Страница:
– Давай остановимся, – предложила она Роджеру Линдалу.
– Это Рефлекшн-Пул[7], – сообщил он ей.
Она засмеялась, потому что он ошибался.
– Это не он.
– Ну как же. Вон, там вишни растут. – В его глазах приплясывал невинный огонек лукавства. – Он самый.
Он убеждал ее, дружески просил поверить ему на слово. Да и какая разница?
– Ты будешь моим экскурсоводом? – улыбнулась она.
– Ну да. – Он напыжился, но продолжал поддерживать шутливый тон. – Так и быть, покажу тебе эти места.
Это место, Приливной бассейн, принадлежало ей. Частица ее детства жила здесь. И она, и ее мать любили Вашингтон. После смерти отца они ездили сюда вдвоем, обычно на автобусе, шли по Пенсильвания-авеню к Смитсоновскому институту или Мемориалу Линкольна, гуляли у Рефлекшн-Пула или вот здесь, особенно часто здесь. Они приезжали в столицу на цветение сакуры, а как-то раз были на катании крашеных яиц на лужайке перед Белым домом.
– Катание яиц, – произнесла она вслух, когда Роджер припарковался. – Его, кажется, отменили?
– На время войны, – сказал он.
И еще… девочкой, когда был жив отец, ее привозили посмотреть парад, на котором проходили маршем ветераны Гражданской войны – она видела их, хрупких, высохших стариков в новенькой форме; они шли, или их везли в инвалидных колясках. Глядя на этих людей, она вспоминала про холмы, ежевику на берегу Потомака, заброшенную железнодорожную эстакаду, сойку, беззвучно пролетевшую мимо нее. Как таинственно это было!
Гуляя, оба они продрогли. Поверхность Приливного бассейна покрылась рябью, с Атлантики принесло туман, и все посерело. Деревья, конечно, уже отцвели. Земля проседала под подошвами, кое-где дорожку покрывали лужи. Но пахло приятно: она любила туман, близость воды и запах земли.
– Холодновато, однако, – поежился Роджер.
Медленно шагая по гравию, засунув руки в карманы и опустив голову, он пинал перед собой камешки.
– Я привыкла, – сказала она. – Мне нравится.
– Твоя родня здесь живет?
– Мать, – ответила она. – Папа умер в тридцать девятом.
Он понимающе кивнул.
– У нее дом в Мэриленде, недалеко от границы. Я вижусь с ней только по выходным. Она почти все время у себя в саду работает.
– Выговор у тебя не мэрилендский, – заметил Роджер.
– Да, – согласилась она, – я родилась в Бостоне.
Повернув голову, он уставился на нее сбоку.
– А знаешь, откуда я родом? Угадаешь?
– Нет, – сказала она.
– Из Арканзаса.
– Там красиво?
Она никогда не была в Арканзасе, но однажды, когда они с матерью летели на Западное побережье и она смотрела вниз, на холмы и леса, мать, изучившая карту, решила, что это Арканзас.
– Летом, – ответил он. – Там не так душно, как здесь. Нет хуже лета, чем тут, в Вашингтоне. Куда угодно готов отсюда на лето уезжать.
Из вежливости она согласилась.
– Правда, там, где я родился, часто бывают наводнения и циклоны, – продолжал Роджер. – А хуже всего то, что, когда вода сойдет, остаются крысы. Ну, в мусоре. Помню, когда я еще был мальчишкой, как-то ночью крыса пыталась пролезть в дом, из-под пола, у камина.
– И чем кончилось дело?
– Мой брат застрелил ее из своей двадцатидвушки.
– А где сейчас твой брат? – спросила она.
– Умер, – сказал Роджер. – Упал и сломал позвоночник. В Уэйко, в Техасе. С парнем одним повздорил…
Голос у него упал, он нахмурился и выглядел очень удрученным. Он едва заметно, как-то по-стариковски закачал головой из стороны в сторону, как в параличе. Губы его беззвучно шевелились.
– Что? – спросила Вирджиния, не расслышав.
Она заметила морщины на его лице, он ссутулился, замедлил шаг, уставившись взглядом в землю. И вдруг снова воспрял к жизни, улыбнулся ей и повеселел, почти как прежде.
– Шучу, – сказал он.
– Вот как? – переспросила она. – В смысле, про брата?
– Он в Хьюстоне живет. У него семья, работает в страховой компании. – Глаза Роджера за очками игриво посверкивали. – Поверила, да?
– Трудно понять, когда ты говоришь правду, – сказала она.
Впереди две женщины освободили скамейку. Роджер резво направился к ней, Вирджиния последовала за ним. У самой цели он уже бежал, как мальчишка. Развернувшись, он упал на скамью, вытянул ноги и раскинул руки на спинке. Она села рядом с ним, а он выудил из кармана рубашки пачку сигарет, закурил и стал пускать клубы дыма во все стороны, довольно вздыхая и попыхивая сигаретой, как будто найти свободную скамейку было большой удачей, за которую он был благодарен. Он скрестил ноги, склонил голову набок и нежно улыбнулся ей. Этой улыбкой он словно немного доверился ей, приоткрыв край своей плотной защитной оболочки. Как будто, подумала Вирджиния, его что-то переполнило до краев для того, чтобы прорваться наружу и заставить заметить то, что видит она: деревья, воду, землю.
– Мне не обязательно ехать в Калифорнию, – признался он.
– Наверное, не обязательно, – согласилась она.
– Можно было бы и здесь остаться. Телевидение во всех больших городах будет развиваться… В Нью-Йорке, например. Но ребята с побережья ждут меня. Рассчитывают.
– Тогда тебе лучше поехать, – снова согласилась Вирджиния.
Роджер долго молча смотрел на нее.
– Ну, то есть, если ты им действительно обещал – что приедешь.
Тут он снова насторожился, и Вирджиния поняла, что на самом-то деле он очень хитер: сначала он робел, немного сомневался в себе, шалил, нащупывал то, что было ему нужно, но постепенно метания прошли, он преодолел свою неловкость, перестал дурачиться и хвастливо нести всякую чушь. Он освободился от всего этого и теперь больше походил на того тихого, унылого, даже, пожалуй, мрачного человека, которого она помнила по давешнему застолью. Как он ловок, однако. Способен на многое. Еще раньше она почувствовала себя беспомощной от того, что он сидел и пил ее вино как ни в чем не бывало, и сейчас к ней вернулось ощущение той беспомощности: сидя на скамейке рядом с ней, Роджер казался таким изобретательным, таким опытным, и, конечно же, он был старше ее. И она ведь по-настоящему его не знала – не принимать же всерьез то, что он ей понарассказывал, и даже то, что она видела сама. Казалось, он хозяин самому себе и может стать кем только пожелает.
