Страница:
Но вот смолкали оркестры, гасла иллюминация, разъезжались виртуозы, и общение с музыкой переходило на интимный уровень. Отец усаживал Костю рядом с собой за фортепиано, чтобы сыграть с ним в четыре руки, или предлагал сыну сымпровизировать что-нибудь самостоятельно. С 12 лет мальчик начал сочинять собственные маленькие пьески, служившие, в основном сопровождением поздравительных стихов, которые им писались к именинам родителей и родственников. Иногда, преодолевая робость, приходилось выступать перед гостями, а их к Папа и Мама приезжало немало.
Любил бывать в Павловске и сам Государь. В гостях у брата Он чувствовал себя свободно, раскованно и, очевидно, отдыхал всей душой, гуляя в одиночестве по парку и окрестным рощам. Встречая местных ребятишек, Александр II охотно общался с ними, развлекал незамысловатыми фокусами и веселился сам. Вскоре об этих прогулках узнали дачники, и вокруг гуляющего Царя стали собираться любопытствующие. Тогда рассерженный Император попросил детвору передать родителям, чтобы Его оставили в покое хотя бы на отдыхе.
Возможно, Костя пока не до конца понимал, какой тяжелый груз работы лежал на плечах Государя, но Его желанию уединиться среди природы глубоко сочувствовал. Мальчиком, а затем юношей он и сам часто стремился к одиночеству, к задумчивым прогулкам в парке, к тихим размышлениям на берегу озера.
Возле одного памятника Костей овладевала печаль. Красивый юноша Цесаревич Николай грустно взирал на него с высоты устроенного в парке мемориала. Никса, как называли в семье Цесаревича, Костя помнил смутно, ему самому было около 7 лет, когда двадцатиоднолетний Наследник Престола скончался в Ницце от почечного менингита. Но зато он знал, что Никс, подобно ему, очень любил одиноко бродить по тем же аллеям и подолгу сидеть на ступенях Амфитеатра, где ему и воздвигли памятник. О чем же думал тогда бедный кузен? Говорило ли ему здесь что-то о возможной кратковременности его жизни? Сам Костя не раз задумывался о смерти в минуты грусти, а грусть Павловский парк мог навеять легко.
Однако любимые места вселяли в душу не только меланхолию. Они дарили радость встреч с солнечным утром, с красотой и благоуханием цветов, с пением птиц. Когда отец возобновил большой зверинец, Костя с удовольствием ходил смотреть на кормежку животных. Егерь трубил в рог, и на лужайку возле холма с беседкой выбегали олени, зебры, лани. Тесня и обгоняя друг друга, они неслись к заранее приготовленным корытам, и только старый олень-вожак сохранял невозмутимость, величаво наблюдая за порядком. По второму сигналу из леса выходили зубры. Могучие гиганты производили сильное впечатление, и было несколько странно видеть их таким доверчивыми и беззащитными.
Проникшись с юных лет любовью к «братьям нашим меньшим», Константин Константинович никогда не сможет понять, в чем состоит приятность травли и убийства зверей. Он не примет участия ни в одной охоте и не составит компании ни одному из приезжавших в Павловск охотников.
Счастливое время, как известно, пролетает мгновенно. Первое дыхание холодов заставляло покинуть милый сердцу приют и перебраться в Петербург. Прощавшийся с хозяевами Павловск наряжался в свои самые роскошные одежды:
Часть весеннего и летнего времени проводилась в других имениях. Нередко приезжали в Стрельну, родной (в самом буквальном смысле) дом Константина Константиновича. Когда-то Петр Великий замышлял создать здесь некоторое подобие Версаля, но затем бросил это дело на полпути и занялся строительством Петергофа. Второе рождение Стрельна пережила при Великом князе Константине Павловиче, получившем ее в подарок от отца в июне 1797 года. В качестве «приложения» к поместью приписали полторы тысячи крепостных. Однако прочно обосноваться в имении Цесаревичу не пришлось: в начале его закружил вихрь Наполеоновских войн, а с 1815 года новые обязанности заставили Константина Павловича почти безвыездно жить в Варшаве.
Когда хозяином Стрельни стал Великий князь Константин Николаевич, в ней начались новые крупные перемены, причем вдохновителем и организатором благоустройства выступила Александра Иосифовна. Великая княгиня решила все переделать на свой вкус и лад, благо Стрельна не являлась историческим памятником и владельцы могли воплощать любые фантазии. В большом четырехэтажном дворце, носящем название Константиновский, появились современные удобства, отделка комнат сменилась на более модную и приобрела особый шарм. Внизу, под арками террасы, соорудили увитые зеленью гроты, а на самой террасе расставили легкую дачную мебель. Отсюда, прогуливаясь, можно было любоваться Финским заливом, а если вид моря надоедал, спуститься в сад и очутиться в настоящем царстве цветов.
В конце концов Александра Иосифовна добилась главного – о Стрельне начали говорить в самых превосходных тонах: хозяйку удостоили похвал, а дом поставили в образец. Что же касалось Кости, то дворец у моря привлекал его другим. «В Стерльне, – признавался он в дневнике, – дышится свободнее – вдали от большого Двора, среди полной тишины и спокойствия… В Стрельне я сам себе барин, здесь как на даче» (19 июля 1880 г.).
Подобно Павловску и Стрельне, Орианда дарила юноше минуты вдохновения, и здесь, в доме «под скалой», за несколько дней до того, как он сделал в дневнике вышеприведенную запись, с Костей произошло важное, поворотное для его судьбы событие. Он сочинил стихотворение «Задремали волны», самое первое из тех, что всегда будут им считаться удачными, самое раннее из увидивших затем свет в печати. И если, с учетом этих обстоятельств, признать случившееся за факт рождения поэта, то его творческой родиной следует назвать Орианду.
