Страница:
Так закончилась польская эпопея Константина Николаевича: напряженная, безуспешная и, несмотря на кратковременность, крайне драматичная. В итоге, будто и впрямь воспользовавшись повторением имени правителя, История, эта любительница горькой иронии, повернула свое колесо назад и вернула Польшу в состояние хаоса тридцатилетней давности. Благо, она не заставила Константина-племянника спасаться подобно Константину-дяде от штурмующих дворец заговорщиков; взамен он подвергся покушению террориста, которое положило начало новой угрозе для Императорского Дома. Кстати, та не замедлит проявиться. Не пройдет и трех лет с момента выстрела в Варшаве, как вирус террора, словно шедший по стопам Царского брата, доберется до Петербурга, и возле Летнего сада просвистит первая из пуль, метивших в Государя…
Тем временем бывший Наместник не собирался сидеть сложа руки. Потерпев фиаско в Польше, он не утратил жажды деятельности и после годового отпуска, проведенного за границей, был готов с новыми силами взяться за работу. 1 января 1865 года, сохранив за собою все должности по управлению флотом, Великий князь стал по воле Императора Председателем Государственного совета, высшего законосовещательного учреждения страны. Назначение выглядело знаковым – имя нового «штурмана» России говорило само за себя и недвусмысленно заявляло о дальнейшем курсе Александра Второго.
Константин Николаевич вновь с головой окунулся в работу. Очутившись в знакомой стихии, он с лихостью взялся за распутывание самых сложных вопросов: быстро усваивал суть любого дела, вникал во все детали, изучал мнение специалистов и уже вскоре сам разъяснял сомневающимся пути преодоления трудностей и противоречий. Когда требовалось принять общее решение, в ход пускались его незаурядные способности руководителя, и, вместо бесконечных дебатов, заседание Совета демонстрировало полное единодушие. «Есть много свидетелей, – отмечал русский историк и журналист М.Н. Семевский (1837—1892), – того непрерывного большого и упорного труда, каковой нес на себе в Государственном совете Великий князь Константин Николаевич. Каждое сколько-нибудь важное дело изучаемо было им лично нередко без посредства докладчика. Занимая председательское место, Великий князь всегда приступал к заседанию лишь после тщательного ознакомления со всем тем, что подлежало обсуждению и решению. В начале его служения на посту Председателя Государственного совета пылкость и страстность характера Великого князя несколько порывисто проявлялись, но с течением времени он овладел собой и был вполне на высоте своего положения…»
Александра Иосифовна с трудом пережила постигшие ее перемены. «Ей нравилось быть “Государыней” в Царстве Польском», – писал граф П.А. Валуев и не без иронии вспоминал, как Великая княгиня просила всех следить за уехавшим из Варшавы в начале мятежа мужем, чтобы он не подал в отставку с поста Наместника. Но случившегося не исправить, и, отерев слезы обиды, красавица Сани взялась обустраивать семейные жилища. Раз уж судьба не позволила ей первенствовать в общественном положении, она решила добиться славы хозяйки лучшего дома. Отныне в этом состоял смысл ее жизни.
А что же дети? Их жизнь продолжала идти тем же чередом, что и раньше, то есть до польской «истории», едва не сделавшей их сиротами. Но время вносило свои коррективы – девочки повзрослели, и на горизонте уже обозначилась брачная партия для Ольги. Младшие сыновья, заметно подросшие, продолжали также беспечно играть и резвиться, однако с появлением в семье маленького Вячеслава в их поведение добавилась некоторая доля серьезности – ведь теперь по отношения к малышу они считались старшими.
Впрочем, от Кости серьезность требовалась и по другой причине. В августе 1865 года ему исполнилось 7 лет, что означало вступление в новую пору жизни. Началась учеба, и любимые игрушки должны были потесниться, чтобы уступить место книгам и тетрадям.
Глава II
Мало кто в детстве может знать о своем будущем занятии. С каждым годом познаваемый мир предлагает все больше и больше увлекательных и заманчивых дел, так что в голове ребенка успевает промелькнуть не одна мечта или фантазия, прежде чем юный ум останавливается на чем-нибудь конкретном. На выбор может повлиять множество причин, как объективного, так и субъективного толка, порой он оказывается крайне узким, иногда кажется невозможным вовсе. Но при всех обстоятельствах остается хотя бы гипотетическая возможность избрания собственной стези.
Принадлежность к Императорской фамилии исключила даже это. Каждый представитель Династии сызмальства готовился к военной службе, причем род войск и полк для Августейшего офицера определял Государь. Иногда некоторые нюансы (состояние здоровья кандидата, желание его родителей) могли внести коррективы, но суть решения никогда не менялась. Император производил и дальнейшие назначения Своих родственников, которые, занимая по Его воле административные должности, продолжали оставаться прежде всего военными. Немало в Семье было и тех, кто навсегда связал свою жизнь исключительно с армией.
Великий князь Александр Михайлович, вспоминая свое детство, рассказывал: «Когда какая-нибудь дама, с приторно сладкой улыбкой на губах, спрашивала меня о том, кем бы я хотел быть, то она сама прекрасно знала, что Великий князь Александр не может желать быть ни пожарным, ни машинистом… Выбор моей карьеры был весьма ограничен: он лежал между кавалерией, которой командовал мой дядя, Великий князь Николай Николаевич-старший, артиллерией, которая была в ведении моего отца, и военным флотом, во главе которого стоял мой другой дядя – Великий князь Константин Николаевич… Брат Георгий как-то робко высказал желание сделаться художником-портретистом. Его слова были встречены зловещим молчанием всех присутствующих, и Георгий понял свою ошибку только тогда, когда камер-лакей, обносивший гостей десертом, прошел с малиновым мороженным мимо его прибора».
