Страница:
К такому результату Августейший либерал отнесся спокойно. Что ж, время рассудит, кто был прав, а пока… Приглашенные для Кости учителя – профессора и академики – сами представляли собой приходящий на дом университет и лучшего подбора педагогов не знали даже дети Государя, И.Е. Андреевский преподавал Цесаревичу Николаю и затем Цесаревичу Александру (будущему Александру III). К.Н. Бестужев-Рюмин учил Великих князей Алексея и Сергея Александровичей, слушателями В.В. Бауэра были Цесаревич Александр, его брат Владимир и дети сестры Императора, Великой княгини Марии Николаевны.
Вопрос военной подготовки решился для Кости более определенно и целенаправленно. Накануне его двенадцатилетия начались практические занятия по подготовке к предстоящей службе на флоте. С этой целью летом в 1870 года мальчика отправили на фрегат «Громобой», и сын генерал-адмирала совершил свое первое самостоятельное плавание по Балтийскому морю. Вот она – жизнь моряка, о которой он столько слышал от отца и воспитателя, вот они, корабельные будни с их переходами, стоянками, авралами, командами офицеров и расторопной суетой матросов. Неужели именно так выглядит его судьба?
Руководить первой практикой Константина доверили начальнику Морского училища, контр-адмиралу Воину Андреевичу Римскому-Корсакову (1822—1871). Брат знаменитого композитора и сам был личностью незаурядною. Его имя получили открытые им острова в Японском море, а морские справочники пополнились результатами гидрографических исследований В.А. Римского-Корсакова у берегов Сахалина и в Татарском проливе. Но этот опыт наставника пока не нужен юному практиканту, поначалу он лишь учится грести, пробует себя в такелажных работах, пытается стоять на вахте. Взяв сигнальные флажки, Великий князь осваивает азбуку симофора: левая рука поднята под углом вверх, правая диагонально опущена вниз – буква «К», левая поднята вверх, правая вытянута в сторону – «Р». Кроме того, следовало узнать и усвоить массу новых и полезных вещей: для чего служит отон (петля на тросе), в чем отличие прямого узла от рифового, как пользоваться лотом (прибором для измерения глубины) и тому подобное.
Внимательно наблюдая за особым подопечным, Воин Андреевич регулярно информировал его отца об учебе и досуге практиканта. Физическое и нравственное развитие, интересы и наклонности, круг чтения, характер общения с кадетами и гардемаринами – все подмечалось В.А. Римским-Корсаковым и докладывалось генерал-адмиралу. «20 июня, воскресение у Ревеля. С моря подошла к фрегату военная шхуна. С нее к нам приехали в полных мундирах директор Департамента внешней торговли Качалов и начальник пограничной стражи генерал-лейтенант граф Толстой, чтобы представиться Великому князю. Вскоре они уехали. Я с Великим князем и Шурой (кадет, приятель Константина. – Д. Г.)… отправился к обедне в собор в город… Дождь перестал около 5 часов, и мы отправились на фрегат… Поиграли в шахматы, потом Великий князь поиграл на пианино и в заключение до чая прочитал Шуре вслух 2-ой акт Иоанна Грозного (драма А.К. Толстого. – Д. Г.). 21 июня, понедельник, в 9 утра отслужили молебен… потом я усадил Великого князя за повторение пройденного. Отвечал не безошибочно, но довольно порядочно… После обеда с 2 до 4 Великий князь занимался со второй артелью кадет… Великий князь все это время здоров, как нельзя лучше, лицо загорело под самые глаза и румянец во всю щеку».
Как видим, о каких-то замечательных успехах Константина речь не идет, и аккуратные формулировки начальника говорят скорее о посредственности ученика в морском деле. Нет, не захватила его романтика моря – специальность осваивается с трудом, а досуг – красноречивый показатель интересов, – по-прежнему посвящен музыке, истории, литературе. Правда, это пока лишь начало: нагрузка невелика, спрос небольшой, да и положение привилегированное (чего стоит эпизод представления двенадцатилетнему юнцу крупного чиновника и генерал-лейтенанта). Может быть, со временем Костя все-таки сможет втянуться в дело и полюбит военный флот, как когда-то полюбил его отец? Великий князь Константин Николаевич очень надеялся на такой исход.
Однако новые летние практики изменили немногое. Костя по-прежнему раздваивался между необходимостью следовать воле Папа и стремлениями собственной души: только теперь, покидая корабль, он чувствует, как трудно соединить то, что тянет в разные стороны, и очень переживает: «Во мне борьба, слезы, желание писать стихи, сочинять музыку и ничего не выходит. Я другой человек здесь, я никуда не годный человек с тех пор, как уехал с фрегата, не имею никакой цели, как ни горько». Это запись из его дневника (6 ноября 1873), который он ведет уже 3 года, доверяя тетрадям свои самые сокровенные мысли. Так легче понять самого себя, проанализировать мысли, оценить поступки. Так проще, приучившись к аккуратности, разбирать свои ошибки и правильно воспринимать происходящее вокруг. «Я люблю по окончании дня раскрывать свой дневник и записывать свои впечатления: приятно думать, что прошел день и больше никогда не повторится все дурное этого дня, если оно было» (апрель 1877 г.).
Он заметно повзрослел и больше не испытывал на корабле того детского восторга, в какой первоначально приходил, залезая на мачты и с головы до ног пачкаясь смолой. Как-никак ему уже 16 лет, и он настоящий гардемарин. Но от того еще обидней, что окружающие по-прежнему не воспринимают его всерьез: «По внешности я и в самом деле еще дитя, – соглашается Константин, но с обидой добавляет: – Страшно задевает мое самолюбие, когда говорят: “Вы еще не можете этого понять”» (6 мая 1874 г). Впрочем, говорят, что море быстро заставляет человека повзрослеть, а коли так, то поскорее бы в море.
