают ход на поле противоположного цвета.
Берлин, вторник, 8 октября
На контрольно-пропускном пункте «Чарли» царило оживление. Вспышки фотоаппаратов отрезали мгновения от вечности. Мостовая под ногами репортеров блестела от воды и моющего порошка. Американская машина «скорой помощи» неслась, мигая красным фонарем, к больнице, а может, и к моргу.
Один за другим репортеры прятали свои камеры и начинали сочинять в уме заголовки для завтрашних статей. «Молодой берлинец убит при попытке перебраться через Стену», или «Полицейские подстрелили прыгуна через Стену», или «Тротуар у Стены снова окрасился кровью». А может, человек и не умрет.
Я помахал страховым свидетельством перед будкой дежурного и осторожно проехал мимо. Отсюда было недалеко до «Халлешезтор» — района проституток и борделей, — а именно туда мне теперь и надо было. За плохо освещенным порталом начиналась крутая каменная лестница. В коридоре висела дюжина серых почтовых ящиков. На одном из них выделялась надпись: «Бюро реабилитации немецких военнопленных с Востока». Писем внутри не было. Сомневаюсь, что они там вообще когда-нибудь появлялись. Я поднялся по лестнице и нажал на звонок. У меня появилось чувство, что не нажми я на звонок, дверь мне все равно бы открыли.
— Да? — сказал спокойный молодой человек в темно-сером фланелевом костюме. Я произнес те слова приветствия, которыми меня снабдили в Лондоне.
— Сюда, пожалуйста, — сказал молодой человек.
Первая комната была похожа на приемную зубного врача — много журналов, стульев, но не было даже намека на уют. Меня оставили там одного на какое-то время, а потом пригласили внутрь. Войдя в одну дверь, я оказался перед другой, стальной. Вторая дверь была заперта, я стоял, нервничая, в тесном, ярко освещенном пространстве. Раздалось тихое жужжание, и дверь открылась.
— Добро пожаловать на Feldherrnhugel[4], — сказал спокойный молодой человек.
Я оказался в большой комнате, освещенной неоновыми, издававшими легкое гудение светильниками. Здесь стоял шкаф с картотекой, на стене висело несколько зашторенных карт. Два длинных металлических стола были заставлены телефонными аппаратами разнообразных цветов, картину дополнял телевизор и мощный радиоприемник. За одним из столов сидели четверо молодых людей. Они были очень похожи на того, который открыл мне дверь, — все молодые, бледные, чисто выбритые и одетые в белые сорочки, они вполне могли бы олицетворять новую процветающую Германию, но в них было также кое-что и от более почтенного возраста. Я попал в одно из подразделений бюро Гелена[5]. Отсюда люди тайно переправлялись в ГДР или из ГДР. Это были люди, которых в Восточной Германии называли нацистами и о которых в Бонне предпочитали помалкивать.
Меня здесь, конечно, не очень ждали, но я представлял организацию, бывшую одним из источников финансирования организации Гелена — мне предложили кофе.
Один из одинаковых молодых людей надел очки в металлической оправе и сказал:
— Вы нуждаетесь в нашей помощи. — В этом ощущалось некое оскорбление. Я отхлебнул растворимого кофе. — Что бы вам ни требовалось, наш ответ да, мы это можем, — сказал очкастый. Он передал мне небольшой кувшинчик со сливками. — Что необходимо сделать в первую очередь?
— Не могу решиться, то ли Дувр взять в осаду, то ли Сталинград захватить.
Металлические Очки и еще двое улыбнулись, возможно, и впервые.
Я угостил их сигаретами «Галуаз», и мы приступили к делу.
— Мне надо кое-что переправить, — сказал я.
— Очень хорошо, — сказал Металлические Очки и вынул маленький магнитофон.
— Место отгрузки?
— Я постараюсь сам доставить груз в удобное место, — сказал я.
— Превосходно. — Он включил микрофон. — Место отгрузки отсутствует, — сказал он. — Куда? — обратился он снова ко мне.
— В один из портов Ла-Манша.
— Какой именно?
— Любой, — сказал я. Он снова кивнул и повторил мой ответ в микрофон. Кажется, мы нашли общий язык.
— Размер?
— Это человек, — сказал я. Никто из них и глазом не повел. Он тут же спросил:
— Добровольно или принудительно?
— Я еще не знаю, — сказал я.
— В сознании или без сознания?
— Если добровольно, то в сознании, если силой, то без.