Особенно ей бросилась в глаза его способность терпеливо выжидать. Какие-то особые отношения со временем – она совсем этого не понимала. Может быть, дальновидность.
– Мне надо ехать, – внезапно объявил Роджер, швырнул сигарету в мокрую траву и встал.
– Да, – отозвалась она, – но не сию же минуту.
– У меня много всего накопилось, – сказал он.
Но не сдвинулся с места.
– Ну, тогда поезжай и занимайся делами, – предложила Вирджиния.
– А как же ты?
– Да иди ты! – огрызнулась она.
– Как? – ошеломленно произнес он.
Не вставая, она сказала:
– Поезжай. Делай, что наметил.
Они удивили друг друга и разозлили. Но Вирджиния знала, что права. Она смотрела мимо него на какой-то предмет в воде, посередине бассейна, притворившись сама перед собой, что следит за тем, как это нечто двигается, то скрываясь под водой, то снова всплывая.
– Не надо сердиться, – сказал Роджер.
Самообладание постепенно вернулось к нему, и снова она подумала, что ему нужно только время. Несмотря на свой рост – примерно на дюйм ниже – он сумел завоевать ее уважение: раньше она посмеивалась над низкорослыми мужчинами – над тем, как они ходят с важным видом, изображают из себя невесть что, носятся со своим самолюбием. Но Роджер был не таков. Его жизнестойкость произвела на нее впечатление. Вирджиния все еще вглядывалась в буй на воде, а он уже снова улыбался.
Глава 5
Глава 6
– Это Рефлекшн-Пул[7], – сообщил он ей.
Она засмеялась, потому что он ошибался.
– Это не он.
– Ну как же. Вон, там вишни растут. – В его глазах приплясывал невинный огонек лукавства. – Он самый.
Он убеждал ее, дружески просил поверить ему на слово. Да и какая разница?
– Ты будешь моим экскурсоводом? – улыбнулась она.
– Ну да. – Он напыжился, но продолжал поддерживать шутливый тон. – Так и быть, покажу тебе эти места.
Это место, Приливной бассейн, принадлежало ей. Частица ее детства жила здесь. И она, и ее мать любили Вашингтон. После смерти отца они ездили сюда вдвоем, обычно на автобусе, шли по Пенсильвания-авеню к Смитсоновскому институту или Мемориалу Линкольна, гуляли у Рефлекшн-Пула или вот здесь, особенно часто здесь. Они приезжали в столицу на цветение сакуры, а как-то раз были на катании крашеных яиц на лужайке перед Белым домом.
– Катание яиц, – произнесла она вслух, когда Роджер припарковался. – Его, кажется, отменили?
– На время войны, – сказал он.
И еще… девочкой, когда был жив отец, ее привозили посмотреть парад, на котором проходили маршем ветераны Гражданской войны – она видела их, хрупких, высохших стариков в новенькой форме; они шли, или их везли в инвалидных колясках. Глядя на этих людей, она вспоминала про холмы, ежевику на берегу Потомака, заброшенную железнодорожную эстакаду, сойку, беззвучно пролетевшую мимо нее. Как таинственно это было!
Гуляя, оба они продрогли. Поверхность Приливного бассейна покрылась рябью, с Атлантики принесло туман, и все посерело. Деревья, конечно, уже отцвели. Земля проседала под подошвами, кое-где дорожку покрывали лужи. Но пахло приятно: она любила туман, близость воды и запах земли.
– Холодновато, однако, – поежился Роджер.
Медленно шагая по гравию, засунув руки в карманы и опустив голову, он пинал перед собой камешки.
– Я привыкла, – сказала она. – Мне нравится.
– Твоя родня здесь живет?
– Мать, – ответила она. – Папа умер в тридцать девятом.
Он понимающе кивнул.
– У нее дом в Мэриленде, недалеко от границы. Я вижусь с ней только по выходным. Она почти все время у себя в саду работает.
– Выговор у тебя не мэрилендский, – заметил Роджер.
– Да, – согласилась она, – я родилась в Бостоне.
Повернув голову, он уставился на нее сбоку.
– А знаешь, откуда я родом? Угадаешь?
– Нет, – сказала она.
– Из Арканзаса.
– Там красиво?
Она никогда не была в Арканзасе, но однажды, когда они с матерью летели на Западное побережье и она смотрела вниз, на холмы и леса, мать, изучившая карту, решила, что это Арканзас.
– Летом, – ответил он. – Там не так душно, как здесь. Нет хуже лета, чем тут, в Вашингтоне. Куда угодно готов отсюда на лето уезжать.
Из вежливости она согласилась.
– Правда, там, где я родился, часто бывают наводнения и циклоны, – продолжал Роджер. – А хуже всего то, что, когда вода сойдет, остаются крысы. Ну, в мусоре. Помню, когда я еще был мальчишкой, как-то ночью крыса пыталась пролезть в дом, из-под пола, у камина.
– И чем кончилось дело?
– Мой брат застрелил ее из своей двадцатидвушки.
– А где сейчас твой брат? – спросила она.
– Умер, – сказал Роджер. – Упал и сломал позвоночник. В Уэйко, в Техасе. С парнем одним повздорил…
Голос у него упал, он нахмурился и выглядел очень удрученным. Он едва заметно, как-то по-стариковски закачал головой из стороны в сторону, как в параличе. Губы его беззвучно шевелились.
– Что? – спросила Вирджиния, не расслышав.
Она заметила морщины на его лице, он ссутулился, замедлил шаг, уставившись взглядом в землю. И вдруг снова воспрял к жизни, улыбнулся ей и повеселел, почти как прежде.
– Шучу, – сказал он.
– Вот как? – переспросила она. – В смысле, про брата?
– Он в Хьюстоне живет. У него семья, работает в страховой компании. – Глаза Роджера за очками игриво посверкивали. – Поверила, да?
– Трудно понять, когда ты говоришь правду, – сказала она.