К несчастью, Крымское имение постигла беда. В отсутствие хозяев, 17 августа 1881 года, сильный пожар оставил от дома одни руины. Спустя четверть века, побывав на месте развалин, Константин Константинович напишет проникновенные строки:
Изучаемые науки тоже начали постепенно надоедать, и освобождение от них ожидалось с нетерпением. Накануне восемнадцатилетия Константина в Павловск приехали приглашенные из столицы экзаменаторы – настала пора определить уровень знаний молодого Великого князя. Экзамены проходили в Ковровой комнате, рядом с кабинетом Павла I. В течение нескольких дней, преодолевая волнение, ученик демонстрировал то, что усвоил за минувшие годы. Некоторые вопросы по естественным наукам поставили его в тупик и ответы прозвучали невнятно, с гуманитарными предметами проблем не возникло, а владение иностранными языками и вовсе произвело наилучшее впечатление. В целом знания Константина определили как хорошие, что позволяло произвести его в первый офицерский чин.
Итак, теперь он мичман, настоящий моряк, офицер! Пришла пора исполнять свой долг, о котором он столько слышал и к которому так долго готовился. Церемония производства прошла 10 августа 1876 года очень торжественно – в Зимнем дворце, в присутствии Государя. Александру II понравился повзрослевший племянник, и Он пригласил Константина провести несколько дней с Царской Семьей в Ливадии. Две недели отдыха пронеслись мгновенно, сменившись новым длительным плаванием. «Жаль покидать Крым, – вздыхал новоиспеченный мичман, – но пора на службу Царскую. Дай Бог мне честно нести ее и быть примерным морским офицером, утехой родителей и надеждой родной земли» (4 сентября 1876 г.).
На сей раз Константину предстояло стать участником большой военной экспедиции. Обострилась ситуация на Балканах, назревал конфликт с Англией из-за укрепления русских позиций на Черном море, международная обстановка накалялась. Петербург решил подготовиться к крейсерской войне в океане с базированием на территории дружественных США. С этой целью было сформировано две эскадры, одну из которых, Атлантическую, возглавил контр-адмирал И.И. Бутаков (1822—1882). На его флагманском корабле, уже хорошо знакомой Константину «Светлане», Великий князь и должен был выйти в море.
Дорога на фрегат, стоявший в Турецком порту Смирна, пролегала через Стамбул. Взору предстали узенькие, грязные улицы, пестрая многоязычная толпа, какие-то оборванцы, жалкие лачуги. А рядом – роскошь мечетей, фонтаны… Неужели это и есть тот самый Константинополь, тот сказочный Царь-град, вечно грезившийся России? Еще всего лишь век назад Екатерина Вторая назвала внука Константином, желая видеть его на престоле воссозданной Византии. В честь того несостоявшегося Императора был наречен сын Николая I, написавший после посещений Константинополя сочинение о том, как лучше штурмовать Османскую столицу. Теперь Святой Софией любовался уже его сын, третий представитель Дома Романовых с именем создателя Царь-града.
Задумываться над подобными совпадениями было некогда. 11 сентября 1876 года, в 8 часов 30 минут, Константин Константинович взошел на борт фрегата и эскадра взяла курс на Запад. Политическая обстановка и важность задания требовали осторожности – Гибралтар проходили ночью в полной боевой готовности: с заряженными орудиями и расставленной прислугой. Атлантика встретила сильными осенними штормами, от которых немного отдохнули на Мадейре. Дальше – безостановочный переход до Америки. Ну что же, полный вперед!
На корабле Константин попадет в привычную среду, да и командир «Светланы» тот же – кузен Алексей. Только обязанностей прибавилось. Надо нести полную четырехчасовую вахту, распоряжаться во время авралов, участвовать в парусных учениях. Когда удавалось четко и правильно отдать команды, настроение улучшалось, но порой приходила беспричинная хандра, сопровождаемая головными болями. Тогда случались срывы.
Выстоять помогла вера. Каждое утро Константин усиленно молился перед образами, подаренными матерью, в свободные часы читал религиозные книги. Четко соблюдал посты, искренно каялся. Помимо прочего, любовь к Богу не давала почувствовать и отрыва от России, мысленно сближала с родными, оставшимися за тысячи и тысячи миль.
Накануне наступления Нового года «Светлана» бросила якорь на Норфолкском рейде. Постепенно подошли остальные корабли, и на эскадре началась обычная для стоянок жизнь: учения, общеобразовательные занятия с нижними чинами, введенные на флоте Великим князем Константином Николаевичем. Офицеры слушали рассказы командующего об Америке, где, побывав во время гражданской войны, он посещал позиции северян и встречался с президентом А. Линкольном (1809—1865). Знаниями о Соединенных Штатах мог похвастаться и Великий князь Алексей – он плавал сюда в 1872 году, и его визит к президенту У. Гранту (1822—1885) стал первым в истории личным контактом между лидером США и Царским Домом России.
Вскоре из слушателя Константин сам превратился в активного участника русско-американских отношений. Началось с бала в мэрии, данного в честь русских офицеров, затем обе стороны принялись поочередно организовывать деловые встречи, завтраки, обеды и ужины. На флагманском корабле был устроен большой прием, статус которого усиливался присутствием двух ближайших родственников Императора. «Крондтштаский вестник» в номере от 25 февраля 1877 года сообщал: «Были приглашены самые красивые и элегантные дамы Норфолка, моряки находящейся здесь станции и генерал Бэрри со всеми офицерами штаба форта Монроэ». «Светлана» преобразились и ничем не напоминала судно. «Вы находились, – продолжал автор статьи, – в богато убранной и прекрасно устроенной для бала зале. Палуба… обтянута как снег белым полотном, вдоль бортов устроены диваны, украшенные русскими и американскими флагами». Великий князь Алексей Александрович встречал гостей, Великий князь Константин Константинович и контр-адмирал И.И. Бутаков помогали ему в его «царском гостеприимстве». Офицеры – сама любезность и внимание, щегольски одетые матросы – предупредительность и расторопность, стол «a la Russe» – изысканность сервировки. Местная пресса оценила прием, как эпохальное событие.
