Страница:
После всего сказанного не приходится удивляться тем характеристикам, что оставили об Александре Иосифовне ее современники. Известный государственный деятель А.А. Половцев (1832—1909), назвал ее доброй, но неглубокомысленной. Куда более резко выразился историк и литературный критик Е.М. Феоктистов (1828—1898), как-то беседовавший с Великой княгиней в Варшаве. По его словам, «помимо своей замечательной красоты производила она впечатление порядочной дуры». Конечно, мнение, основанное на одной-единственной встрече, может оказаться ошибочным, но вот оценка, данная А.Ф. Тютчевой, не раз наблюдавшей Александру Иосифовну при Дворе: «Великая княгиня не умна, еще менее образована и воспитана, но в ее манерах и в ее тоне есть веселое, молодое изящество, добродушная распущенность, составляющие ее прелесть и заставляющие снисходительно относиться к недостатку в ней более глубоких качеств». Краски, как видим, несколько смягчены, однако образ в целом остался тем же.
Тогда возникают как минимум два вопроса: прежде всего, совершенно непонятно, что могло связывать столь различные натуры. Похоже, что «жинка-прелесть» виделась мужу, каким-то милым, забавным созданием, редким по красоте и очаровательным по простоте. Ею можно было любоваться дома, гордиться в обществе, но для создания прочного семейного союза подобных достоинств явно не хватало. Ни друга, ни единомышленника в лице супруги Константин Николаевич так и не обрел. Их не сблизили ни увлеченность Александры Иосифовны литературой и искусством (скорее поверхностная, чем глубокая, как у мужа), ни ее любовь к боготворимой Великим князем музыке. Да и можно ли было всерьез надеяться, что на такой зыбкой основе сможет возникнуть подлинное единство душ и сердец. Влюбленность, даже столь долгая, как у Константина Николаевича, неизбежно проходит, и в конце концов семья, не сумевшая создать для себя прочного фундамента, обрекается на крах. Спустя годы эта печальная истина всецело подтвердится крушением счастья Александры Иосифовны.
Второй вопрос возвращает нас к уже обозначенной выше теме материнства. Не трудно догадаться, что драматургия жизни Великой княгини оттесняла детей куда-то назад, в глубину сцены. Уделявшееся сыновьям и дочерям внимание ограничивалось, как правило, домашними встречами по утрам, недолгим общением за обедом и совместным посещением театра. И никаких заметных попыток выйти за рамки «протокола», ничего, что могло бы реально сблизить с детьми. Увы, будучи по сути доброй и отзывчивой женщиной, Александра Иосифовна так и не сумела найти достаточно тепла для собственных чад.
Подрастающий Костюшка не был исключением, и его жизнь строилась родителями по заведенному раз и навсегда порядку. Вначале мальчика опекала гувернантка. Она ухаживала за младенцем и вместе с лакеем вывозила его гулять в серебряной колясочке, сделанной в виде лебедя. Затем ответственность за Костю доверили старшей няне, которой по штату полагалось быть англичанкой, – принципы викторианского воспитания считались тогда лучшими из возможных. Однако из-за свойственного ему патриотизма Константин Николаевич не захотел прививать детям «английские штучки» и вместо «дочери Альбиона» назначил на эту должность дочь своего камердинера, Варвару Петровну Михайлову. Девушка подходила по всем позициям: окончила Смольный институт, хорошо знала семью Великого князя, а главное, очень любила детей. Кроме того, у нее оказались неплохие педагогические способности, так что Константин Николаевич решил со временем поручить ей и своих младших сыновей.
В доме Великого князя Варвару Петровну быстро полюбили и по-семейному называли Вавой. Для Кости же няня стала особым человеком, первым проводником в жизнь. С ее помощью он познавал окружающий мир, получая ранние представления о Боге, добре, справедливости, о собственном долге. Еще она рассказывала мальчику сказки, и тогда его воображение рисовало причудливые картины: загородные парки превращались в таинственные леса, павильоны в заколдованные замки, и из волн шумящего в Стрельне моря выходили на берег богатыри в сверкающих доспехах. Склонность к романтизации окружающего в какой-то степени передалась Константину от матери, но в чем-то она была и следствием тех условий, в которых он жил и воспитывался с самого раннего детства. И здесь никак не обойти вниманием роль его наставников, начиная с няни. Ведь именно от ее умения и таланта зависело, какие семена приживутся в душе подопечного и затем будут взращиваться другими педагогами.
Судя по всему, Варвара Петровна с честью справилась с задачей, разглядев в малыше тонко чувствовавшую натуру и внеся начальную лепту в ее развитие. Воспитанник же ответит ей любовью и привязанностью, а повзрослев, всегда будет вспоминать заботы няни с благодарностью. Останутся довольны и его родители – за заслуги перед семьей они оставят Ваву у себя в качестве пенсионерки, и она сможет близко наблюдать за дальнейшей жизнью Костюшки, радуясь его успехам и талантам. На ее глазах он обзаведется собственным семейством, и когда в доме появится следующее поколение Константиновичей, питомец Варвары Петровны, не раздумывая, поручит ей своих отпрысков.
Поэт и няня… Сюжет, прямо скажем, хрестоматийный. Стоит лишь поставить эти слова рядом, как в памяти тут же возникает с детства знакомая история – Пушкин и его Арина Родионовна. Однако на сей раз аллюзия будет неуместной. И дело не только в том, что тесные отношения между Костей и Варварой Петровной продлятся недолго (в семь лет к мальчику приставят воспитателя-мужчину). Главная причина кроется в несравнимости мелкопоместной усадьбы с великокняжеским дворцом, где даже при всем либерализме хозяина незыблемо соблюдались и непреодолимые границы в отношениях с прислугой, и жесткие принципы в системе образования.