3 июня 1875 года фрегат «Светлана» отправляется в дальнее плавание. Командовать кораблем назначили двоюродного брата Константина, Великого князя Алексея Александровича, четвертого сына Александра II. Вот на этом корабле со столь поэтическим названием, напоминающим о поэме В.А. Жуковского, и под руководством своего кузена-капитана, гардемарин Великий князь Константин должен был завершить практический курс обучения профессии моряка. В день отплытия вахтенный офицер записал в журнале: «в 12/3 начали разводить пары, в 4 часа на фрегат прибыл Его Императорское Высочество Константин Константинович. В 4 1/2 пары были готовы, в 4 3/4 на фрегат прибыл Его Императорское Высочество Генерал-Адмирал. В 5 часов снялись с якоря и дали ход машинам». В Ревеле Константин Николаевич под общее «ура» сошел на берег, и «Светлана» начала совершать переходы – Копенгаген, Плимут, французский Брест, Кадис. Прошли Гибралтар и оказались в Средиземном море, останавливаясь в Неаполе, Пире, Корфу, Венеции.
Особых трудностей во время плавания Константин не испытывал, качка стала привычной еще с первых каботажей на Балтике, обязанностей на корабле было немного, а новые города и страны дарили столько впечатлений, что скучать не приходилось. Интересно было в кают-компании, куда, несмотря на свой малый чин, он приглашался к столу как Великий князь. Офицеры обсуждали небогатую событиями корабельную жизнь, шутили, делились воспоминаниями. И слушая их, Константин старался вжиться в предстоящую ему роль.
Оторванность от дома частично смягчалась присутствием двоюродного брата. Конечно, они не раз встречались в Императорских дворцах, но реально почти не знали друг друга, хотя Алексей дружил в детстве с Николой. Теперь Константин мог внимательнее присмотреться к кузену, который по сравнению с ним был уже чуть ли не морским волком.
Алексею исполнилось двадцать пять лет. Сразу после рождения он, как и Костя, был зачислен в Гвардейский экипаж и с детства стал готовиться к военно-морской службе. Воспитывал мальчика будущий адмирал К.Н. Посьет (1819—1899), делавший упор на практическую сторону учебы. К семнадцати годам Алексей плавал уже 7-ю «кампанию», а звание мичмана (которое Константин в том же возрасте выслуживал на «Светлане») он получил еще семилетним мальчиком. В плаваниях Великий князь проявлял настойчивость, решительность и немалую смелость, а когда в 1868 году, находясь в Северном море на борту фрегата «Александр Невский», Алексей попал в кораблекрушение, он наотрез отказался первым покинуть тонущий корабль и переправился на берег только после всей команды. Через три года, в должности старшего офицера фрегата «Светлана», Алексей совершил плавания в Северную Америку, Сингапур, Японию, Китай, во время которых, по отзыву К.Н. Посьета, «хладнокровно и безупречно исполнял свои обязанности на палубе… и в борьбе с китайским тайфуном, при таких приступах урагана, когда размахи фрегата доходили до 40 градусов и мачты угрожали падением».
Ничего подобного с Константином в море не случилось и не случится. Возможно, в юношеском задоре он и грезил порой о героических приключениях, но реальность повседневной службы постепенно развеивала этот романтизм. А ведь как бы хотелось, подобно Алексею, вернуться домой героем и ловить восхищенные взгляды окружающих! Чем же он хуже? Да, многим: неопытностью, невнимательностью… Вот и его понятия о самодисциплине оказались, по словам кузена, неуместными на корабле. Константин привык заранее планировать свой день и делать все по порядку, но сослуживцы прозвали его «заводной машиной», а командир назвал это педантством и рекомендовал исправиться. Нет, никогда ему не стать настоящим моряком…
Родство по крови, дополненное даже общим делом, вовсе не предполагает родства душ. Константин так никогда и не сблизится со своим кузеном-моряком, рядом с которым совершит еще одно плавание и примет боевое крещение. Разница в интересах и характерах окажется слишком большой, и в будущем двоюродные братья будут лишь изредка встречаться при Дворе, обмениваясь формальными любезностями. Летом 1881 года их отношения и вовсе омрачатся – Алексея назначат Главным начальником флота и Морского ведомства, и Константину станет очень обидно за отстраненного с этих должностей отца, тяжело переживающего отставку. С тех пор он начнет подмечать в Алексее его худшие стороны, о которых судачили в свете: лень, праздность, самонадеянность и недостаточность познаний. Про доброту и сердечность бывшего командира Константин не забудет, однако деловые качества нового генерал-адмирала подвергнет сомнению. Пусть его в очередной раз награждают, «но упоминания о государственных заслугах и особенно о “неутомимых трудах” по крайней мере неуместны» (14 января 1900 г.). Только кончина Алексея Александровича в ноябре 1908 года заставит Константина посмотреть на его личность с другой стороны: «Бедный Алексей! Грустно сложилась его жизнь…» На память придет несчастная любовь кузена к дочери поэта Жуковского, и в этой драме, столь понятной человеку с тонкой и возвышенной душой, Константин найдет оправдание родственника.
Поэтический взгляд на мир не раз помогал ему увидеть то, что, как правило, скрыто от рационального наблюдателя. Правда, поначалу, когда талант стихосложения лишь пробивался первыми ростками, полно и точно выразить свои чувства словами не получалось. Вот и первое дальнее плавание Константина, принесшее столько ярких впечатлений и образов, не помогло раскрыться его дарованию, и даже сентябрьская Венеция, способная вдохновить любую творческую натуру, не добавила к его естественному восторгу ничего. Но пройдет семь лет, и новая встреча со сказочным городом каналов уже подвигнет Великого князя на чудесный цикл стихов:
Зимой семья Великого князя Константина Николаевича жила в петербургском Мраморном дворце, получившим свое название из-за облицовки двух верхних этажей финским мрамором. Внешне он выглядел очень внушительно – трехэтажные корпуса в стиле классицизма, длинный фасад, протянувшийся вдоль Дворцовой набережной и смотрящий на Петропавловскую крепость, небольшой внутренний дворик. Престижность места (неподалеку от Зимнего дворца) говорила о высоком статусе владельцев, который еще больше подчеркивался роскошью внутреннего убранства – штучный паркет сандалового дерева, панели и камины из итальянского мрамора, дубовые оконные переплеты, резная мебель.