В марте эскадра уходила в Нью-Йорк, и на прощание русские моряки дали на корабле театральный спектакль. Выбрали пьесу А.Н. Островского «Тяжелые дни», натянули между грот– и бизань-мачтами палатку со сценой, занавесками и декорациями, соорудили партер. Не осталась забытой и такая важная деталь, как театральная люстра – ее собрали из блестящих штыков и шомполов.
Произведя фурор своим визитом Русская эскадра снялась с якорей 8 марта. «В 10 часов 30 минут, – писала местная газета, – воды залива внезапно начали подниматься. Жители пришли в смятение. Но вскоре все выяснилось… Причиной тому явились слезы прелестных жительниц города. Их заплаканные глаза были устремлены на рейд, где в отдалении еще виднелись высокие мачты кораблей, уносивших с собой благородных русских, родившихся в замках и дворцах».
Через три дня прибыли в Нью-Йорк и снова окунулись в порядком поднадоевшие приемы, обеды, балы. Разве таким представлял себе поход Августейший мичман? Пустого времяпрепровождения ему с лихвой хватало и в Петербурге, а тут еще к ним добавилась скучная политика. 5 апреля великие князья Алексей Александрович и Константин Константинович вместе с командующим эскадрой отправились в Вашингтон и нанесли официальный визит только что вступившему в должность президенту Ратерфорду Хейсу (1822—1893). В ответ глава США посетил Русское посольство, где остановились высокие гости, после чего в Белом доме был дан большой парадный обед в честь русских моряков, на котором присутствовало все американское правительство. Тосты за Императора, за Президента, за процветание обеих держав, за дружбу! Приятно, конечно, представлять свое Отечество на столь высоком уровне, но душа Константина жаждет совсем другого.
Наконец, спустя еще неделю И.И. Бутаков получил телеграмму о начале войны с Турцией. Вот оно, настоящее дело! Только бы не остаться от него в стороне! После оглашения Царского Манифеста на эскадре отслужили молебен и над Гудзоном разнеслось могучее «ура!».
В мае выяснилось, что Англия в войну не вступает – океанские бои отменялись и эскадру отзывали в Кронштадт. Прощай, Нью-Йорк, прощай, Америка! Проводить русских гостей вышла целая флотилия местных шлюпок, сопровождавшая корабли несколько миль. Уходящие моряки оставили о себе добрую память, но сами, возвращаясь домой, все меньше вспоминали об Америке и все больше думали о войне и своем возможном в ней участии.
Только Константин Константинович не в силах был прогнать от себя мысль о случившемся с ним в Нью-Йорке. А произошло вот что: в течение всего плавания моряки, народ по-своему грубоватый, не переставали болтать о своих достижениях на попроще плотских утех. Новый мичман, что называется за компанию, порой тоже говорил какие-то «пикантные двусмысленности», за которые мысленно себя упрекал, но похвастаться реальными «достижениями» Константин не мог. В свои неполные двадцать пять лет он оставался непорочным и целомудренным, причем не только в физическом, но и моральном смысле. Дома его долго считали «маленьким» и сексуальное воспитание упустили из виду, столичные сверстники говорить о таких вещах с Великим князем побаивались, а чопорные красавицы Двора не будили в нем никаких смутных желаний. В итоге все подробности интимных отношениях мужчины и женщины юноша узнал из циничных разговоров на корабле.
И вот во время длительной нью-йоркской стоянки, когда сослуживцы, перейдя от слов к делу, зачастили в «веселые заведения», Константин ощутил себя в неловком положении. Мысль о подобных развлечениях была ему противна, связь с женщиной без любви и брака казалась пошлой и к тому же являлась грехом. Но статус «настоящего моряка» обязывал, и в конце концов товарищи затащили робкого новичка в публичный дом.
Офицеров окружили женщины. Аромат дешевых духов, вино, смех, фривольные шутки… Константину наговорили массу комплиментов, которые он по простоте душевной принял за чистую монету. Одна из девиц уселась ему на колени, обвила руками шею и… И ровном счетом ничего. Сконфуженный Великий князь вернулся на корабль, ругая себя за робость, за глупую стеснительность, за позор перед сослуживцами. Но что же делать, если жрицы любви так и не разожгли в нем страсти?
Прошло несколько недель, и молодость все же взяла свое. Как-то утром, читая книгу о морской практике, Константин почувствовал неожиданное желание вернуться в бордель. Греховный порыв ужаснул – юноша стал молиться, но бес искушения продолжал нашептывать свое: «мужчина не может жить без этого». «Я вернусь к Господу, как блудный сын» – подумал молодой человек и, стараясь заглушить укоры совести, говорившей, что рассуждать так просто подло, отправился в город знакомой дорогой. Дальнейшее было как в тяжком сне. Только возвратившись на фрегат, Константин обнаружил, что забыл в «нумерах» подаренные матерью нательные крестики. Пришлось, сгорая от стыда, возвращаться. Однако больше всего раздосадовало другое – запретный плод оказался вовсе не таким сладким, как рисовался воображением. А ведь помимо 15 долларов за него было заплачено изменой собственным убеждениям и нарушением данных Мама обещаний.
Терзаясь этими размышлениями и кляня свою «холодную кровь», Константин решился повторить нью-йоркский «эксперимент» в Гамбурге и уже, как заправский «морской волк», отправился на улицу красных фонарей. Результат оказался тем же…
Нет худа без добра – разочарование в утехах подобного рода навсегда отвратило Великого князя от желания посещать «веселые дома» или заводить романы с актрисами. Его следующей и на всю жизнь единственной женщиной станет его жена.