— Мы предпочитаем в сознании, — сказал очкастый, прежде чем записать мой ответ на магнитофонную ленту.
Зазвонил телефон. Очкастый говорил отрывисто и властно, затем двое геленовских ребят надели темные плащи и спешно ушли.
— Стрельба у Стены, — пояснил очкастый мне.
— Там не шутят, — сказал я.
— Прямо у пропускного пункта Чарли, — сказал очкастый.
— Один из ваших? — спросил я.
— Да, курьер, — сказал очкастый. Он отнял руку от трубки: — Звонящий должен ждать на месте, если за полчаса с ним никто не свяжется, то снова позвонить сюда. — Он повесил трубку.
— Мы единственные, кто хоть что-то делает здесь в Берлине, — сказал очкастый. Другой парень, блондин с большой печаткой на пальце, подтвердил: «Ja», и они обменялись кивками.
«Со времени Гитлера?» — чуть не сорвалось у меня с языка, но я вовремя принялся за вторую чашку кофе. Очкастый достал карту города и наложил на нее прозрачную кальку. Потом стал рисовать кружки в восточной части города.
— Это самые удобные места для перехода, — сказал он. — Не слишком близко к границе сектора и все-таки не очень глубоко в советской зоне. В этом городе все может очень быстро вскипеть, особенно если вы схватили человека, которого разыскивает полиция. Иногда мы предпочитаем, чтобы груз отлежался где-нибудь в самой зоне. В любом месте — от Любека до Лейпцига. — У очкастого был легкий американский акцент, который время от времени проскальзывал сквозь его очевидный немецкий. — И мы должны знать об этом, по крайней мере, за двое суток. Но уж после этого мы берем всю ответственность на себя, даже если сама переправа и состоится не сразу. У вас есть вопросы?
— Да. Как я могу связаться с вашими людьми, находясь в восточной части Берлина?
— Вы должны позвонить по указанному номеру в Дрезден, и там вам дадут номер в Восточном Берлине, Мы меняем его каждую неделю. Дрезденский номер тоже иногда меняется. Так что перед отправкой туда свяжитесь с нами.
— Понятно, но разве нет телефонов, прямо связывающих две части города?
— Есть. Официально один. Он связывает русское командование в Карлсхорсте с Соединенным командованием на стадионе здесь, в Западном Берлине.
— А неофициально?
— Линии связи должны быть. Водопровод, электросети, канализация и газ — все эти службы должны говорить со своими коллегами в другой части города Ведь вполне может возникнуть чрезвычайная ситуация, но официально они не признаются.
— И вы этими линиями не пользуетесь?
— Очень редко. — Зазвучал зуммер. Он переключил тумблер у себя на столе. Я услышал голос спокойного молодого человека: «Да. Добрый вечер» — и другой, незнакомый мне голос: «Я тот человек, которого вы ждете из Дрездена». Очкастый включил что-то еще, и загорелся экран телевизора. Я увидел, как невысокий человек вошел в приемную, а потом и в ярко освещенный предбанник. Очкастый отвернул от меня экран телевизора.
— Безопасность, — сказал он. — Вы едва ли будете нам доверять, если мы познакомим вас с деталями другой операции.
— Вы чертовски правы, не будем, — сказал я.
— Так что если у вас все... — сказал очкастый, захлопывая толстую тетрадь.
— Все, — сказал я. Новых намеков мне не требовалось.
Он сказал:
— В этой операции вы будете служить связным офицером[6] Валкана. Его кодовое имя — Король, а ваше... — Он бросил взгляд на стол. — ...Kadaver.
— Труп, — перевел я. — Миленькое имечко.
Очкастый улыбнулся.
* * *
Вернувшись в отель «Фрюлинг», я задумался о Короле — Валкане. Меня удивило, что он был одним из лучших шахматистов Берлина, впрочем, от него можно было ожидать чего угодно. Я думал о моем кодовом имени — Kadaver — и о Kadavergehorsam, своего рода дисциплине, заставлявшей труп вскакивать и отдавать честь Налив себе виски, я смотрел вниз, на роскошные сияющие огни. Я начинал чувствовать этот город; и с той, и с другой стороны Стены широкие, хорошо освещенные улицы разделялись чернильными озерами темноты. Возможно, это был единственный город в мире, где человек в темноте чувствовал себя в большей безопасности.
Глава 8
Профессионального игрока отличает умелое маневрирование конями.