Впрочем, отдавая должное Константину Николаевичу, отметим, что здесь он пытался найти золотую середину. Как-никак Костюшка был не сыном, а племянником царствующего Государя, и это делало возможным небольшое, едва уловимое послабление. Великий князь не хотел, чтобы его отпрыски испытывали в детстве те же лишения, что когда-то доставались ему самому. А таковыми в глазах генерал-адмирала являлись прежде всего некоторые бытовые неудобства, порой представлявшиеся ему чуть ли не спартанскими. «Мы привыкли к тесноте еще с детства», – признался он в одном из разговоров с бароном М.А. Корфом (1800—1876) и тут же, сильно сгущая краски, описал свои жилища в загородных дворцах. «Вообще, – подытожил Великий князь, – по образу полученного нами воспитания нам не приучаться к лишениям».
Избегал Константин Николаевич и применять слишком строгие наказания. Детям сызмальства полагалось приучаться к ответственности за поступки. Во главу угла ставились самооценка и самоконтроль, так что резкое слово или просто суровый взгляд отца были для провинившегося тяжелой расплатой и одновременно толчком к исправлению. Самым страшным могло стать игнорирование со стороны родителей и недопущение на то или иное мероприятие – горький урок, запоминающийся на всю жизнь.
Присмотревшись к этим педагогическим приемам, нетрудно заметить, что многое в них почерпнуто Константином Николаевичем из опыта его отца. По воспоминаниям дочери Николая Первого, Великой княжны Ольги Николаевны, дети Государя воспитывались в строгости, но, с другой стороны, им предоставлялось и много свободы. «Предоставьте детям забавы их возраста, – говорил Император, – достаточно рано им придется научиться обособленности от всех остальных». Разумные рамки, естественно, оставались и проявляли себя во всех аспектах жизни, но характерно другое – их основой Николай Павлович никогда не хотел видеть страх. Взаимное доверие – вот стержень семейных отношений. Будет оно, будет и искреннее отношение детей к родителям, а значит, и понимание ими меры допустимой свободы.
Идея, прямо скажем, замечательная, да вот только характер Константина Николаевича никак не укладывался в предлагаемую схему. Пылкий, импульсивный, часто неуправляемый, он не раз подводил Царевича, кем-то метко прозванного «паровиком». В памяти Великого князя навсегда сохранился эпизод их детства, когда, расшалившись в комнатах отца, он выдернул стул из-под желавшего сесть гостя. Сановник грохнулся на пол, но, к удивлению проказника, столь «забавная» шутка никого не рассмешила. Наоборот, последовавшая через минуту сцена продемонстрировала всю тяжесть его вины – прервав карточную игру, Государь попросил Императрицу встать и извиниться перед пострадавшим за то, что их сын так плохо воспитан.
Став отцом, генерал-адмирал попытался заложить в воспитание своих детей те же принципы, что когда-то применялись к нему и к его братьям. Помимо вышеприведенных, они включали и никогда не забываемый им отеческий завет: «Каждый из вас должен помнить, что только своей жизнью он может искупить происхождение Великого князя». На практике это означало привитие детям чувства долга – как внукам почившего Государя и племянникам царствующего, им надлежало четко усвоить то положение, которое они занимают в обществе, и тот спрос, которому они будут постоянно подвергаемы. Принадлежать к Императорской Фамилии не только величайшая честь, но и громадная, ни с чем не сравнимая ответственность, и каждый, кому выпала такая доля, должен являть собою образцового слугу Царя и Отечества, обладать безукоризненной нравственной чистотой и быть безупречным во внешнем поведении. Никаких поблажек здесь уже не допускалось.
Но теория и практика не всегда согласны с друг с другом. Вот и на сей раз, в великокняжеской семье Константина Николаевича, они не смогли найти общего языка. Была ли тому виной бесконечная занятость генерал-адмирала на службе, или вновь проявил себя его трудный характер, позволявший резко переходить от нежности к грубости, но в итоге процесс воспитания сыновей стал давать заметные сбои.
Старшего, Николу, родители вообще, что называется, упустили. Мальчик рос нервным, непоседливым, капризным и своевольным. Родным домом он явно тяготился и при всяком удобном случае стремился задержаться в гостях. Вскоре дало о себе знать его жестокосердие, а следом появились какие-то воинственные наклонности. Однажды в Павловске, собрав местных гимназистов и сформировав из них роты, Никола устроил военные маневры. Все участники имели игрушечные ружья, были назначены барабанщики и сигнальщики, каждому отряду полагался флажок. Команды отдавались согласно воинскому уставу. Задачей нового «потешного войска» было взятие «крепости», то есть небольшого дома в Павловском парке, где проживали солдаты-инвалиды. Недолгий штурм сопровождался криками «ура!» и завершился сдачей инвалидов в плен.
Николу отругали и впредь подобные забавы запретили. Однако случай с маневрами заставил окружающих призадуматься. У кого-то он вызвал ассоциацию со штурмом Бастилии (чего же ожидать от сыночка либерального реформатора!), другие более основательно усмотрели в нем сходство с былыми развлечениями Николиного прадеда, Императора Павла Петровича, и его же двоюродного дяди Великого князя Константина Павловича. Ничего хорошего это не предвещало.
Впрочем, и без погружения в генеалогию неудачная наследственность была очевидной. Быстрая возбудимость и нервозность достались Николе от матери, взбалмошность и упрямство – от отца. Вместе это создавало крайне опасное сочетание, но родители, не понимая всей серьезности угрозы, поначалу не беспокоились. С целью исправить Николины недостатки к нему был приставлен (несомненно, матушкина идея) гувернер-немец, который сразу же взял воспитанника в крепкие руки. Причем в самом прямом смысле. За малейшую провинность, непослушание, а то и просто для острастки он методично бил ребенка по щекам тыльной стороной ладони. В итоге мальчик ожесточился еще больше, и когда родители наконец встряхнулись, было уже слишком поздно. Недолго состоящий воспитателем при Николе писатель Д.В. Григорович с сожалением констатировал испорченность юного Великого князя. Он же подметил и новую проблему – рано проснувшийся в подопечном интерес к женскому полу. Интерес повышенный, нездоровый, грозящий перерасти в порок.
Константин Николаевич насторожился – с сыном происходило что-то непонятное, дурное. Порой на него не действовали даже такие надежные средства, как суровый взгляд или грубый окрик отца. Надо было срочно предпринимать серьезные меры, но Великий князь не нашел ничего лучше воинской дисциплины и все надежды на исправления сына связал с его службой. Однако здесь сразу же возникло затруднение – отец хотел направить Николу на флот, сделав из него потомственного моряка и продолжателя своих трудов. К тому же море виделось прекрасным средством для обуздания характера – не терпящее своеволий и капризов оно создавало стойкие, крепкие личности.