Писавший для западной публики Александр Михайлович откровенно иронизировал отдельные стороны окружавшего его прежде уклада и даже не попытался объяснить читателю смысл вышеприведенного эпизода. А между тем затронутый в нем вопрос являлся принципиальным для монархической России, где звание офицера неразрывно связывалось в идеале с теми же понятиями, что олицетворялись членами Царского Дома: долг, честь, вера, патриотизм, верность, благородство… Русское воинство воплощало в себе и священную обязанность защиты Отечества, и память о героическом прошлом, и силу Православной церкви, давшей ему имя Христолюбивого, и величие Самодержавного Государя. Оно, как ничто другое, соединяло в себе прошлое и настоящее, национальное и международное, личное и общее, а потому неудивительно, что служба в нем превращалась в одно из первейших призваний Династии.
Нетрудно догадаться, что в доме Константина Николаевича эта тема получила сугубо конкретное направление – флот, – и после «осечки» с Николой все надежды генерал-адмирала были связаны со вторым сыном. Таким образом семилетний Костя оказался лишенным даже такой узкой альтернативы своего будущего, которая имелась у его родственников и о которой так образно расскажет его кузен Александр.
Конечно, временами мальчик мечтал совсем о другой жизни, но чего стоили все эти детские фантазии по сравнению с железной волей отца, проявляющейся при каждом удобном моменте. Однажды Константин Николаевич пригласил к себе в Павловск американского адмирала Д. Фаррагута, чья эскадра зашла с дружеским визитом в Кронштадт. В честь гостя был устроен обед. «Ровно в пять, – записал в дневнике Фаррагут, – генерал-адмирал вошел в столовую. Поздоровавшись с каждым и пригласив всех к столу, он по обычаю своей страны пожелал всем приятного аппетита. В время обеда Великий князь вел оживленный разговор, свидетельствующий о его весьма обширных знаниях, особенно в области флота и кораблестроения. О себе он говорил только как о моряке. В конце обеда Константин Николаевич заметил, что очень хотел, чтобы его старший сын пошел по стопам отца. К сожалению – сказал Великий князь – он страдает морской болезнью и не может быть моряком». В ответ американец, рассыпавшись в любезностях, поспешил выразить надежду, что в семье генерал-адмирала еще будет моряк. «Это мое самое большое желание», – произнес Константин Николаевич и пристально поглядел на сидевшего за столом Костю. Мальчик невольно съежился и опустил глаза. Этот взгляд родителя был ему хорошо знаком – в нем содержался вопрос о готовности сына осуществить отцовское желание и одновременно выражался строгий приказ делать для того все возможное.
В том же 1865 году в связи с началом систематического обучения сына Константин Николаевич подобрал ему воспитателя. Им стал Илья Александрович Зеленой (1841—1906) – профессиональный моряк, окончивший морской корпус, служивший в Тихоокеанской эскадре и только что получивший должность флаг-капитана (т. е. старшего офицера в штабе) самого генерал-адмирала. Несомненно, Великий князь испытывал к Илье Александровичу большое доверие, а оно не в последнюю очередь объяснялось тесной связью семьи Зеленого с военно-морским делом и ее приверженностью передовым идеям. Его отец, будущий адмирал Александр Семенович Зеленой (1809—1892), к тому времени уже более 30 лет служил в администрации Морского корпуса, старший дядя – Иван Ильич (1811—1877) – был членом Ученого Комитета Морского ведомства, а перед тем пять лет редактировал столь дорогой сердцу генерал-адмирала «Морской сборник». Вскоре на посту редактора этого издания окажется другой дядя Ильи Александровича, морской писатель Никандр Ильич Зеленой (1829—1888), а дядя, Семен Ильич (1812—1890), крупный ученый-астроном и председатель Морского ученого Комитета, станет адмиралом и почетным членом Петербургской Академии наук.
Мальчик быстро сблизился со своим наставником. Они вместе читали книги, рассматривали альбомы с репродукциями, беседовали на самые разные темы. А уж рассказать Илья Александрович мог немало. Два года он провел в кругосветном плавании на клипере «Абрек», и впечатлительный Костя жадно внимал его описаниям далеких стран и неизвестных народов. Перед глазами воспитанника вставали картины одна удивительней другой, а услышанные истории о случавшихся в походе приключениях заставляли его сердечко то замирать, то восторженно биться.
Да, романтика морских путешествий – сильное чувство, способное увлечь своей стихией (пусть и в разной мере) практически любого. Именно с нее начиналась карьера множества моряков, но захватила ли она душу маленького Кости или осталась для него лишь приятным развлечением, еще долго оставалось неизвестным.
Гораздо важнее была другая сторона общения: молодой наставник старался развить в воспитаннике ту ответственность, что лежала на представителе Царствующей Фамилии, укрепить в нем нравственные начала и научить его правильно оценивать собственные поступки, делая надлежащие выводы. День за днем, год за годом Костя усваивал азы предстоявшей ему жизни: в чем состоит его долг, каково значение той или иной обязанности, как внутреннее благородство проявляется во внешнем поведении… Самодисциплина, самоанализ, самоконтроль – краеугольные камни образцового характера, к выработке которого должно стремиться всякому благородному человеку, а уж тем более Великому князю. О своем высоком положении никогда нельзя забывать, но постоянно следует помнить и о том, что с тех, кому многое дано, будет и наибольший спрос. Скромность и честность ценятся в людях больше любых заслуг…
Судя по всему, между воспитателем и его подопечным установились теплые и очень доверительные отношения, сохранявшиеся затем долгие годы. Когда детские опыты в стихосложении перерастут у Константина в настоящее творчество, Илья Александрович не только не осудит это отнюдь не Великокняжеское занятие, но поняв и оценив талант воспитанника, поощрит его усилия, согласившись стать первым посредником между автором и издательством. К тому времени уже совершеннолетний Великий князь будет окружен многими людьми, с радостью готовыми оказать ему подобную услугу, и своим выбором И.А. Зеленого на роль доверенного лица он отблагодарит бывшего наставника за понимание и подчеркнет их дружбу.