19 июня 1877 года Константин вновь вступил на родной берег. Дома, как и по всей стране, главной темой разговоров была начавшаяся война. Русские войска только что удачно переправились через Дунай и, овладев городом Систов, продолжали развивать успех под Тырновом. Россия ликовала, охваченные патриотизмом люди спешили внести лепту в дело освобождения единоверцев на Балканах от турецкого ига и отправляли на фронт подарки, создавали лазареты, собирали пожертвования. Государь и Наследник уехали на театр военных действий, чтобы бок о бок со своим Христолюбивым воинством лично участвовать в священном походе. «Болгаре, – гласило воззвание Императора. – Мои войска перешли Дунай и вступают ныне на землю вашу, где уже не раз сражались они за облегчение бедственной участи христиан Балканского полуострова (…) На храброе войско Мое, предводимое Моим любезным братом, Великим князем Николаем Николаевичем, повелениями Моими возложено – оградить на веки вашу народность и утвердить за вами те священные права, без которых немыслимо мирное и правильное развитие жизни (…) Отныне русское оружие оградит от всякого насилия каждого христианина, ни один волос не спадет без наказания с его головы; ни одна крупица его имущества не будет, без немедленного возмездия, похищена у него мусульманином или кем другим».
Находились и те, кому уже грезилось возрожденная из праха Византия и мысль о водружении креста над Святой Софией кружила головы. Раздумья Константина не заходили так далеко, но и его голова порой кружилась от происходящего вокруг. Еще на «Светлане», поддавшись общему порыву, он рвался в бой. «Холодная» кровь вмиг разгорячилась, а в уме родился эффектный план – войти к отцу с револьвером и застрелиться в случае отказа Папа послать его на фронт! Потом привычная смена настроения остудила это ребячество, но дома тлевшая искра вспыхнула с новой силой.
Оказалось, что отец отнюдь не возражает против участия сына в кампании, а матушка и вовсе рада такой перспективе. «Она так знает свой долг, – с гордостью отметил Константин, – что даже не поморщилась, когда Папа объявил ей о моем отъезде, она говорит, что для Отечества все отдаст до последней капли крови». Воспылав патриотизмом, Александра Иосифовна пошла еще дальше: «Когда Папа ушел, она написала ему, прося послать на Дунай и Митю, который в свою очередь написал Папа. Мама написала письмо с такими основательными доводами о Мите, с такою убедительностью, что говорит, Папа ему не откажет» (24 июня 1877 г.). К счастью, генерал-адмирал отказал: Дмитрий еще слишком молод. Константину тоже не хотелось ехать с младшим братом, к Мите наверняка бы приставили воспитателя И.А. Зеленого, в присутствии которого «бравый моряк» ощущал бы себя крайне неловко и скованно. А ему так хотелось самостоятельности, «взрослости».
Он все чаще подмечал происходившие в нем перемены, пытался их анализировать. «Я уже очень далек от того времени, когда так легко молиться и когда мне казалось, что Бог и ангелы меня слушают и не гнушаются моей молитвой. А теперь мне трудно сосредоточить свои мысли и религиозно настроить ум. Когда же я, наконец, углублюсь в себя и начну молиться, я вижу свои грехи с самой черной стороны и прошедшее мне кажется невозможным» (27 июня 1877 г.). Это и было взрослением, только не надуманным, а реальным и потому незаметным, непонятным. В грохоте орудий и клубах дыма оно представлялось куда заманчивее.
На войне Константин Константинович провел пять месяцев. Тех самых, что в ходе кампании оказались для русской армии самыми трагическими – три неудачных штурма крепости Плевна стоили жизни двадцати тысячам наших солдат и офицеров. Но и кровавая плевненская эпопея, и сражение на Шипкинском перевале представали перед Великим князем только в сводках новостей. Вместе с командой Гвардейского экипажа (25 офицеров и 504 рядовых) он находился вдали от главного театра военных действий, а именно на Дунае, где моряки противостояли речной турецкой флотилии.
Любил бывать в Павловске и сам Государь. В гостях у брата Он чувствовал себя свободно, раскованно и, очевидно, отдыхал всей душой, гуляя в одиночестве по парку и окрестным рощам. Встречая местных ребятишек, Александр II охотно общался с ними, развлекал незамысловатыми фокусами и веселился сам. Вскоре об этих прогулках узнали дачники, и вокруг гуляющего Царя стали собираться любопытствующие. Тогда рассерженный Император попросил детвору передать родителям, чтобы Его оставили в покое хотя бы на отдыхе.
Возможно, Костя пока не до конца понимал, какой тяжелый груз работы лежал на плечах Государя, но Его желанию уединиться среди природы глубоко сочувствовал. Мальчиком, а затем юношей он и сам часто стремился к одиночеству, к задумчивым прогулкам в парке, к тихим размышлениям на берегу озера.
Его отношения с Павловском были очень личными, интимными. Старый парк все время что-то нашептывал ему листвою, что-то рассказывал на своем, еще не понятном Косте языке. Укромные уголки, павильоны, мостики, перекинутые через речку Славянку, волновали воображение какими-то смутными романтическими образами. Памятники наводили на мысли о прежних хозяевах и гостях, когда-то также бродивших и мечтавших в этих местах. Перво-наперво вспомнился Император Павел, и тогда Костя находил в себе черты характера несчастного прадеда. Через много лет он запишет в дневнике: «Иногда мне случается находить некоторое сходство между собой и Павлом Петровичем в его далекие годы. В записках его воспитателя Порошина говорится, что у Павла была какая-то странная, нервная торопливость. Такую торопливость я и за собой замечаю. Чтобы успеть сделать побольше в короткое время, я с утра начинаю спешить. И это часто в ущерб делу…» (17 января 1895 г.)
Усталый сын земли, в дни суетных забот,
Средь мелочных обид и светского волненья,
У озера в лесу ищу уединенья.