Впереди две женщины освободили скамейку. Роджер резво направился к ней, Вирджиния последовала за ним. У самой цели он уже бежал, как мальчишка. Развернувшись, он упал на скамью, вытянул ноги и раскинул руки на спинке. Она села рядом с ним, а он выудил из кармана рубашки пачку сигарет, закурил и стал пускать клубы дыма во все стороны, довольно вздыхая и попыхивая сигаретой, как будто найти свободную скамейку было большой удачей, за которую он был благодарен. Он скрестил ноги, склонил голову набок и нежно улыбнулся ей. Этой улыбкой он словно немного доверился ей, приоткрыв край своей плотной защитной оболочки. Как будто, подумала Вирджиния, его что-то переполнило до краев для того, чтобы прорваться наружу и заставить заметить то, что видит она: деревья, воду, землю.
– Мне не обязательно ехать в Калифорнию, – признался он.
– Наверное, не обязательно, – согласилась она.
– Можно было бы и здесь остаться. Телевидение во всех больших городах будет развиваться… В Нью-Йорке, например. Но ребята с побережья ждут меня. Рассчитывают.
– Тогда тебе лучше поехать, – снова согласилась Вирджиния.
Роджер долго молча смотрел на нее.
– Ну, то есть, если ты им действительно обещал – что приедешь.
Тут он снова насторожился, и Вирджиния поняла, что на самом-то деле он очень хитер: сначала он робел, немного сомневался в себе, шалил, нащупывал то, что было ему нужно, но постепенно метания прошли, он преодолел свою неловкость, перестал дурачиться и хвастливо нести всякую чушь. Он освободился от всего этого и теперь больше походил на того тихого, унылого, даже, пожалуй, мрачного человека, которого она помнила по давешнему застолью. Как он ловок, однако. Способен на многое. Еще раньше она почувствовала себя беспомощной от того, что он сидел и пил ее вино как ни в чем не бывало, и сейчас к ней вернулось ощущение той беспомощности: сидя на скамейке рядом с ней, Роджер казался таким изобретательным, таким опытным, и, конечно же, он был старше ее. И она ведь по-настоящему его не знала – не принимать же всерьез то, что он ей понарассказывал, и даже то, что она видела сама. Казалось, он хозяин самому себе и может стать кем только пожелает.
Особенно ей бросилась в глаза его способность терпеливо выжидать. Какие-то особые отношения со временем – она совсем этого не понимала. Может быть, дальновидность.
– Мне надо ехать, – внезапно объявил Роджер, швырнул сигарету в мокрую траву и встал.
– Да, – отозвалась она, – но не сию же минуту.
– У меня много всего накопилось, – сказал он.
Но не сдвинулся с места.
– Ну, тогда поезжай и занимайся делами, – предложила Вирджиния.
– А как же ты?
– Да иди ты! – огрызнулась она.
– Как? – ошеломленно произнес он.
Не вставая, она сказала:
– Поезжай. Делай, что наметил.
Они удивили друг друга и разозлили. Но Вирджиния знала, что права. Она смотрела мимо него на какой-то предмет в воде, посередине бассейна, притворившись сама перед собой, что следит за тем, как это нечто двигается, то скрываясь под водой, то снова всплывая.
– Не надо сердиться, – сказал Роджер.
Самообладание постепенно вернулось к нему, и снова она подумала, что ему нужно только время. Несмотря на свой рост – примерно на дюйм ниже – он сумел завоевать ее уважение: раньше она посмеивалась над низкорослыми мужчинами – над тем, как они ходят с важным видом, изображают из себя невесть что, носятся со своим самолюбием. Но Роджер был не таков. Его жизнестойкость произвела на нее впечатление. Вирджиния все еще вглядывалась в буй на воде, а он уже снова улыбался.
Глава 5
Высокая стройная девушка в пальто, шедшая вдалеке по улице, напомнила ей дочь: она шагала так стремительно, что волосы шлейфом развевались за ней – такие же неуложенные и взлохмаченные, как у Вирджинии. Девушка переступила через бордюр, не глядя, привычно нырнула вперед, не задумываясь, куда ставит ногу. Это получилось у нее так же нескладно, как у Вирджинии: походка совсем не женская, ни тебе плавности, ни даже приличной координации. С руками она, похоже, не знала, что делать. Но ноги у нее были длинные и гладкие – короткие юбки военного времени обнажали их до самых колен, – и спина совсем прямая. Когда она стремительной походкой дошла до ближайшего квартала, миссис Уотсон поняла, что это Вирджиния. Боже, она что, на автобусе приехала? Ее ведь всегда кто-нибудь привозил на машине.
– Я тебя не узнала, – сказала миссис Мэрион Уотсон.
Вирджиния остановилась у забора. Она запыхалась и дышала ртом с астматическим присвистом – скорее от радостного возбуждения, чем от быстрой ходьбы. Она стояла неподвижно, даже не пытаясь открыть калитку и войти во двор – похоже, ей и на тротуаре было хорошо. Помедлив, миссис Уотсон вернулась к работе: склонилась над кустом чайной розы и принялась обрезать отросшие ветки.
– Что делаешь? – весело спросила Вирджиния. – Подрубаешь их, пока одни пеньки не останутся? Они у тебя как палки.
– Не ожидала, что ты пешком пожалуешь, – сказала миссис Уотсон. – Я думала, ты с Карлом приедешь.
Карл был парень, который обычно привозил ее дочь на своей машине, они встречались уже год, хотя нерегулярно.
Открыв калитку и пригнувшись, Вирджиния прошла под аркой из столистных роз, задевая ветки, но не замечая их. Всю жизнь она просто проходит мимо, от всего отмахивается, все несется куда-то. Она чуть задержалась рядом с матерью и направилась к черной лестнице.
– Мне нужно тут закончить, – сказала миссис Уотсон. – Как раз пора их подрезать. – Она снова стала отсекать ветки – они лежали наваленные по всему двору и вдоль боковой стены дома. – Осталось совсем чуть-чуть.
Стоя на крыльце, Вирджиния осматривала двор, спрятав руки в глубоких карманах пальто и раскачиваясь из стороны в сторону. Ее худенькое, но, по мнению матери, очень даже милое лицо без макияжа блестело под прямыми лучами полуденного солнца. Яркий девичий рот с тонкими губами, чуть присыпанные веснушками щеки, растрепанные рыжеватые волосы. Студенческая юбка и блузка, все те же двухцветные кожаные туфли на низком каблуке, которые они вместе выбирали, когда ездили за покупками несколько лет назад.
С трудом поднявшись – мышцы болели от работы в саду, – миссис Уотсон сказала:
– Теперь мне нужно сгрести их в дальний угол, потом Пол сожжет.
– Кто такой Пол?
– Темнокожий один заезжает – по саду помогает, мусор вывозит. – Она принесла из гаража грабли и принялась за обрезанные ветки розовых кустов. – Я говорю, как южанка?