Берлин, вторник, 8 октября
Посмотрите внимательно в глаза некоторых смелых молодых людей, и в глубине этих глаз вы заметите маленького испуганного человечка. Порой мне казалось, что я вижу этого человечка в глазах Валкана, а иногда начинал сомневаться. Он держал себя, как супермен с рекламы гормональных пилюль, мускулы его бугрились под хорошо сшитыми костюмами из легкой шерсти. Он носил шелковые носки и ботинки, заказанные по личной мерке в магазине на Джермин-стрит. Валкан являл собой новый тип европейца: он говорил, как американец, ел, как немец, одевался, как итальянец, и платил налоги, как француз.
Он употреблял англосаксонские идиомы с изыском, а если ругался, то спокойно и выверенно, никогда не позволяя себе опускаться до злости или ярости. Он сросся с «кадиллаком» марки «эльдорадо»; черная кожа, деревянное рулевое колесо, подсветка для чтения карт, магнитофон высочайшего качества и радиотелефон не бросались в глаза, но все же были заметны. В его машине не водилось шерстяных тигрят, пластмассовых скелетов, вымпелов и чехлов из леопардовых шкур. Сколько ни соскребай шкур с Джонни Валкана, под ними все равно оказывалось золото.
Швейцар в «Хилтоне» отдал честь и спросил:
— Хотите, я поставлю ваш Strassenkreuzer на стоянку? — Он говорил по-английски, и хотя термин «уличный крейсер» для американской машины комплимент сомнительный, Джонни это нравилось. Он швырнул ему ключи от машины заученным движением и пошел впереди меня. Маленькие подковки, которые он прибил к подметкам, клацали по мрамору. Умело спрятанные светильники освещали обильно смазанные каучуконосные деревья и играли бликами на монетах в газетном киоске, где продавались вчерашние «Дейли мейл» и «Плейбой», а также цветные открытки с Берлинской стеной, которые можно отослать друзьям с припиской: «Жаль, что вас нет со мной». Я проследовал за Валканом в бар, в котором было слишком темно, чтобы разглядеть меню, и где пианист с таким трудом находил нужные клавиши, что, казалось, их кто-то перемешал.
— Рад, что приехал? — спросил Валкан.
Я не был уверен в этом. Валкан изменился так же сильно, как и сам город. Оба находились в постоянном чрезвычайном положении и научились жить в таких условиях.
— Потрясающе, — сказал я.
Джонни понюхал свой «бурбон» и выпил его так, словно имел дело с лекарством.
— Признайся, что ожидал увидеть здесь совсем иное, — сказал он. — Тишь и благодать, а?
— На мой вкус, так вообще слишком тихо, — сказал я. — Слишком много «начальников на верандах» и «этих инфернальных барабанов, каррут». Да и солдат-браминов многовато.
— И неприкасаемых гражданских немцев перебор, — подхватил Валкан.
— Однажды в Калькутте я смотрел кино — «Четыре пера». Когда осажденный гарнизон уже больше не мог держаться, на горизонте появилось несколько дюжин англичан в шлемах с воинственными песнями и молодые господа со слугами и опахалами.
— И они обратили туземцев в бегство, — сказал Валкан.
— Да, — сказал я, — но индийская аудитория стала потешаться над бегущими.
— Так ты думаешь, что мы потешаемся над нашими победителями?
— А это ты мне должен сказать, — заметил я, оглядывая зал, прислушиваясь к английской речи и попивая херес, стоивший здесь вдвое дороже, чем в любом другом месте по эту сторону Стены.
— Вы, англичанин, — начал Валкан, — живете посреди своего холодного моря в окружении селедки. Как мы можем вам что-нибудь объяснить? 6 июня 1944 года настал день Д[7]; до тех пор англичане потеряли больше народа в дорожных катастрофах, чем на фронте[8], а наши, немецкие, потери к тому времени составили шесть с половиной миллионов только на Восточном фронте. Германия была единственной оккупированной страной, которая не сумела создать организованного сопротивления. Она не смогла этого сделать, потому что от нее ничего не осталось. В 1945 году наши тринадцатилетние мальчишки стояли здесь, где ты стоишь, и направляли базуки в сторону Курфюрстендам, ожидая, когда танк «Иосиф Сталин» с лязгом выедет из Грюнвальда. Вот почему мы сотрудничали и дружили с победителями. Мы отдавали честь вашим рядовым чинам, свои дома — вашим сержантам, а жен — офицерам. Мы расчищали завалы голыми руками, а в это время мимо нас проносились пустые грузовики из ваших официальных борделей, и мы все терпели.