Неналюбуешься прозрачной гладью вод:
В ней словно тайная есть сила притяженья.
«У озера», 1889 г.
Возле одного памятника Костей овладевала печаль. Красивый юноша Цесаревич Николай грустно взирал на него с высоты устроенного в парке мемориала. Никса, как называли в семье Цесаревича, Костя помнил смутно, ему самому было около 7 лет, когда двадцатиоднолетний Наследник Престола скончался в Ницце от почечного менингита. Но зато он знал, что Никс, подобно ему, очень любил одиноко бродить по тем же аллеям и подолгу сидеть на ступенях Амфитеатра, где ему и воздвигли памятник. О чем же думал тогда бедный кузен? Говорило ли ему здесь что-то о возможной кратковременности его жизни? Сам Костя не раз задумывался о смерти в минуты грусти, а грусть Павловский парк мог навеять легко.
Однако любимые места вселяли в душу не только меланхолию. Они дарили радость встреч с солнечным утром, с красотой и благоуханием цветов, с пением птиц. Когда отец возобновил большой зверинец, Костя с удовольствием ходил смотреть на кормежку животных. Егерь трубил в рог, и на лужайку возле холма с беседкой выбегали олени, зебры, лани. Тесня и обгоняя друг друга, они неслись к заранее приготовленным корытам, и только старый олень-вожак сохранял невозмутимость, величаво наблюдая за порядком. По второму сигналу из леса выходили зубры. Могучие гиганты производили сильное впечатление, и было несколько странно видеть их таким доверчивыми и беззащитными.
Проникшись с юных лет любовью к «братьям нашим меньшим», Константин Константинович никогда не сможет понять, в чем состоит приятность травли и убийства зверей. Он не примет участия ни в одной охоте и не составит компании ни одному из приезжавших в Павловск охотников.
Счастливое время, как известно, пролетает мгновенно. Первое дыхание холодов заставляло покинуть милый сердцу приют и перебраться в Петербург. Прощавшийся с хозяевами Павловск наряжался в свои самые роскошные одежды:
Этой переходной поре, поре расставания и смешения чувств, Константин Константинович посвятит несколько стихов, написанных позднее в Павловске. В них то неожиданная смена погоды и настроения («Казалось, зима разлучить нас готова, – вдруг теплый один еще день»), то сравнение непостоянства земных красот с вечной красотой небес («Здесь все так тускло и ненастно, Лесов осыпался наряд, А звезды неба так же ясно В лучах немеркнущих горят»), то утешение надеждой на скорую весну («Но минут дни, и сон стряхнувши зимний, Ты зацветешь, взломают лед ручьи, И прилетят под кров гостеприимный Певцы крылатые твои» (Все три – осень 1889 г.).
Зарумянились клен и рябина,
Ярче золота кудри берез,
И безропотно ждет георгина,
Что спалит ее первый мороз.
Только тополь да ива родная
Все сдаваться еще не хотят
И последние дни доживая,
Сохраняют зеленый наряд.
«Зарумянились клен и рябина»,
Павловск, 1897.
Часть весеннего и летнего времени проводилась в других имениях. Нередко приезжали в Стрельну, родной (в самом буквальном смысле) дом Константина Константиновича. Когда-то Петр Великий замышлял создать здесь некоторое подобие Версаля, но затем бросил это дело на полпути и занялся строительством Петергофа. Второе рождение Стрельна пережила при Великом князе Константине Павловиче, получившем ее в подарок от отца в июне 1797 года. В качестве «приложения» к поместью приписали полторы тысячи крепостных. Однако прочно обосноваться в имении Цесаревичу не пришлось: в начале его закружил вихрь Наполеоновских войн, а с 1815 года новые обязанности заставили Константина Павловича почти безвыездно жить в Варшаве.
Когда хозяином Стрельни стал Великий князь Константин Николаевич, в ней начались новые крупные перемены, причем вдохновителем и организатором благоустройства выступила Александра Иосифовна. Великая княгиня решила все переделать на свой вкус и лад, благо Стрельна не являлась историческим памятником и владельцы могли воплощать любые фантазии. В большом четырехэтажном дворце, носящем название Константиновский, появились современные удобства, отделка комнат сменилась на более модную и приобрела особый шарм. Внизу, под арками террасы, соорудили увитые зеленью гроты, а на самой террасе расставили легкую дачную мебель. Отсюда, прогуливаясь, можно было любоваться Финским заливом, а если вид моря надоедал, спуститься в сад и очутиться в настоящем царстве цветов.
В конце концов Александра Иосифовна добилась главного – о Стрельне начали говорить в самых превосходных тонах: хозяйку удостоили похвал, а дом поставили в образец. Что же касалось Кости, то дворец у моря привлекал его другим. «В Стерльне, – признавался он в дневнике, – дышится свободнее – вдали от большого Двора, среди полной тишины и спокойствия… В Стрельне я сам себе барин, здесь как на даче» (19 июля 1880 г.).
От берега северного к берегу южному. Орианда, любимое имение Константина Николаевича, находилась в Крыму, недалеко от Ливадии. В ней все дышало покоем и умиротворением: широкий сад, за которым высились горы, обвитый виноградом дом, балкон с видом на море, мраморный фонтан. Приезжали сюда нечасто, и всякий раз, покидая Крымское имение, Костя задавался вопросом – скоро ли он вернется сюда вновь? Очередной встрече всегда радовался: «Мне так хорошо было на душе при мысли завтра быть в Орианде. Я так люблю вид Ялты и ялтинского рейда, запах лавров, крутые скалы Ай-Петрия. Когда грустно, мне приятно вспоминать все это, особенно склоны горы к морю за Ялтой, так становится хорошо на сердце» (1 июня 1879 г.).
Ты безмолвно затихшее море,
Ты безбрежен, привольный простор.