– Я же знаю, что ты не южанка.
Мать оторвалась от работы.
– Южанка. Иначе бы я тут не копалась. – Она показала рукой на двор. – Конечно, теперь это патриотично. – Большая часть земли была превращена в огород победы[8]: свекла, морковка и редиска, росшие рядками, покачивали ботвой. – Но надо смотреть правде в глаза.
– Я сегодня ненадолго, – сказала Вирджиния. – К ужину хочу вернуться к себе. Ко мне могут зайти.
– Из больницы?
– Нет. Это один из моих друзей – сейчас в Калифорнию едет.
– Как же она зайдет к тебе, если она едет в Калифорнию?
– Ну, он может передумать – тогда, вероятно, заедет.
– Я его знаю?
– Нет, – сказала Вирджиния. Она открыла сетчатую дверь и двинулась было в дом. – Он дружит с Раттенфангерами. Они устроили для меня вечеринку…
– Как она прошла?
Миссис Уотсон знала про вечеринку – на ней праздновали первую годовщину работы Вирджинии.
– Неплохо. Посидели, поговорили. Всем надо было рано ложиться спать – в субботу ведь на работу.
– Что он за человек?
Она один раз видела Раттенфангеров в городе, у Вирджинии. Эти двое не произвели на нее такого же сильного впечатления, как на Вирджинию, но она ничего не имела против них: по крайней мере, это добродушные люди, ничего из себя не строят.
Задержавшись на ступеньках, Вирджиния ответила:
– Трудно сказать. Не знаю. Можно ли о ком-то сказать, что он за человек? Многое зависит от обстоятельств. Иногда просто меняется настроение.
– Ну, чем он занимается?
Дочь не ответила, и миссис Уотсон переспросила:
– Он военный?
– Его комиссовали. Он, кажется, был ранен на Филиппинах. В общем, на инвалидности. Вроде ничего парень. Наверное, уже до Калифорнии добрался. Или едет.
Сказала она это как-то не очень весело. И тут же скрылась за сетчатой дверью в доме.
Они сидели за кухонным столом и скручивали папиросы странной машинкой, купленной миссис Уотсон в «Народной аптеке». Машинка превращала бумагу и трубочный табак – только его и можно было еще достать – в довольно приличные папиросы, которые были уж во всяком случае лучше десятицентовых сигарет, что лежали теперь на полках магазинов и имели специфический вкус – как будто их подобрали с пола в конюшне.
– Кстати, – вспомнила Вирджиния. – У меня в сумке талоны для тебя. Напомни, чтобы я не забыла.
– Ты сама точно обойдешься без них?
По ее голосу было понятно, что она обрадовалась.
– Точно. Я же обедаю на работе. Если мясник спросит, почему они оторваны от книжки, скажи, что ты получила их за жир.
– Мне так не нравится, что я проедаю твои талоны, – сказала миссис Уотсон. – Но не откажусь. Послушай, дорогая, я куплю баранью ножку и приготовлю на следующее воскресенье – приходи, поешь.
– Можно и так, – отозвалась Вирджиния, как будто не слушая.
Ее мысли занимало что-то другое, и она сидела молча, напрягшись в неудобной позе, отодвинув стул далеко от стола. От этого она казалась совсем тощей: щеки впали, взгляд ввалившихся глаз устремлен вниз, обнаженные руки опираются на стол. Работая машинкой, она постукивала тонкими, но сильными пальцами по столу, потом спохватилась и перестала.
Миссис Уотсон, которой все это не нравилось, сказала:
– Ты прямо воплощаешь голод.
– Да нет, я не голодна…
– Я имею в виду Голод. Как узница фашистского концлагеря.
Дочь сдвинула брови.
– Что за глупости!
– Да я просто тебя поддразниваю.
– Ну, нет, – возразила Вирджиния, – ты так обычно подбрасываешь какую-нибудь идею.
– Ты могла бы пользоваться косметикой, – предложила миссис Уотсон. – Прической как-то заняться. Ты ведь совсем перестала подбирать волосы, да?
– Некогда мне. Ты же знаешь, идет война.
– На голове у тебя – не пойми что, – сказала миссис Уотсон. – Нет, ну правда. В зеркало бы на себя посмотрела.
– Я знаю, как я выгляжу, – ответила Вирджиния.
Обе помолчали.
– Ну, – снова заговорила миссис Уотсон, – мне просто неприятно: ты ведь хорошенькая, а сама все портишь.
Вирджиния не ответила. Она снова скручивала папиросы.
– Не принимай все так близко к сердцу, – посоветовала ей миссис Уотсон. – У тебя есть такое свойство, и я знаю, что ты это знаешь.
Вирджиния подняла голову и одарила мать строгим взглядом.
– Как поживает Карл? – после паузы спросила миссис Уотсон.
– Хорошо.
– Почему он тебя не подвез?
– Давай поговорим о чем-нибудь другом.
Вирджиния прекратила работу, она принялась подцеплять со стола ногтями частички табака. Хоть в ней и била кипучая энергия, сейчас она быстро иссякала.
– Его не послали снова за океан? – поинтересовалась миссис Уотсон. Из всех парней дочери ей больше всего нравился Карл: он всегда успевал открыть тебе дверь, пожать руку, почтительно склонить свою высокую фигуру. – Во время войны все меняется прямо на глазах. Как ты думаешь, сколько она еще продлится? Скорее бы уж закончилась.
– Скоро должны открыть Второй фронт, – сказала Вирджиния.
– Думаешь, это произойдет? Думаешь, русские продержатся? Конечно, мы им столько по ленд-лизу даем. Но меня удивляет, что их так надолго хватило.
С самого начала она была уверена, что русские сдадутся. Включая радио, она и сейчас ожидала услышать, что они подписали с немцами договор.
– Ты со мной не согласишься, – сказала Вирджиния, – но я считаю, что война – это благо, потому что она несет с собой перемены. Когда она закончится, мир станет намного лучше, и это компенсирует все военные потери.
Мать тяжело вздохнула.
– Перемены – это же хорошо, – повторила Вирджиния.
– Насмотрелась я на перемены. – В 1932 году она голосовала за Гувера. Первые месяцы президентства Рузвельта привели ее в ужас. В это время у нее умер муж, и два события смешались у нее в сознании: смерть и утрата, и резкое изменение сложившегося порядка – повсюду эмблемы NRA[9], на улицах – плакаты WPA. – Вот доживешь до моего возраста – увидишь.
