Страница:
Последующие события подтвердили догадку мистера Пиквика, ибо через несколько секунд джентльмен, слишком полный для своих лет, в профессиональной синей тиковой куртке и в сапогах с отворотами и круглыми носками, ввалился, запыхавшись, в комнату в сопровождении другого джентльмена в очень поношенном черном костюме и в котиковой шапке. У этого последнего джентльмена, сюртук которого был застегнут до самого подбородка булавками и пуговицами вперемежку, было грубое красное лицо, и походил он на спившегося священника, каковым и был в действительности.
Когда оба джентльмена по очереди взглянули на билет мистера Пиквика, один высказал мнение, что это «плутня», а другой — убеждение, что это «подвох». Изложив свою точку зрения в столь вразумительных выражениях, они посмотрели на мистера Пиквика и друг на друга в неловком молчании.
— Это неприятная история, и как раз когда мы устроили себе такие уютные постели, — сказал священник, посматривая на три грязных тюфяка, завернутых на день в одеяло и сложенных в углу комнаты в виде своеобразной подставки для старого, надбитого таза, кувшина и мыльницы из грубого желтого фаянса с синими цветами. — Очень неприятная!
Мистер Мартин высказал такое же мнение в более энергических выражениях; мистер Симпсон, выпалив ряд дополнительных прилагательных без какого бы то ни было существительного, засучил рукава и начал мыть овощи к обеду. Во время переговоров мистер Пиквик обозревал камеру, омерзительно грязную и нестерпимо затхлую. В ней не было ни малейших признаков ковра, занавесок или штор. Не было даже стенного шкафа. Правда, здесь нашлось бы мало вещей, которые можно убрать в шкаф, но, как бы незначительны по размерам ни были все эти остатки хлеба, корки сыра и все эти объедки, как бы мало ни было мокрых полотенец, рваного платья, изувеченной посуды, раздувальных мехов без сопла, сломанных вилок для поджаривания гренков, — они производят довольно неприятное впечатление, когда разбросаны по полу маленькой комнаты, которая служит общей гостиной и спальней трем бездельникам.
— Мне кажется, это можно как-нибудь уладить, — сказал мясник после довольно продолжительного молчания. — Сколько вы возьмете отступного?
— Простите, — отозвался мистер Пиквик. — Что вы сказали? Я не совсем понимаю.
— За сколько можно от вас откупиться? — повторил мясник. — По правилам сожительства — два шиллинга шесть пенсов. Хотите три боба?
— И бендер, — добавил джентльмен духовного звания.
— Ладно, не возражаю, это выйдет еще по два пенса на брата, — сказал мистер Мартин. — Ну, что вы теперь скажете? Мы откупаемся от вас за три шиллинга шесть пенсов в неделю. Согласны?
— И ставьте галлон пива, — вмешался мистер Симпсон. — Вот как!
— И разопьем его немедленно! — подхватил священник. — Ну?
— Право же, я столь не сведущ в здешних правилах, — отвечал мистер Пиквик, — что все еще не понимаю вас. Разве я могу поселиться где-нибудь в другом месте? Я думал, что не могу.
Услышав такой вопрос, мистер Мартин с крайним изумлением посмотрел на обоих своих друзей, а затем каждый из этих джентльменов указал большим пальцем правой руки через левое плечо. Этот жест, который весьма неточно принято называть «понимай наоборот», производит очень приятное впечатление, если его делают леди или джентльмены, привыкшие действовать дружно: он выражает легкий и игривый сарказм.
— Неужто не можете? — сказал мистер Мартин с сострадательной улыбкой.
— Ну, если бы я так мало знал жизнь, я бы взял да утопился, — заметила духовная особа.
— Я тоже, — торжественно добавил джентльмен спортивного вида.
После такого вступления три приятеля в один голос сообщили мистеру Пиквику, что во Флите деньги играют точь-в-точь такую же роль, как и за его стенами; что они немедленно доставят ему чуть ли не все, чего бы он ни пожелал; и что если они у него имеются и он готов их истратить, — достаточно ему выразить желание, и он может получить отдельную камеру, меблированную и в полном порядке, через полчаса.
После этого заинтересованные стороны расстались к обоюдному удовольствию: мистер Пиквик снова направил свои стопы в дежурную комнату, а три приятеля отбыли в столовую истратить пять шиллингов, которые духовная особа с поразительным благоразумием и предусмотрительностью позаимствовала для этой цели у мистера Пиквика.
— Я так и знал, — усмехнувшись, заявил мистер Рокер, когда мистер Пиквик сообщил о цели своего вторичного прихода. — Не говорил ли я вам этого, Недди?
Философический владелец универсального перочинного ножа промычал утвердительный ответ.
— Я знал, что вам понадобится отдельная камера, — сказал мистер Рокер. — Но позвольте, вам нужна и мебель! Вы можете взять у меня напрокат. Это уж так заведено.
— С большим удовольствием, — отвечал мистер Пиквик.
— В столовом этаже есть чудесная камера, которая принадлежит канцлерскому арестанту, — сказал мистер Рокер. — Она будет стоить вам фунт в неделю. Думаю, вы против этого не возражаете?
— Нимало, — отвечал мистер Пиквик.
— Пойдемте-ка со мной, — сказал Рокер, с большим проворством берясь за шляпу. — Дело будет сделано в пять минут. Ах, боже мой, почему же вы сразу не сказали, что хотите устроиться со всеми удобствами?
Дело было быстро улажено, как и предсказывал тюремщик. Арестант Канцлерского суда пробыл здесь так долго, что лишился друзей, состояния, семьи и счастья и получил право на отдельную камеру. Но так как он частенько нуждался в куске хлеба, то с восторгом выслушал предложение мистера Пиквика нанять помещение и с готовностью уступил ему полные и нерушимые права на него за двадцать шиллингов в неделю, из каковой суммы обязался платить за выселение всех и каждого, кто еще мог бы попасть сожителем в эту камеру.
Когда заключали договор, мистер Пиквик с горестным любопытством рассматривал арестанта. Это был высокий, худой, мертвенно-бледный человек в старом пальто и туфлях, со впалыми щеками и лихорадочным взглядом. Губы у него были бескровные, а пальцы тонкие и острые. Да поможет ему бог! Железные клыки тюрьмы и нищеты медленно подтачивали его на протяжении двадцати лет.