О дружбе будет свидетельствовать и посвящение И.А. Зеленому нескольких стихов Августейшего поэта. Так имя Ильи Александровича проставлено над стихотворением «Из Апокалипсиса» («Стучася у двери твоей Я стою», 1883) и над первой частью цикла «У Балтийского моря» («Здесь не видно цветов, темный лес поредел», 1890). Заметим, что, надписав таким образом свои произведения, Константин Константинович не только сделает другу самый приятный подарок, но и введет его в узкий круг удостоенных той же чести, среди которых помимо членов Императорской Фамилии и прославленных деятелей культуры окажутся и просто близкие автору люди. Интересно, догадывался ли поэт о том, что имена последних, мало что говорящие потомкам, обретут бессмертие благодаря его доброй лире?
Кроме столь возвышенной благодарности, Константин Константинович проявит в отношении И.А. Зеленого и сугубо практические шаги, предложив ему занять должность управляющего своим Великокняжеским Двором. Подобная перспектива для многих была пределом мечтаний, но для профессионального моряка она, подразумевая окончательное расставание с флотом, оказывалась не такой уж однозначно радостной. И все-таки Илья Александрович согласится ради любимого питомца забыть о штормах, кораблях и походах и откажется от перспективы дослужиться, подобно отцу, дядьям и младшему брату, до генеральских или адмиральских званий. Взамен к пятидесятилетию И.А. Зеленого Константин Константинович добьется для верного товарища придворного чина гофмаршала, что по Табелю о рангах соответствовало званиям генерал-лейтенанта и вице-адмирала.
Но за четверть века до этих событий молодого офицера и Великого князя-отрока волновали совсем другие проблемы. Помимо воспитательных бесед, общего присмотра за поведением подопечного и регулярных отчетов перед его родителями, наставник должен был наладить учебу Константина, организовав подготовку к систематическим занятиям и составив их план. Все так и складывалось, соответствуя принятой в Императорской Семье схеме, когда Великий князь Константин Николаевич чуть было не нарушил традицию. Впрочем, об этом несколько ниже, а пока отметим, что И.А. Зеленой, справившись с задачей начального образования воспитанника, мог смело доверить его дальнейшее обучение специалистам.
Если присмотреться к составу приглашавшихся учителей, можно заметить, что в их рядах соседствовали педагоги разного «калибра». Математику и физику Константину преподавал некий Петр Павлович, морской офицер, приглашенный, вероятно, с целью сразу показать прикладное значение этих наук во флотском деле; с русской словесностью знакомил мало кому известный С.А. Соколов. Но рядом с ними сияло целое созвездие знаменитостей, составлявших цвет отечественной науки и культуры. Ту же словесность в 1873 году согласился преподавать писатель Иван Гончаров, и хотя занятия с ним продлятся недолго (выйдя в отставку литератор предпочтет уединение), Константин всецело попадет под очарование автора «Обыкновенной истории», «Обломова» и «Обрыва». Спустя годы именно И.А. Гончарову он доверит право вынести вердикт своим первым стихам.
Курс русской истории прочитал Великому князю К.Н. Бестужев-Рюмин (1829—1897), выдающийся ученый, писатель, будущий академик. Его отличали критический подход ко многим течениям исторической мысли и прекрасное знание источников: объясняя поступки государственных деятелей прошлого, он стремился проникнуть в их психологию, а описывая развитие общества, придерживался концепции культурно-исторических типов. Ученик был в восторге от этих лекций, продолжавшихся в течение нескольких лет, он старательно вникал в услышанное, а его живое воображение дополняло рассказ историка яркими картинами.
Довелось Константину познакомиться и с оппонентом Бестужего-Рюмина, академиком С.М. Соловьевым (1820—1879), автором фундаментальной «Истории России с древнейших времен». Однако лекции столь маститого ученого не запали, в отличие от бестужевских, в его юную душу, предпочитавшую «историческим закономерностям» живые характеры, а безоговорочным оценкам – возможность самостоятельного суждения. Ближе оказались и мысли Бестужева-Рюмина об исторической исключительности России, для которой жизненно необходима Самодержавная власть. Наконец, сама личность этого профессора, широкообразованного, любящего литературу и боготворящего поэзию А.С. Пушкина (1799—1837), была глубоко симпатична Константину, выделявшему Бестужева-Рюмина среди других учителей.
Уважением ученика пользовался и академик В.В. Безобразов (1828—1889), знакомивший Великого князя с основами политической экономии. Видный экономист, много ездивший по России и собравший богатый материал о ее хозяйстве, В.В. Безобразов являлся сторонником так называемых прогрессистов и входил в число общественных сотрудников генерал-адмирала (несколько лет он служил секретарем возглавлявшегося Константином Николаевичем Русского Географического общества). Слушая его лекции, Костя с интересом узнавал о состоянии русской промышленности и торговли, о финансовой системе и народном благосостоянии. Теория оказалась скучнее: прибыли, трудовая стоимость, капитал, учения А. Смитта (1723—1790) и Д. Рикардо (1772—1823)… Нет, это явно не для него!
Куда заманчивее мир великих героев и ярких событий, открывавшийся на занятиях по всеобщей истории. Их проводил профессор В.В. Бауэр (1833—1884), а читавший курс энциклопедии права профессор И.Е. Андреевский (1831—1891) помогал понять роль и значение народа в исторической жизни государства.
Постепенно кругозор Константина расширили основы естественных наук. Одновременно, как будущий военный, он занимался физподготовкой (три четверти часа ежедневно), фехтованием, верховой ездой и, как представитель верхов общества, осваивал непременные рисование, игру на музыкальных инструментах и владение языками.