Как от шумного, тесного света
Здесь и слух отдыхает и взор!
Но надолго ли это затишье,
И всегда ли ясна эта даль?
Как и в сердце, живут, чередуясь,
В мире радость и злая печаль.
«У балтийского моря», Стрельна, 1902 г.
Подобно Павловску и Стрельне, Орианда дарила юноше минуты вдохновения, и здесь, в доме «под скалой», за несколько дней до того, как он сделал в дневнике вышеприведенную запись, с Костей произошло важное, поворотное для его судьбы событие. Он сочинил стихотворение «Задремали волны», самое первое из тех, что всегда будут им считаться удачными, самое раннее из увидивших затем свет в печати. И если, с учетом этих обстоятельств, признать случившееся за факт рождения поэта, то его творческой родиной следует назвать Орианду.
К несчастью, Крымское имение постигла беда. В отсутствие хозяев, 17 августа 1881 года, сильный пожар оставил от дома одни руины. Спустя четверть века, побывав на месте развалин, Константин Константинович напишет проникновенные строки:
Между тем загородная жизнь состояла не только из удовольствий и развлечений. Не забывалась учеба, продолжались тренировки, необходимые для будущего моряка. Яхту в комнате, вроде той, что в детские годы была у отца, для Кости сооружать не стали, но в Павловске возвели большую корабельную мачту с тремя реями и натянутой для страховки сеткой. Кроме того, в том же парке имелись спортивные площадки и две лодочные пристани. Правда, ничего из перечисленного радости у Кости не вызывало – тренажеры, снаряды, соревнования (особенно на холоде), все, связанное со спортом (он писал это слово по-английски – sport), оставалось для него чужим, неинтересным и оправдывалось только необходимостью закалки для предстоящей службы.
Я посетил родное пепелище —
Разрушенный родительский очаг,
Моей минувшей юности жилище,
Где каждый мне напоминает шаг
О днях, когда душой светлей и чище,
Вкусив впервые высшее из благ,
Поэзии святого вдохновенья
Я пережил блаженные мгновенья.
«Орианда», 1908 г.
Изучаемые науки тоже начали постепенно надоедать, и освобождение от них ожидалось с нетерпением. Накануне восемнадцатилетия Константина в Павловск приехали приглашенные из столицы экзаменаторы – настала пора определить уровень знаний молодого Великого князя. Экзамены проходили в Ковровой комнате, рядом с кабинетом Павла I. В течение нескольких дней, преодолевая волнение, ученик демонстрировал то, что усвоил за минувшие годы. Некоторые вопросы по естественным наукам поставили его в тупик и ответы прозвучали невнятно, с гуманитарными предметами проблем не возникло, а владение иностранными языками и вовсе произвело наилучшее впечатление. В целом знания Константина определили как хорошие, что позволяло произвести его в первый офицерский чин.
Итак, теперь он мичман, настоящий моряк, офицер! Пришла пора исполнять свой долг, о котором он столько слышал и к которому так долго готовился. Церемония производства прошла 10 августа 1876 года очень торжественно – в Зимнем дворце, в присутствии Государя. Александру II понравился повзрослевший племянник, и Он пригласил Константина провести несколько дней с Царской Семьей в Ливадии. Две недели отдыха пронеслись мгновенно, сменившись новым длительным плаванием. «Жаль покидать Крым, – вздыхал новоиспеченный мичман, – но пора на службу Царскую. Дай Бог мне честно нести ее и быть примерным морским офицером, утехой родителей и надеждой родной земли» (4 сентября 1876 г.).
На сей раз Константину предстояло стать участником большой военной экспедиции. Обострилась ситуация на Балканах, назревал конфликт с Англией из-за укрепления русских позиций на Черном море, международная обстановка накалялась. Петербург решил подготовиться к крейсерской войне в океане с базированием на территории дружественных США. С этой целью было сформировано две эскадры, одну из которых, Атлантическую, возглавил контр-адмирал И.И. Бутаков (1822—1882). На его флагманском корабле, уже хорошо знакомой Константину «Светлане», Великий князь и должен был выйти в море.
Дорога на фрегат, стоявший в Турецком порту Смирна, пролегала через Стамбул. Взору предстали узенькие, грязные улицы, пестрая многоязычная толпа, какие-то оборванцы, жалкие лачуги. А рядом – роскошь мечетей, фонтаны… Неужели это и есть тот самый Константинополь, тот сказочный Царь-град, вечно грезившийся России? Еще всего лишь век назад Екатерина Вторая назвала внука Константином, желая видеть его на престоле воссозданной Византии. В честь того несостоявшегося Императора был наречен сын Николая I, написавший после посещений Константинополя сочинение о том, как лучше штурмовать Османскую столицу. Теперь Святой Софией любовался уже его сын, третий представитель Дома Романовых с именем создателя Царь-града.
Задумываться над подобными совпадениями было некогда. 11 сентября 1876 года, в 8 часов 30 минут, Константин Константинович взошел на борт фрегата и эскадра взяла курс на Запад. Политическая обстановка и важность задания требовали осторожности – Гибралтар проходили ночью в полной боевой готовности: с заряженными орудиями и расставленной прислугой. Атлантика встретила сильными осенними штормами, от которых немного отдохнули на Мадейре. Дальше – безостановочный переход до Америки. Ну что же, полный вперед!
На корабле Константин попадет в привычную среду, да и командир «Светланы» тот же – кузен Алексей. Только обязанностей прибавилось. Надо нести полную четырехчасовую вахту, распоряжаться во время авралов, участвовать в парусных учениях. Когда удавалось четко и правильно отдать команды, настроение улучшалось, но порой приходила беспричинная хандра, сопровождаемая головными болями. Тогда случались срывы.
