Страница:
Меж тем Дональд был действительно полностью равнодушен ко всем деловым вопросам. И это производило наилучшее впечатление. То, что оба торговых партнера, казалось, рвутся войти в контакт с фирмой "Клейтон и Пауэрс", Хвостик, в глубине души крайне удивленный, отчасти приписывал состоянию и поведению Дональда, поведению в двояком смысле этого слова, что вдобавок очень и очень сочеталось с его наружностью.
Это была своего рода пытка впечатлениями, то, чем они тут занимались. Дональд делал это непреднамеренно, а Хвостик сознательно этим пользовался, прямо-таки наслаждаясь. К тому же ему было выгодно, что Дональд часто не понимал, что же, собственно, происходит. Он только весьма корректно и уверенно реагировал на технические высказывания.
Когда спустя два дня "Кобра" отошла от причала, все было в полнейшем порядке и превосходные результаты переговоров покоились теперь в папках Хвостика. Прислонясь к поручням рядом со стариной Пепи и Дональдом, стояли доктор Харбах и пасторша Крулов, оба "ливанских кавалериста" (как скакала верхом госпожа пасторша, позднее описывал доктор Харбах), в то время как девять тромбонистов играли "Разве надо, так уж надо ехать в город мне...", что на корабле вызывало некоторое удивление, но зато имело огромный успех у оставшейся на причале толпы.
Дональд вспоминал сейчас не Монику, a la reine, "королеву".
Она присутствовала на обеде, которым, как водится, заканчивались переговоры, все почтительнейше величали ее этим титулом, она и вправду выглядела королевой. Супруга одного из компаньонов фирмы, маленького смуглого господина, родилась и выросла в Париже. Крупная пышная женщина, та же госпожа Харбах, только лет на тридцать моложе, но блондинка, и возможно, не такая глупая. За столом Дональд сидел с ней рядом. Она знала Вену. Она рассказала Дональду, что девочкой была послана туда учиться музыке и немецкому языку. Но последнее ей не удалось, потому что в Вене все сразу же переходили с ней на французский.
Дональду было знакомо это лингвистическое усердие венцев.
La reine слилась для него с Хильдой Харбах. И все-таки она при этом стояла не за лиловыми драпировками, а перед ними. При упоминании о "лингвистическом усердии" Дональду, должно быть, вспомнился английский язык Моники.
La reine причиняла ему боль, до сих пор. Именно потому, что стояла перед лиловой завесой. Если бы лиловая пелена закрыла ее, может быть, она смогла бы как-нибудь излечить его от Моники. Но так ее телесность была уж очень на виду.
Тогда, за столом, она рассказывала ему, что ее младшая сестра вышла замуж и живет в Будапеште, принадлежит dans la meme branche [здесь: к тому же кругу; branche (франц.) - отрасль (торговли, промышленности)], он, вероятно, познакомится с ее сестрой, госпожой Путник (фамилию она выговорила на французский лад, приблизительно так: Пютник).
Это произошло здесь, на палубе, - гавань постепенно исчезала из виду, а город и холмы над ним ненадолго приняли ту же форму, что при приближении к нему, покуда пароход не лег на новый "Урс, - это произошло здесь, где пассажиры длинными рядами стояли у белых поручней и смотрели на удаляющийся берег (тромбонисты уже замолкли). Дональд осознал свою замкнутость, увидел ее, как видят нечто вполне реальное, словно она была вне его, и уже отнюдь не смутно ощутил тот крючок, за который он зацепился. Только тут он понял, до чего дошел и что точило его нечто непостижимое, в то же время казавшееся ему совсем чуждым. Опять, как раньше, когда блеклая молния метнулась от него к Августу (отблеска ее так испугался юный господин фон Кламтач), он почувствовал, что падает, более того, он это знал. Левой рукой он выхватил из кармана брюк спички и, засунув в рот пустую трубку, поднес к ней зажженную спичку. Потом швырнул трубку за борт - падая, она описала дугу, - и сунул в рот обгорелую спичку.