Языки давались Константину легко, чему способствовала его феноменальная память. Немецким, родным языком матери, он овладел еще в раннем детстве, английский и французский выучил подростком и в дальнейшем продолжал в них совершенствоваться. Его не оттолкнула даже классическая латынь, пугавшая сверстников-гимназистов своей скучностью и бесполезностью. Ведь зная язык Горация (65—8 до н. э.) и Вергилия (70—19 до н. э.), он мог читать их произведения в подлинниках, ощущая всю прелесть высокой поэзии. А однажды Константину представится возможность применить латынь в житейской ситуации и тем самым с честью выйти из затруднительного положения. Когда в апреле 1908 г. в связи со свадьбой Великой княгини Марии Павловны-младшей со шведским Принцем Карлом-Вильгельмом-Людвигом (1884—1965) в Россию прибудет со свитой отец жениха, король Густав V (1868—1950), в Царском Селе будет дан в честь гостей обед, на котором Константин Константинович окажется за столом рядом с епископом Готфридом Билдингом. Не владевший, кроме родного шведского, ни одним разговорным языком священник сильно смутится, но эрудиция соседа быстро разрядит обстановку – Великий князь обратится к епископу на латыни, и так, подобно римским патрициям, они проговорят в течение всего обеда.
Память памятью, но для хорошей учебы требовались и другие качества: упорство, прилежание, настойчивость. А их-то как раз и не хватало. К тому же Константин не унаследовал от отца тех способностей и той целеустремленности, что помогали юному генерал-адмиралу быстро усваивать новое и добиваться успеха в каждом предмете. Сыну о такой учебе оставалось только мечтать. Его постоянно что-то отвлекало, уводило в сторону, сбивало с толка. «Я чрезвычайно рассеян и не могу сосредоточить мысли на одном предмете, – признавался в дневнике 19-летний Константин. – Я начну думать, и маленький образ, первый поразивший мне зрение, направит мои размышления совершенно в другую сторону».
Рассеянность… У кого-то она результат усталости, у кого-то – признак лени или симптом недуга. Рассеянность Константина иного свойства – в ней уже с ранних лет проявляется некоторая отчужденность, столь характерная для творческих натур, и в тех «маленьких образах», что овладевали порой его думами в самый неподходящий момент, нетрудно распознать предвестников грядущего поэтического вдохновения.
Ежедневно мир раскрывался пред юношей через звуки и краски, и с помощью тех же средств лучше понимался и осваивался. Сухая логика и рациональность точных наук мало что добавляли в эту картину, а то и просто мешали. Ну как, скажите на милость, объяснить с их помощью волшебную красоту звездного неба? Конечно, существует астрономия, а дома, в Павловске, построена великолепная обсерватория с новейшим оборудованием и богатой библиотекой. Но разве возможно, листая каталоги или глядя в телескоп, ощутить те же чувства, что приходят, когда растворяешь окно в ночной сад, а там «небесный свод, как розой златотканой, огнями звезд бесчисленных одет». («Что за краса в ночи…», 1890). И здесь уж не до величин или орбит, ночные светочи рождают мысли о красоте, о вечности, об истине:
И все же, несмотря на некоторые неровности, Константин учился довольно успешно; там, где не хватало способностей, выручала зубрежка, а в том, к чему «лежала душа», быстро достигались яркие результаты. Больше всего они проявлялись в музыке – ежедневно с 9 до 10 утра Великий князь упражнялся в игре на фортепьяно, получая удовольствие сам и радуя успехами учителей. Здесь совпало все: и собственный талант, обнаруженный у него еще в 5-летнем возрасте, и царивший дома культ музыкального искусства, и уровень приглашенных преподавателей.
Константину посчастливилось заниматься с пианистом и композитором Р.В. Кюндингером (1832—1913), профессором (1879) петербургской консерватории, обучавшем в свое время самого П.И.Чайковского (1840—1893). История и теория музыки постигались Великим князем с помощью проффесора Г.А. Лароша (1845—1904), ученика А.Г. Рубинштейна (1829—1894) и близкого друга П.И. Чайковского. Убежденный сторонник возвращения к «стилю классиков», Ларош привил те же взгляды и своему воспитаннику, наделенному, как оказалось, тонким пониманием музыкальной эстетики.
Отметим, что с обоими учителями-музыкантами у Константина Константиновича сложатся долгие приятельские отношения. Они всегда будут желанными гостями в его доме. Ларош как интересный собеседник, а Кюндингер еще и как хороший партнер для игры в четыре руки. Из других учителей подобного внимания удостоится, пожалуй, только К.Н. Бестужев-Рюмин.
Тем временем, пока сын получал необходимые знания, отец все пристальнее присматривался к его склонностям. В Костюшке явственно проступал гуманитарий, а это никак не вязалось с родительским планом. История, литература и музыка – вещи, конечно, хорошие, полезные. Но только для общего развития. Он, Константин Николаевич, и сам с удовольствием посвящает им свободное время, однако на первом месте всегда должно оставаться исполнение долга, а оно предполагает приоритет совсем иных знаний. Впрочем, всегда ли уж иных, и почему бы не предположить, что новая эпоха может потребовать от членов Династии специалистов не только в военном деле, но и в области экономики или права. Да и Запад подает пример: сама Королева Виктория (1819—1901) отказала Наследнику престола Эдуарду (1841—1910) в офицерской карьере, и Принц Уэльский по настоянию родителей прослушал в Эдинбурге курс промышленной химии, занимался в Оксфорде юридическими науками и совершенствовался в Кембридже в иностранных языках, истории и литературе. Наконец, одно вовсе не исключало другое – Кронпринц Германии Вильгельм (1859—1940), почти ровесник Кости, в восемнадцать лет поступил в Боннский университет, а в двадцать начал военную службу в Потсдаме.
Подобные размышления привели в конце концов генерал-адмирала к невероятной для Императорской Семьи мысли – его второй сын (не забывая, разумеется, о море) вполне мог бы ради пользы Отечеству пополнить свои знания на университетской скамье. Позднее сын Константина Константиновича, Князь Гавриил, вспоминал: «Я слышал от матушки, что дед хотел, чтобы мой отец и дяденька (Великий князь Дмитрий Константинович), поступили в Московский университет, но, к сожалению, поступить в университет им не удалось. К этому оказалось слишком много препятствий – а главное, желание деда расходилось с придворными взглядами того времени».