Выстоять помогла вера. Каждое утро Константин усиленно молился перед образами, подаренными матерью, в свободные часы читал религиозные книги. Четко соблюдал посты, искренно каялся. Помимо прочего, любовь к Богу не давала почувствовать и отрыва от России, мысленно сближала с родными, оставшимися за тысячи и тысячи миль.
Накануне наступления Нового года «Светлана» бросила якорь на Норфолкском рейде. Постепенно подошли остальные корабли, и на эскадре началась обычная для стоянок жизнь: учения, общеобразовательные занятия с нижними чинами, введенные на флоте Великим князем Константином Николаевичем. Офицеры слушали рассказы командующего об Америке, где, побывав во время гражданской войны, он посещал позиции северян и встречался с президентом А. Линкольном (1809—1865). Знаниями о Соединенных Штатах мог похвастаться и Великий князь Алексей – он плавал сюда в 1872 году, и его визит к президенту У. Гранту (1822—1885) стал первым в истории личным контактом между лидером США и Царским Домом России.
Вскоре из слушателя Константин сам превратился в активного участника русско-американских отношений. Началось с бала в мэрии, данного в честь русских офицеров, затем обе стороны принялись поочередно организовывать деловые встречи, завтраки, обеды и ужины. На флагманском корабле был устроен большой прием, статус которого усиливался присутствием двух ближайших родственников Императора. «Крондтштаский вестник» в номере от 25 февраля 1877 года сообщал: «Были приглашены самые красивые и элегантные дамы Норфолка, моряки находящейся здесь станции и генерал Бэрри со всеми офицерами штаба форта Монроэ». «Светлана» преобразились и ничем не напоминала судно. «Вы находились, – продолжал автор статьи, – в богато убранной и прекрасно устроенной для бала зале. Палуба… обтянута как снег белым полотном, вдоль бортов устроены диваны, украшенные русскими и американскими флагами». Великий князь Алексей Александрович встречал гостей, Великий князь Константин Константинович и контр-адмирал И.И. Бутаков помогали ему в его «царском гостеприимстве». Офицеры – сама любезность и внимание, щегольски одетые матросы – предупредительность и расторопность, стол «a la Russe» – изысканность сервировки. Местная пресса оценила прием, как эпохальное событие.
В марте эскадра уходила в Нью-Йорк, и на прощание русские моряки дали на корабле театральный спектакль. Выбрали пьесу А.Н. Островского «Тяжелые дни», натянули между грот– и бизань-мачтами палатку со сценой, занавесками и декорациями, соорудили партер. Не осталась забытой и такая важная деталь, как театральная люстра – ее собрали из блестящих штыков и шомполов.
Произведя фурор своим визитом Русская эскадра снялась с якорей 8 марта. «В 10 часов 30 минут, – писала местная газета, – воды залива внезапно начали подниматься. Жители пришли в смятение. Но вскоре все выяснилось… Причиной тому явились слезы прелестных жительниц города. Их заплаканные глаза были устремлены на рейд, где в отдалении еще виднелись высокие мачты кораблей, уносивших с собой благородных русских, родившихся в замках и дворцах».
Через три дня прибыли в Нью-Йорк и снова окунулись в порядком поднадоевшие приемы, обеды, балы. Разве таким представлял себе поход Августейший мичман? Пустого времяпрепровождения ему с лихвой хватало и в Петербурге, а тут еще к ним добавилась скучная политика. 5 апреля великие князья Алексей Александрович и Константин Константинович вместе с командующим эскадрой отправились в Вашингтон и нанесли официальный визит только что вступившему в должность президенту Ратерфорду Хейсу (1822—1893). В ответ глава США посетил Русское посольство, где остановились высокие гости, после чего в Белом доме был дан большой парадный обед в честь русских моряков, на котором присутствовало все американское правительство. Тосты за Императора, за Президента, за процветание обеих держав, за дружбу! Приятно, конечно, представлять свое Отечество на столь высоком уровне, но душа Константина жаждет совсем другого.
Наконец, спустя еще неделю И.И. Бутаков получил телеграмму о начале войны с Турцией. Вот оно, настоящее дело! Только бы не остаться от него в стороне! После оглашения Царского Манифеста на эскадре отслужили молебен и над Гудзоном разнеслось могучее «ура!».
В мае выяснилось, что Англия в войну не вступает – океанские бои отменялись и эскадру отзывали в Кронштадт. Прощай, Нью-Йорк, прощай, Америка! Проводить русских гостей вышла целая флотилия местных шлюпок, сопровождавшая корабли несколько миль. Уходящие моряки оставили о себе добрую память, но сами, возвращаясь домой, все меньше вспоминали об Америке и все больше думали о войне и своем возможном в ней участии.
Только Константин Константинович не в силах был прогнать от себя мысль о случившемся с ним в Нью-Йорке. А произошло вот что: в течение всего плавания моряки, народ по-своему грубоватый, не переставали болтать о своих достижениях на попроще плотских утех. Новый мичман, что называется за компанию, порой тоже говорил какие-то «пикантные двусмысленности», за которые мысленно себя упрекал, но похвастаться реальными «достижениями» Константин не мог. В свои неполные двадцать пять лет он оставался непорочным и целомудренным, причем не только в физическом, но и моральном смысле. Дома его долго считали «маленьким» и сексуальное воспитание упустили из виду, столичные сверстники говорить о таких вещах с Великим князем побаивались, а чопорные красавицы Двора не будили в нем никаких смутных желаний. В итоге все подробности интимных отношениях мужчины и женщины юноша узнал из циничных разговоров на корабле.
И вот во время длительной нью-йоркской стоянки, когда сослуживцы, перейдя от слов к делу, зачастили в «веселые заведения», Константин ощутил себя в неловком положении. Мысль о подобных развлечениях была ему противна, связь с женщиной без любви и брака казалась пошлой и к тому же являлась грехом. Но статус «настоящего моряка» обязывал, и в конце концов товарищи затащили робкого новичка в публичный дом.
