Дмитрий Миропольский. Ундецима, или Смерть на Посошок

Дмитрий Миропольский
Ундецима, или Смерть на Посошок

Warning!

   Перво-наперво: предупреждён – значит вооружён.
   Если любые описанные события совпали с теми, которые происходили с реальными людьми, животными, растениями, напитками, государствами, предметами и звуками – это случайность.
   Только случайно могли совпасть место, время и обстоятельства происходящих событий с действительностью.
   И тем более случайны совпадения любых персонажей с вероятными прототипами.
   Случайны явные и неявные цитаты; случайно их соответствие известным и неизвестным текстам…
   Всё, всё совершенно случайно!
   Даже сама эта книга появилась на свет по воле случая.
   А уж то, что она попала в руки читателя – вообще чистая случайность.

   Правда необычнее вымысла: вымысел обязан держаться в рамках правдоподобия, а правда – нет.

Марк Твен

   Так называемые парадоксы автора, шокирующие читателя, часто находятся не в книге автора, а в голове читателя.

Фридрих Ницше

   Художника может обидеть каждый.
   Зато художник может обидеть всех.

Житейская мудрость

   Я умер.
   Когда приходит кирдык или обнимает кондратий, всё просто и понятно.
   Склеить ласты, двинуть кони, перекинуться, зажмуриться, гавкнуть и всё такое – вариантов у меня было не меньше, чем у любого. Даже больше.
   Я мог томно испустить последний вздох и почить в горних, как лирический герой женского романа. Мог сурово и мужественно отдать концы, как в песне: «Товарищ, я вахты не в силах стоять, – сказал кочегар кочегару», и дальше: «Упал… Сердце больше не билось». Мог, по-умному говоря, естественно и необратимо прекратить жизнедеятельность…
   А штука в том, что жизнедеятельность я прекратил неестественно. Но вроде пока обратимо. Надеюсь, так.
   Мне тридцать семь лет.
   Из них двадцать пять я занимаюсь музыкой.
   Из них пятнадцать ушли на то, чтобы одержимый провинциальный мальчик добрался до вершин гитаризма. Не знаю, кто сейчас в нашей Великой Стране может играть, как я, но даже в мире таких не густо.
   Я давно перестал считать победы на конкурсах и фестивалях, все эти бесконечные призы и награды. Топ достигнут. Получена Самая Престижная Музыкальная Премия в мире. Самый Главный руководитель на торжественном приёме в Державном Центре собственноручно пожаловал меня Почётным Званием…
   …и тут жизнь кончилась.
   Со мной перестала разговаривать Моя Гитара.
   А ещё от меня ушла Любимая Жена.