Но оно же не подпускало к себе слабаков, а Никола оказался именно таким. Стоило сыну генерал-адмирала ступить на палубу, как его тут же начинала мучить морская болезнь. Реальная или искусно имитированная (юношу отнюдь не привлекала водная стихия), она перечеркивала все планы Константина Николаевича в данном вопросе. Оставалась гвардия, но, не желая отправлять туда сына без подготовки и видя у него несомненные способности к наукам, Великий князь решил сосредоточить его внимание на учебе. Николу зачислили в Академию Генерального штаба и вскоре оттуда стали приходить самые лестные отзывы о его успехах. Родители успокоились, но, как оказалось, ненадолго. Худшее было еще впереди.
Между тем трудности с первенцем практически не сказались на воспитании его братьев. Да и поводов для беспокойства ни Константин, ни Дмитрий не подавали. Характерами они никак не походили на Николая и в сравнении с ним казались детьми из другой семьи. Особенно это касалось Дмитрия, по-семейному Мити, тихого и скромного до застенчивости.
Костя рос более живым и подвижным, но уже с раннего возраста его отличала повышенная эмоциональность, проявлявшаяся то в чрезмерном восторге, то в непонятном унынии. Это качество, как и заметную сентиментальность, он унаследовал от Александры Иосифовны, но если для матери они послужили дорогой к потустороннему и мистическому, то для сына станут со временем частью его поэтического мироощущения.
Рано в мальчике проявилась религиозность. Православие захватило его целиком – благочестие, почитание, послушание не были для него просто словами, заученными по требованию воспитателей. Все, что несла с собой вера и что определяло жизнь христианина, принималось Костиной душой с радостью, с искренним желанием следовать по указанному Спасителем пути. Не только в часы молитвы, но и во время раздумий наедине с собою он чувствовал, как его сердце наполняется безбрежной, всепоглощающей любовью к Христу. Он явственно ощущал, что Господь всегда с ним рядом, любящий, оберегающий и дарующий Свою великую милость. И вместе с тем ожидающий от него, Константина, правильного поведения, достойных поступков, чистых помыслов.
На небе – Бог, на земле – Государь. Костя обожал и боготворил Императора, чья личность вызывала в его душе восторженный трепет. Осознание своего близкого родства с Монархом не уменьшало подобные чувства, а возможность наблюдать Его в неформальной обстановке – даже усиливала их.
В общем, отец мог быть доволен – Костюшка подавал хорошие надежды и очевидно должен был стать тем, кем хотел его видеть генерал-адмирал. Но однажды в равномерный ход жизни вмешались события, грозившие круто изменить судьбу мальчика и разрушить его детское счастье.
В конце мая 1862 года Александр Второй подписал указ: «Его Императорскому Высочеству любезнейшему брату Нашему, Государю Великому Князю Константину Николаевичу повелеваем быть наместником Нашим в Царстве Польском с подчинением Ему на правах главнокомандующего всех войск, в Царстве расположенных». В доме генерал-адмирала начались спешные сборы – назначение не было здесь неожиданным, но события в Варшаве развивались столь стремительно, что Константин Николаевич стал торопиться с отъездом. В кабинет Великого князя зачастили генералы и дипломаты, то и дело появлялись важные сановники: Министр иностранных дел А.М. Горчаков (1798—1883), Министр внутренних дел П.А. Валуев (1815—1890), Шеф жандармов и Начальник III отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии князь В.А. Долгоруков (1804—1868). Новый наместник проводил совещания, получал и отправлял депеши, ездил к Государю.
Надо было многое рассчитать и продумать заранее, ведь теперь облеченный на территории Царства Польского всей полнотой власти, за исключением законодательной, Великий князь брал на себя колоссальную ответственность, и любое его решение могло обернуться самыми серьезными последствиями. Фактически он становился подотчетным России польским конституционным Монархом. Никогда еще звезда Константина Николаевича не поднималась так высоко!
В общую предотъездную суматоху внесла вклад и Александра Иосифовна. Она наотрез отказалась отпускать мужа одного, заявив, что поедет с ним в Варшаву, несмотря даже на поздний срок новой беременности. Это непонятное легкомыслие накануне родов становилось для нее уже типичным, однако на сей раз у решения имелись более серьезные основания. Великая княгиня продолжала любить супруга и хорошо осознавала, что, оставшись в Петербурге, она будет гораздо сильнее волноваться за него, уехавшего в край, полный опасностей. Так что еще вопрос – какой вариант в ее положении более рискованный. Но была и другая, не меньшая причина. Для Александры Иосифовны, хотя и стоявшей на головокружительной высоте, но все-таки остававшейся «второй дамой» Империи, вдруг открылась возможность сделаться «дамой номер один» и сыграть ту же роль, что досталась многим немецким принцессам, включая ее старшую сестру – роль Королевы. Что и говорить, перспектива заманчивая. И уж коль скоро такое амплуа было выбрано, ему следовало соответствовать с самого начала и сразу же предстать перед польским народом вместе с его повелителем.
Четырехлетнему Косте все это было, конечно, непонятно. Он только видел поднявшуюся дома суету, беспокойство Мама и озабоченность Папа, расточавшего любезности какому-то толстому господину, которого все называли маркизом. Мальчику объяснили, что родители уезжают в далекий город, откуда будут писать ему письма, и, может быть, со временем возьмут его к себе. Расстраиваться и плакать в данной связи не допускалось.
Только много лет спустя он сможет осознать и оценить все значения происходившего на его глазах в те дни, творившегося накануне и случившегося впоследствии. Суть же дела была следующая: воцарение в России Александра Второго возродило в польском обществе мечты о возвращении к прежней независимости. Пока местное Земледельческое общество обсуждало пути решения в Польше аграрного вопроса, стало подниматься движение национально-религиозного характера. 15 февраля 1864 года произошло столкновение манифестантов с войсками, пролилась кровь. Проявив мудрость, министр А.М. Горчаков встал на путь переговоров и разрешил именитым гражданам Варшавы представить в Петербург адрес с перечнем нужд и предложений. И тут на политической сцене вновь возникла фигура Александра Велепольского, маркиза Гонзаго-Мышковского (1803—1877). Депутат польского Сейма во время восстания 1830—1831 гг. вернулся из эмиграции с твердым убеждением в тщетности расчетов на помощь Европы и стремился теперь мирно уладить отношения с Россией.