Долгое время почему-то считалось, что автором проекта был Джакомо Кваренги (1744—1817), хотя на самом деле дворец возвел Антонио Ринальди (ок. 1710—1794), чей рельефный профиль украшал вестибюль и являлся своеобразным автографом. Зато бесспорной была история здания. Его сооружали по приказу Екатерины II в 1768—1785 годах и предназначалось оно для фаворита Императрицы, князя Г.Г. Орлова (1734—1783). Однако князь так и не воспользовался подарком, скончавшись за два года до окончания строительства. Через несколько лет дворец предоставили экс-Королю Польши Станиславу Августу Понятовскому (1732—1798), вынужденному по иронии судьбы занять жилище того, кто в свое время вытеснил его самого из сердца Екатерины. Можно только догадываться, с каким чувством в этом дворце один бывший фаворит рассматривал адресованный другому художественный намек – плафон работы С. Торрели (1712—1780) «Свадьба Амура и Психеи».
С. Понятовский оказался не единственным поляком, обитавшим в Мраморном дворце. Какое-то время здесь содержался под стажей пленный лидер польского восстания 1794 года Т. Костюшко (1743—1817), отчего украшавшая фасад надпись «здание благодарности» (подразумевались заслуги Г. Орлова) приобрела ценично-зловещий оттенок. Затем во дворце, полученном в подарок к свадьбе, поселился Великий князь Константин Павлович, и вскоре по Петербургу поползли слухи о странных вещах, творящихся за мраморными стенами: говорили о грубых развлечениях хозяина, о его безобразных выходках в отношении жены и непристойных проделках с гостями. На хоромы Цесаревича стали смотреть с опаской.
Вторично репутацию подозрительного дома принес творению А. Ринальди племянник и тезка «сумасбродного» Константина, переехавший сюда в 1849 году, после кончины прежнего жильца, Великого князя Михаила Павловича. На этот раз поводом для опасений стали политические взгляды Константина Николаевича. Понятия «Мраморный дворец» и «либерализм» сделаются при Александре Втором едва ли не синонимами, и не случайно направлявший Россию на консервативный путь Обер-прокурор синода К.П. Победоносцев (1827—1907) напишет только что вступившему на престол Александру III: «Сегодня уже было у меня несколько простых людей, которые все говорят со страхом и ужасом о Мраморном дворце. Мысль это вкоренилась в народ».
Продолжалась в истории дворца и польская линия. Как известно, и Константин Павлович, и Константин Николаевич брались, каждый в свое время, за управление Польшей, но в обоих случаях дело закончилось смутой. Любители мистики могли бы сказать, что потомкам Екатерины, обитавшим в «здании благодарности», мстил на своей родине дух заточенного в нем когда-то бунтовщика.
Заняв высокие государственные должности, Константин Николаевич превратил свой дом в некий филиал возглавляемых учреждений. Помимо рабочего кабинета, здесь имелся зал для заседаний, где собирались сановники, обсуждавшие законопроекты, или адмиралы, совещавшиеся по делам флота. Конечно, Царский брат устраивал дома роскошные балы, и трудно было для них представить лучшего обрамления, чем главный, мраморный, зал дворца. Холодное мерцание панелей карарского камня и классические барельефные композиции скульптура М.И.Козловского (1753—1802) создавали в нем обстановку античного палацо и в сочетании с пестрым мельканием шелков, бархата, жемчуга, кружев и перьев, сверканием изумрудов, сапфиров и всполохами бриллиантов рождали эффект присутствия на Императорском празднике в Риме.
Роскошь и великолепие были во дворце повсюду. Живописные панно на лестницах и в залах, мраморные статуи, вазы, бронза, ценнейший фарфор, картины… С детства живя среди этого убранства, Константин Константинович с его душой, всегда открытой навстречу прекрасному, день ото дня впитывал окружавшую его гармонию и формировал свой художественный вкус на прекрасных образцах искусства. Будущий певец красоты ощущал и ту эстетику дворца, что создавалась неповторимым сочетанием отделки интерьеров и фасадов с окружающим ландшафтом. Широкая Нева, золотой шпиль Петропавловского собора на фоне бледного северного неба, гранитная набережная – все это через окна попадало в комнаты и залы, становясь частью их украшения, подхватывалось декором из природного камня тридцати двух видов, дополнялось скульптурами И.Н. Козловского и Ф.И.Шубина (1740—1805) и, наконец, отражалось в многочисленных зеркалах немецкой работы. Что за сказка, что за поэзия!
Но как бы ни были прекрасны мраморные палаты в Петербурге, сердце Константина Константиновича было отдано другому месту – Павловску, загородной резиденции генерал-адмирала. Сюда приезжали в теплое время года и по возможности старались остаться подольше. Отец совмещал работу и отдых, мать занимались делами благотворительности и приемом гостей, а дети, включая Костю, предавались всем удовольствиям «дачной» жизни – играли на свежем воздухе, купались, ездили верхом, катались на лодках. А еще здесь было хорошо и приятно мечтать, ибо сама природа Павловска в сочетании с прекрасными творениями зодчих располагала к тихому уединению, размышлениям и грезам.
Расположившийся на шестистах гектарах дворцово-парковый ансамбль практически не имел себе равных по изяществу и элегантности. Его история началась с 1779 года, когда полученный в подарок от Матери земельный участок Цесаревич Павел Петрович предоставил заботам своей супруги, Марии Федоровны. Стараниями Цесаревны, а затем Императрицы, дикие лесные чащи превратились в один из лучших пейзажных парков мира. Гармоничный ансамбль создавал архитектор Ч. Камерон (1730—1812), воплотивший свои представления о прекрасном в естественности и простоте живых пейзажей, дополненных павильонами в неогреческом стиле. Центром всей композиции стал дворец палладианского типа, навевающий воспоминания об итальянских виллах. Удачно вписанный в ландшафт, он живописно выглядел с разных сторон, а внутри, по замыслу Камерона, представал храмом античного искусства.