* * *

   Когда я говорю – Любимая Жена, это не значит, что есть ещё нелюбимая.
   Но сказать просто Жена – это всё равно как лабать фламенко от ля-минора и на коду выйти в бескайфовый ми-мажор. То есть не обыграть мажорный септ гаммой римского-Корсакова, таким симметричным ладом тон-полутон-тон-полутон. Не добавить к большой терции соль-диез с чистой квинтой си малую секунду фа. И даже не дотянуться через октаву до малой ноны…
   Короче, сказать просто Жена – ничего не сказать.
   А сказать просто Любимая – получится как у бабки, которая внучку учила: мол, у порядочной девушки бывает только одна любовь. Внучка спрашивает: «И что, единственная любовь твоей жизни – дедушка?!» «Нет, – говорит бабка, – единственная любовь моей жизни – моряки!»
   Я своих единственных звал возлюбленными. Рекрутировал из окружающей действительности, по взаимной охоте и без дискриминации. «Пианистка, нет? А что – арфа, скрипка, домра, флейта? По барабану, иди сюда!» Певицы тоже случались: солистки были не прочь хором, хористки предпочитали соло… Барышни журнально-газетные радовали. «Интервью пришла брать? На, бери!» Поклонницы – куда же без них…
   Всё по-честному. Поразвлеклись и разбежались. Аттракцион «Уйми гормон». Иногда возлюбленные претендовали на «я ведь твоя девушка, да?» Единицы достигали статуса временной дамы сердца…
   А потом появилась Любимая, и остальные тётки отвяли удивительно быстро. Странным образом сами собой потерялись – даже раньше, чем она стала Женой. Толком удивиться я тогда не успел, потому что Любимая Жена сразила меня другим: она мгновенно и запросто поладила с Моей Гитарой.
   Когда я говорю – Моя Гитара, речь тоже не просто о деревянном шестиструнном станке за штуку-другую баксов. Приличных гитар у меня в хозяйстве набралось больше двух десятков. Смотришь перед концертом на стойки, где они развешаны, и тормозишь: какую брать-то? Баран бараном… Бывало, опаздывал из-за этого.
   И дело не в том, что имя у Моей Гитары заковыристое, любому латиносу на зависть: Ovation Custom Legend 1669 выпуска 1985 года с увеличенной мензурой и встроенным мидидрайвером. Не вдруг запомнишь и хрен с ходу выговоришь. Поэтому в миру она – Овация Си Эл. А для меня – Моя Гитара.
   Дело не в том, ка́к она мне досталась и что́ мы с ней вытворяли. Дело даже не в том, что сам Великий Гринго, когда впервые увидел Мою Гитару, тут же загорелся её купить. Любые деньги предлагал, и до сих пор предлагает, хотя с тех пор уж сколько лет… Видно, понял. На то он и великий, а не какой-нибудь там.
   Дело в том, что Моя Гитара со мной разговаривает. Она со мной, я – с ней. Дело именно в этих наших разговорах, о которых догадался Великий Гринго, которые умела слышать Любимая Жена…
   …и которые закончились, неестественно прекратив мою жизнедеятельность. Две стервы, Жена и Гитара, сговорились и бросили меня. Вот, собственно, и всё.
   Теперь погибнут люди. Много людей. Тысячи три или пять – это минимум. Скорее, намного больше.
   Ни их, ни себя я не жалею. А вот как всё случится – не знаю пока.
   Надо покумекать.

* * *

   Первый раз я взял в руки пистолет…
   Сколько же мне тогда было? Лет семь, наверное, или восемь.