Проводя в столице Империи семь месяцев, Велепольский добился почти невозможного: его принимали и выслушивали представители высшей администрации, ему симпатизировала Великая княгиня Елена Павловна, с ним беседовал Государь! Продолжавшая ухудшаться ситуация в Варшаве позволила этому, не имевшему ни чинов, ни наград, поляку встать вровень с вершителями мировой политики и потребовать (именно потребовать!) польской автономии. Справедливости ради заметим, что далеко не все в правительственных кругах России разделяли идеи маркиза. Многие замечали в них прямое поползновение на русские интересы, игнорирование национальных меньшинств в Царстве, неприкрытое ополячивание и окатоличивание. «Каким образом, – удивлялся Военный министр Д.А. Милютин (1816—1912), – могла подобная программа найти сочувствие в русском правительстве? Как могли такие личности, как Великий князь Константин Николаевич, князь Горчаков и другие, увлечься теорией, прямо направленной к тому, чтобы вырвать Польшу из-под Русского влияния и передать ее всецело в руки двух, самых враждебных нам классов Польского населения – аристократии и католического духовенства?»
Генерал-адмирал был действительно очарован прытким поляком. Он сразу разглядел в нем деловую хватку, которую всегда ценил в людях, и, видимо, потому проникся к маркизу доверием. Они неоднократно встречались, совещались, советовались, но, похоже, Константин Николаевич так и не понял, в какую опасную игру затягивал его этот политикан. Соглашаясь (хоть и не без колебаний) на пост наместника, Государев брат счел себя вполне способным развязать сложнейший узел русско-польских отношений и снять десятилетиями копившиеся проблемы. Возможно, на ум ему приходило и сравнение себя со своим дядюшкой, Великим князем Константином Павловичем, в честь которого он был назван, и который практически руководил Царством Польским в 1814—1831 годах. Константин Первый, Константин Второй… О том, что совпадение имен может оказаться роковым, думать не хотелось.
15 июня 1862 года в Варшаве, в Саксонском саду, неизвестный злоумышленник ранил исполняющего должность Наместника генерала А.Н. Лидерса (1790—1874). Великий князь ускорил отъезд и уже через пять дней прибыл в столицу края. Он не мог и предполагать, что недавний выстрел лишь первый в целой череде, что польская эмиграция в Париже, этот истинный рассадник крамолы, задумала сорвать мирный процесс террором и что главной мишенью боевиков намечен он, новый наместник Царства. Покушение должно было произойти уже при встрече Великого князя на вокзале, но неопытного террориста испугали толпы народа и всеобщая суета. Следующим вечером он отправился к театру, где давался парадный спектакль, и у подъезда стал дожидаться выхода Наместника.
Вот как описал произошедшее далее сам Константин Николаевич в своем дневнике: «…Один в театре Страделла. Не слишком дурно. После второго акта хотел отправиться. Только сел в коляску, выходит из толпы человек – я думал проситель. Но он приложил револьвер мне к груди в упор и выстрелил. Его тотчас схватили. Оказалось, что пуля пробила пальто, сюртук, галстук, рубашку, ранила меня под ключицей, ушибла кость, но не сломала ее, и тут же остановилась, перепутавшись в снурке от ларнетки с канителью от эполет. Один Бог спас. Я тут же помолился, какой-то доктор мне сделал первую перевязку. Телеграфировал Саше (Александру II. – Д. Г.).Общее остервенение и ужас. В 11 часов в карете с сильным эскортом воротился в Бельведер (королевский дворец под Варшавой. – Д. Г.). Сказал жинке так, чтобы не было испуга. Дома другая перевязка, и лег. Дрожь скоро прошла. Долго приходили разные донесения и ответный телеграф от Саши. Хорошо спал».
Утром он снова послал телеграмму Государю и получил ответ: «Слава Богу, что ты чувствуешь себя хорошо и что Сани (Александра Иосифовна. – Д. Г.) не была испугана. Общее участие меня радует и не удивляет. Могу то же сказать и здесь. Обнимаем вас. Утром был у нас благодарственный молебен». Молебен отслужили и в католическом варшавском соборе, где архиепископ произнес проповедь на тему заповеди «Не убий». Однако через пять дней выстрелы прозвучали вновь – на сей раз целились в Велепольского, который чудом остался невредим. Ситуация накалилась еще больше. Стараясь проявлять выдержку, Великий князь заявил представителям польской общественности: «Дайте мне возможность трудиться вам на благо и будьте уверены, что я совершу все, что в моих силах». Он все еще надеялся наладить диалог и всеми способами пытался показать свою лояльность. Когда же посреди грозных событий, 1 июня 1862 года, Великая княгиня родила сына, Константин Николаевич явно в угоду полякам назвал мальчика Вячеславом.
Но ни этот, столь лестный для национального чувства жест, ни проявляемая наместником гуманность (из полутысячи осужденных он помиловал 289 человек) положения не выправляли. Более того, начались трения. Александра Иосифовна, так и не расставшаяся с мечтой о королевских почестях (она на полном серьезе восприняла чью-то фразу о возможной коронации ее мужа), однажды была задета за живое, когда, надев малиновый плащ, вызвала ропот недовольства: что за замашки, что за покушение на традиции! На подобные мелочи Константин Николаевич не обращал внимания, зато его шокировала попытка недовольных польских магнатов добиться в обход Наместника присоединения к Царству территории от Двины до Днепра и возвращения Польше ее «древних прав и вольностей». Драматическая развязка становилась неизбежной.
И она наступила после объявленного в крае 3 января 1863 г. рекрутского набора, призванного стать, по мысли Велепольского, «разрезом нарыва». В ответ начался открытый мятеж. Все попытки русских войск ликвидировать отряды повстанцев привели только к усилению сопротивления. Вновь о себе заявил террор.