Многие видели полет трубки. И уловили, в чем дело, кое-где даже раздался смех. От внимания господ Хвостика и Харбаха это мелкое происшествие ускользнуло. Но пасторша Крулов в тревоге широко раскрыла глаза. Выражение их напоминало выражение глаз испуганной лошади.
Ласло Путник, племянник второго шефа той бухарестской фирмы, с которой имели дело Клейтоны, был женат еще менее двух лет и жил со своей молодой женой в Будапеште на улице Лигети (ныне улица называется по-другому, за эти годы ее дважды переименовывали), когда-то уединенная, тихая местность, элегантные дома, отделенные от улицы палисадниками, за домами часто простирались обширные сады.
Это была младшая сестра "королевы", более интеллигентная, нежели сама восточная "королева", а потому в этом смысле еще менее сравнимая с мамашей Харбах; совсем другой коленкор. Во всем том, что, по выражению, позаимствованному в мире мужчин, у женщин называется "личностью", она скорее напоминала нашу Монику Бахлер.
Это все хорошо, но брак ее сразу же пошел вкривь и вкось. Ласло, по общему мнению, был весьма легкомысленным малым. Но не в финансовом и коммерческом отношении, здесь он всегда был в высшей степени дельным. Роберта Клейтона во время его визита в Венгрию по локомобильным делам он тоже сумел слегка надуть и напоследок еще заставил Роберта спустить цену. Не было Хвостика, чтобы этому воспрепятствовать, и не было Дональда, чтобы с первого же взгляда разобраться и разъяснить, что якобы существующей, пусть и ничтожной, технической ошибки нет и не могло быть. Папа Роберт, уже спешивший в гостиницу "Альпийское подворье", и технически несколько поотстал, и не хотел заниматься такими мелочами, ибо не чувствовал себя достаточно уверенно в этой сфере.
Кое-кто сказал бы - жульническая проделка с локомобилями. Но от этого Ласло всего можно было ждать. Каждый цыган-премьер Будапешта знал его, и разные премьерши в другой области искусства тоже ему были не чужды.
А тут еще этот роскошный образец женщины! Многие качали головами, наблюдая за поведением Ласло Путника, и особенно в отношении того сорта премьерш, с которыми он появлялся на людях. Они далеко не всегда были импозантны, но зато умели играть на скрипке. По городу распространилась легенда, что госпожа Путник (Пютник) абсолютно немузыкальная особа.
Сообразно с этим эксцессы господина Ласло можно было бы расценивать совсем иначе, но никто этого не делал, просто его считали мелким негодяем. Никто, разумеется, не знал, какой шок пережил этот молодой человек: младшая сестра "королевы Бейрута" была обезображена огромным, размером с полотенце, ожогом, который, тоже как полотенце, обвивал ее бедра. Без сомнения, родители Марго Путник в Париже, также как и "королева", были об этом осведомлены. Однако брак должен был состояться, и это надувательство ничуть не затруднило столь почетное обручение. Впредь о нем просто умалчивали. Даже в тесном семейном кругу. Между la reine, когда она приезжала в Париж на улицу генерала Бере, и ее родителями об этом обстоятельстве никогда не было сказано ни единого слова. Ни до брака Марго, ни после. Здесь очень ясно просматривается дух того времени. Разговорам почти не было места, даже между родителями и детьми.
Со временем Ласло обзавелся премьершами и потихоньку запил.
Она справлялась с этим лучше, чем он. Сознавая свою вину в том, что она не воспротивилась воле родителей, Марго оставалась единственным человеком, который не слишком сурово судил молодого Путника. Ее же семья была далека от такого рода терпимости. Но откуда родители знали о его проделках? Неужто от Марго? Ни в коем случае. Но la reine как-то внезапно нагрянула в Будапешт, она предпочла проехать через Константинополь и, воспользовавшись удобнейшим Восточным экспрессом, по пути к родителям в Париж решила заодно повидаться с сестрой. А появившись в Будапеште, в общем-то, не вовремя, она, так сказать, нос к носу столкнулась с образом жизни Ласло Путника.