— Где же вы будете жить теперь, сэр? — спросил мистер Пикник, кладя на расшатанный стол деньги за первую неделю.
Тот взял деньги дрожащей рукой и ответил, что он еще не знает, ибо должен пойти и посмотреть, куда можно перенести кровать.
— Боюсь, сэр, — сказал мистер Пиквик, ласково и сочувственно положив руку ему на плечо, — боюсь, что вам придется жить в каком-нибудь шумном, густо населенном помещении. Прошу вас, считайте эту камеру своей собственной, когда вам нужен будет покой или кто-нибудь из ваших друзей придет вас навестить.
— Друзья! — хриплым голосом воскликнул арестант. — Если бы я находился на дне глубочайшего колодца, лежал в завинченном и запаянном гробу, гнил в темной и грязной канаве, которая тянется под фундаментом этой тюрьмы, я бы не мог быть более заброшенным и забытым, чем здесь. Я — мертвец! Я умер для общества, не увидев того сострадания, какое даруется тем, чьи души предстали пред страшным судом. Друзья придут навестить меня! Боже мой! Я пришел сюда в расцвете сил и состарился в этой тюрьме, и нет ни одного человека, который воздел бы руку над моим ложем, когда я умру, и сказал: «Слава богу, он успокоился».
Возбуждение, которое залило непривычным румянцем лицо человека, улеглось, когда он умолк; с тоской сжимая иссохшие руки и волоча ноги, он вышел из комнаты.
— Как его прорвало! — с улыбкой сказал мистер Рокер. — Ах, они — как слоны. Иной раз заденет их за живое, и они приходят в бешенство.
Сделав это глубоко сочувственное замечание, мистер Рокер принялся за работу с такой энергией, что скоро в камере появились ковер, шесть стульев, стол, диван, служивший кроватью, чайник и разные необходимые вещи, взятые напрокат за весьма умеренную плату — двадцать семь шиллингов шесть пенсов в неделю.
— Ну, что еще можем мы для вас сделать? — осведомился мистер Рокер, с большим удовлетворением озираясь и весело позвякивая зажатыми в руке монетами — платой за первую неделю.
— Погодите… — отвечал мистер Пиквик, который а чем-то сосредоточенно размышлял. — Нет ли здесь человека, которого можно было бы посылать с поручениями?
— То есть посылать в город? Вы говорите о тех, кто на свободе? спросил Рокер.
— Да. Я имею в виду тех, кто мог бы выходить из тюрьмы. Не арестантов.
— Да, такие найдутся, — отвечал Рокер. — Есть один злополучный шут, у него друг сидит на «бедной стороне», он с радостью на это согласится. Последние два месяца он исполняет разные поручения. Послать его к вам?
— Будьте так добры, — попросил мистер Пиквик. Постойте, не надо. Вы говорите — «бедная сторона»? Я бы очень хотел заглянуть туда. Я сам к нему пойду.
«Бедная сторона» в долговой тюрьме, как показывает название, — место заключения самых жалких и несчастных должников. Заключенный, поступающий в отделение для бедняков, не платит ни за отдельную камеру, ни за сожительство. Его взносы при вступлении в тюрьму и при выходе из нее — самые ничтожные, и он получает только право на скудный тюремный паек; для обеспечения им заключенных некоторые благотворители оставляли по завещанию незначительные пожертвования. Еще свежо в памяти то время, когда в стену Флитской тюрьмы была вделана железная клетка, в которой помещался голодный на вид человек и, побрякивая время от времени кружкою с деньгами, заунывно восклицал: «Не забывайте нищих должников, не забывайте нищих должников!» Сбор из этой кружки, — если таковой был, — делился между нищими заключенными, и заключенные «бедной стороны» исполняли по очереди эту унизительную обязанность.
Хотя этот обычай отменен и клетка убрана, но несчастные люди по-прежнему влачат жалкое, нищенское существование. Мы больше не позволяем им взывать у ворот тюрьмы к милосердию и состраданию прохожих, но, дабы заслужить уважение и восхищение грядущих веков, оставляем в нашем своде законов тот справедливый и благотворный закон, согласно которому закоренелого преступника кормят и одевают, а неимущему должнику предоставляют умирать от голода и холода. Это не выдумка. Не проходит недели, чтобы в любой из наших долговых тюрем не погиб кто-нибудь из этих людей, умирающих медленной голодной смертью, если им не придут на помощь их товарищи по тюрьме.
Поднимаясь по узкой лестнице, на нижней площадке которой он расстался с Рокером, мистер Пиквик размышлял об этих предметах и постепенно довел себя до точки кипения; он был так взволнован своими размышлениями на эту тему, что ворвался в указанную ему камеру, почти забыв о месте, где находится, и о цели своего визита.
Общий вид камеры тотчас же заставил его опомниться, но едва его взгляд упал на фигуру человека, мрачно сидевшего перед запыленным камином, как он уронил шляпу на пол и в изумлении остановился, неподвижный и безмолвный.
Да, в лохмотьях и без куртки, в простой и изодранной желтой коленкоровой рубашке сидел мистер Альфред Джингль; волосы спускались ему на лоб, лицо изменилось от страданий и исказилось от голода; голову он подпирал рукой, его взгляд был устремлен на камни, и весь его вид говорил о нищете и унынии.
Подле него, устало прислонившись к стене, стоял коренастый помещик, похлопывая старым охотничьим хлыстом по сапогу с отворотом, украшавшему его правую ногу; левая (он одевался в несколько приемов) была засунута в старую туфлю. Лошади, собаки и вино — вот что привело его сюда. На одиноком сапоге торчала заржавленная шпора, которою он изредка рассекал воздух, ловко щелкая при этом хлыстом по сапогу и бормоча слова, какими наездник понукает свою лошадь. В этот момент он воображал, будто участвует в скачках с препятствиями. Бедняга! На самой быстрой лошади из своей прекрасной конюшни он никогда не скакал с такой стремительностью, с какой промчался по дороге, обрывающейся во Флите.