В этих условиях Великий князь, исчерпавший все возможности для компромисса и не желавший доводить дело до репрессий, счел необходимым сложить полномочия Наместника и в августе покинул Польшу. Занявший его место генерал Ф.Ф. Берг (1793—1874) уже не церемонился – в ход пошли самые жесткие и решительные меры; в течение шести месяцев порядок был полностью восстановлен.
Тогда возникают как минимум два вопроса: прежде всего, совершенно непонятно, что могло связывать столь различные натуры. Похоже, что «жинка-прелесть» виделась мужу, каким-то милым, забавным созданием, редким по красоте и очаровательным по простоте. Ею можно было любоваться дома, гордиться в обществе, но для создания прочного семейного союза подобных достоинств явно не хватало. Ни друга, ни единомышленника в лице супруги Константин Николаевич так и не обрел. Их не сблизили ни увлеченность Александры Иосифовны литературой и искусством (скорее поверхностная, чем глубокая, как у мужа), ни ее любовь к боготворимой Великим князем музыке. Да и можно ли было всерьез надеяться, что на такой зыбкой основе сможет возникнуть подлинное единство душ и сердец. Влюбленность, даже столь долгая, как у Константина Николаевича, неизбежно проходит, и в конце концов семья, не сумевшая создать для себя прочного фундамента, обрекается на крах. Спустя годы эта печальная истина всецело подтвердится крушением счастья Александры Иосифовны.
Второй вопрос возвращает нас к уже обозначенной выше теме материнства. Не трудно догадаться, что драматургия жизни Великой княгини оттесняла детей куда-то назад, в глубину сцены. Уделявшееся сыновьям и дочерям внимание ограничивалось, как правило, домашними встречами по утрам, недолгим общением за обедом и совместным посещением театра. И никаких заметных попыток выйти за рамки «протокола», ничего, что могло бы реально сблизить с детьми. Увы, будучи по сути доброй и отзывчивой женщиной, Александра Иосифовна так и не сумела найти достаточно тепла для собственных чад.
Подрастающий Костюшка не был исключением, и его жизнь строилась родителями по заведенному раз и навсегда порядку. Вначале мальчика опекала гувернантка. Она ухаживала за младенцем и вместе с лакеем вывозила его гулять в серебряной колясочке, сделанной в виде лебедя. Затем ответственность за Костю доверили старшей няне, которой по штату полагалось быть англичанкой, – принципы викторианского воспитания считались тогда лучшими из возможных. Однако из-за свойственного ему патриотизма Константин Николаевич не захотел прививать детям «английские штучки» и вместо «дочери Альбиона» назначил на эту должность дочь своего камердинера, Варвару Петровну Михайлову. Девушка подходила по всем позициям: окончила Смольный институт, хорошо знала семью Великого князя, а главное, очень любила детей. Кроме того, у нее оказались неплохие педагогические способности, так что Константин Николаевич решил со временем поручить ей и своих младших сыновей.
В доме Великого князя Варвару Петровну быстро полюбили и по-семейному называли Вавой. Для Кости же няня стала особым человеком, первым проводником в жизнь. С ее помощью он познавал окружающий мир, получая ранние представления о Боге, добре, справедливости, о собственном долге. Еще она рассказывала мальчику сказки, и тогда его воображение рисовало причудливые картины: загородные парки превращались в таинственные леса, павильоны в заколдованные замки, и из волн шумящего в Стрельне моря выходили на берег богатыри в сверкающих доспехах. Склонность к романтизации окружающего в какой-то степени передалась Константину от матери, но в чем-то она была и следствием тех условий, в которых он жил и воспитывался с самого раннего детства. И здесь никак не обойти вниманием роль его наставников, начиная с няни. Ведь именно от ее умения и таланта зависело, какие семена приживутся в душе подопечного и затем будут взращиваться другими педагогами.
Судя по всему, Варвара Петровна с честью справилась с задачей, разглядев в малыше тонко чувствовавшую натуру и внеся начальную лепту в ее развитие. Воспитанник же ответит ей любовью и привязанностью, а повзрослев, всегда будет вспоминать заботы няни с благодарностью. Останутся довольны и его родители – за заслуги перед семьей они оставят Ваву у себя в качестве пенсионерки, и она сможет близко наблюдать за дальнейшей жизнью Костюшки, радуясь его успехам и талантам. На ее глазах он обзаведется собственным семейством, и когда в доме появится следующее поколение Константиновичей, питомец Варвары Петровны, не раздумывая, поручит ей своих отпрысков.
Поэт и няня… Сюжет, прямо скажем, хрестоматийный. Стоит лишь поставить эти слова рядом, как в памяти тут же возникает с детства знакомая история – Пушкин и его Арина Родионовна. Однако на сей раз аллюзия будет неуместной. И дело не только в том, что тесные отношения между Костей и Варварой Петровной продлятся недолго (в семь лет к мальчику приставят воспитателя-мужчину). Главная причина кроется в несравнимости мелкопоместной усадьбы с великокняжеским дворцом, где даже при всем либерализме хозяина незыблемо соблюдались и непреодолимые границы в отношениях с прислугой, и жесткие принципы в системе образования.
Впрочем, отдавая должное Константину Николаевичу, отметим, что здесь он пытался найти золотую середину. Как-никак Костюшка был не сыном, а племянником царствующего Государя, и это делало возможным небольшое, едва уловимое послабление. Великий князь не хотел, чтобы его отпрыски испытывали в детстве те же лишения, что когда-то доставались ему самому. А таковыми в глазах генерал-адмирала являлись прежде всего некоторые бытовые неудобства, порой представлявшиеся ему чуть ли не спартанскими. «Мы привыкли к тесноте еще с детства», – признался он в одном из разговоров с бароном М.А. Корфом (1800—1876) и тут же, сильно сгущая краски, описал свои жилища в загородных дворцах. «Вообще, – подытожил Великий князь, – по образу полученного нами воспитания нам не приучаться к лишениям».