К тому же всегда находятся любители посплетничать. Но Марго, доселе хранившая полнейшее молчание, встала на защиту мужа, который, собственно, им и не был.
Как муж, который, собственно, им не был, сидел Ласло с Тибором Гергейфи (Тибор несколькими годами моложе Ласло, работал en la meme branche, он был сыном управляющего поместьем в Западной Венгрии - нам этот господин случайно знаком) в "чарде", как по-венгерски называется кабачок, за Швабенбергом. Если бы молодым людям вздумалось пройти или проехать еще небольшой отрезок пути, они бы добрались до весьма примечательного собрания римских древностей в Восточной Европе: эти древности обитали в маленьком музее, что находился в стороне от дороги. Но они были равнодушны к такого рода вещам.
Они сидели под старыми деревьями в тишине, без музыки, и пили красное вино "Пекарь". Жители стран Юго-Восточной Европы, где очень любят хорошо поесть, знают толк и в винах. Им всегда известно, куда можно пойти. И они умеют там проводить время без счета, без цели, которую кто-то мог бы заподозрить.
Тибор был его единственным близким другом, он умел молчать как рыба. Эта черта нередко встречается у мадьяр, она частенько поначалу производит впечатление таинственности и непроницаемости истинного востока, но вскоре уже кажется просто упрямством. Путник не был венгром, во всяком случае настоящим, скорее сербом. У всех юго-восточных наций понятия о чести зачастую бывают очень суровыми, даже опасно непреклонными. И все-таки наш Ласло давно уже не был истинным сыном своего народа, он был будапештец, дитя большого города.
- Мой дядя готов в любой момент взять меня в Бухарест, в свою фирму, сказал он.
Вечернее солнце пробилось сквозь деревья сада, лучи его вертикально легли на полуразрушенную стену дома, поток света превратился в красноватую плоскость.
- И ты все еще здесь?! - воскликнул Тибор. Риторический вопрос, риторическое удивление.
- Здесь я и останусь.
- Да ты, сдается мне, спятил, - сказал Тибор. - Тебя же просто поймали в ловушку. Твое положение, доложу я тебе, из тех, каких, собственно говоря, и вообще-то не бывает. Тебе остается только дать деру. А тут перед тобой лазейка на свободу, да что там, попросту открытая дверь. А ты хочешь остаться. Собирай вещи, поезжай в Бухарест и требуй развода. Даже закон будет на твоей стороне. Останешься здесь - считай, что вышел из игры.
- Я хочу покорить Марго, - ответил Ласло и взглянул на залитую красноватым светом стену, словно оттуда он черпал свои слова. А так как Гергейфи ничего больше не говорил, он решительно добавил: - Она единственный человек, который относится ко мне с любовью и пониманием.
- Ой, ой, ой, ой, - захныкал Тибор и отвернулся, - тебя заставили купить кота в мешке, а ты еще вообразил, что это заяц. И знаешь, Ласло, что касается понимания, то тебя понять не так уж трудно, все это просто как пара оплеух.
Тибор умолк. Он только сейчас заметил, что обидел друга.
И все-таки: Ласло упомянул о бухарестском дядюшке.
А значит, он уже вынашивал мысль о побеге.
Гергейфи она представлялась единственно разумной. Любая другая попытка найти выход из создавшегося положения обречена была остаться теорией или просто фантазией, вроде этого нового номера с "покорением" Марго. Впрочем, Тибор относился к ней с почтением из-за ее выдержки. Но всякий раз, как ему удавалось где-нибудь ее увидеть, его прямо-таки леденила та абсолютная замкнутость, в которой она существовала. Это было страшно и непонятно, как погасшее светило, парящее в пустом пространстве. Ласло несет чепуху. Откуда здесь возьмется любовь, откуда возьмется понимание? Рядом с отчаянием жить нельзя. Так он думал. Именно теперь.