К Великому князю Константину Николаевичу Павловск, как и Мраморный дворец, перешел по наследству от неимевшего сыновей дяди, Великого князя Михаила Павловича. Первое время он жил здесь в скромной деревянной постройке, громко названной Константиновским дворцом, но вскоре возвышение на государственном поприще заставило генерал-адмирала переселиться в Большой дворец. В бывшей Камероновой столовой, где когда-то Императрица Мария Федоровна собирала литературный салон, Великий князь устроил кабинет. Переделали и другие комнаты, за исключением парадных, а первоначальную задумку о «приюте муз и граций» Константин Николаевич продолжил созданием трех музейных залов античного искусства. Чего здесь только не было: 225 бюстов Римских Императоров, римские копии греческих статуй (1—3 века нашей эры), бронзовые статуэтки, печатки, этрусские вазы, пеплохранилища, шесть каменных плит с надписями из древней Кафы (Феодосии)… Примечательно, что все эти сокровища были доступны для обозрения и простым посетителям, допускавшимся в музей ежедневно (кроме зимы) в утренние часы.
То же касалось и картинной галереи, созданной Константином Николаевичем в 1872 году. Для нее отобрали и разместили в общем зале шестьдесят семь лучших полотен из Павловских дворцов и павильонов. При развеске почему-то руководствовались принципом симметрии и соседства работ одного художественного уровня, так что жанры, школы и направления совершенно перемешались. Но все эти промахи компенсировались именами представленных в галерее художников: итальянских от Антонио Корреджо (1489—1534) до Помпео Баттони (1708—1787), включая флорентийцев Андреа дель Сарто (1486—1530) и Карло Дольчи (1616—1686), венецианцев Якопо Робусти-Тинторетто (1518—1594) и Паоло Веронезе (1528—1588), балонцев Аннибале Каррачи (1560—1605) и Гвидо Рени (1575—1642); французских, среди которых выделялись Юбер Роббер (1733—1808) и Элизабет Виже-Лебрен (1755—1842). С испанской живописью знакомил Эстебан Мурильо (1618—1682), с немецкой – Анжелика Кауфман (1741—1807), голладское искусство представляли пейзажист Соломон ван Рейсдаль (1628—1682), маринист Виллием ван дер Вельце (1633—1707) и сам великий Рембрандт ван Рейн (1606—1669).
Иметь перед глазами такие примеры и не увлечься живописью было невозможно. Маленький Костя подолгу оставался в галерее, рассматривая полотна старых мастеров. Обязательные уроки рисования он дополнял знакомством с техникой выдающихся художников, пытаясь копировать их работы. Рисовал и собственные пейзажи, пробовал себя в жанре портрета. Пока поэтическое перо оставалось непослушным, кисти и карандаши помогали Константину выразить то вдохновение, что дарила ему Павловская гармония искусства и природы.
Чувства, наполнявшие юную душу, еще больше усиливались музыкой, составлявшей неотъемлемую часть жизни Павловска. Каждое лето в перестроенный Константиновский дворец выезжала Михайловская женская патриотическая школа, находившаяся под покровительством Великой княгини Александры Иосифовны. Здесь для учениц устраивались музыкальные вечера, приходя на которые вместе с родителями, Костя завороженно слушал игру А.Г.Рубинштейна (1829—1894), Н.А. Римского-Корсакого (1844—1908), М.А. Балакирева (1836/37—1910). О, блаженные часы восторга – о, пленительные, точно сотворенные волшебством белых ночей аккорды и пассажи! Никогда, никогда не будете вы забыты!
Павловск и вовсе был неотделим от музыки. Его знаменитый вокзал давно прославился дававшимися там концертами, на которые собирались как местные дачники, так и специально приезжавшие петербуржцы. По инициативе Константина Николаевича концертный зал был реконструирован, а слева от эстрады соорудили ложу для Великокняжеской семьи. Впрочем, и здесь Его Императорское Высочество можно было подчас увидеть сидящим среди оркестрантов и исполняющим соло на виолончели. Так однажды ему довелось выступить с оркестром под управлением Иоганна Штрауса. Композитор дирижировал в Павловске несколько сезонов (1856—1864) и, проникшись большой любовью к местным красотам, посвятил им вальс «Воспоминания о Павловском парке» и польку «Из Павловского леса». Но главная заслуга Штрауса заключалась в его активном пропагандировании русской музыки. К явному удовольствию Великого князя руководимый «королем вальсов» Павловский оркестр исполнял произведения А.С. Даргомыжского (1813—1869), А.Н. Серова (1820—1871), устраивал целые вечера творчества М.И. Глинки (1804—1857). Просветительский характер таких концертов превратил вокзал Павловска, по сути, в первую русскую филармонию.
Вопрос военной подготовки решился для Кости более определенно и целенаправленно. Накануне его двенадцатилетия начались практические занятия по подготовке к предстоящей службе на флоте. С этой целью летом в 1870 года мальчика отправили на фрегат «Громобой», и сын генерал-адмирала совершил свое первое самостоятельное плавание по Балтийскому морю. Вот она – жизнь моряка, о которой он столько слышал от отца и воспитателя, вот они, корабельные будни с их переходами, стоянками, авралами, командами офицеров и расторопной суетой матросов. Неужели именно так выглядит его судьба?