У противоположной стены на маленьком деревянном ящике сидел какой-то старик. Взгляд его был прикован к полу, а на лице застыло выражение глубокого и безнадежного отчаяния. Маленькая девочка — его внучка — суетилась около него, стараясь с помощью сотни детских уловок привлечь его внимание, но старик не видел и не слышал ее. Голос, когда-то звучавший для него, как музыка, и глаза, заменявшие ему свет, не пробуждали его сознания. Руки и ноги у него тряслись от недуга, и паралич сковал его душу.
В камере находились еще два-три человека, которые собрались в кружок и громко разговаривали. Была здесь также женщина, худая и изможденная, — жена заключенного. Она очень заботливо поливала жалкое, засохшее, увядшее растение, которое — это было сразу видно — никогда не даст зеленых побегов; это занятие было, пожалуй, символом тех обязанностей, какие женщина выполняла здесь.
Таковы были люди, представившиеся взорам мистера Пиквика, когда он с изумлением осматривался вокруг. Шаги человека, поспешно вошедшего в комнату, заставили его очнуться. Повернувшись к двери, он встретился глазами с вновь прибывшим; и в нем, несмотря на его лохмотья, грязь и нищету, он узнал знакомые черты мистера Джоба Троттера.
— Мистер Пиквик! — громко воскликнул Джоб.
— Как? — сказал Джингль, вскочив со стула. — Мистер… Совершенно верно — диковинное место — странная история — поделом мне — да!
Мистер Джингль засунул руки в прорехи, где когда-то были карманы его брюк, и, свесив голову на грудь, снова опустился на стул.
Мистер Пиквик был растроган: эти двое казались такими несчастными. Зоркий взгляд, невольно брошенный Джинглем на кусочек сырой баранины, который принес Джоб, объяснил их бедственное положение красноречивее, чем могли бы это сделать двухчасовые разговоры. Мистер Пиквик кротко посмотрел на Джингля и сказал:
— Мне бы хотелось поговорить с вами наедине. Не выйдите ли вы на минутку?
— Разумеется! — отвечал Джингль, поспешно вставая. — Далеко не могу пойти — здесь не переутомишься от ходьбы — вокруг парка колючая изгородь — место красивое — романтическое, но не обширное — открыто для публики — семья всегда в городе — экономка весьма заботлива — весьма!
— Вы забыли надеть куртку, — сказал мистер Пиквик, когда они вышли на площадку лестницы и закрыли за собою дверь.
— Как? — отозвался Джингль. — В закладе — у дорогого родственника — дяди Тома — ничего не поделаешь — должен питаться — потребность организма — и все такое прочее…
— Что вы хотите этим сказать?
— Пропала, мой дорогой сэр, — последняя куртка — ничего не мог поделать. Питался парой башмаков — целых две недели. Шелковый зонт — ручка из слоновой кости — неделя — факт — честное слово — Джоб свидетель.
— Питались в течение трех недель парой башмаков и шелковым зонтом с ручкой из слоновой кости! — воскликнул мистер Пиквик, который слышал о том, что бывают такие случаи при кораблекрушениях, или читал о них в «Miscellanea» Констебля[140].
— Вот-вот, — кивнув, сказал Джингль. — Все заложено — квитанция здесь — ничтожная сумма — сущие пустяки — все мерзавцы.
— О! — сказал мистер Пиквик, успокоенный таким объяснением. — Я вас понимаю: вы заложили свой гардероб.
— Все — свое и Джоба — до последней рубашки — неважно — экономия на стирке — скоро ничего не останется — лечь в постель — голодать — умереть — дознание — арестант — обычная вещь — замять дело — джентльмены присяжные — тюремные поставщики — все улажено — естественная смерть — заключение коронера[141] — похороны за счет работного дома — поделом ему — все кончено — давайте занавес.
Джингль подвел этот странный итог своих видов на будущее со свойственной ему стремительностью и всевозможными гримасами, имитирующими улыбку. Мистер Пиквик сразу понял, что его беспечность была напускной, и, ласково посмотрев ему в лицо, заметил у него на глазах слезы.
— Добрый человек! — сказал Джингль, пожимая ему руку и отворачиваясь. Неблагодарный пес — ребячество плакать — ничего не могу поделать — скверная лихорадка — слаб — болен — голоден. Все заслужил — но страдал много — да.
Не в силах дальше притворяться и, быть может, ослабев от этой попытки, удрученный бродячий актер сел на ступеньку лестницы и, закрыв лицо руками, разрыдался, как ребенок.
— Перестаньте! Перестаньте! — сказал мистер Пиквик, явно растроганный. — Мы подумаем, что можно сделать, когда я во всем разберусь. Джоб! Где он?
— Здесь, сэр, — отвечал Джоб, появляясь на лестнице.
Описывая выше его наружность, мы, между прочим, упомянули, что даже в лучшие времена у него были глубоко запавшие глаза. Теперь — во дни нужды и горя — у него был такой вид, как будто они провалились бог весть куда.
— Здесь, сэр! — крикнул Джоб.
— Пожалуйте сюда, сэр, — сказал мистер Пиквик, стараясь принять суровый вид, в то время как четыре крупные слезы скатились на его жилет. — Получите, сэр.
Получить что? Обычно после этих слов должен последовать удар. По всем правилам нужно было ждать здоровой, звонкой пощечины, ибо мистер Пиквик был одурачен, обманут и оскорблен этим жалким отщепенцем, который находился теперь всецело в его власти. Сказать ли правду? Из жилетного кармана мистера Пиквика что-то извлечено; оно звякнуло, когда перешло в руку Джоба, и это даяние почему-то зажгло свет в глазах и наполнило радостью сердце нашего превосходного старого друга, когда он поспешно удалился.
Вернувшись в свою камеру, мистер Пиквик застал там Сэма, обозревавшего все сделанное для удобства его хозяина с мрачным удовлетворением, которое очень забавно было наблюдать. Решительно возражая против того, чтобы хозяин оставался здесь, мистер Уэллер, казалось, считал высоким моральным долгом не обнаруживать слишком большого удовольствия по поводу того, что делалось, говорилось, предлагалось или предполагалось.
— Ну, как, Сэм? — сказал мистер Пиквик.
— Ну, как, сэр? — отвечал мистер Уэллер.
— Довольно комфортабельно теперь, Сэм?
— Довольно хорошо, сэр, — отозвался Сэм, презрительно осматриваясь вокруг.
— Видели вы мистера Тапмена и остальных наших друзей?