– Неужели тебе неважно, что будет с нами через год? Почему тебе это неважно? Это же здорово – так и должно быть.
Миссис Уотсон кольнуло сильное подозрение, кое-что открылось ей с поразительной ясностью, и она спросила:
– Какой он, этот парень?
– Какой парень?
– Который собирается заехать к тебе. Который передумал ехать в Калифорнию.
Вирджиния улыбнулась:
– А-а.
Но не ответила.
– Что за инвалидность у него? – Миссис Уотсон до смерти боялась калек, она запрещала Вирджинии рассказывать о пациентах в больнице. – Он ведь не слепой?
Ничего хуже она не могла себе представить – страшнее была только смерть.
– Кажется, какое-то растяжение спины. Смещение позвонка.
– Сколько ему лет?
– Тридцать примерно.
– Тридцать!
Это было не лучше, чем увечье. Она представила себе Вирджинию с лысеющим мужчиной средних лет в подтяжках.
– Господи! – выдохнула миссис Уотсон.
Она вспомнила, как однажды дочь не на шутку перепугала ее. Это случилось, когда они жили недалеко от Плампойнта, в лачуге на Чесапикском заливе. Детвора носилась по пляжу и собирала бутылки из-под кока-колы, оставленные купальщиками. Бутылки продавались по два цента за штуку, и на вырученные деньги целые толпы детей мчались в парк с аттракционами в Беверли-Биче. Как-то раз после обеда за деньги, полученные от продажи бутылок, Вирджиния наняла какого-то типа покатать ее по заливу на лодке, которая оказалась протекающей посудиной, покрытой раковинами усоногих рачков и насквозь пропахшей водорослями. Почти час лодка качалась на волнах, а миссис Уотсон и ее мужу оставалось лишь в бессильной ярости наблюдать за происходящим, пока, наконец, не истекло купленное на пятьдесят центов время и гребец не причалил к берегу.
– Ну, может, тридцати ему нет, – сказала Вирджиния. – Но он старше меня. – Она снова принялась скручивать машинкой папиросы. – Он много пережил. Но, видимо, сам не отдает себе в этом отчета, все мыкается туда-сюда.
– А что ему нужно? – спросила миссис Уотсон. – Ну, в женщине.
– По-моему, ему ничего не нужно. – Помолчав, она добавила: – Ну, разве что поговорить. А так, хочет стать инженером-электронщиком после войны.
– Когда ты меня с ним познакомишь?
Снова улыбнувшись, Вирджиния сказала:
– Никогда.
– Я хочу, чтобы ты меня с ним познакомила, – миссис Уотсон сама удивилась резкости своего тона.
– Думаю, он уехал в Калифорнию.
– Ничего подобного ты не думаешь. Приведи его, познакомь нас. Или ты не хочешь, чтоб я его видела?
– В этом нет никакого смысла.
– Есть, – настаивала миссис Уотсон. – Мне очень хотелось бы. У него есть машина? Пусть привезет тебя. Как насчет следующих выходных? – Ей просто необходимо было увидеть его у себя, прежде чем что-то произойдет. Сначала пусть приедет сюда. – Конечно, это твоя жизнь, – сказала она. – Ты это понимаешь, и я тоже.
Вирджиния засмеялась.
– Разве не так? – настаивала мать. – Разве это не твоя собственная жизнь?
– Моя, – кивнула Вирджиния.
– Не пытайся переложить ответственность на меня. Тебе самой решать. Ты работаешь, ты взрослый человек, самостоятельный.
– Да, – спокойно согласилась Вирджиния.
В два часа дня Вирджиния отправилась домой, и мать проводила ее до самой автобусной остановки. Когда она вернулась в дом, звонил телефон.
Голос в трубке спросил:
– Вирджиния у вас?
– Нет, – ответила запыхавшаяся миссис Уотсон. Она узнала Пенни, девушку, с которой Вирджиния снимала комнату. – Она уже ушла, только что.
Входная дверь в конце коридора осталась открытой. Мимо проходил юный разносчик со свернутой кипой газет. Она заглянул, поколебался и метнул газету на крыльцо.
– Тут к ней пришли, – сказала Пенни. – Наверно, она скоро приедет, раз уже ушла.
– А кто пришел? – пожелала знать миссис Уотсон. – Не тот, что в Калифорнию собирался? Спроси у него.
– Да, это он, – ответила Пенни. – Он не поехал.
– Скажи ему, что я хочу поговорить с ним. Пусть подойдет к телефону. Ты знаешь, как его зовут?
– Его зовут Роджер, фамилию не знаю, – сказала Пенни. – Минутку, миссис Уотсон.
Затем надолго воцарилась тишина, и она вслушивалась в нее, вдавив трубку в ухо. Где-то далеко кто-то двигался и что-то бубнил: до нее доносился мужской голос и голос Пенни, потом послышались шаги и резкий скрип в трубке.
– Алло, – сказала миссис Уотсон.
– Алло, – приглушенным голосом ответил мужчина.
– Я мать Вирджинии, – представилась она. – Это вы собирались в Калифорнию? Не поехали, да? Значит, вы еще какое-то время тут побудете, правда? – Она подождала, затаив дыхание, но он ничего не сказал. – Я велела Вирджинии привезти вас ко мне на ужин, – сообщила она. – Так что я вас жду. В следующие выходные. Сможете приехать? Ее сможете подвезти? У вас ведь есть машина?
В трубке что-то зашуршало. Наконец он ответил все тем же приглушенным голосом:
– Да, думаю, смогу.
– Буду с нетерпением вас ждать, – сказала она. – Вас Роджер зовут? А фамилия как?
– Линдал.
– Хорошо, мистер Линдал. Я позвоню Вирджинии на неделе и скажу, когда будет ужин. Очень рада с вами познакомиться, мистер Линдал.
Она повесила трубку, прошла по коридору к входной двери и подхватила газету, брошенную разносчиком.
Разыскав футляр с очками, она надела их и направилась с газетой к кухонному столу. Потом размешала чашку растворимого кофе «Нескафе», закурила одну из изготовленных с Вирджинией папирос и принялась читать новости.
«Я правда считаю ее такой глупой?» – подумала она, кладя газету на стол.
Ее взгляд остановился на кучках отрезанных веток розовых кустов за окном кухни: она так и не успела сгрести их до конца в дальний угол. И, не выбрасывая сигарету, она вышла на задний двор, где повесила грабли. Вскоре из разрозненных кучек у нее получился один большой ворох. С сигаретой в губах она утрамбовала ветки граблями. Тут она спохватилась: «Я же шокирую соседок. Какой скандал для южанок: курит у себя во дворе!»