Руководить первой практикой Константина доверили начальнику Морского училища, контр-адмиралу Воину Андреевичу Римскому-Корсакову (1822—1871). Брат знаменитого композитора и сам был личностью незаурядною. Его имя получили открытые им острова в Японском море, а морские справочники пополнились результатами гидрографических исследований В.А. Римского-Корсакова у берегов Сахалина и в Татарском проливе. Но этот опыт наставника пока не нужен юному практиканту, поначалу он лишь учится грести, пробует себя в такелажных работах, пытается стоять на вахте. Взяв сигнальные флажки, Великий князь осваивает азбуку симофора: левая рука поднята под углом вверх, правая диагонально опущена вниз – буква «К», левая поднята вверх, правая вытянута в сторону – «Р». Кроме того, следовало узнать и усвоить массу новых и полезных вещей: для чего служит отон (петля на тросе), в чем отличие прямого узла от рифового, как пользоваться лотом (прибором для измерения глубины) и тому подобное.
Внимательно наблюдая за особым подопечным, Воин Андреевич регулярно информировал его отца об учебе и досуге практиканта. Физическое и нравственное развитие, интересы и наклонности, круг чтения, характер общения с кадетами и гардемаринами – все подмечалось В.А. Римским-Корсаковым и докладывалось генерал-адмиралу. «20 июня, воскресение у Ревеля. С моря подошла к фрегату военная шхуна. С нее к нам приехали в полных мундирах директор Департамента внешней торговли Качалов и начальник пограничной стражи генерал-лейтенант граф Толстой, чтобы представиться Великому князю. Вскоре они уехали. Я с Великим князем и Шурой (кадет, приятель Константина. – Д. Г.)… отправился к обедне в собор в город… Дождь перестал около 5 часов, и мы отправились на фрегат… Поиграли в шахматы, потом Великий князь поиграл на пианино и в заключение до чая прочитал Шуре вслух 2-ой акт Иоанна Грозного (драма А.К. Толстого. – Д. Г.). 21 июня, понедельник, в 9 утра отслужили молебен… потом я усадил Великого князя за повторение пройденного. Отвечал не безошибочно, но довольно порядочно… После обеда с 2 до 4 Великий князь занимался со второй артелью кадет… Великий князь все это время здоров, как нельзя лучше, лицо загорело под самые глаза и румянец во всю щеку».
Как видим, о каких-то замечательных успехах Константина речь не идет, и аккуратные формулировки начальника говорят скорее о посредственности ученика в морском деле. Нет, не захватила его романтика моря – специальность осваивается с трудом, а досуг – красноречивый показатель интересов, – по-прежнему посвящен музыке, истории, литературе. Правда, это пока лишь начало: нагрузка невелика, спрос небольшой, да и положение привилегированное (чего стоит эпизод представления двенадцатилетнему юнцу крупного чиновника и генерал-лейтенанта). Может быть, со временем Костя все-таки сможет втянуться в дело и полюбит военный флот, как когда-то полюбил его отец? Великий князь Константин Николаевич очень надеялся на такой исход.
Однако новые летние практики изменили немногое. Костя по-прежнему раздваивался между необходимостью следовать воле Папа и стремлениями собственной души: только теперь, покидая корабль, он чувствует, как трудно соединить то, что тянет в разные стороны, и очень переживает: «Во мне борьба, слезы, желание писать стихи, сочинять музыку и ничего не выходит. Я другой человек здесь, я никуда не годный человек с тех пор, как уехал с фрегата, не имею никакой цели, как ни горько». Это запись из его дневника (6 ноября 1873), который он ведет уже 3 года, доверяя тетрадям свои самые сокровенные мысли. Так легче понять самого себя, проанализировать мысли, оценить поступки. Так проще, приучившись к аккуратности, разбирать свои ошибки и правильно воспринимать происходящее вокруг. «Я люблю по окончании дня раскрывать свой дневник и записывать свои впечатления: приятно думать, что прошел день и больше никогда не повторится все дурное этого дня, если оно было» (апрель 1877 г.).
Он заметно повзрослел и больше не испытывал на корабле того детского восторга, в какой первоначально приходил, залезая на мачты и с головы до ног пачкаясь смолой. Как-никак ему уже 16 лет, и он настоящий гардемарин. Но от того еще обидней, что окружающие по-прежнему не воспринимают его всерьез: «По внешности я и в самом деле еще дитя, – соглашается Константин, но с обидой добавляет: – Страшно задевает мое самолюбие, когда говорят: “Вы еще не можете этого понять”» (6 мая 1874 г). Впрочем, говорят, что море быстро заставляет человека повзрослеть, а коли так, то поскорее бы в море.
3 июня 1875 года фрегат «Светлана» отправляется в дальнее плавание. Командовать кораблем назначили двоюродного брата Константина, Великого князя Алексея Александровича, четвертого сына Александра II. Вот на этом корабле со столь поэтическим названием, напоминающим о поэме В.А. Жуковского, и под руководством своего кузена-капитана, гардемарин Великий князь Константин должен был завершить практический курс обучения профессии моряка. В день отплытия вахтенный офицер записал в журнале: «в 12/3 начали разводить пары, в 4 часа на фрегат прибыл Его Императорское Высочество Константин Константинович. В 4 1/2 пары были готовы, в 4 3/4 на фрегат прибыл Его Императорское Высочество Генерал-Адмирал. В 5 часов снялись с якоря и дали ход машинам». В Ревеле Константин Николаевич под общее «ура» сошел на берег, и «Светлана» начала совершать переходы – Копенгаген, Плимут, французский Брест, Кадис. Прошли Гибралтар и оказались в Средиземном море, останавливаясь в Неаполе, Пире, Корфу, Венеции.
Особых трудностей во время плавания Константин не испытывал, качка стала привычной еще с первых каботажей на Балтике, обязанностей на корабле было немного, а новые города и страны дарили столько впечатлений, что скучать не приходилось. Интересно было в кают-компании, куда, несмотря на свой малый чин, он приглашался к столу как Великий князь. Офицеры обсуждали небогатую событиями корабельную жизнь, шутили, делились воспоминаниями. И слушая их, Константин старался вжиться в предстоящую ему роль.
Оторванность от дома частично смягчалась присутствием двоюродного брата. Конечно, они не раз встречались в Императорских дворцах, но реально почти не знали друг друга, хотя Алексей дружил в детстве с Николой. Теперь Константин мог внимательнее присмотреться к кузену, который по сравнению с ним был уже чуть ли не морским волком.