— Да, я их видел, сэр, и они придут завтра. Они очень удивились, узнав, что сегодня им нельзя прийти, — ответил Сэм.
— Вы принесли вещи, которые мне нужны?
Мистер Уэллер вместо ответа указал на различные свертки, которые уложил как можно аккуратнее в углу комнаты.
— Прекрасно, Сэм, — сказал мистер Пиквик после минутного колебания. Выслушайте то, что я хочу вам сказать, Сэм.
— Выкладывайте, сэр, — отвечал мистер Уэллер.
— С самого начала я чувствовал, Сэм, — торжественно заговорил мистер Пиквик, — что здесь не подходящее место для молодого человека.
— Да и для старого, сэр, — заметил мистер Уэллер.
— Вы совершенно правы, Сэм, — согласился мистер Пиквик. — Но старики могут попасть сюда вследствие своей собственной неосторожности и доверчивости, а молодых может привести сюда эгоизм тех, кому они служат. Для молодых людей во всех отношениях лучше не оставаться здесь. Вы меня понимаете, Сэм?
— Нет, сэр, не понимаю, — упрямо ответил мистер Уэллер.
— Постарайтесь понять, Сэм, — сказал мистер Пиквик.
— Хорошо, сэр, — помолчав, начал Сэм. — Кажется, я вижу, куда вы клоните; а если я вижу, куда вы клоните, то, по моему мнению, что-то слишком закручено, как сказал кучер почтовой кареты, когда его настигла метель.
— Вижу, что вы меня поняли, Сэм, — сказал мистер Пиквик. — Помимо моего нежелания, чтобы вы слонялись без дела в таком месте в течение, может быть, нескольких лет, я считаю чудовищной нелепостью со стороны должника, сидящего во Флите, держать при себе слугу, Сэм, — сказал мистер Пиквик. — Вы должны расстаться со мною на время.
— На время, сэр, вот как? — саркастически заметил мистер Уэллер.
— Да, на время, пока я останусь здесь, — отвечал мистер Пиквик. — Жалованье вы будете получать по-прежнему. Любой из моих друзей с радостью возьмет вас к себе, хотя бы только из уважения ко мне. А если я когда-нибудь выйду отсюда, Сэм, — добавил мистер Пиквик с притворной веселостью, — если это случится, даю вам слово, что вы немедленно вернетесь ко мне.
— Ну, а теперь я вам тоже кое-что скажу, сэр, — произнес мистер Уэллер невозмутимым и торжественным тоном. — Это дело такого сорта, что оно не пройдет совсем, а стало быть, нечего и толковать.
— Я говорю серьезно, я твердо решил, Сэм, — сказал мистер Пиквик.
— Вы решили, сэр? — упрямо переспросил мистер Уэллер. — Очень хорошо, сэр. Я тоже решил.
С этими словами мистер Уэллер старательно надел шляпу и быстро вышел из комнаты.
— Сэм! — крикнул ему вслед мистер Пиквик. — Сэм! Вернитесь!
Но в длинной галерее уже не отдавалось эхо его шагов. Сэм Уэллер ушел.
Когда оба джентльмена по очереди взглянули на билет мистера Пиквика, один высказал мнение, что это «плутня», а другой — убеждение, что это «подвох». Изложив свою точку зрения в столь вразумительных выражениях, они посмотрели на мистера Пиквика и друг на друга в неловком молчании.
— Это неприятная история, и как раз когда мы устроили себе такие уютные постели, — сказал священник, посматривая на три грязных тюфяка, завернутых на день в одеяло и сложенных в углу комнаты в виде своеобразной подставки для старого, надбитого таза, кувшина и мыльницы из грубого желтого фаянса с синими цветами. — Очень неприятная!
Мистер Мартин высказал такое же мнение в более энергических выражениях; мистер Симпсон, выпалив ряд дополнительных прилагательных без какого бы то ни было существительного, засучил рукава и начал мыть овощи к обеду. Во время переговоров мистер Пиквик обозревал камеру, омерзительно грязную и нестерпимо затхлую. В ней не было ни малейших признаков ковра, занавесок или штор. Не было даже стенного шкафа. Правда, здесь нашлось бы мало вещей, которые можно убрать в шкаф, но, как бы незначительны по размерам ни были все эти остатки хлеба, корки сыра и все эти объедки, как бы мало ни было мокрых полотенец, рваного платья, изувеченной посуды, раздувальных мехов без сопла, сломанных вилок для поджаривания гренков, — они производят довольно неприятное впечатление, когда разбросаны по полу маленькой комнаты, которая служит общей гостиной и спальней трем бездельникам.
— Мне кажется, это можно как-нибудь уладить, — сказал мясник после довольно продолжительного молчания. — Сколько вы возьмете отступного?
— Простите, — отозвался мистер Пиквик. — Что вы сказали? Я не совсем понимаю.
— За сколько можно от вас откупиться? — повторил мясник. — По правилам сожительства — два шиллинга шесть пенсов. Хотите три боба?
— И бендер, — добавил джентльмен духовного звания.
— Ладно, не возражаю, это выйдет еще по два пенса на брата, — сказал мистер Мартин. — Ну, что вы теперь скажете? Мы откупаемся от вас за три шиллинга шесть пенсов в неделю. Согласны?
— И ставьте галлон пива, — вмешался мистер Симпсон. — Вот как!
— И разопьем его немедленно! — подхватил священник. — Ну?
— Право же, я столь не сведущ в здешних правилах, — отвечал мистер Пиквик, — что все еще не понимаю вас. Разве я могу поселиться где-нибудь в другом месте? Я думал, что не могу.
Услышав такой вопрос, мистер Мартин с крайним изумлением посмотрел на обоих своих друзей, а затем каждый из этих джентльменов указал большим пальцем правой руки через левое плечо. Этот жест, который весьма неточно принято называть «понимай наоборот», производит очень приятное впечатление, если его делают леди или джентльмены, привыкшие действовать дружно: он выражает легкий и игривый сарказм.
— Неужто не можете? — сказал мистер Мартин с сострадательной улыбкой.
— Ну, если бы я так мало знал жизнь, я бы взял да утопился, — заметила духовная особа.
— Я тоже, — торжественно добавил джентльмен спортивного вида.