Тем временем бывший Наместник не собирался сидеть сложа руки. Потерпев фиаско в Польше, он не утратил жажды деятельности и после годового отпуска, проведенного за границей, был готов с новыми силами взяться за работу. 1 января 1865 года, сохранив за собою все должности по управлению флотом, Великий князь стал по воле Императора Председателем Государственного совета, высшего законосовещательного учреждения страны. Назначение выглядело знаковым – имя нового «штурмана» России говорило само за себя и недвусмысленно заявляло о дальнейшем курсе Александра Второго.
Константин Николаевич вновь с головой окунулся в работу. Очутившись в знакомой стихии, он с лихостью взялся за распутывание самых сложных вопросов: быстро усваивал суть любого дела, вникал во все детали, изучал мнение специалистов и уже вскоре сам разъяснял сомневающимся пути преодоления трудностей и противоречий. Когда требовалось принять общее решение, в ход пускались его незаурядные способности руководителя, и, вместо бесконечных дебатов, заседание Совета демонстрировало полное единодушие. «Есть много свидетелей, – отмечал русский историк и журналист М.Н. Семевский (1837—1892), – того непрерывного большого и упорного труда, каковой нес на себе в Государственном совете Великий князь Константин Николаевич. Каждое сколько-нибудь важное дело изучаемо было им лично нередко без посредства докладчика. Занимая председательское место, Великий князь всегда приступал к заседанию лишь после тщательного ознакомления со всем тем, что подлежало обсуждению и решению. В начале его служения на посту Председателя Государственного совета пылкость и страстность характера Великого князя несколько порывисто проявлялись, но с течением времени он овладел собой и был вполне на высоте своего положения…»
Александра Иосифовна с трудом пережила постигшие ее перемены. «Ей нравилось быть “Государыней” в Царстве Польском», – писал граф П.А. Валуев и не без иронии вспоминал, как Великая княгиня просила всех следить за уехавшим из Варшавы в начале мятежа мужем, чтобы он не подал в отставку с поста Наместника. Но случившегося не исправить, и, отерев слезы обиды, красавица Сани взялась обустраивать семейные жилища. Раз уж судьба не позволила ей первенствовать в общественном положении, она решила добиться славы хозяйки лучшего дома. Отныне в этом состоял смысл ее жизни.
А что же дети? Их жизнь продолжала идти тем же чередом, что и раньше, то есть до польской «истории», едва не сделавшей их сиротами. Но время вносило свои коррективы – девочки повзрослели, и на горизонте уже обозначилась брачная партия для Ольги. Младшие сыновья, заметно подросшие, продолжали также беспечно играть и резвиться, однако с появлением в семье маленького Вячеслава в их поведение добавилась некоторая доля серьезности – ведь теперь по отношения к малышу они считались старшими.
Впрочем, от Кости серьезность требовалась и по другой причине. В августе 1865 года ему исполнилось 7 лет, что означало вступление в новую пору жизни. Началась учеба, и любимые игрушки должны были потесниться, чтобы уступить место книгам и тетрадям.
Глава II
Nosce te ipsum*
Смотри: не каждый ли из нас
Несовершенное созданье?
К.Р.
Мало кто в детстве может знать о своем будущем занятии. С каждым годом познаваемый мир предлагает все больше и больше увлекательных и заманчивых дел, так что в голове ребенка успевает промелькнуть не одна мечта или фантазия, прежде чем юный ум останавливается на чем-нибудь конкретном. На выбор может повлиять множество причин, как объективного, так и субъективного толка, порой он оказывается крайне узким, иногда кажется невозможным вовсе. Но при всех обстоятельствах остается хотя бы гипотетическая возможность избрания собственной стези.
Принадлежность к Императорской фамилии исключила даже это. Каждый представитель Династии сызмальства готовился к военной службе, причем род войск и полк для Августейшего офицера определял Государь. Иногда некоторые нюансы (состояние здоровья кандидата, желание его родителей) могли внести коррективы, но суть решения никогда не менялась. Император производил и дальнейшие назначения Своих родственников, которые, занимая по Его воле административные должности, продолжали оставаться прежде всего военными. Немало в Семье было и тех, кто навсегда связал свою жизнь исключительно с армией.
Великий князь Александр Михайлович, вспоминая свое детство, рассказывал: «Когда какая-нибудь дама, с приторно сладкой улыбкой на губах, спрашивала меня о том, кем бы я хотел быть, то она сама прекрасно знала, что Великий князь Александр не может желать быть ни пожарным, ни машинистом… Выбор моей карьеры был весьма ограничен: он лежал между кавалерией, которой командовал мой дядя, Великий князь Николай Николаевич-старший, артиллерией, которая была в ведении моего отца, и военным флотом, во главе которого стоял мой другой дядя – Великий князь Константин Николаевич… Брат Георгий как-то робко высказал желание сделаться художником-портретистом. Его слова были встречены зловещим молчанием всех присутствующих, и Георгий понял свою ошибку только тогда, когда камер-лакей, обносивший гостей десертом, прошел с малиновым мороженным мимо его прибора».
Писавший для западной публики Александр Михайлович откровенно иронизировал отдельные стороны окружавшего его прежде уклада и даже не попытался объяснить читателю смысл вышеприведенного эпизода. А между тем затронутый в нем вопрос являлся принципиальным для монархической России, где звание офицера неразрывно связывалось в идеале с теми же понятиями, что олицетворялись членами Царского Дома: долг, честь, вера, патриотизм, верность, благородство… Русское воинство воплощало в себе и священную обязанность защиты Отечества, и память о героическом прошлом, и силу Православной церкви, давшей ему имя Христолюбивого, и величие Самодержавного Государя. Оно, как ничто другое, соединяло в себе прошлое и настоящее, национальное и международное, личное и общее, а потому неудивительно, что служба в нем превращалась в одно из первейших призваний Династии.
Нетрудно догадаться, что в доме Константина Николаевича эта тема получила сугубо конкретное направление – флот, – и после «осечки» с Николой все надежды генерал-адмирала были связаны со вторым сыном. Таким образом семилетний Костя оказался лишенным даже такой узкой альтернативы своего будущего, которая имелась у его родственников и о которой так образно расскажет его кузен Александр.