   Мы с Отцом пришли к его приятелю, Старому Вояке. Почти в самом центре нашего Промышленного Города облупленная стена огораживала огромный кусок земли, на котором умещались трамвайный парк и гарнизонный тир. Даже не один тир, а несколько – это я уже потом узнал; под них переделали старые пакгаузы. Ну, как переделали… Окна кирпичом заложили, свет поставили, отбойники, мешки с песком, стальные шкафы, ящики для стреляных гильз, столики для стрелков, мишени – вот и вся реконструкция.
   Зато оружия Старый Вояка накопил невероятную гору: по-моему, он собирал все стволы, которые состояли на вооружении за последние сто лет. Мало того, это добро было исправно и снаряжено горами патронов. Винтовки, автоматы, пистолеты, револьверы… Ходили слухи даже про три рабочих пулемёта «Максим». Насчёт трёх не знаю, а один я, став постарше, своими глазами видел. Гарнизонное начальство спьяну лупило из него в самом большом тире, стометровом: меня посылали отнести туда новые цинки с пулемётными лентами.
   Там же потом Старый Вояка тренировал снайперов для горячих точек, пристреливал хозяевам жизни дорогие охотничьи ружья, опробовал всякую экзотику – легальную, не очень и вообще левую. Но это уже без меня: из нашего Промышленного Города я рванул в Столицу…
   А тогда Отец растил из меня настоящего мужчину. Первый раз посадил за руль, когда я и дороги-то ещё не видел: даже подпрыгивая на отцовских коленях, едва-едва мог разглядеть капот. Зимой лыжи и коньки просто прирастали к ногам. Летом я ходил мало, чаще бегал – если не ездил на велосипеде, конечно, и не гонял мяч. Теоретически мог пропустить занятия в школе, но утреннюю зарядку – никогда.
   Старый Вояка приговаривал: «Причина невыполнения задачи для солдата может быть только одна. Смерть». Моей задачей было – стать мужчиной. «Подбери нюни!» – чуть что, командовал Отец, и я подбирал.
   Тир стал очередным этапом намеченного пути к мужеству. Увидав настоящее оружие, я забыл обо всём на свете. Старый Вояка вложил в мою детскую ладонь настоящий пистолет. Огромный, покоцанный, с протёртым воронением и ребристой холодной рукояткой. Слишком тяжёлый даже без обоймы. Я держал его двумя руками и водил стволом от мишени к мишени, стараясь не потерять прицел. Делов-то: мушка, прорезь… Мы каждые выходные стреляли с Отцом из пневматики в «Луна-парке».
   Пока Старый Вояка не вернул меня к действительности и не вытащил пистолет из скрюченных от напряжения пальцев, я успел побывать всеми индейцами, всеми ковбоями и вообще всеми киношными героями, которых только смог вспомнить с оружием в руках. «Ты приводи его, – сказал Отцу Старый Вояка. – Толк будет». Он подарил мне стреляную гильзу. А ещё я влюбился в ощущение тяжёлой стали в руках и в запахи – холодных каменных стен, горелого пороха, кислой латуни гильз и терпкой оружейной смазки. Дразнящие запахи стрелкового тира.
   В секцию брали с двенадцати лет. К этому времени я уже натыркался так, что давал фору пацанам постарше. А в четырнадцать легко выбивал норму кандидата в мастера. «Навык меткости есть результат правильного обучения, систематических тренировок и постоянной практики, – повторял Старый Вояка и тыкал корявым пальцем в плакаты на стенах. – Главное в стойке для стрельбы – естественность положения, наименьшее мышечное напряжение, равновесие и устойчивость системы тело-оружие». Он учил разгружать позвоночник, концентрироваться, понимать логику движений…
   Всё это здорово помогло потом в занятиях музыкой.