Алексею исполнилось двадцать пять лет. Сразу после рождения он, как и Костя, был зачислен в Гвардейский экипаж и с детства стал готовиться к военно-морской службе. Воспитывал мальчика будущий адмирал К.Н. Посьет (1819—1899), делавший упор на практическую сторону учебы. К семнадцати годам Алексей плавал уже 7-ю «кампанию», а звание мичмана (которое Константин в том же возрасте выслуживал на «Светлане») он получил еще семилетним мальчиком. В плаваниях Великий князь проявлял настойчивость, решительность и немалую смелость, а когда в 1868 году, находясь в Северном море на борту фрегата «Александр Невский», Алексей попал в кораблекрушение, он наотрез отказался первым покинуть тонущий корабль и переправился на берег только после всей команды. Через три года, в должности старшего офицера фрегата «Светлана», Алексей совершил плавания в Северную Америку, Сингапур, Японию, Китай, во время которых, по отзыву К.Н. Посьета, «хладнокровно и безупречно исполнял свои обязанности на палубе… и в борьбе с китайским тайфуном, при таких приступах урагана, когда размахи фрегата доходили до 40 градусов и мачты угрожали падением».
Ничего подобного с Константином в море не случилось и не случится. Возможно, в юношеском задоре он и грезил порой о героических приключениях, но реальность повседневной службы постепенно развеивала этот романтизм. А ведь как бы хотелось, подобно Алексею, вернуться домой героем и ловить восхищенные взгляды окружающих! Чем же он хуже? Да, многим: неопытностью, невнимательностью… Вот и его понятия о самодисциплине оказались, по словам кузена, неуместными на корабле. Константин привык заранее планировать свой день и делать все по порядку, но сослуживцы прозвали его «заводной машиной», а командир назвал это педантством и рекомендовал исправиться. Нет, никогда ему не стать настоящим моряком…
Родство по крови, дополненное даже общим делом, вовсе не предполагает родства душ. Константин так никогда и не сблизится со своим кузеном-моряком, рядом с которым совершит еще одно плавание и примет боевое крещение. Разница в интересах и характерах окажется слишком большой, и в будущем двоюродные братья будут лишь изредка встречаться при Дворе, обмениваясь формальными любезностями. Летом 1881 года их отношения и вовсе омрачатся – Алексея назначат Главным начальником флота и Морского ведомства, и Константину станет очень обидно за отстраненного с этих должностей отца, тяжело переживающего отставку. С тех пор он начнет подмечать в Алексее его худшие стороны, о которых судачили в свете: лень, праздность, самонадеянность и недостаточность познаний. Про доброту и сердечность бывшего командира Константин не забудет, однако деловые качества нового генерал-адмирала подвергнет сомнению. Пусть его в очередной раз награждают, «но упоминания о государственных заслугах и особенно о “неутомимых трудах” по крайней мере неуместны» (14 января 1900 г.). Только кончина Алексея Александровича в ноябре 1908 года заставит Константина посмотреть на его личность с другой стороны: «Бедный Алексей! Грустно сложилась его жизнь…» На память придет несчастная любовь кузена к дочери поэта Жуковского, и в этой драме, столь понятной человеку с тонкой и возвышенной душой, Константин найдет оправдание родственника.
Поэтический взгляд на мир не раз помогал ему увидеть то, что, как правило, скрыто от рационального наблюдателя. Правда, поначалу, когда талант стихосложения лишь пробивался первыми ростками, полно и точно выразить свои чувства словами не получалось. Вот и первое дальнее плавание Константина, принесшее столько ярких впечатлений и образов, не помогло раскрыться его дарованию, и даже сентябрьская Венеция, способная вдохновить любую творческую натуру, не добавила к его естественному восторгу ничего. Но пройдет семь лет, и новая встреча со сказочным городом каналов уже подвигнет Великого князя на чудесный цикл стихов:
Ну а пока, в сентябре 1875 года, оставив в связи с началом учебного года фрегат, юный гардемарин спешит из Венеции домой. Как же он соскучился по родным местам, по семье! Никакие красоты Европы, никакая экзотика Азии или Африки никогда не заменят Константину домашнего уюта. Каждое расставание с отчим кровом будет для него мучительным и каждое возвращение – радостным. Дом крепко привяжет его к себе, став стержнем, опорой, смыслом существования. Это в широком понимании. В узком, дом – это дворцы и парки, где прошло детство, где рождались первые стихи и где всегда царили мир и красота. Пожалуй, стоит и нам заглянуть вслед за героем книги в его родные пенаты и поближе познакомиться с миром, в котором он провел большую часть жизни.
Под мостом вздохов проплывала
Гондола позднею порой,
И в бледном сумраке канала
Раздумье овладело мной (…)
Безмолвна мраморная арка,
Безмолвен сумрачный канал…
Крылатый лев Святого Марка
Сном вековечным задремал.
«Мост вздохов», 1882 г.
Зимой семья Великого князя Константина Николаевича жила в петербургском Мраморном дворце, получившим свое название из-за облицовки двух верхних этажей финским мрамором. Внешне он выглядел очень внушительно – трехэтажные корпуса в стиле классицизма, длинный фасад, протянувшийся вдоль Дворцовой набережной и смотрящий на Петропавловскую крепость, небольшой внутренний дворик. Престижность места (неподалеку от Зимнего дворца) говорила о высоком статусе владельцев, который еще больше подчеркивался роскошью внутреннего убранства – штучный паркет сандалового дерева, панели и камины из итальянского мрамора, дубовые оконные переплеты, резная мебель.