Конечно, временами мальчик мечтал совсем о другой жизни, но чего стоили все эти детские фантазии по сравнению с железной волей отца, проявляющейся при каждом удобном моменте. Однажды Константин Николаевич пригласил к себе в Павловск американского адмирала Д. Фаррагута, чья эскадра зашла с дружеским визитом в Кронштадт. В честь гостя был устроен обед. «Ровно в пять, – записал в дневнике Фаррагут, – генерал-адмирал вошел в столовую. Поздоровавшись с каждым и пригласив всех к столу, он по обычаю своей страны пожелал всем приятного аппетита. В время обеда Великий князь вел оживленный разговор, свидетельствующий о его весьма обширных знаниях, особенно в области флота и кораблестроения. О себе он говорил только как о моряке. В конце обеда Константин Николаевич заметил, что очень хотел, чтобы его старший сын пошел по стопам отца. К сожалению – сказал Великий князь – он страдает морской болезнью и не может быть моряком». В ответ американец, рассыпавшись в любезностях, поспешил выразить надежду, что в семье генерал-адмирала еще будет моряк. «Это мое самое большое желание», – произнес Константин Николаевич и пристально поглядел на сидевшего за столом Костю. Мальчик невольно съежился и опустил глаза. Этот взгляд родителя был ему хорошо знаком – в нем содержался вопрос о готовности сына осуществить отцовское желание и одновременно выражался строгий приказ делать для того все возможное.
В том же 1865 году в связи с началом систематического обучения сына Константин Николаевич подобрал ему воспитателя. Им стал Илья Александрович Зеленой (1841—1906) – профессиональный моряк, окончивший морской корпус, служивший в Тихоокеанской эскадре и только что получивший должность флаг-капитана (т. е. старшего офицера в штабе) самого генерал-адмирала. Несомненно, Великий князь испытывал к Илье Александровичу большое доверие, а оно не в последнюю очередь объяснялось тесной связью семьи Зеленого с военно-морским делом и ее приверженностью передовым идеям. Его отец, будущий адмирал Александр Семенович Зеленой (1809—1892), к тому времени уже более 30 лет служил в администрации Морского корпуса, старший дядя – Иван Ильич (1811—1877) – был членом Ученого Комитета Морского ведомства, а перед тем пять лет редактировал столь дорогой сердцу генерал-адмирала «Морской сборник». Вскоре на посту редактора этого издания окажется другой дядя Ильи Александровича, морской писатель Никандр Ильич Зеленой (1829—1888), а дядя, Семен Ильич (1812—1890), крупный ученый-астроном и председатель Морского ученого Комитета, станет адмиралом и почетным членом Петербургской Академии наук.
Мальчик быстро сблизился со своим наставником. Они вместе читали книги, рассматривали альбомы с репродукциями, беседовали на самые разные темы. А уж рассказать Илья Александрович мог немало. Два года он провел в кругосветном плавании на клипере «Абрек», и впечатлительный Костя жадно внимал его описаниям далеких стран и неизвестных народов. Перед глазами воспитанника вставали картины одна удивительней другой, а услышанные истории о случавшихся в походе приключениях заставляли его сердечко то замирать, то восторженно биться.
Да, романтика морских путешествий – сильное чувство, способное увлечь своей стихией (пусть и в разной мере) практически любого. Именно с нее начиналась карьера множества моряков, но захватила ли она душу маленького Кости или осталась для него лишь приятным развлечением, еще долго оставалось неизвестным.
Гораздо важнее была другая сторона общения: молодой наставник старался развить в воспитаннике ту ответственность, что лежала на представителе Царствующей Фамилии, укрепить в нем нравственные начала и научить его правильно оценивать собственные поступки, делая надлежащие выводы. День за днем, год за годом Костя усваивал азы предстоявшей ему жизни: в чем состоит его долг, каково значение той или иной обязанности, как внутреннее благородство проявляется во внешнем поведении… Самодисциплина, самоанализ, самоконтроль – краеугольные камни образцового характера, к выработке которого должно стремиться всякому благородному человеку, а уж тем более Великому князю. О своем высоком положении никогда нельзя забывать, но постоянно следует помнить и о том, что с тех, кому многое дано, будет и наибольший спрос. Скромность и честность ценятся в людях больше любых заслуг…
Судя по всему, между воспитателем и его подопечным установились теплые и очень доверительные отношения, сохранявшиеся затем долгие годы. Когда детские опыты в стихосложении перерастут у Константина в настоящее творчество, Илья Александрович не только не осудит это отнюдь не Великокняжеское занятие, но поняв и оценив талант воспитанника, поощрит его усилия, согласившись стать первым посредником между автором и издательством. К тому времени уже совершеннолетний Великий князь будет окружен многими людьми, с радостью готовыми оказать ему подобную услугу, и своим выбором И.А. Зеленого на роль доверенного лица он отблагодарит бывшего наставника за понимание и подчеркнет их дружбу.
О дружбе будет свидетельствовать и посвящение И.А. Зеленому нескольких стихов Августейшего поэта. Так имя Ильи Александровича проставлено над стихотворением «Из Апокалипсиса» («Стучася у двери твоей Я стою», 1883) и над первой частью цикла «У Балтийского моря» («Здесь не видно цветов, темный лес поредел», 1890). Заметим, что, надписав таким образом свои произведения, Константин Константинович не только сделает другу самый приятный подарок, но и введет его в узкий круг удостоенных той же чести, среди которых помимо членов Императорской Фамилии и прославленных деятелей культуры окажутся и просто близкие автору люди. Интересно, догадывался ли поэт о том, что имена последних, мало что говорящие потомкам, обретут бессмертие благодаря его доброй лире?