* * *

   Убивать – нет, не убивать, убить! – я решил не сразу.
   И не сразу почувствовал пустоту, оставшись один, без Моей Гитары и Любимой Жены.
   Вернее, так: сначала эта пустота доставляла мне удовольствие. Как в байке про еврея, который жаловался на невыносимую жизнь. Раввин ему посоветовал: «Пусти в дом козу». Тот пустил. И скоро взвыл окончательно: мало того, что кругом всё хреново, так и дома жизни не стало. Шерсть, вонь, шум, рога и копыта… Хоть ложись и помирай. «Выгони козу», – сказал раввин. Еврей выгнал – и вздохнул с облегчением: по сравнению с козой в доме остальное – в натуре ерунда.
   Я не еврей, так ведь и как бы коза у меня была не одна. Две.
   Зато теперь – свобода! Даже какой-то злой азарт появился: ну-ну, посмотрим, как вы без меня. Уж я-то без вас не пропаду, золотые мои!
   Дуры.
   Нашли, когда свалить. Когда наконец-то весь мир лежит у ног! И я ведь ничего не украл ни у кого, не отнял! Всё сам – своими ногами прошёл, собственным лбом прошиб; вот этими руками, этими пальцами – каждую нотку, каждую денежку… Столько лет, не поднимая головы и не отрывая задницы!
   Сегодня можно взять на спор любой – любой! – глянцевый журнал, а там что? Слава мне. Тернистый путь гитариста… неласковая судьба… потрясающая самоотдача… искромётный талант… немыслимая техника… заслуженное признание… триумф творческой личности… торжество музыки фьюжн… космические бездны джаза… И дальше в том же духе, три-ля-ля-септаккорд.
   Мир у ног, говорю я Моей Гитаре и Любимой Жене. Деньги, успех, Почётное Звание… Теперь всё это – наше! Пользуйтесь!
   И тут они говорят – нет. Ты, говорят, не гитарист. Ошибочка вышла. Ты гитараст – чувствуешь разницу? Ги. Та. Раст. Так что возьми все эти деньги, успех и Почётное Звание, сверни в трубочку и засунь… Впрочем, делай, что хочешь. Но – один. Без нас.
   Ха! Да пожалуйста. В конце концов, художнику нужны свежие впечатления. А их просто через край.
   Меня носят на руках. Я поднимаюсь над головами и плыву выше облаков дорогого парфюма. Выше всех, один. Плыву – и слышу скрежет внизу. Немузыкальный, жуткий такой скрежет и хруст. Это крошатся баснословно дорогие зубы, растиражированные миллионами жемчужных улыбок в тех же глянцевых журналах. Зубы, насмерть стиснутые от ненависти ко мне.
   Надушенные и зубастые – элита шоу-бизнеса нашей Великой Страны – несут меня над головами. Сочатся ядом зависти и маскируют вонь свежайшими ароматами из последних коллекций. Крошат во рту драгоценный стоматологический фарфор вениров. Захлёбываются от бессилия смрадной слюной…
   …потому что потрескавшиеся зубы – это так, семечки. У них вся жизнь сейчас трещину дала!
   Зубастые и ароматные живут с того, что доят публику. Скот – или, попросту говоря, быдло.
   Быдло хавает, что дают. Эти – скармливают быдлу поганую сурепку. А если обнаружится, что есть хавчик повкуснее? Голимый сорняк будет уже не нужен. Быдло перестанет доиться, да ещё затопчет сгоряча…
   Попсе страшно. Попса скрежещет зубами. А делать нечего: приходится носить меня на руках. Проморгали!
   Я демонстративно кайфую, как и положено небожителю – располагает колыхание над чужими головами. А эти с радостью убили бы меня сию секунду. Бросили, чтобы я рухнул со своей высоты и разбился вдребезги. Только каждому страшно бросить первым, вот и тащат…
   В общем, теперь скучать не приходится. Жаль, нет рядом Моей Гитары и Любимой Жены, с которыми всегда всем делился… Ладно, как-нибудь обойдусь. Тёток офигенных на мой век хватит. А говорящая гитара… Эка невидаль!
   В цирке, что ли, с ней выступать?