Долгое время почему-то считалось, что автором проекта был Джакомо Кваренги (1744—1817), хотя на самом деле дворец возвел Антонио Ринальди (ок. 1710—1794), чей рельефный профиль украшал вестибюль и являлся своеобразным автографом. Зато бесспорной была история здания. Его сооружали по приказу Екатерины II в 1768—1785 годах и предназначалось оно для фаворита Императрицы, князя Г.Г. Орлова (1734—1783). Однако князь так и не воспользовался подарком, скончавшись за два года до окончания строительства. Через несколько лет дворец предоставили экс-Королю Польши Станиславу Августу Понятовскому (1732—1798), вынужденному по иронии судьбы занять жилище того, кто в свое время вытеснил его самого из сердца Екатерины. Можно только догадываться, с каким чувством в этом дворце один бывший фаворит рассматривал адресованный другому художественный намек – плафон работы С. Торрели (1712—1780) «Свадьба Амура и Психеи».
С. Понятовский оказался не единственным поляком, обитавшим в Мраморном дворце. Какое-то время здесь содержался под стажей пленный лидер польского восстания 1794 года Т. Костюшко (1743—1817), отчего украшавшая фасад надпись «здание благодарности» (подразумевались заслуги Г. Орлова) приобрела ценично-зловещий оттенок. Затем во дворце, полученном в подарок к свадьбе, поселился Великий князь Константин Павлович, и вскоре по Петербургу поползли слухи о странных вещах, творящихся за мраморными стенами: говорили о грубых развлечениях хозяина, о его безобразных выходках в отношении жены и непристойных проделках с гостями. На хоромы Цесаревича стали смотреть с опаской.
Вторично репутацию подозрительного дома принес творению А. Ринальди племянник и тезка «сумасбродного» Константина, переехавший сюда в 1849 году, после кончины прежнего жильца, Великого князя Михаила Павловича. На этот раз поводом для опасений стали политические взгляды Константина Николаевича. Понятия «Мраморный дворец» и «либерализм» сделаются при Александре Втором едва ли не синонимами, и не случайно направлявший Россию на консервативный путь Обер-прокурор синода К.П. Победоносцев (1827—1907) напишет только что вступившему на престол Александру III: «Сегодня уже было у меня несколько простых людей, которые все говорят со страхом и ужасом о Мраморном дворце. Мысль это вкоренилась в народ».
Продолжалась в истории дворца и польская линия. Как известно, и Константин Павлович, и Константин Николаевич брались, каждый в свое время, за управление Польшей, но в обоих случаях дело закончилось смутой. Любители мистики могли бы сказать, что потомкам Екатерины, обитавшим в «здании благодарности», мстил на своей родине дух заточенного в нем когда-то бунтовщика.
Заняв высокие государственные должности, Константин Николаевич превратил свой дом в некий филиал возглавляемых учреждений. Помимо рабочего кабинета, здесь имелся зал для заседаний, где собирались сановники, обсуждавшие законопроекты, или адмиралы, совещавшиеся по делам флота. Конечно, Царский брат устраивал дома роскошные балы, и трудно было для них представить лучшего обрамления, чем главный, мраморный, зал дворца. Холодное мерцание панелей карарского камня и классические барельефные композиции скульптура М.И.Козловского (1753—1802) создавали в нем обстановку античного палацо и в сочетании с пестрым мельканием шелков, бархата, жемчуга, кружев и перьев, сверканием изумрудов, сапфиров и всполохами бриллиантов рождали эффект присутствия на Императорском празднике в Риме.
Роскошь и великолепие были во дворце повсюду. Живописные панно на лестницах и в залах, мраморные статуи, вазы, бронза, ценнейший фарфор, картины… С детства живя среди этого убранства, Константин Константинович с его душой, всегда открытой навстречу прекрасному, день ото дня впитывал окружавшую его гармонию и формировал свой художественный вкус на прекрасных образцах искусства. Будущий певец красоты ощущал и ту эстетику дворца, что создавалась неповторимым сочетанием отделки интерьеров и фасадов с окружающим ландшафтом. Широкая Нева, золотой шпиль Петропавловского собора на фоне бледного северного неба, гранитная набережная – все это через окна попадало в комнаты и залы, становясь частью их украшения, подхватывалось декором из природного камня тридцати двух видов, дополнялось скульптурами И.Н. Козловского и Ф.И.Шубина (1740—1805) и, наконец, отражалось в многочисленных зеркалах немецкой работы. Что за сказка, что за поэзия!
Но как бы ни были прекрасны мраморные палаты в Петербурге, сердце Константина Константиновича было отдано другому месту – Павловску, загородной резиденции генерал-адмирала. Сюда приезжали в теплое время года и по возможности старались остаться подольше. Отец совмещал работу и отдых, мать занимались делами благотворительности и приемом гостей, а дети, включая Костю, предавались всем удовольствиям «дачной» жизни – играли на свежем воздухе, купались, ездили верхом, катались на лодках. А еще здесь было хорошо и приятно мечтать, ибо сама природа Павловска в сочетании с прекрасными творениями зодчих располагала к тихому уединению, размышлениям и грезам.
Расположившийся на шестистах гектарах дворцово-парковый ансамбль практически не имел себе равных по изяществу и элегантности. Его история началась с 1779 года, когда полученный в подарок от Матери земельный участок Цесаревич Павел Петрович предоставил заботам своей супруги, Марии Федоровны. Стараниями Цесаревны, а затем Императрицы, дикие лесные чащи превратились в один из лучших пейзажных парков мира. Гармоничный ансамбль создавал архитектор Ч. Камерон (1730—1812), воплотивший свои представления о прекрасном в естественности и простоте живых пейзажей, дополненных павильонами в неогреческом стиле. Центром всей композиции стал дворец палладианского типа, навевающий воспоминания об итальянских виллах. Удачно вписанный в ландшафт, он живописно выглядел с разных сторон, а внутри, по замыслу Камерона, представал храмом античного искусства.