Избегал Константин Николаевич и применять слишком строгие наказания. Детям сызмальства полагалось приучаться к ответственности за поступки. Во главу угла ставились самооценка и самоконтроль, так что резкое слово или просто суровый взгляд отца были для провинившегося тяжелой расплатой и одновременно толчком к исправлению. Самым страшным могло стать игнорирование со стороны родителей и недопущение на то или иное мероприятие – горький урок, запоминающийся на всю жизнь.
Присмотревшись к этим педагогическим приемам, нетрудно заметить, что многое в них почерпнуто Константином Николаевичем из опыта его отца. По воспоминаниям дочери Николая Первого, Великой княжны Ольги Николаевны, дети Государя воспитывались в строгости, но, с другой стороны, им предоставлялось и много свободы. «Предоставьте детям забавы их возраста, – говорил Император, – достаточно рано им придется научиться обособленности от всех остальных». Разумные рамки, естественно, оставались и проявляли себя во всех аспектах жизни, но характерно другое – их основой Николай Павлович никогда не хотел видеть страх. Взаимное доверие – вот стержень семейных отношений. Будет оно, будет и искреннее отношение детей к родителям, а значит, и понимание ими меры допустимой свободы.
Идея, прямо скажем, замечательная, да вот только характер Константина Николаевича никак не укладывался в предлагаемую схему. Пылкий, импульсивный, часто неуправляемый, он не раз подводил Царевича, кем-то метко прозванного «паровиком». В памяти Великого князя навсегда сохранился эпизод их детства, когда, расшалившись в комнатах отца, он выдернул стул из-под желавшего сесть гостя. Сановник грохнулся на пол, но, к удивлению проказника, столь «забавная» шутка никого не рассмешила. Наоборот, последовавшая через минуту сцена продемонстрировала всю тяжесть его вины – прервав карточную игру, Государь попросил Императрицу встать и извиниться перед пострадавшим за то, что их сын так плохо воспитан.
Став отцом, генерал-адмирал попытался заложить в воспитание своих детей те же принципы, что когда-то применялись к нему и к его братьям. Помимо вышеприведенных, они включали и никогда не забываемый им отеческий завет: «Каждый из вас должен помнить, что только своей жизнью он может искупить происхождение Великого князя». На практике это означало привитие детям чувства долга – как внукам почившего Государя и племянникам царствующего, им надлежало четко усвоить то положение, которое они занимают в обществе, и тот спрос, которому они будут постоянно подвергаемы. Принадлежать к Императорской Фамилии не только величайшая честь, но и громадная, ни с чем не сравнимая ответственность, и каждый, кому выпала такая доля, должен являть собою образцового слугу Царя и Отечества, обладать безукоризненной нравственной чистотой и быть безупречным во внешнем поведении. Никаких поблажек здесь уже не допускалось.
Но теория и практика не всегда согласны с друг с другом. Вот и на сей раз, в великокняжеской семье Константина Николаевича, они не смогли найти общего языка. Была ли тому виной бесконечная занятость генерал-адмирала на службе, или вновь проявил себя его трудный характер, позволявший резко переходить от нежности к грубости, но в итоге процесс воспитания сыновей стал давать заметные сбои.
Старшего, Николу, родители вообще, что называется, упустили. Мальчик рос нервным, непоседливым, капризным и своевольным. Родным домом он явно тяготился и при всяком удобном случае стремился задержаться в гостях. Вскоре дало о себе знать его жестокосердие, а следом появились какие-то воинственные наклонности. Однажды в Павловске, собрав местных гимназистов и сформировав из них роты, Никола устроил военные маневры. Все участники имели игрушечные ружья, были назначены барабанщики и сигнальщики, каждому отряду полагался флажок. Команды отдавались согласно воинскому уставу. Задачей нового «потешного войска» было взятие «крепости», то есть небольшого дома в Павловском парке, где проживали солдаты-инвалиды. Недолгий штурм сопровождался криками «ура!» и завершился сдачей инвалидов в плен.
Николу отругали и впредь подобные забавы запретили. Однако случай с маневрами заставил окружающих призадуматься. У кого-то он вызвал ассоциацию со штурмом Бастилии (чего же ожидать от сыночка либерального реформатора!), другие более основательно усмотрели в нем сходство с былыми развлечениями Николиного прадеда, Императора Павла Петровича, и его же двоюродного дяди Великого князя Константина Павловича. Ничего хорошего это не предвещало.
Впрочем, и без погружения в генеалогию неудачная наследственность была очевидной. Быстрая возбудимость и нервозность достались Николе от матери, взбалмошность и упрямство – от отца. Вместе это создавало крайне опасное сочетание, но родители, не понимая всей серьезности угрозы, поначалу не беспокоились. С целью исправить Николины недостатки к нему был приставлен (несомненно, матушкина идея) гувернер-немец, который сразу же взял воспитанника в крепкие руки. Причем в самом прямом смысле. За малейшую провинность, непослушание, а то и просто для острастки он методично бил ребенка по щекам тыльной стороной ладони. В итоге мальчик ожесточился еще больше, и когда родители наконец встряхнулись, было уже слишком поздно. Недолго состоящий воспитателем при Николе писатель Д.В. Григорович с сожалением констатировал испорченность юного Великого князя. Он же подметил и новую проблему – рано проснувшийся в подопечном интерес к женскому полу. Интерес повышенный, нездоровый, грозящий перерасти в порок.
Константин Николаевич насторожился – с сыном происходило что-то непонятное, дурное. Порой на него не действовали даже такие надежные средства, как суровый взгляд или грубый окрик отца. Надо было срочно предпринимать серьезные меры, но Великий князь не нашел ничего лучше воинской дисциплины и все надежды на исправления сына связал с его службой. Однако здесь сразу же возникло затруднение – отец хотел направить Николу на флот, сделав из него потомственного моряка и продолжателя своих трудов. К тому же море виделось прекрасным средством для обуздания характера – не терпящее своеволий и капризов оно создавало стойкие, крепкие личности.