* * *

   Дядя позвонил неожиданно.
   В семнадцать лет я учился на первом курсе Института. Перспектива, утверждённая Отцом: за ближайшую пяти летку получить высшее техническое образование и превратиться в Настоящего Инженера. Поэтому, когда раздался звонок Дяди, я сидел в тоске перед листом ватмана и вяло прикидывал эпюру каких-нибудь поперечных сил или внутренних усилий при прямом изгибе.
   Дядин театральный шёпот в трубке гулко рванул ухо. «Бросай всё, хватай гитару, ноги в руки – и ко мне. Это шанс!!!»
   Как два родных брата могли вырасти настолько разными, ломали голову многие. Но никому не открылась тайна, почему младший – мой Отец – стал промышленным специалистом и уважаемым человеком, а старший – Дядя – цирковым музыкальным эксцентриком.
   Клоуном.
   До цирка я домчался мигом, даже не запыхавшись. Сказались занятия спортом, желание свалить куда угодно от напряжений ущемлённой балки – и то, что цирк был в паре минут ходьбы от нашего дома, из окна видать. В центре старого Промышленного Города всё недалеко.
   Какая-то у них там лажа случилась с гитаристом, и к началу представления в рядах циркового биг-бэнда зияла брешь. Дядя счёл, что это шанс, который нельзя упускать, и подсуетился: просто так в профессиональные коллективы не берут. И не просто так – берут с большим скрипом.
   «Времени на предварительные ласки нет, – сказал Дирижёр и окинул меня скептическим взглядом: выглядел я неприлично молодо. – Ноты читать умеет?» «Легко! – уверил Дядя. – Моя школа».
   Мы взлетели по главной лестнице с мраморными перилами и двусмысленными объявлениями по обе стороны: «Дети до пятилетнего возраста проходят в цирк на руках». Нырнули в служебный ход и стремительно двинулись через узкие пахучие лестницы и коридоры, крашенные-перекрашенные тусклой масляной краской. Впереди нёсся Дирижёр, следом поспевал я, замыкал шествие Дядя – в намерении насладиться моим триумфом.
   «Значит, так, – Дирижёр говорил через плечо, почти не оборачиваясь, – твоя задача – делать всё по-писаному. Тютелька в тютельку, как в партитуре. Что такое тютелька в тютельку, знаешь?» От нервного зажима я брякнул: «Тютелька в тютельку – это гномики трахаются!»
   Дирижёр затормозил так резко, что мой гитарный кофр бумкнул ему по спине. Развернулся и сурово спросил Дядю: «Тоже твоя школа?» Дядя виновато пожал плечами. «Тютелька – вежливость королей?» – предположил он.
   «Клоуны, – фыркнул Дирижёр, – ну и семейка! Вежливость королей – точность. И будьте любезны, молодой человек, исполнить всё в точности, как написано. Это в ваших же интересах. Мы пришли, ступайте на место».
   Оркестранты, похоже, не обратили на меня особого внимания. К тому же начиналось представление. Гитара у меня уже тогда была вполне приличная – известный бренд, хотя и азиатской сборки. Тоже Дядя постарался. Так что расчехлить оказалось не стыдно. Я наугад заглянул в партитуру и облегчённо выдохнул: никаких чудес. Мне доводилось и покруче вещички с листа шпилить.
   Дальше – парад-алле, как говорят в цирке. Представление идёт, биг-бэнд свингует, я участвую, всё ровно. Освоился, сел поудобнее. Перелистнул страницу, играю септаккорд до-минор, дальше вижу большой нонаккорд ля, септ ля-мажор… Что за чёрт? Прямо на нотном стане написано: «ПрИГНИСЬ!!!» От руки, большими жирными буквами, с тремя восклицательными знаками. Потом снова минорный до-септ и прочее.
   Глаза продолжали такт за тактом читать ноты и поглядывать на Дирижёра, нога машинально отбивала ритм, пальцы перебирали струны – тыц-тыц, ры-ты-тыц, – а мысль металась. Чушь какая-то… ноты, потом буквы… что, в самом деле пригнуться?!. И строгое предупреждение Дирижёра – делать всё в точности, как сказано в партитуре… в моих же интересах…
   Я пригнулся на те два такта, которые занимала надпись. Потом выпрямился и продолжил играть. Глянул вокруг – на меня по-прежнему не обращал внимания никто, кроме Дирижёра, который едва заметно кивнул. То есть, боксёрские нырки гитариста посреди композиции здесь в порядке вещей. Ну-ну… в самом деле – цирк.
   Ещё тактов через двадцать до меня дошло. Отец рассказывал, как на флоте новичкам дают продувать макароны, в которых дырки залипли, или заставляют якорь точить – типа, чтобы лучше в грунт входил. Проверка на лоха! И я повёлся… придурок! Где это видано, чтобы в партитуре писали всякую хрень?! Я повёлся, и в антракте меня засмеют, и я никогда не смогу играть в этом оркестре, потому что лоханулся на глазах у всех…
   На следующей странице надпись повторялась. Я сыграл большой нонаккорд ля, потом септ ля-мажор… и вместо того, чтобы пригнуться – наоборот, выпрямился и нагло усмехнулся: мол, не на того напали!
   В следующий миг меня вырубил удар по затылку.
   Очухался я в антракте, на диванчике в гримёрке Дяди. Лысый чувак в несвежем белом халате совал мне под нос ватку с нашатырным спиртом. Я дёрнулся, закашлялся – и голова раскололась от боли. «Слава богу, – сказал Дядя. – Ведь прямо в основание черепа угадал… Ты лежи, лежи».
   Рядом стоял Дирижёр, тряс моей партитурой и шипел: «Что ж вы за народ, а? Где ж вас таких делают? Ведь и сказано, и написано… Ноты читать умеешь, а буквы нет? Пригнись! Чего непонятного-то? Пригнись! Потому что тромбоны вступают! А они у тебя за спиной сидят!!!»