Кроме столь возвышенной благодарности, Константин Константинович проявит в отношении И.А. Зеленого и сугубо практические шаги, предложив ему занять должность управляющего своим Великокняжеским Двором. Подобная перспектива для многих была пределом мечтаний, но для профессионального моряка она, подразумевая окончательное расставание с флотом, оказывалась не такой уж однозначно радостной. И все-таки Илья Александрович согласится ради любимого питомца забыть о штормах, кораблях и походах и откажется от перспективы дослужиться, подобно отцу, дядьям и младшему брату, до генеральских или адмиральских званий. Взамен к пятидесятилетию И.А. Зеленого Константин Константинович добьется для верного товарища придворного чина гофмаршала, что по Табелю о рангах соответствовало званиям генерал-лейтенанта и вице-адмирала.
Но за четверть века до этих событий молодого офицера и Великого князя-отрока волновали совсем другие проблемы. Помимо воспитательных бесед, общего присмотра за поведением подопечного и регулярных отчетов перед его родителями, наставник должен был наладить учебу Константина, организовав подготовку к систематическим занятиям и составив их план. Все так и складывалось, соответствуя принятой в Императорской Семье схеме, когда Великий князь Константин Николаевич чуть было не нарушил традицию. Впрочем, об этом несколько ниже, а пока отметим, что И.А. Зеленой, справившись с задачей начального образования воспитанника, мог смело доверить его дальнейшее обучение специалистам.
Если присмотреться к составу приглашавшихся учителей, можно заметить, что в их рядах соседствовали педагоги разного «калибра». Математику и физику Константину преподавал некий Петр Павлович, морской офицер, приглашенный, вероятно, с целью сразу показать прикладное значение этих наук во флотском деле; с русской словесностью знакомил мало кому известный С.А. Соколов. Но рядом с ними сияло целое созвездие знаменитостей, составлявших цвет отечественной науки и культуры. Ту же словесность в 1873 году согласился преподавать писатель Иван Гончаров, и хотя занятия с ним продлятся недолго (выйдя в отставку литератор предпочтет уединение), Константин всецело попадет под очарование автора «Обыкновенной истории», «Обломова» и «Обрыва». Спустя годы именно И.А. Гончарову он доверит право вынести вердикт своим первым стихам.
Курс русской истории прочитал Великому князю К.Н. Бестужев-Рюмин (1829—1897), выдающийся ученый, писатель, будущий академик. Его отличали критический подход ко многим течениям исторической мысли и прекрасное знание источников: объясняя поступки государственных деятелей прошлого, он стремился проникнуть в их психологию, а описывая развитие общества, придерживался концепции культурно-исторических типов. Ученик был в восторге от этих лекций, продолжавшихся в течение нескольких лет, он старательно вникал в услышанное, а его живое воображение дополняло рассказ историка яркими картинами.
Довелось Константину познакомиться и с оппонентом Бестужего-Рюмина, академиком С.М. Соловьевым (1820—1879), автором фундаментальной «Истории России с древнейших времен». Однако лекции столь маститого ученого не запали, в отличие от бестужевских, в его юную душу, предпочитавшую «историческим закономерностям» живые характеры, а безоговорочным оценкам – возможность самостоятельного суждения. Ближе оказались и мысли Бестужева-Рюмина об исторической исключительности России, для которой жизненно необходима Самодержавная власть. Наконец, сама личность этого профессора, широкообразованного, любящего литературу и боготворящего поэзию А.С. Пушкина (1799—1837), была глубоко симпатична Константину, выделявшему Бестужева-Рюмина среди других учителей.
Уважением ученика пользовался и академик В.В. Безобразов (1828—1889), знакомивший Великого князя с основами политической экономии. Видный экономист, много ездивший по России и собравший богатый материал о ее хозяйстве, В.В. Безобразов являлся сторонником так называемых прогрессистов и входил в число общественных сотрудников генерал-адмирала (несколько лет он служил секретарем возглавлявшегося Константином Николаевичем Русского Географического общества). Слушая его лекции, Костя с интересом узнавал о состоянии русской промышленности и торговли, о финансовой системе и народном благосостоянии. Теория оказалась скучнее: прибыли, трудовая стоимость, капитал, учения А. Смитта (1723—1790) и Д. Рикардо (1772—1823)… Нет, это явно не для него!
Куда заманчивее мир великих героев и ярких событий, открывавшийся на занятиях по всеобщей истории. Их проводил профессор В.В. Бауэр (1833—1884), а читавший курс энциклопедии права профессор И.Е. Андреевский (1831—1891) помогал понять роль и значение народа в исторической жизни государства.
Постепенно кругозор Константина расширили основы естественных наук. Одновременно, как будущий военный, он занимался физподготовкой (три четверти часа ежедневно), фехтованием, верховой ездой и, как представитель верхов общества, осваивал непременные рисование, игру на музыкальных инструментах и владение языками.
Языки давались Константину легко, чему способствовала его феноменальная память. Немецким, родным языком матери, он овладел еще в раннем детстве, английский и французский выучил подростком и в дальнейшем продолжал в них совершенствоваться. Его не оттолкнула даже классическая латынь, пугавшая сверстников-гимназистов своей скучностью и бесполезностью. Ведь зная язык Горация (65—8 до н. э.) и Вергилия (70—19 до н. э.), он мог читать их произведения в подлинниках, ощущая всю прелесть высокой поэзии. А однажды Константину представится возможность применить латынь в житейской ситуации и тем самым с честью выйти из затруднительного положения. Когда в апреле 1908 г. в связи со свадьбой Великой княгини Марии Павловны-младшей со шведским Принцем Карлом-Вильгельмом-Людвигом (1884—1965) в Россию прибудет со свитой отец жениха, король Густав V (1868—1950), в Царском Селе будет дан в честь гостей обед, на котором Константин Константинович окажется за столом рядом с епископом Готфридом Билдингом. Не владевший, кроме родного шведского, ни одним разговорным языком священник сильно смутится, но эрудиция соседа быстро разрядит обстановку – Великий князь обратится к епископу на латыни, и так, подобно римским патрициям, они проговорят в течение всего обеда.