К Великому князю Константину Николаевичу Павловск, как и Мраморный дворец, перешел по наследству от неимевшего сыновей дяди, Великого князя Михаила Павловича. Первое время он жил здесь в скромной деревянной постройке, громко названной Константиновским дворцом, но вскоре возвышение на государственном поприще заставило генерал-адмирала переселиться в Большой дворец. В бывшей Камероновой столовой, где когда-то Императрица Мария Федоровна собирала литературный салон, Великий князь устроил кабинет. Переделали и другие комнаты, за исключением парадных, а первоначальную задумку о «приюте муз и граций» Константин Николаевич продолжил созданием трех музейных залов античного искусства. Чего здесь только не было: 225 бюстов Римских Императоров, римские копии греческих статуй (1—3 века нашей эры), бронзовые статуэтки, печатки, этрусские вазы, пеплохранилища, шесть каменных плит с надписями из древней Кафы (Феодосии)… Примечательно, что все эти сокровища были доступны для обозрения и простым посетителям, допускавшимся в музей ежедневно (кроме зимы) в утренние часы.
То же касалось и картинной галереи, созданной Константином Николаевичем в 1872 году. Для нее отобрали и разместили в общем зале шестьдесят семь лучших полотен из Павловских дворцов и павильонов. При развеске почему-то руководствовались принципом симметрии и соседства работ одного художественного уровня, так что жанры, школы и направления совершенно перемешались. Но все эти промахи компенсировались именами представленных в галерее художников: итальянских от Антонио Корреджо (1489—1534) до Помпео Баттони (1708—1787), включая флорентийцев Андреа дель Сарто (1486—1530) и Карло Дольчи (1616—1686), венецианцев Якопо Робусти-Тинторетто (1518—1594) и Паоло Веронезе (1528—1588), балонцев Аннибале Каррачи (1560—1605) и Гвидо Рени (1575—1642); французских, среди которых выделялись Юбер Роббер (1733—1808) и Элизабет Виже-Лебрен (1755—1842). С испанской живописью знакомил Эстебан Мурильо (1618—1682), с немецкой – Анжелика Кауфман (1741—1807), голладское искусство представляли пейзажист Соломон ван Рейсдаль (1628—1682), маринист Виллием ван дер Вельце (1633—1707) и сам великий Рембрандт ван Рейн (1606—1669).
Иметь перед глазами такие примеры и не увлечься живописью было невозможно. Маленький Костя подолгу оставался в галерее, рассматривая полотна старых мастеров. Обязательные уроки рисования он дополнял знакомством с техникой выдающихся художников, пытаясь копировать их работы. Рисовал и собственные пейзажи, пробовал себя в жанре портрета. Пока поэтическое перо оставалось непослушным, кисти и карандаши помогали Константину выразить то вдохновение, что дарила ему Павловская гармония искусства и природы.
Чувства, наполнявшие юную душу, еще больше усиливались музыкой, составлявшей неотъемлемую часть жизни Павловска. Каждое лето в перестроенный Константиновский дворец выезжала Михайловская женская патриотическая школа, находившаяся под покровительством Великой княгини Александры Иосифовны. Здесь для учениц устраивались музыкальные вечера, приходя на которые вместе с родителями, Костя завороженно слушал игру А.Г.Рубинштейна (1829—1894), Н.А. Римского-Корсакого (1844—1908), М.А. Балакирева (1836/37—1910). О, блаженные часы восторга – о, пленительные, точно сотворенные волшебством белых ночей аккорды и пассажи! Никогда, никогда не будете вы забыты!
Иногда, взяв виолончель, к музыкантам присоединялся Великий князь Константин Николаевич, и концерт превращался в домашний праздник музыки. Музыка вообще занимала в доме генерал-адмирала самое почетное место, нередко звуча в исполнении прославленных мастеров. В своем дневнике под 19 апреля 1862 года Великий князь записал: «Вечером у меня в кабинете для жинки – Шуберт, Венявский (польский скрипач и композитор, 1835—1880, – Д.Г.) и Кюндингер играли два трио Бетховена. Прелесть, и весь вечерок очень хорошо удался». В Петербурге, в Белом зале Мраморного дворца по пятницам устраивались небольшие концерты, где наравне с профессиональными музыкантами выступал и сам хозяин, в частности, не раз примыкавший к ансамблю виолончелиста А.В. Вержбиловича (1849/50—1911). В 1873 году после кончины Великой княгини Елены Павловны, Константин Николаевич возглавил основанное ею Императорское Русское музыкальное общество, и его петербургский дом встал в один ряд с другими центрами культурной жизни столицы.
Игры упоительной звуки текли.
Мы в нежном восторге внимали.
Все радости неба, все горе земли
Те звуки в себе отражали.
Пленять нас и трогать им было дано:
Пред ними стихали сомненья,
И было так много обид прощено
И пролито слез умиленья!
О, пусть нас уносит волшебной игрой
Туда, в те надзвездные дали,
Где нет ни вражды, ни тревоги земной
Ни зла, ни борьбы, ни печали!
«А.Г. Рубинштейну». Павловск, 1889 г.
Павловск и вовсе был неотделим от музыки. Его знаменитый вокзал давно прославился дававшимися там концертами, на которые собирались как местные дачники, так и специально приезжавшие петербуржцы. По инициативе Константина Николаевича концертный зал был реконструирован, а слева от эстрады соорудили ложу для Великокняжеской семьи. Впрочем, и здесь Его Императорское Высочество можно было подчас увидеть сидящим среди оркестрантов и исполняющим соло на виолончели. Так однажды ему довелось выступить с оркестром под управлением Иоганна Штрауса. Композитор дирижировал в Павловске несколько сезонов (1856—1864) и, проникшись большой любовью к местным красотам, посвятил им вальс «Воспоминания о Павловском парке» и польку «Из Павловского леса». Но главная заслуга Штрауса заключалась в его активном пропагандировании русской музыки. К явному удовольствию Великого князя руководимый «королем вальсов» Павловский оркестр исполнял произведения А.С. Даргомыжского (1813—1869), А.Н. Серова (1820—1871), устраивал целые вечера творчества М.И. Глинки (1804—1857). Просветительский характер таких концертов превратил вокзал Павловска, по сути, в первую русскую филармонию.