После такого вступления три приятеля в один голос сообщили мистеру Пиквику, что во Флите деньги играют точь-в-точь такую же роль, как и за его стенами; что они немедленно доставят ему чуть ли не все, чего бы он ни пожелал; и что если они у него имеются и он готов их истратить, — достаточно ему выразить желание, и он может получить отдельную камеру, меблированную и в полном порядке, через полчаса.
После этого заинтересованные стороны расстались к обоюдному удовольствию: мистер Пиквик снова направил свои стопы в дежурную комнату, а три приятеля отбыли в столовую истратить пять шиллингов, которые духовная особа с поразительным благоразумием и предусмотрительностью позаимствовала для этой цели у мистера Пиквика.
— Я так и знал, — усмехнувшись, заявил мистер Рокер, когда мистер Пиквик сообщил о цели своего вторичного прихода. — Не говорил ли я вам этого, Недди?
Философический владелец универсального перочинного ножа промычал утвердительный ответ.
— Я знал, что вам понадобится отдельная камера, — сказал мистер Рокер. — Но позвольте, вам нужна и мебель! Вы можете взять у меня напрокат. Это уж так заведено.
— С большим удовольствием, — отвечал мистер Пиквик.
— В столовом этаже есть чудесная камера, которая принадлежит канцлерскому арестанту, — сказал мистер Рокер. — Она будет стоить вам фунт в неделю. Думаю, вы против этого не возражаете?
— Нимало, — отвечал мистер Пиквик.
— Пойдемте-ка со мной, — сказал Рокер, с большим проворством берясь за шляпу. — Дело будет сделано в пять минут. Ах, боже мой, почему же вы сразу не сказали, что хотите устроиться со всеми удобствами?
Дело было быстро улажено, как и предсказывал тюремщик. Арестант Канцлерского суда пробыл здесь так долго, что лишился друзей, состояния, семьи и счастья и получил право на отдельную камеру. Но так как он частенько нуждался в куске хлеба, то с восторгом выслушал предложение мистера Пиквика нанять помещение и с готовностью уступил ему полные и нерушимые права на него за двадцать шиллингов в неделю, из каковой суммы обязался платить за выселение всех и каждого, кто еще мог бы попасть сожителем в эту камеру.
Когда заключали договор, мистер Пиквик с горестным любопытством рассматривал арестанта. Это был высокий, худой, мертвенно-бледный человек в старом пальто и туфлях, со впалыми щеками и лихорадочным взглядом. Губы у него были бескровные, а пальцы тонкие и острые. Да поможет ему бог! Железные клыки тюрьмы и нищеты медленно подтачивали его на протяжении двадцати лет.
— Где же вы будете жить теперь, сэр? — спросил мистер Пикник, кладя на расшатанный стол деньги за первую неделю.
Тот взял деньги дрожащей рукой и ответил, что он еще не знает, ибо должен пойти и посмотреть, куда можно перенести кровать.
— Боюсь, сэр, — сказал мистер Пиквик, ласково и сочувственно положив руку ему на плечо, — боюсь, что вам придется жить в каком-нибудь шумном, густо населенном помещении. Прошу вас, считайте эту камеру своей собственной, когда вам нужен будет покой или кто-нибудь из ваших друзей придет вас навестить.
— Друзья! — хриплым голосом воскликнул арестант. — Если бы я находился на дне глубочайшего колодца, лежал в завинченном и запаянном гробу, гнил в темной и грязной канаве, которая тянется под фундаментом этой тюрьмы, я бы не мог быть более заброшенным и забытым, чем здесь. Я — мертвец! Я умер для общества, не увидев того сострадания, какое даруется тем, чьи души предстали пред страшным судом. Друзья придут навестить меня! Боже мой! Я пришел сюда в расцвете сил и состарился в этой тюрьме, и нет ни одного человека, который воздел бы руку над моим ложем, когда я умру, и сказал: «Слава богу, он успокоился».
Возбуждение, которое залило непривычным румянцем лицо человека, улеглось, когда он умолк; с тоской сжимая иссохшие руки и волоча ноги, он вышел из комнаты.
— Как его прорвало! — с улыбкой сказал мистер Рокер. — Ах, они — как слоны. Иной раз заденет их за живое, и они приходят в бешенство.
Сделав это глубоко сочувственное замечание, мистер Рокер принялся за работу с такой энергией, что скоро в камере появились ковер, шесть стульев, стол, диван, служивший кроватью, чайник и разные необходимые вещи, взятые напрокат за весьма умеренную плату — двадцать семь шиллингов шесть пенсов в неделю.
— Ну, что еще можем мы для вас сделать? — осведомился мистер Рокер, с большим удовлетворением озираясь и весело позвякивая зажатыми в руке монетами — платой за первую неделю.
— Погодите… — отвечал мистер Пиквик, который а чем-то сосредоточенно размышлял. — Нет ли здесь человека, которого можно было бы посылать с поручениями?
— То есть посылать в город? Вы говорите о тех, кто на свободе? спросил Рокер.
— Да. Я имею в виду тех, кто мог бы выходить из тюрьмы. Не арестантов.
— Да, такие найдутся, — отвечал Рокер. — Есть один злополучный шут, у него друг сидит на «бедной стороне», он с радостью на это согласится. Последние два месяца он исполняет разные поручения. Послать его к вам?
— Будьте так добры, — попросил мистер Пиквик. Постойте, не надо. Вы говорите — «бедная сторона»? Я бы очень хотел заглянуть туда. Я сам к нему пойду.
«Бедная сторона» в долговой тюрьме, как показывает название, — место заключения самых жалких и несчастных должников. Заключенный, поступающий в отделение для бедняков, не платит ни за отдельную камеру, ни за сожительство. Его взносы при вступлении в тюрьму и при выходе из нее — самые ничтожные, и он получает только право на скудный тюремный паек; для обеспечения им заключенных некоторые благотворители оставляли по завещанию незначительные пожертвования. Еще свежо в памяти то время, когда в стену Флитской тюрьмы была вделана железная клетка, в которой помещался голодный на вид человек и, побрякивая время от времени кружкою с деньгами, заунывно восклицал: «Не забывайте нищих должников, не забывайте нищих должников!» Сбор из этой кружки, — если таковой был, — делился между нищими заключенными, и заключенные «бедной стороны» исполняли по очереди эту унизительную обязанность.