Но оно же не подпускало к себе слабаков, а Никола оказался именно таким. Стоило сыну генерал-адмирала ступить на палубу, как его тут же начинала мучить морская болезнь. Реальная или искусно имитированная (юношу отнюдь не привлекала водная стихия), она перечеркивала все планы Константина Николаевича в данном вопросе. Оставалась гвардия, но, не желая отправлять туда сына без подготовки и видя у него несомненные способности к наукам, Великий князь решил сосредоточить его внимание на учебе. Николу зачислили в Академию Генерального штаба и вскоре оттуда стали приходить самые лестные отзывы о его успехах. Родители успокоились, но, как оказалось, ненадолго. Худшее было еще впереди.
Между тем трудности с первенцем практически не сказались на воспитании его братьев. Да и поводов для беспокойства ни Константин, ни Дмитрий не подавали. Характерами они никак не походили на Николая и в сравнении с ним казались детьми из другой семьи. Особенно это касалось Дмитрия, по-семейному Мити, тихого и скромного до застенчивости.
Костя рос более живым и подвижным, но уже с раннего возраста его отличала повышенная эмоциональность, проявлявшаяся то в чрезмерном восторге, то в непонятном унынии. Это качество, как и заметную сентиментальность, он унаследовал от Александры Иосифовны, но если для матери они послужили дорогой к потустороннему и мистическому, то для сына станут со временем частью его поэтического мироощущения.
Рано в мальчике проявилась религиозность. Православие захватило его целиком – благочестие, почитание, послушание не были для него просто словами, заученными по требованию воспитателей. Все, что несла с собой вера и что определяло жизнь христианина, принималось Костиной душой с радостью, с искренним желанием следовать по указанному Спасителем пути. Не только в часы молитвы, но и во время раздумий наедине с собою он чувствовал, как его сердце наполняется безбрежной, всепоглощающей любовью к Христу. Он явственно ощущал, что Господь всегда с ним рядом, любящий, оберегающий и дарующий Свою великую милость. И вместе с тем ожидающий от него, Константина, правильного поведения, достойных поступков, чистых помыслов.
На небе – Бог, на земле – Государь. Костя обожал и боготворил Императора, чья личность вызывала в его душе восторженный трепет. Осознание своего близкого родства с Монархом не уменьшало подобные чувства, а возможность наблюдать Его в неформальной обстановке – даже усиливала их.
В общем, отец мог быть доволен – Костюшка подавал хорошие надежды и очевидно должен был стать тем, кем хотел его видеть генерал-адмирал. Но однажды в равномерный ход жизни вмешались события, грозившие круто изменить судьбу мальчика и разрушить его детское счастье.
В конце мая 1862 года Александр Второй подписал указ: «Его Императорскому Высочеству любезнейшему брату Нашему, Государю Великому Князю Константину Николаевичу повелеваем быть наместником Нашим в Царстве Польском с подчинением Ему на правах главнокомандующего всех войск, в Царстве расположенных». В доме генерал-адмирала начались спешные сборы – назначение не было здесь неожиданным, но события в Варшаве развивались столь стремительно, что Константин Николаевич стал торопиться с отъездом. В кабинет Великого князя зачастили генералы и дипломаты, то и дело появлялись важные сановники: Министр иностранных дел А.М. Горчаков (1798—1883), Министр внутренних дел П.А. Валуев (1815—1890), Шеф жандармов и Начальник III отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии князь В.А. Долгоруков (1804—1868). Новый наместник проводил совещания, получал и отправлял депеши, ездил к Государю.
Надо было многое рассчитать и продумать заранее, ведь теперь облеченный на территории Царства Польского всей полнотой власти, за исключением законодательной, Великий князь брал на себя колоссальную ответственность, и любое его решение могло обернуться самыми серьезными последствиями. Фактически он становился подотчетным России польским конституционным Монархом. Никогда еще звезда Константина Николаевича не поднималась так высоко!
В общую предотъездную суматоху внесла вклад и Александра Иосифовна. Она наотрез отказалась отпускать мужа одного, заявив, что поедет с ним в Варшаву, несмотря даже на поздний срок новой беременности. Это непонятное легкомыслие накануне родов становилось для нее уже типичным, однако на сей раз у решения имелись более серьезные основания. Великая княгиня продолжала любить супруга и хорошо осознавала, что, оставшись в Петербурге, она будет гораздо сильнее волноваться за него, уехавшего в край, полный опасностей. Так что еще вопрос – какой вариант в ее положении более рискованный. Но была и другая, не меньшая причина. Для Александры Иосифовны, хотя и стоявшей на головокружительной высоте, но все-таки остававшейся «второй дамой» Империи, вдруг открылась возможность сделаться «дамой номер один» и сыграть ту же роль, что досталась многим немецким принцессам, включая ее старшую сестру – роль Королевы. Что и говорить, перспектива заманчивая. И уж коль скоро такое амплуа было выбрано, ему следовало соответствовать с самого начала и сразу же предстать перед польским народом вместе с его повелителем.
Четырехлетнему Косте все это было, конечно, непонятно. Он только видел поднявшуюся дома суету, беспокойство Мама и озабоченность Папа, расточавшего любезности какому-то толстому господину, которого все называли маркизом. Мальчику объяснили, что родители уезжают в далекий город, откуда будут писать ему письма, и, может быть, со временем возьмут его к себе. Расстраиваться и плакать в данной связи не допускалось.
Только много лет спустя он сможет осознать и оценить все значения происходившего на его глазах в те дни, творившегося накануне и случившегося впоследствии. Суть же дела была следующая: воцарение в России Александра Второго возродило в польском обществе мечты о возвращении к прежней независимости. Пока местное Земледельческое общество обсуждало пути решения в Польше аграрного вопроса, стало подниматься движение национально-религиозного характера. 15 февраля 1864 года произошло столкновение манифестантов с войсками, пролилась кровь. Проявив мудрость, министр А.М. Горчаков встал на путь переговоров и разрешил именитым гражданам Варшавы представить в Петербург адрес с перечнем нужд и предложений. И тут на политической сцене вновь возникла фигура Александра Велепольского, маркиза Гонзаго-Мышковского (1803—1877). Депутат польского Сейма во время восстания 1830—1831 гг. вернулся из эмиграции с твердым убеждением в тщетности расчетов на помощь Европы и стремился теперь мирно уладить отношения с Россией.