Не прошло и десяти минут, как она закончила работу. Снова вооружившись садовыми ножницами, она обвела взглядом двор: что бы еще такое поделать?
«Ну и наплевать, если она такая глупая, – подумала она. – Я просто хочу посмотреть на него. Хочу увидеть, какой он».
Ее охватило желание увидеть, как в точности он выглядит. Ей важны были подробности: цвет волос, рост, во что одет, как изъясняется. «А иначе все возможно, – думала она. – Все что угодно может произойти между ними».
Взгляд ее привлекла глициния, и она направилась к ней с ножницами. Щелкая лезвиями, она быстро шла по саду.
– Я тебя не узнала, – сказала миссис Мэрион Уотсон.
Вирджиния остановилась у забора. Она запыхалась и дышала ртом с астматическим присвистом – скорее от радостного возбуждения, чем от быстрой ходьбы. Она стояла неподвижно, даже не пытаясь открыть калитку и войти во двор – похоже, ей и на тротуаре было хорошо. Помедлив, миссис Уотсон вернулась к работе: склонилась над кустом чайной розы и принялась обрезать отросшие ветки.
– Что делаешь? – весело спросила Вирджиния. – Подрубаешь их, пока одни пеньки не останутся? Они у тебя как палки.
– Не ожидала, что ты пешком пожалуешь, – сказала миссис Уотсон. – Я думала, ты с Карлом приедешь.
Карл был парень, который обычно привозил ее дочь на своей машине, они встречались уже год, хотя нерегулярно.
Открыв калитку и пригнувшись, Вирджиния прошла под аркой из столистных роз, задевая ветки, но не замечая их. Всю жизнь она просто проходит мимо, от всего отмахивается, все несется куда-то. Она чуть задержалась рядом с матерью и направилась к черной лестнице.
– Мне нужно тут закончить, – сказала миссис Уотсон. – Как раз пора их подрезать. – Она снова стала отсекать ветки – они лежали наваленные по всему двору и вдоль боковой стены дома. – Осталось совсем чуть-чуть.
Стоя на крыльце, Вирджиния осматривала двор, спрятав руки в глубоких карманах пальто и раскачиваясь из стороны в сторону. Ее худенькое, но, по мнению матери, очень даже милое лицо без макияжа блестело под прямыми лучами полуденного солнца. Яркий девичий рот с тонкими губами, чуть присыпанные веснушками щеки, растрепанные рыжеватые волосы. Студенческая юбка и блузка, все те же двухцветные кожаные туфли на низком каблуке, которые они вместе выбирали, когда ездили за покупками несколько лет назад.
С трудом поднявшись – мышцы болели от работы в саду, – миссис Уотсон сказала:
– Теперь мне нужно сгрести их в дальний угол, потом Пол сожжет.
– Кто такой Пол?
– Темнокожий один заезжает – по саду помогает, мусор вывозит. – Она принесла из гаража грабли и принялась за обрезанные ветки розовых кустов. – Я говорю, как южанка?
– Я же знаю, что ты не южанка.
Мать оторвалась от работы.
– Южанка. Иначе бы я тут не копалась. – Она показала рукой на двор. – Конечно, теперь это патриотично. – Большая часть земли была превращена в огород победы[8]: свекла, морковка и редиска, росшие рядками, покачивали ботвой. – Но надо смотреть правде в глаза.
– Я сегодня ненадолго, – сказала Вирджиния. – К ужину хочу вернуться к себе. Ко мне могут зайти.
– Из больницы?
– Нет. Это один из моих друзей – сейчас в Калифорнию едет.
– Как же она зайдет к тебе, если она едет в Калифорнию?
– Ну, он может передумать – тогда, вероятно, заедет.
– Я его знаю?
– Нет, – сказала Вирджиния. Она открыла сетчатую дверь и двинулась было в дом. – Он дружит с Раттенфангерами. Они устроили для меня вечеринку…
– Как она прошла?
Миссис Уотсон знала про вечеринку – на ней праздновали первую годовщину работы Вирджинии.
– Неплохо. Посидели, поговорили. Всем надо было рано ложиться спать – в субботу ведь на работу.
– Что он за человек?
Она один раз видела Раттенфангеров в городе, у Вирджинии. Эти двое не произвели на нее такого же сильного впечатления, как на Вирджинию, но она ничего не имела против них: по крайней мере, это добродушные люди, ничего из себя не строят.
Задержавшись на ступеньках, Вирджиния ответила:
– Трудно сказать. Не знаю. Можно ли о ком-то сказать, что он за человек? Многое зависит от обстоятельств. Иногда просто меняется настроение.
– Ну, чем он занимается?
Дочь не ответила, и миссис Уотсон переспросила:
– Он военный?
– Его комиссовали. Он, кажется, был ранен на Филиппинах. В общем, на инвалидности. Вроде ничего парень. Наверное, уже до Калифорнии добрался. Или едет.
Сказала она это как-то не очень весело. И тут же скрылась за сетчатой дверью в доме.
Они сидели за кухонным столом и скручивали папиросы странной машинкой, купленной миссис Уотсон в «Народной аптеке». Машинка превращала бумагу и трубочный табак – только его и можно было еще достать – в довольно приличные папиросы, которые были уж во всяком случае лучше десятицентовых сигарет, что лежали теперь на полках магазинов и имели специфический вкус – как будто их подобрали с пола в конюшне.
– Кстати, – вспомнила Вирджиния. – У меня в сумке талоны для тебя. Напомни, чтобы я не забыла.
– Ты сама точно обойдешься без них?
По ее голосу было понятно, что она обрадовалась.
– Точно. Я же обедаю на работе. Если мясник спросит, почему они оторваны от книжки, скажи, что ты получила их за жир.
– Мне так не нравится, что я проедаю твои талоны, – сказала миссис Уотсон. – Но не откажусь. Послушай, дорогая, я куплю баранью ножку и приготовлю на следующее воскресенье – приходи, поешь.
– Можно и так, – отозвалась Вирджиния, как будто не слушая.
Ее мысли занимало что-то другое, и она сидела молча, напрягшись в неудобной позе, отодвинув стул далеко от стола. От этого она казалась совсем тощей: щеки впали, взгляд ввалившихся глаз устремлен вниз, обнаженные руки опираются на стол. Работая машинкой, она постукивала тонкими, но сильными пальцами по столу, потом спохватилась и перестала.