Хотя этот обычай отменен и клетка убрана, но несчастные люди по-прежнему влачат жалкое, нищенское существование. Мы больше не позволяем им взывать у ворот тюрьмы к милосердию и состраданию прохожих, но, дабы заслужить уважение и восхищение грядущих веков, оставляем в нашем своде законов тот справедливый и благотворный закон, согласно которому закоренелого преступника кормят и одевают, а неимущему должнику предоставляют умирать от голода и холода. Это не выдумка. Не проходит недели, чтобы в любой из наших долговых тюрем не погиб кто-нибудь из этих людей, умирающих медленной голодной смертью, если им не придут на помощь их товарищи по тюрьме.
Поднимаясь по узкой лестнице, на нижней площадке которой он расстался с Рокером, мистер Пиквик размышлял об этих предметах и постепенно довел себя до точки кипения; он был так взволнован своими размышлениями на эту тему, что ворвался в указанную ему камеру, почти забыв о месте, где находится, и о цели своего визита.
Общий вид камеры тотчас же заставил его опомниться, но едва его взгляд упал на фигуру человека, мрачно сидевшего перед запыленным камином, как он уронил шляпу на пол и в изумлении остановился, неподвижный и безмолвный.
Да, в лохмотьях и без куртки, в простой и изодранной желтой коленкоровой рубашке сидел мистер Альфред Джингль; волосы спускались ему на лоб, лицо изменилось от страданий и исказилось от голода; голову он подпирал рукой, его взгляд был устремлен на камни, и весь его вид говорил о нищете и унынии.
Подле него, устало прислонившись к стене, стоял коренастый помещик, похлопывая старым охотничьим хлыстом по сапогу с отворотом, украшавшему его правую ногу; левая (он одевался в несколько приемов) была засунута в старую туфлю. Лошади, собаки и вино — вот что привело его сюда. На одиноком сапоге торчала заржавленная шпора, которою он изредка рассекал воздух, ловко щелкая при этом хлыстом по сапогу и бормоча слова, какими наездник понукает свою лошадь. В этот момент он воображал, будто участвует в скачках с препятствиями. Бедняга! На самой быстрой лошади из своей прекрасной конюшни он никогда не скакал с такой стремительностью, с какой промчался по дороге, обрывающейся во Флите.
У противоположной стены на маленьком деревянном ящике сидел какой-то старик. Взгляд его был прикован к полу, а на лице застыло выражение глубокого и безнадежного отчаяния. Маленькая девочка — его внучка — суетилась около него, стараясь с помощью сотни детских уловок привлечь его внимание, но старик не видел и не слышал ее. Голос, когда-то звучавший для него, как музыка, и глаза, заменявшие ему свет, не пробуждали его сознания. Руки и ноги у него тряслись от недуга, и паралич сковал его душу.
В камере находились еще два-три человека, которые собрались в кружок и громко разговаривали. Была здесь также женщина, худая и изможденная, — жена заключенного. Она очень заботливо поливала жалкое, засохшее, увядшее растение, которое — это было сразу видно — никогда не даст зеленых побегов; это занятие было, пожалуй, символом тех обязанностей, какие женщина выполняла здесь.
Таковы были люди, представившиеся взорам мистера Пиквика, когда он с изумлением осматривался вокруг. Шаги человека, поспешно вошедшего в комнату, заставили его очнуться. Повернувшись к двери, он встретился глазами с вновь прибывшим; и в нем, несмотря на его лохмотья, грязь и нищету, он узнал знакомые черты мистера Джоба Троттера.
— Мистер Пиквик! — громко воскликнул Джоб.
— Как? — сказал Джингль, вскочив со стула. — Мистер… Совершенно верно — диковинное место — странная история — поделом мне — да!
Мистер Джингль засунул руки в прорехи, где когда-то были карманы его брюк, и, свесив голову на грудь, снова опустился на стул.
Мистер Пиквик был растроган: эти двое казались такими несчастными. Зоркий взгляд, невольно брошенный Джинглем на кусочек сырой баранины, который принес Джоб, объяснил их бедственное положение красноречивее, чем могли бы это сделать двухчасовые разговоры. Мистер Пиквик кротко посмотрел на Джингля и сказал:
— Мне бы хотелось поговорить с вами наедине. Не выйдите ли вы на минутку?
— Разумеется! — отвечал Джингль, поспешно вставая. — Далеко не могу пойти — здесь не переутомишься от ходьбы — вокруг парка колючая изгородь — место красивое — романтическое, но не обширное — открыто для публики — семья всегда в городе — экономка весьма заботлива — весьма!
— Вы забыли надеть куртку, — сказал мистер Пиквик, когда они вышли на площадку лестницы и закрыли за собою дверь.
— Как? — отозвался Джингль. — В закладе — у дорогого родственника — дяди Тома — ничего не поделаешь — должен питаться — потребность организма — и все такое прочее…
— Что вы хотите этим сказать?
— Пропала, мой дорогой сэр, — последняя куртка — ничего не мог поделать. Питался парой башмаков — целых две недели. Шелковый зонт — ручка из слоновой кости — неделя — факт — честное слово — Джоб свидетель.
— Питались в течение трех недель парой башмаков и шелковым зонтом с ручкой из слоновой кости! — воскликнул мистер Пиквик, который слышал о том, что бывают такие случаи при кораблекрушениях, или читал о них в «Miscellanea» Констебля[140].
— Вот-вот, — кивнув, сказал Джингль. — Все заложено — квитанция здесь — ничтожная сумма — сущие пустяки — все мерзавцы.
— О! — сказал мистер Пиквик, успокоенный таким объяснением. — Я вас понимаю: вы заложили свой гардероб.
— Все — свое и Джоба — до последней рубашки — неважно — экономия на стирке — скоро ничего не останется — лечь в постель — голодать — умереть — дознание — арестант — обычная вещь — замять дело — джентльмены присяжные — тюремные поставщики — все улажено — естественная смерть — заключение коронера[141] — похороны за счет работного дома — поделом ему — все кончено — давайте занавес.
Джингль подвел этот странный итог своих видов на будущее со свойственной ему стремительностью и всевозможными гримасами, имитирующими улыбку. Мистер Пиквик сразу понял, что его беспечность была напускной, и, ласково посмотрев ему в лицо, заметил у него на глазах слезы.