Память памятью, но для хорошей учебы требовались и другие качества: упорство, прилежание, настойчивость. А их-то как раз и не хватало. К тому же Константин не унаследовал от отца тех способностей и той целеустремленности, что помогали юному генерал-адмиралу быстро усваивать новое и добиваться успеха в каждом предмете. Сыну о такой учебе оставалось только мечтать. Его постоянно что-то отвлекало, уводило в сторону, сбивало с толка. «Я чрезвычайно рассеян и не могу сосредоточить мысли на одном предмете, – признавался в дневнике 19-летний Константин. – Я начну думать, и маленький образ, первый поразивший мне зрение, направит мои размышления совершенно в другую сторону».
Рассеянность… У кого-то она результат усталости, у кого-то – признак лени или симптом недуга. Рассеянность Константина иного свойства – в ней уже с ранних лет проявляется некоторая отчужденность, столь характерная для творческих натур, и в тех «маленьких образах», что овладевали порой его думами в самый неподходящий момент, нетрудно распознать предвестников грядущего поэтического вдохновения.
Ежедневно мир раскрывался пред юношей через звуки и краски, и с помощью тех же средств лучше понимался и осваивался. Сухая логика и рациональность точных наук мало что добавляли в эту картину, а то и просто мешали. Ну как, скажите на милость, объяснить с их помощью волшебную красоту звездного неба? Конечно, существует астрономия, а дома, в Павловске, построена великолепная обсерватория с новейшим оборудованием и богатой библиотекой. Но разве возможно, листая каталоги или глядя в телескоп, ощутить те же чувства, что приходят, когда растворяешь окно в ночной сад, а там «небесный свод, как розой златотканой, огнями звезд бесчисленных одет». («Что за краса в ночи…», 1890). И здесь уж не до величин или орбит, ночные светочи рождают мысли о красоте, о вечности, об истине:
Трудные отношения сложились не только с астрономией, которую ученик все-таки освоил. Хуже всего дела обстояли с математикой – ее Константин еле переносил и в конце концов возненавидел всей душой. Никакие доводы о том, что будущий моряк не сможет обойтись без умения производить расчеты, на него не действовали. Формулы и уравнения раздражали его уже одним фактом своего существования, и сама мысль о новой встрече с этими безжалостными созданиями портила все настроение еще за сутки до урока.
Как вы кротко царите в торжественном блеске,
Бестелесною вечно сияя красою!
Наша ложь, наша злоба в неистовом плеске
Никогда не коснутся вас мутной волною.
И чем выше вы, звезды, и чем недоступней,
Тем отрадней следить нам плененным вас взором.
Чем мрачней, чем ничтожнее мы и преступней —
Тем светлей вы и чище нетленным убором.
«Утомленный дневной суетою…», 1888 г.
И все же, несмотря на некоторые неровности, Константин учился довольно успешно; там, где не хватало способностей, выручала зубрежка, а в том, к чему «лежала душа», быстро достигались яркие результаты. Больше всего они проявлялись в музыке – ежедневно с 9 до 10 утра Великий князь упражнялся в игре на фортепьяно, получая удовольствие сам и радуя успехами учителей. Здесь совпало все: и собственный талант, обнаруженный у него еще в 5-летнем возрасте, и царивший дома культ музыкального искусства, и уровень приглашенных преподавателей.
Константину посчастливилось заниматься с пианистом и композитором Р.В. Кюндингером (1832—1913), профессором (1879) петербургской консерватории, обучавшем в свое время самого П.И.Чайковского (1840—1893). История и теория музыки постигались Великим князем с помощью проффесора Г.А. Лароша (1845—1904), ученика А.Г. Рубинштейна (1829—1894) и близкого друга П.И. Чайковского. Убежденный сторонник возвращения к «стилю классиков», Ларош привил те же взгляды и своему воспитаннику, наделенному, как оказалось, тонким пониманием музыкальной эстетики.
Отметим, что с обоими учителями-музыкантами у Константина Константиновича сложатся долгие приятельские отношения. Они всегда будут желанными гостями в его доме. Ларош как интересный собеседник, а Кюндингер еще и как хороший партнер для игры в четыре руки. Из других учителей подобного внимания удостоится, пожалуй, только К.Н. Бестужев-Рюмин.
Тем временем, пока сын получал необходимые знания, отец все пристальнее присматривался к его склонностям. В Костюшке явственно проступал гуманитарий, а это никак не вязалось с родительским планом. История, литература и музыка – вещи, конечно, хорошие, полезные. Но только для общего развития. Он, Константин Николаевич, и сам с удовольствием посвящает им свободное время, однако на первом месте всегда должно оставаться исполнение долга, а оно предполагает приоритет совсем иных знаний. Впрочем, всегда ли уж иных, и почему бы не предположить, что новая эпоха может потребовать от членов Династии специалистов не только в военном деле, но и в области экономики или права. Да и Запад подает пример: сама Королева Виктория (1819—1901) отказала Наследнику престола Эдуарду (1841—1910) в офицерской карьере, и Принц Уэльский по настоянию родителей прослушал в Эдинбурге курс промышленной химии, занимался в Оксфорде юридическими науками и совершенствовался в Кембридже в иностранных языках, истории и литературе. Наконец, одно вовсе не исключало другое – Кронпринц Германии Вильгельм (1859—1940), почти ровесник Кости, в восемнадцать лет поступил в Боннский университет, а в двадцать начал военную службу в Потсдаме.
Подобные размышления привели в конце концов генерал-адмирала к невероятной для Императорской Семьи мысли – его второй сын (не забывая, разумеется, о море) вполне мог бы ради пользы Отечеству пополнить свои знания на университетской скамье. Позднее сын Константина Константиновича, Князь Гавриил, вспоминал: «Я слышал от матушки, что дед хотел, чтобы мой отец и дяденька (Великий князь Дмитрий Константинович), поступили в Московский университет, но, к сожалению, поступить в университет им не удалось. К этому оказалось слишком много препятствий – а главное, желание деда расходилось с придворными взглядами того времени».