Миссис Уотсон, которой все это не нравилось, сказала:
– Ты прямо воплощаешь голод.
– Да нет, я не голодна…
– Я имею в виду Голод. Как узница фашистского концлагеря.
Дочь сдвинула брови.
– Что за глупости!
– Да я просто тебя поддразниваю.
– Ну, нет, – возразила Вирджиния, – ты так обычно подбрасываешь какую-нибудь идею.
– Ты могла бы пользоваться косметикой, – предложила миссис Уотсон. – Прической как-то заняться. Ты ведь совсем перестала подбирать волосы, да?
– Некогда мне. Ты же знаешь, идет война.
– На голове у тебя – не пойми что, – сказала миссис Уотсон. – Нет, ну правда. В зеркало бы на себя посмотрела.
– Я знаю, как я выгляжу, – ответила Вирджиния.
Обе помолчали.
– Ну, – снова заговорила миссис Уотсон, – мне просто неприятно: ты ведь хорошенькая, а сама все портишь.
Вирджиния не ответила. Она снова скручивала папиросы.
– Не принимай все так близко к сердцу, – посоветовала ей миссис Уотсон. – У тебя есть такое свойство, и я знаю, что ты это знаешь.
Вирджиния подняла голову и одарила мать строгим взглядом.
– Как поживает Карл? – после паузы спросила миссис Уотсон.
– Хорошо.
– Почему он тебя не подвез?
– Давай поговорим о чем-нибудь другом.
Вирджиния прекратила работу, она принялась подцеплять со стола ногтями частички табака. Хоть в ней и била кипучая энергия, сейчас она быстро иссякала.
– Его не послали снова за океан? – поинтересовалась миссис Уотсон. Из всех парней дочери ей больше всего нравился Карл: он всегда успевал открыть тебе дверь, пожать руку, почтительно склонить свою высокую фигуру. – Во время войны все меняется прямо на глазах. Как ты думаешь, сколько она еще продлится? Скорее бы уж закончилась.
– Скоро должны открыть Второй фронт, – сказала Вирджиния.
– Думаешь, это произойдет? Думаешь, русские продержатся? Конечно, мы им столько по ленд-лизу даем. Но меня удивляет, что их так надолго хватило.
С самого начала она была уверена, что русские сдадутся. Включая радио, она и сейчас ожидала услышать, что они подписали с немцами договор.
– Ты со мной не согласишься, – сказала Вирджиния, – но я считаю, что война – это благо, потому что она несет с собой перемены. Когда она закончится, мир станет намного лучше, и это компенсирует все военные потери.
Мать тяжело вздохнула.
– Перемены – это же хорошо, – повторила Вирджиния.
– Насмотрелась я на перемены. – В 1932 году она голосовала за Гувера. Первые месяцы президентства Рузвельта привели ее в ужас. В это время у нее умер муж, и два события смешались у нее в сознании: смерть и утрата, и резкое изменение сложившегося порядка – повсюду эмблемы NRA[9], на улицах – плакаты WPA. – Вот доживешь до моего возраста – увидишь.
– Неужели тебе неважно, что будет с нами через год? Почему тебе это неважно? Это же здорово – так и должно быть.
Миссис Уотсон кольнуло сильное подозрение, кое-что открылось ей с поразительной ясностью, и она спросила:
– Какой он, этот парень?
– Какой парень?
– Который собирается заехать к тебе. Который передумал ехать в Калифорнию.
Вирджиния улыбнулась:
– А-а.
Но не ответила.
– Что за инвалидность у него? – Миссис Уотсон до смерти боялась калек, она запрещала Вирджинии рассказывать о пациентах в больнице. – Он ведь не слепой?
Ничего хуже она не могла себе представить – страшнее была только смерть.
– Кажется, какое-то растяжение спины. Смещение позвонка.
– Сколько ему лет?
– Тридцать примерно.
– Тридцать!
Это было не лучше, чем увечье. Она представила себе Вирджинию с лысеющим мужчиной средних лет в подтяжках.
– Господи! – выдохнула миссис Уотсон.
Она вспомнила, как однажды дочь не на шутку перепугала ее. Это случилось, когда они жили недалеко от Плампойнта, в лачуге на Чесапикском заливе. Детвора носилась по пляжу и собирала бутылки из-под кока-колы, оставленные купальщиками. Бутылки продавались по два цента за штуку, и на вырученные деньги целые толпы детей мчались в парк с аттракционами в Беверли-Биче. Как-то раз после обеда за деньги, полученные от продажи бутылок, Вирджиния наняла какого-то типа покатать ее по заливу на лодке, которая оказалась протекающей посудиной, покрытой раковинами усоногих рачков и насквозь пропахшей водорослями. Почти час лодка качалась на волнах, а миссис Уотсон и ее мужу оставалось лишь в бессильной ярости наблюдать за происходящим, пока, наконец, не истекло купленное на пятьдесят центов время и гребец не причалил к берегу.
– Ну, может, тридцати ему нет, – сказала Вирджиния. – Но он старше меня. – Она снова принялась скручивать машинкой папиросы. – Он много пережил. Но, видимо, сам не отдает себе в этом отчета, все мыкается туда-сюда.
– А что ему нужно? – спросила миссис Уотсон. – Ну, в женщине.
– По-моему, ему ничего не нужно. – Помолчав, она добавила: – Ну, разве что поговорить. А так, хочет стать инженером-электронщиком после войны.
– Когда ты меня с ним познакомишь?
Снова улыбнувшись, Вирджиния сказала:
– Никогда.
– Я хочу, чтобы ты меня с ним познакомила, – миссис Уотсон сама удивилась резкости своего тона.
– Думаю, он уехал в Калифорнию.
– Ничего подобного ты не думаешь. Приведи его, познакомь нас. Или ты не хочешь, чтоб я его видела?
– В этом нет никакого смысла.
– Есть, – настаивала миссис Уотсон. – Мне очень хотелось бы. У него есть машина? Пусть привезет тебя. Как насчет следующих выходных? – Ей просто необходимо было увидеть его у себя, прежде чем что-то произойдет. Сначала пусть приедет сюда. – Конечно, это твоя жизнь, – сказала она. – Ты это понимаешь, и я тоже.
Вирджиния засмеялась.
– Разве не так? – настаивала мать. – Разве это не твоя собственная жизнь?
– Моя, – кивнула Вирджиния.
– Не пытайся переложить ответственность на меня. Тебе самой решать. Ты работаешь, ты взрослый человек, самостоятельный.
– Да, – спокойно согласилась Вирджиния.