* * *

   Я знаю: то, что я затеял – преступление.
   Я догадываюсь, чем оно для меня кончится, но это – дело решённое. Моё преступление станет Преступлением Века. Когда я совершу его – мир вздрогнет, зато уже никогда не будет таким, как прежде. Никогда! Потому я и решился.
   Мне ещё многое надо обдумать. Очень многое. Голова пухнет, мысли разбегаются. И когда я говорю, что меня бросили Любимая Жена и Моя Гитара, это не совсем так.
   Любимая Жена, действительно, отчалила из дому. Но то, что случилось, меньше всего походило на сцену разрыва и всё такое. Она просто собралась и уехала. Куда – я знал: поселилась у нашей общей подруги. Та надолго укатила с экспедицией в экзотические края и просила присматривать за квартирой и флегматичным котом-кастратом. Деньги у Любимой Жены были, какие-то шмотки она с собой взяла… Так что за неё я не особенно переживал. Не бедствует. Отсидится, отлежится, успокоится, образумится, а потом мы с ней всё обсудим.
   Моя Гитара сама по себе, понятно, никуда отправиться не могла. Будь Овация Си Эл хоть сто раз волшебной, всё равно она – просто деревянная банка со встроенным электронным блоком. И на грифе, даже с увеличенной мензурой и заказными струнами, далеко не уедешь. А Моя Гитара – не волшебная, тут другое…
   Нынешняя просторная квартира у нас появилась сравнительно недавно. И первым делом Любимая Жена настояла, чтобы мы оборудовали кабинет – домашнюю студию. Теперь здесь собраны призы и награды, здесь я торчу иногда днями и ночами напролёт, здесь живёт и трудится моя аппаратура, здесь дожидаются своего часа развешанные гитары – и в отдельной стойке, как на троне, гнездится королева здешнего музыкального мира. Моя Гитара.
   Здесь мы разговаривали с ней. Здесь они с Любимой Женой объявили меня гитарастом. Здесь я крикнул Моей Гитаре: «Заткнись!», и она заткнулась. А её подруга в знак солидарности тоже замолчала, собрала вещи и уехала.
   Теперь это меня тоже не сильно беспокоило. Теперь – после того, как я решил, что делать. Конечно, получить такую оплеуху от Моей Гитары и Любимой Жены было больно. От них я удара не ждал. Да, очень больно, но не смертельно: уж как только меня не называли, как только не поливали – особенно в начале пути! И сейчас хватает желающих приласкать. Чем ничтожнее убожество, тем щедрее оно сочится гноем, тем яростнее топчет меня в Интернете и паршивых газетёнках. Плевать! Так даже веселее.
   Не беспокоило меня сейчас ни отсутствие Любимой Жены, ни молчание Моей Гитары, ни обида… Беспокоило другое.
   Для всех я на вершине успеха. Я не просто в полном порядке, я в запредельном порядке! Признание, Почётное Звание, глянцевые журналы, неплохие деньги, купание в лести, феерические перспективы… Поэтому все должны быть уверены, что я принял правила игры. Поэтому я должен жить своей обычной жизнью: выступления, записи, гастроли…
   Никто не должен догадаться о том, что в действительности у меня на уме.
   Иначе ничего не получится.