— Добрый человек! — сказал Джингль, пожимая ему руку и отворачиваясь. Неблагодарный пес — ребячество плакать — ничего не могу поделать — скверная лихорадка — слаб — болен — голоден. Все заслужил — но страдал много — да.
Не в силах дальше притворяться и, быть может, ослабев от этой попытки, удрученный бродячий актер сел на ступеньку лестницы и, закрыв лицо руками, разрыдался, как ребенок.
— Перестаньте! Перестаньте! — сказал мистер Пиквик, явно растроганный. — Мы подумаем, что можно сделать, когда я во всем разберусь. Джоб! Где он?
— Здесь, сэр, — отвечал Джоб, появляясь на лестнице.
Описывая выше его наружность, мы, между прочим, упомянули, что даже в лучшие времена у него были глубоко запавшие глаза. Теперь — во дни нужды и горя — у него был такой вид, как будто они провалились бог весть куда.
— Здесь, сэр! — крикнул Джоб.
— Пожалуйте сюда, сэр, — сказал мистер Пиквик, стараясь принять суровый вид, в то время как четыре крупные слезы скатились на его жилет. — Получите, сэр.
Получить что? Обычно после этих слов должен последовать удар. По всем правилам нужно было ждать здоровой, звонкой пощечины, ибо мистер Пиквик был одурачен, обманут и оскорблен этим жалким отщепенцем, который находился теперь всецело в его власти. Сказать ли правду? Из жилетного кармана мистера Пиквика что-то извлечено; оно звякнуло, когда перешло в руку Джоба, и это даяние почему-то зажгло свет в глазах и наполнило радостью сердце нашего превосходного старого друга, когда он поспешно удалился.
Вернувшись в свою камеру, мистер Пиквик застал там Сэма, обозревавшего все сделанное для удобства его хозяина с мрачным удовлетворением, которое очень забавно было наблюдать. Решительно возражая против того, чтобы хозяин оставался здесь, мистер Уэллер, казалось, считал высоким моральным долгом не обнаруживать слишком большого удовольствия по поводу того, что делалось, говорилось, предлагалось или предполагалось.
— Ну, как, Сэм? — сказал мистер Пиквик.
— Ну, как, сэр? — отвечал мистер Уэллер.
— Довольно комфортабельно теперь, Сэм?
— Довольно хорошо, сэр, — отозвался Сэм, презрительно осматриваясь вокруг.
— Видели вы мистера Тапмена и остальных наших друзей?
— Да, я их видел, сэр, и они придут завтра. Они очень удивились, узнав, что сегодня им нельзя прийти, — ответил Сэм.
— Вы принесли вещи, которые мне нужны?
Мистер Уэллер вместо ответа указал на различные свертки, которые уложил как можно аккуратнее в углу комнаты.
— Прекрасно, Сэм, — сказал мистер Пиквик после минутного колебания. Выслушайте то, что я хочу вам сказать, Сэм.
— Выкладывайте, сэр, — отвечал мистер Уэллер.
— С самого начала я чувствовал, Сэм, — торжественно заговорил мистер Пиквик, — что здесь не подходящее место для молодого человека.
— Да и для старого, сэр, — заметил мистер Уэллер.
— Вы совершенно правы, Сэм, — согласился мистер Пиквик. — Но старики могут попасть сюда вследствие своей собственной неосторожности и доверчивости, а молодых может привести сюда эгоизм тех, кому они служат. Для молодых людей во всех отношениях лучше не оставаться здесь. Вы меня понимаете, Сэм?
— Нет, сэр, не понимаю, — упрямо ответил мистер Уэллер.
— Постарайтесь понять, Сэм, — сказал мистер Пиквик.
— Хорошо, сэр, — помолчав, начал Сэм. — Кажется, я вижу, куда вы клоните; а если я вижу, куда вы клоните, то, по моему мнению, что-то слишком закручено, как сказал кучер почтовой кареты, когда его настигла метель.
— Вижу, что вы меня поняли, Сэм, — сказал мистер Пиквик. — Помимо моего нежелания, чтобы вы слонялись без дела в таком месте в течение, может быть, нескольких лет, я считаю чудовищной нелепостью со стороны должника, сидящего во Флите, держать при себе слугу, Сэм, — сказал мистер Пиквик. — Вы должны расстаться со мною на время.
— На время, сэр, вот как? — саркастически заметил мистер Уэллер.
— Да, на время, пока я останусь здесь, — отвечал мистер Пиквик. — Жалованье вы будете получать по-прежнему. Любой из моих друзей с радостью возьмет вас к себе, хотя бы только из уважения ко мне. А если я когда-нибудь выйду отсюда, Сэм, — добавил мистер Пиквик с притворной веселостью, — если это случится, даю вам слово, что вы немедленно вернетесь ко мне.
— Ну, а теперь я вам тоже кое-что скажу, сэр, — произнес мистер Уэллер невозмутимым и торжественным тоном. — Это дело такого сорта, что оно не пройдет совсем, а стало быть, нечего и толковать.
— Я говорю серьезно, я твердо решил, Сэм, — сказал мистер Пиквик.
— Вы решили, сэр? — упрямо переспросил мистер Уэллер. — Очень хорошо, сэр. Я тоже решил.
С этими словами мистер Уэллер старательно надел шляпу и быстро вышел из комнаты.
— Сэм! — крикнул ему вслед мистер Пиквик. — Сэм! Вернитесь!
Но в длинной галерее уже не отдавалось эхо его шагов. Сэм Уэллер ушел.
Глава XLIII,
повествующая о том, как мистер Сэмюел Уэллер попал в затруднительное положение
В высокой комнате, плохо освещенной и еще хуже проветриваемой, расположенной на Портюгел-стрит, Линкольнс-Инн-Филдс, заседают почти круглый год один, два, три или — в зависимости от обстоятельств — четыре джентльмена в париках за маленькими конторками, сооруженными наподобие тех, какими пользуются во всех английских судах, но только не покрытыми французским лаком. Справа от них находятся скамьи адвокатов, слева — отгороженное место для несостоятельных должников. а прямо перед ними, пониже, — чрезвычайно грязные физиономии. Названные джентльмены — уполномоченные Суда по делам о несостоятельности, а место, где они заседают, и есть Суд по делам о несостоятельности.