Офицеров окружили женщины. Аромат дешевых духов, вино, смех, фривольные шутки… Константину наговорили массу комплиментов, которые он по простоте душевной принял за чистую монету. Одна из девиц уселась ему на колени, обвила руками шею и… И ровном счетом ничего. Сконфуженный Великий князь вернулся на корабль, ругая себя за робость, за глупую стеснительность, за позор перед сослуживцами. Но что же делать, если жрицы любви так и не разожгли в нем страсти?
Прошло несколько недель, и молодость все же взяла свое. Как-то утром, читая книгу о морской практике, Константин почувствовал неожиданное желание вернуться в бордель. Греховный порыв ужаснул – юноша стал молиться, но бес искушения продолжал нашептывать свое: «мужчина не может жить без этого». «Я вернусь к Господу, как блудный сын» – подумал молодой человек и, стараясь заглушить укоры совести, говорившей, что рассуждать так просто подло, отправился в город знакомой дорогой. Дальнейшее было как в тяжком сне. Только возвратившись на фрегат, Константин обнаружил, что забыл в «нумерах» подаренные матерью нательные крестики. Пришлось, сгорая от стыда, возвращаться. Однако больше всего раздосадовало другое – запретный плод оказался вовсе не таким сладким, как рисовался воображением. А ведь помимо 15 долларов за него было заплачено изменой собственным убеждениям и нарушением данных Мама обещаний.
Терзаясь этими размышлениями и кляня свою «холодную кровь», Константин решился повторить нью-йоркский «эксперимент» в Гамбурге и уже, как заправский «морской волк», отправился на улицу красных фонарей. Результат оказался тем же…
Нет худа без добра – разочарование в утехах подобного рода навсегда отвратило Великого князя от желания посещать «веселые дома» или заводить романы с актрисами. Его следующей и на всю жизнь единственной женщиной станет его жена.
19 июня 1877 года Константин вновь вступил на родной берег. Дома, как и по всей стране, главной темой разговоров была начавшаяся война. Русские войска только что удачно переправились через Дунай и, овладев городом Систов, продолжали развивать успех под Тырновом. Россия ликовала, охваченные патриотизмом люди спешили внести лепту в дело освобождения единоверцев на Балканах от турецкого ига и отправляли на фронт подарки, создавали лазареты, собирали пожертвования. Государь и Наследник уехали на театр военных действий, чтобы бок о бок со своим Христолюбивым воинством лично участвовать в священном походе. «Болгаре, – гласило воззвание Императора. – Мои войска перешли Дунай и вступают ныне на землю вашу, где уже не раз сражались они за облегчение бедственной участи христиан Балканского полуострова (…) На храброе войско Мое, предводимое Моим любезным братом, Великим князем Николаем Николаевичем, повелениями Моими возложено – оградить на веки вашу народность и утвердить за вами те священные права, без которых немыслимо мирное и правильное развитие жизни (…) Отныне русское оружие оградит от всякого насилия каждого христианина, ни один волос не спадет без наказания с его головы; ни одна крупица его имущества не будет, без немедленного возмездия, похищена у него мусульманином или кем другим».
Находились и те, кому уже грезилось возрожденная из праха Византия и мысль о водружении креста над Святой Софией кружила головы. Раздумья Константина не заходили так далеко, но и его голова порой кружилась от происходящего вокруг. Еще на «Светлане», поддавшись общему порыву, он рвался в бой. «Холодная» кровь вмиг разгорячилась, а в уме родился эффектный план – войти к отцу с револьвером и застрелиться в случае отказа Папа послать его на фронт! Потом привычная смена настроения остудила это ребячество, но дома тлевшая искра вспыхнула с новой силой.
Оказалось, что отец отнюдь не возражает против участия сына в кампании, а матушка и вовсе рада такой перспективе. «Она так знает свой долг, – с гордостью отметил Константин, – что даже не поморщилась, когда Папа объявил ей о моем отъезде, она говорит, что для Отечества все отдаст до последней капли крови». Воспылав патриотизмом, Александра Иосифовна пошла еще дальше: «Когда Папа ушел, она написала ему, прося послать на Дунай и Митю, который в свою очередь написал Папа. Мама написала письмо с такими основательными доводами о Мите, с такою убедительностью, что говорит, Папа ему не откажет» (24 июня 1877 г.). К счастью, генерал-адмирал отказал: Дмитрий еще слишком молод. Константину тоже не хотелось ехать с младшим братом, к Мите наверняка бы приставили воспитателя И.А. Зеленого, в присутствии которого «бравый моряк» ощущал бы себя крайне неловко и скованно. А ему так хотелось самостоятельности, «взрослости».
Он все чаще подмечал происходившие в нем перемены, пытался их анализировать. «Я уже очень далек от того времени, когда так легко молиться и когда мне казалось, что Бог и ангелы меня слушают и не гнушаются моей молитвой. А теперь мне трудно сосредоточить свои мысли и религиозно настроить ум. Когда же я, наконец, углублюсь в себя и начну молиться, я вижу свои грехи с самой черной стороны и прошедшее мне кажется невозможным» (27 июня 1877 г.). Это и было взрослением, только не надуманным, а реальным и потому незаметным, непонятным. В грохоте орудий и клубах дыма оно представлялось куда заманчивее.
На войне Константин Константинович провел пять месяцев. Тех самых, что в ходе кампании оказались для русской армии самыми трагическими – три неудачных штурма крепости Плевна стоили жизни двадцати тысячам наших солдат и офицеров. Но и кровавая плевненская эпопея, и сражение на Шипкинском перевале представали перед Великим князем только в сводках новостей. Вместе с командой Гвардейского экипажа (25 офицеров и 504 рядовых) он находился вдали от главного театра военных действий, а именно на Дунае, где моряки противостояли речной турецкой флотилии.