В два часа дня Вирджиния отправилась домой, и мать проводила ее до самой автобусной остановки. Когда она вернулась в дом, звонил телефон.
Голос в трубке спросил:
– Вирджиния у вас?
– Нет, – ответила запыхавшаяся миссис Уотсон. Она узнала Пенни, девушку, с которой Вирджиния снимала комнату. – Она уже ушла, только что.
Входная дверь в конце коридора осталась открытой. Мимо проходил юный разносчик со свернутой кипой газет. Она заглянул, поколебался и метнул газету на крыльцо.
– Тут к ней пришли, – сказала Пенни. – Наверно, она скоро приедет, раз уже ушла.
– А кто пришел? – пожелала знать миссис Уотсон. – Не тот, что в Калифорнию собирался? Спроси у него.
– Да, это он, – ответила Пенни. – Он не поехал.
– Скажи ему, что я хочу поговорить с ним. Пусть подойдет к телефону. Ты знаешь, как его зовут?
– Его зовут Роджер, фамилию не знаю, – сказала Пенни. – Минутку, миссис Уотсон.
Затем надолго воцарилась тишина, и она вслушивалась в нее, вдавив трубку в ухо. Где-то далеко кто-то двигался и что-то бубнил: до нее доносился мужской голос и голос Пенни, потом послышались шаги и резкий скрип в трубке.
– Алло, – сказала миссис Уотсон.
– Алло, – приглушенным голосом ответил мужчина.
– Я мать Вирджинии, – представилась она. – Это вы собирались в Калифорнию? Не поехали, да? Значит, вы еще какое-то время тут побудете, правда? – Она подождала, затаив дыхание, но он ничего не сказал. – Я велела Вирджинии привезти вас ко мне на ужин, – сообщила она. – Так что я вас жду. В следующие выходные. Сможете приехать? Ее сможете подвезти? У вас ведь есть машина?
В трубке что-то зашуршало. Наконец он ответил все тем же приглушенным голосом:
– Да, думаю, смогу.
– Буду с нетерпением вас ждать, – сказала она. – Вас Роджер зовут? А фамилия как?
– Линдал.
– Хорошо, мистер Линдал. Я позвоню Вирджинии на неделе и скажу, когда будет ужин. Очень рада с вами познакомиться, мистер Линдал.
Она повесила трубку, прошла по коридору к входной двери и подхватила газету, брошенную разносчиком.
Разыскав футляр с очками, она надела их и направилась с газетой к кухонному столу. Потом размешала чашку растворимого кофе «Нескафе», закурила одну из изготовленных с Вирджинией папирос и принялась читать новости.
«Я правда считаю ее такой глупой?» – подумала она, кладя газету на стол.
Ее взгляд остановился на кучках отрезанных веток розовых кустов за окном кухни: она так и не успела сгрести их до конца в дальний угол. И, не выбрасывая сигарету, она вышла на задний двор, где повесила грабли. Вскоре из разрозненных кучек у нее получился один большой ворох. С сигаретой в губах она утрамбовала ветки граблями. Тут она спохватилась: «Я же шокирую соседок. Какой скандал для южанок: курит у себя во дворе!»
Не прошло и десяти минут, как она закончила работу. Снова вооружившись садовыми ножницами, она обвела взглядом двор: что бы еще такое поделать?
«Ну и наплевать, если она такая глупая, – подумала она. – Я просто хочу посмотреть на него. Хочу увидеть, какой он».
Ее охватило желание увидеть, как в точности он выглядит. Ей важны были подробности: цвет волос, рост, во что одет, как изъясняется. «А иначе все возможно, – думала она. – Все что угодно может произойти между ними».
Взгляд ее привлекла глициния, и она направилась к ней с ножницами. Щелкая лезвиями, она быстро шла по саду.
Глава 6
Когда он вернулся из Охая домой, Вирджиния спросила:
– Ты забрал чек?
– Да. – Он отдал ей чек. – Чертова школа, – выругался он. – Знаешь, на какую хрень я там натолкнулся? Она мне Арканзас напомнила. Ты не сказала, что это ферма. Там раньше конный завод был для богатых.
Грегг, входя в дом, доложил Вирджинии:
– Папа не дал мне в футбол поиграть, он заставил меня обратно поехать, потому что я не послушался его. Он разозлился на меня.
На этот раз без слез он подошел к матери и обхватил руками ее бедра.
– У них даже конюшня есть, – сказал Роджер. – Целое предприятие – корова, кролики, куча кошек. Эта женщина – фермерша: стоит только посмотреть на ее руки. Боже, она точно фермерша. Разве ты не поняла?
Вирджиния спросила:
– Вы пообедали по дороге?
– Нет. – Раздраженный, он пошел обратно к машине. – Мне надо в магазин. Я не могу здесь торчать. Который час? Полвторого? Господи. Не позвонишь Питу? Скажи ему, что я уже еду. Ему, наверное, даже в сортир сегодня некогда было сходить.
Пока Вирджиния звонила, Роджер рыскал по дому. Она обнаружила его в ванной – он переодевал рубашку и галстук.
– От меня воняет, как от мексиканца, – проворчал он. – Вся эта дорога, проклятая жара.
– Ты забрал чек?
– Да. – Он отдал ей чек. – Чертова школа, – выругался он. – Знаешь, на какую хрень я там натолкнулся? Она мне Арканзас напомнила. Ты не сказала, что это ферма. Там раньше конный завод был для богатых.
Грегг, входя в дом, доложил Вирджинии:
– Папа не дал мне в футбол поиграть, он заставил меня обратно поехать, потому что я не послушался его. Он разозлился на меня.
На этот раз без слез он подошел к матери и обхватил руками ее бедра.
– У них даже конюшня есть, – сказал Роджер. – Целое предприятие – корова, кролики, куча кошек. Эта женщина – фермерша: стоит только посмотреть на ее руки. Боже, она точно фермерша. Разве ты не поняла?
Вирджиния спросила:
– Вы пообедали по дороге?
– Нет. – Раздраженный, он пошел обратно к машине. – Мне надо в магазин. Я не могу здесь торчать. Который час? Полвторого? Господи. Не позвонишь Питу? Скажи ему, что я уже еду. Ему, наверное, даже в сортир сегодня некогда было сходить.
Пока Вирджиния звонила, Роджер рыскал по дому. Она обнаружила его в ванной – он переодевал рубашку и галстук.
– От меня воняет, как от мексиканца, – проворчал он. – Вся эта дорога, проклятая жара.