Валкан заказал еще по одной порции виски. Размалеванная девица в золотом парчовом платье попыталась поймать взгляд Валкана, но, заметив, что я наблюдаю за ней, вынула зеркальце из сумочки и принялась подводить брови.
Валкан повернулся ко мне, пролив виски на руку.
— Мы, немцы, не понимали нашей роли, — сказал он, слизнув виски с руки. — Как проигравшая нация мы навсегда должны были ограничиться ролью потребителей — снабжаемых англо-американскими фабриками, — но мы этого не поняли. Мы стали строить свои собственные фабрики, и мы делали это хорошо, потому что мы профессионалы, мы, немцы, любим все делать хорошо — даже войны проигрывать Мы стали состоятельными к неудовольствию вас, англичан и американцев. Вам нужен повод, чтобы тешить свое очень удобное чувство превосходства. А все потому, что мы, немцы, прихлебатели, слабаки, марионетки, мазохисты, коллаборационеры — лизоблюды, одним словом, причем хорошие.
— Меня слезы душат, — сказал я.
— Пей, — сказал Валкан и опрокинул свой стакан с завидной скоростью. — Мне на тебя совсем не хочется кричать. Ты понимаешь больше других, хотя тоже почти ничего не понимаешь.
— Ты очень добр ко мне, — сказал я.
Около десяти вечера в баре появился светлоглазый молодой человек, которого я видел в Бюро Гелена, сверкнул своими манжетами перед барменом и заказал мартини «Бифитер». Он отхлебнул из бокала и неторопливо огляделся. Заметив нас, он проглотил напиток.
— Король, — сказал он тихо. — Есть сюрприз.
Ничего себе сюрприз — вишня в мартини; впрочем, если ее не обнаруживают, поднимается крик.
— Меня зовут Хельмут, — сказал светлоглазый парень.
— А меня Эдмонд Дорф, — сказал я; двоих уже достаточно для игры.
— Может, вы хотите поговорить с глазу на глаз? — спросил Валкан.
— Нет, — вежливо ответил Хельмут и предложил нам английские сигареты. — Наш последний служащий, увы, попал в беду.
Валкан вынул свою золотую зажигалку.
— Смертельную? — спросил Валкан.
Хельмут кивнул.
— Когда? — сказал Валкан.
— На следующей неделе, — сказал Хельмут. — Мы прищучим его на следующей неделе. — Я заметил, как дрожали руки Валкана, когда он прикуривал.
Хельмут это тоже заметил и улыбнулся. Он сказал мне:
— Русские привозят вашего парня в город через две недели в субботу.
— Моего парня?
— Ученого биологического отделения Академии наук. Он скорее всего остановится в «Элдоне». Вы ведь хотите, чтобы мы переправили именно этого человека?
— Нет комментариев, — сказал я. Этот мальчишка меня очень раздражал. Прежде чем снова пригубить мартини, он широко улыбнулся мне.
— Мы готовим сейчас канал, — добавил он. — Нам поможет, если вы получите эти документы из собственных источников. Все данные вы найдете здесь. — Он протянул мне свернутый листок бумаги, обнажил пару раз свои манжеты, чтобы показать запонки, потом допил мартини и исчез.
Валкан и я смотрели на каучуконосные деревья.
— Геленовский вундеркинд, — сказал Валкан. — Они там все такие.
Глава 9
В определенных обстоятельствах пешки могут превращаться в самую сильную фигуру на доске.
Берлин, вторник, 8 октября
Я передал геленовскую просьбу в Лондон, поместив ее как срочную. В телетайппрограмме говорилось:
Имя: Луи Поль Брум
Национальность: Британец
Национальность отца: Француз
Профессия: Сельскохозяйственная биология
Дата рождения: 3 августа 1920 г.
Место рождения: Прага, Чехословакия
Место жительства: Англия
Рост: 5 футов 9 дюймов
Вес: 11 стоунов 12 фунтов
Цвет глаз: Карий
Цвет волос: Черный
Шрамы: Четырехдюймовый шрам на правой лодыжке
Требуемые документы
1. Британский паспорт, изданный не ранее начала текущего года.
2. Британские права на вождение автомобиля.
3. Международные права на вождение автомобиля.
4. Действующее британское страховое свидетельство на автомашину.
5. Регистрационная книга на автомобиль (тот же самый)
6. Кредитная карта клуба «Дайнерс».