Замечательна судьба этого суда, который в настоящее время и с незапамятных времен считается и признан с общего согласия всех оборванцев Лондона, скрывающих свою нищету, их приютом и ежедневным пристанищем. Он всегда переполнен. Пивные и спиртные испарения постоянно поднимаются к потолку и, коснувшись его, стекают струями по стенам; старого платья увидишь здесь за один раз больше, чем выставляется на продажу на всем Хаундсдиче[142] в течение года, и больше немытых лиц и седеющих бород, чем могут привести в порядок все насосы и цирюльники между Тайбурном и Уайтчеплом от восхода до заката солнца.
Не следует предполагать, что здесь у кого-нибудь из этих людей есть хотя бы тень какого-то дела в том месте, которое он столь неутомимо посещает. Будь это так, нечему было бы удивляться, и в этом не было бы ничего странного. Одни из них спят почти все время, пока длится заседание, другие приносят крохотный портативный обед, завернутый в носовой платок или торчащий из потертого кармана, и жуют и слушают с одинаковым удовольствием, но никогда не бывало среди них ни одного, кто был лично заинтересован в каком-нибудь деле, которое когда-либо здесь разбиралось. Однако, чем бы они ни занимались, здесь они сидят с первой минуты и до последней. В дождливую погоду они приходят промокшие насквозь, и в такие дни в зале суда пахнет плесенью.
Случайный посетитель может предположить, что это место служит храмом, посвященным Духу Нищеты. Здесь нет ни одного служителя и ни одного курьера, который бы носил одежду, сшитую по мерке; ни одного более или менее свежего или здорового на вид человека во всем учреждении, если не считать маленького седовласого констебля с лицом, как яблоко, да и тот, подобно злополучной вишне, законсервированной в спирту, кажется высушенным благодаря искусственному процессу, который не имеет никакого отношения к его природе. Даже парики адвокатов плохо напудрены и букли плохо завиты.
Но наиболее любопытный предмет для наблюдений — поверенные, которые сидят за большим, ничем не покрытым столом ниже места для уполномоченных. Профессиональное хозяйство самого богатого из этих джентльменов ограничивается синим мешком и мальчиком — обычно юношей иудейского вероисповедания.
У них нет постоянных контор, свои юридические сделки они совершают или в трактирах, или в тюремных дворах, куда отправляются толпой и отбивают друг у друга клиентов на манер омнибусных кондукторов. Вид у них засаленный и заплесневелый, а если можно заподозрить их в каких-нибудь пороках, то, пожалуй, пьянство и мошенничество занимают самое видное место. Обычно они проживают на окраине «тюремных границ»[143], не дальше мили от обелиска на Сент-Джордж-Филдс. Их внешность непривлекательна, их манеры своеобразны.
В высокой комнате, плохо освещенной и еще хуже проветриваемой, расположенной на Портюгел-стрит, Линкольнс-Инн-Филдс, заседают почти круглый год один, два, три или — в зависимости от обстоятельств — четыре джентльмена в париках за маленькими конторками, сооруженными наподобие тех, какими пользуются во всех английских судах, но только не покрытыми французским лаком. Справа от них находятся скамьи адвокатов, слева — отгороженное место для несостоятельных должников. а прямо перед ними, пониже, — чрезвычайно грязные физиономии. Названные джентльмены — уполномоченные Суда по делам о несостоятельности, а место, где они заседают, и есть Суд по делам о несостоятельности.
Замечательна судьба этого суда, который в настоящее время и с незапамятных времен считается и признан с общего согласия всех оборванцев Лондона, скрывающих свою нищету, их приютом и ежедневным пристанищем. Он всегда переполнен. Пивные и спиртные испарения постоянно поднимаются к потолку и, коснувшись его, стекают струями по стенам; старого платья увидишь здесь за один раз больше, чем выставляется на продажу на всем Хаундсдиче[142] в течение года, и больше немытых лиц и седеющих бород, чем могут привести в порядок все насосы и цирюльники между Тайбурном и Уайтчеплом от восхода до заката солнца.
Не следует предполагать, что здесь у кого-нибудь из этих людей есть хотя бы тень какого-то дела в том месте, которое он столь неутомимо посещает. Будь это так, нечему было бы удивляться, и в этом не было бы ничего странного. Одни из них спят почти все время, пока длится заседание, другие приносят крохотный портативный обед, завернутый в носовой платок или торчащий из потертого кармана, и жуют и слушают с одинаковым удовольствием, но никогда не бывало среди них ни одного, кто был лично заинтересован в каком-нибудь деле, которое когда-либо здесь разбиралось. Однако, чем бы они ни занимались, здесь они сидят с первой минуты и до последней. В дождливую погоду они приходят промокшие насквозь, и в такие дни в зале суда пахнет плесенью.
Случайный посетитель может предположить, что это место служит храмом, посвященным Духу Нищеты. Здесь нет ни одного служителя и ни одного курьера, который бы носил одежду, сшитую по мерке; ни одного более или менее свежего или здорового на вид человека во всем учреждении, если не считать маленького седовласого констебля с лицом, как яблоко, да и тот, подобно злополучной вишне, законсервированной в спирту, кажется высушенным благодаря искусственному процессу, который не имеет никакого отношения к его природе. Даже парики адвокатов плохо напудрены и букли плохо завиты.
Но наиболее любопытный предмет для наблюдений — поверенные, которые сидят за большим, ничем не покрытым столом ниже места для уполномоченных. Профессиональное хозяйство самого богатого из этих джентльменов ограничивается синим мешком и мальчиком — обычно юношей иудейского вероисповедания.
У них нет постоянных контор, свои юридические сделки они совершают или в трактирах, или в тюремных дворах, куда отправляются толпой и отбивают друг у друга клиентов на манер омнибусных кондукторов. Вид у них засаленный и заплесневелый, а если можно заподозрить их в каких-нибудь пороках, то, пожалуй, пьянство и мошенничество занимают самое видное место. Обычно они проживают на окраине «тюремных границ»[143], не дальше мили от обелиска на Сент-Джордж-Филдс. Их внешность непривлекательна, их манеры своеобразны.