Проводя в столице Империи семь месяцев, Велепольский добился почти невозможного: его принимали и выслушивали представители высшей администрации, ему симпатизировала Великая княгиня Елена Павловна, с ним беседовал Государь! Продолжавшая ухудшаться ситуация в Варшаве позволила этому, не имевшему ни чинов, ни наград, поляку встать вровень с вершителями мировой политики и потребовать (именно потребовать!) польской автономии. Справедливости ради заметим, что далеко не все в правительственных кругах России разделяли идеи маркиза. Многие замечали в них прямое поползновение на русские интересы, игнорирование национальных меньшинств в Царстве, неприкрытое ополячивание и окатоличивание. «Каким образом, – удивлялся Военный министр Д.А. Милютин (1816—1912), – могла подобная программа найти сочувствие в русском правительстве? Как могли такие личности, как Великий князь Константин Николаевич, князь Горчаков и другие, увлечься теорией, прямо направленной к тому, чтобы вырвать Польшу из-под Русского влияния и передать ее всецело в руки двух, самых враждебных нам классов Польского населения – аристократии и католического духовенства?»
Генерал-адмирал был действительно очарован прытким поляком. Он сразу разглядел в нем деловую хватку, которую всегда ценил в людях, и, видимо, потому проникся к маркизу доверием. Они неоднократно встречались, совещались, советовались, но, похоже, Константин Николаевич так и не понял, в какую опасную игру затягивал его этот политикан. Соглашаясь (хоть и не без колебаний) на пост наместника, Государев брат счел себя вполне способным развязать сложнейший узел русско-польских отношений и снять десятилетиями копившиеся проблемы. Возможно, на ум ему приходило и сравнение себя со своим дядюшкой, Великим князем Константином Павловичем, в честь которого он был назван, и который практически руководил Царством Польским в 1814—1831 годах. Константин Первый, Константин Второй… О том, что совпадение имен может оказаться роковым, думать не хотелось.
15 июня 1862 года в Варшаве, в Саксонском саду, неизвестный злоумышленник ранил исполняющего должность Наместника генерала А.Н. Лидерса (1790—1874). Великий князь ускорил отъезд и уже через пять дней прибыл в столицу края. Он не мог и предполагать, что недавний выстрел лишь первый в целой череде, что польская эмиграция в Париже, этот истинный рассадник крамолы, задумала сорвать мирный процесс террором и что главной мишенью боевиков намечен он, новый наместник Царства. Покушение должно было произойти уже при встрече Великого князя на вокзале, но неопытного террориста испугали толпы народа и всеобщая суета. Следующим вечером он отправился к театру, где давался парадный спектакль, и у подъезда стал дожидаться выхода Наместника.
Вот как описал произошедшее далее сам Константин Николаевич в своем дневнике: «…Один в театре Страделла. Не слишком дурно. После второго акта хотел отправиться. Только сел в коляску, выходит из толпы человек – я думал проситель. Но он приложил револьвер мне к груди в упор и выстрелил. Его тотчас схватили. Оказалось, что пуля пробила пальто, сюртук, галстук, рубашку, ранила меня под ключицей, ушибла кость, но не сломала ее, и тут же остановилась, перепутавшись в снурке от ларнетки с канителью от эполет. Один Бог спас. Я тут же помолился, какой-то доктор мне сделал первую перевязку. Телеграфировал Саше (Александру II. – Д. Г.).Общее остервенение и ужас. В 11 часов в карете с сильным эскортом воротился в Бельведер (королевский дворец под Варшавой. – Д. Г.). Сказал жинке так, чтобы не было испуга. Дома другая перевязка, и лег. Дрожь скоро прошла. Долго приходили разные донесения и ответный телеграф от Саши. Хорошо спал».
Утром он снова послал телеграмму Государю и получил ответ: «Слава Богу, что ты чувствуешь себя хорошо и что Сани (Александра Иосифовна. – Д. Г.) не была испугана. Общее участие меня радует и не удивляет. Могу то же сказать и здесь. Обнимаем вас. Утром был у нас благодарственный молебен». Молебен отслужили и в католическом варшавском соборе, где архиепископ произнес проповедь на тему заповеди «Не убий». Однако через пять дней выстрелы прозвучали вновь – на сей раз целились в Велепольского, который чудом остался невредим. Ситуация накалилась еще больше. Стараясь проявлять выдержку, Великий князь заявил представителям польской общественности: «Дайте мне возможность трудиться вам на благо и будьте уверены, что я совершу все, что в моих силах». Он все еще надеялся наладить диалог и всеми способами пытался показать свою лояльность. Когда же посреди грозных событий, 1 июня 1862 года, Великая княгиня родила сына, Константин Николаевич явно в угоду полякам назвал мальчика Вячеславом.
Но ни этот, столь лестный для национального чувства жест, ни проявляемая наместником гуманность (из полутысячи осужденных он помиловал 289 человек) положения не выправляли. Более того, начались трения. Александра Иосифовна, так и не расставшаяся с мечтой о королевских почестях (она на полном серьезе восприняла чью-то фразу о возможной коронации ее мужа), однажды была задета за живое, когда, надев малиновый плащ, вызвала ропот недовольства: что за замашки, что за покушение на традиции! На подобные мелочи Константин Николаевич не обращал внимания, зато его шокировала попытка недовольных польских магнатов добиться в обход Наместника присоединения к Царству территории от Двины до Днепра и возвращения Польше ее «древних прав и вольностей». Драматическая развязка становилась неизбежной.
И она наступила после объявленного в крае 3 января 1863 г. рекрутского набора, призванного стать, по мысли Велепольского, «разрезом нарыва». В ответ начался открытый мятеж. Все попытки русских войск ликвидировать отряды повстанцев привели только к усилению сопротивления. Вновь о себе заявил террор.
В этих условиях Великий князь, исчерпавший все возможности для компромисса и не желавший доводить дело до репрессий, счел необходимым сложить полномочия Наместника и в августе покинул Польшу. Занявший его место генерал Ф.Ф. Берг (1793—1874) уже не церемонился – в ход пошли самые жесткие и решительные меры; в течение шести месяцев порядок был полностью восстановлен.