* * *

   Наш Промышленный Город разделяла надвое немаленькая река.
   Мы с Отцом часто купались. Начинали с весны, едва сходил лёд, и заканчивали осенью, когда до нового льда оставалось недолго. Говорю же, Отец растил из меня настоящего мужчину. Пока река стояла подо льдом – купание заменялось обливанием.
   С такой подготовкой плескаться на городском пляже – не шибко интересно. Отец охотно возил меня в разные дикие места. Однажды мы оказались довольно далеко от Промышленного Города. В нашу реку там впадала речка поменьше. На берегах кустилась блёклая растительность. Давным-давно через речку был перекинут мост, а просто давно – он рухнул. О бетонных опорах напоминали обломанные пеньки; неподалёку бурлили ржавые водовороты.
   К тому ещё денёк выдался пасмурный. Такие пейзажи могут вдохновить на запой, суицид или блюз, но не на купание. А лезть в воду пришлось. Вместе с Отцом я поплыл в сторону позеленевших свай, утыканных пиками полусгнившей арматуры. «Береги силы, – распорядился Отец, – и не лезь на рожон. Железяку зацепишь – всё. А мы здесь не за этим».
   Интересно, зачем же?
   Оказалось – затем, чтобы я научился выбираться из водоворота. «В жизни пригодится», – уверенно сказал Отец и продемонстрировал технику. Естественно, на мне.
   Чувствуешь, как закрутило и потащило – вдохни воздуха, сколько сможешь, и не сопротивляйся. Если водоворот там, где не особо глубоко – тебя утянет на дно. Если крутит на глубине – значит, воронка скоро ослабеет, и ты это заметишь. В любом случае, надо дождаться, пока тебя засосёт на метра на два, на три, а потом или толкнуться от дна, или сгруппироваться – и отнырнуть в сторону.
   Теперь нюанс. Дёрнешься раньше – не хватит сил на следующую попытку. Пересидишь – не хватит воздуха, чтобы всплыть. Спастись из водоворота можно, если не суетиться. Но если паниковать – считай, шансов нет.
   Спасибо Отцу, я запомнил с детства: затягивает – не рыпайся. Соберись и погружайся спокойно. А чтобы выбраться – сделай решительный бросок.
   Вовремя.

* * *

   Я пока до конца не знаю, что сделаю с этими уродами.
   Уничтожу – да. Осталось додумать – как.
   Зато я уже знаю, на что буду их ловить. На какого живца. Знаю, как буду отделять ягнят от козлищ, злаки от плевел, чистых от нечистых, своих от чужих…
   …короче, я изобрёл freak’n’roll. Звучит? Фрик-н-ролл!
   Я придумал новое музыкальное направление. Бог с ней, с классикой. Новый путь – для современной музыки нового века. Замах неслабый, верно. А к чему скромничать? Гениальность моей идеи поймут лишь со временем, но место в Зале Музыкальной Славы обеспечено уже сейчас.
   Много лет назад Великая Актриса говорила про два извращения: хоккей на траве и балет на льду. Я знаю ещё одно – джаз в нашей Великой Стране. Несуразная хрень, которую называли то музыкой неграмотных и порабощённых, то музыкой толстых и шибко больно умных, а ещё – изысканным пиром духа и гнилым вражеским влиянием, а ещё… и ещё… и ещё…
   Наша Великая Страна, как известно, родина не только слонов, но и джаза. Родина извращения, которое оказалось вообще не пойми, чем. Теоретики за сто лет настрочили километры умняка, изгадили тонны бумаги, забрызгали друг друга декалитрами слюны, но так и не выяснили толком: что есть джаз?
   И нефиг! О музыке говорить – всё равно что танцевать об архитектуре.
   О музыке надо писать. Нотами. А лучше всего – просто играть.
   Вот я могу взять инструмент, сыграть и заявить, что играл джаз. Почему? Да потому! Потому что я решил, что играю джаз, и то, что сыграл, считаю джазом. Кой мне хрен разница, что вякнул по этому поводу критик? Хочет возразить – пусть сыграет в ответ. Молча.
   Говорил же Стравинский, что комментировать одно музыкальное сочинение можно только другим музыкальным сочинением. Или Стравинский больше не авторитет?
   Те, кому играть не дано, а около музыки тереться хочется, потыкались, покричали, позудели: «джаз, джаз-з, джаз-з-з-з!» – и придумали новое жужжащее словечко: «фьюжн». Fusion – сплав то есть. Ну, сплав, ну и что?
   Публике по барабану. Стаду, которое кормится не сочной музыкой, а паршивой музыкальной сурепкой – без разницы. Ему нужна замануха. И делается это просто.
   Что такое саксофон? Блестящая штука, на которой играет Самый Главный руководитель одной Великой Страны. Которому делала минет сама Мисс Орал. «Иди сюда, маленький дружок! Сыграй-ка на моём саксофоне!»