Прошло время, когда Ласло искал забвения. Никаких премьеров, никаких премьерш. И бутылки стоят нетронутые. Вот как сейчас эти бутылки на столе с красным "Пекарем". Собственно, его пил только Гергейфи, да и то помаленьку. Все это было даже зловеще: словно что-то готовилось. Он предпочел бы видеть, как Ласло напивается и выкидывает какие-нибудь штуки. В сущности, он больше всего боялся, что Путника ждет еще что-то вроде второго шока. Первый Тибор пережил с ним вместе: отвращение, ярость, унижение в схватке с почтением и нежностью. Это не должно было повториться. Оставалось только бегство.
Все же Марго побеждала, медленно и упорно. Ее каменная природа, всякий раз заставлявшая Гергейфи леденеть и чувствовать себя вконец подавленным, более того, изгнанным из жизни, дома отнюдь не была более активной Тибор, конечно же, ничего об этом не знал, - напротив, она уступила место все более явной способности сделать другому жизнь удобной и приятной. Мы не говорим: окружить его любовью. Это ведь было бы уже претензией. Нет, у Ласло настала прекрасная жизнь дома, во всем решительно; она, Марго, была как дуновение. Недюжинный успех при семидесяти двух килограммах веса. Ее словно бы и не было вовсе, пока он ее не звал. А отпускал, и она исчезала. Даже во время разговора: он умолкнет - она уходит из комнаты. Гергейфи Марго считала его собутыльником Ласло - до сих пор никогда не подымался наверх к молодой чете. Только теперь, так как Ласло все чаще по вечерам оставался дома, его пригласили к ним. Но он долго не отваживался принять это приглашение. Целый день ему казалось, что это была бы подлость, но в конце концов он все-таки решился. Итак, он отправился в лагерь противника. И было это некоторое время спустя после того разговора за бутылкой красного вина.
Они ужинали втроем. Марго, видимо, полагала, что Гергейфи все известно. Ей несомненно хотелось принять на борт близкого друга Ласло, словно их встречи только здесь могли иметь место, только здесь. Она провела Тибора по всему дому. Сад был не намного шире дома, во уходил далеко вглубь. Мраморные украшения завершали глубину этого сада возле массивной стены полукруглые скамейки, над которыми высились огромные каменные вазы. Все это открывалось взору из окон выходившей в сад комнаты, перед нею была маленькая терраса и лестница, спускавшаяся в зелень сада. Была там и столовая, иными словами, две гостиные: одна - вытянутая в длину, другая покороче. Тибор, теперь составивший себе представление о непростом плане этого дома, правильно определил, где должна находиться спальня. Что Ласло спал в комнате, выходившей в сад, Гергейфи знал давно, сейчас же еще увидел разбросанные там предметы его туалета. На стене висели охотничьи ружья. Двустворчатая дверь на террасу была широко распахнута, ибо снизу эту террасу отделяла от сада решетчатая ограда.
"Я ни разу не была у сестры в Бейруте", - несколько подчеркнуто, хотя и не без уклончивости, отвечала она за столом на вопрос Тибора, устремив взгляд на белый дамаст скатерти, на фарфор и хрусталь. Она сидела, немного нагнувшись, и говорила, глядя на стол. Казалось, никого не замечая. Тяжелый узел ее белокурых волос светился под люстрой. В 1900 году модный художник Сезар Элле [Поль Сезар Элле (1859-1927) - французский художник, гравер, пейзажист, портретист] сильно влиял на внешность парижанок, которых он любил видеть блондинками, с лицами скорее сердцевидными, чем вытянутыми, и с широко расставленными глазами. А поскольку природа, как поучал нас Оскар Уайльд, всегда подражает искусству, то с каждым днем все больше парижанок выглядели так, как того хотелось художнику; даже расстояние между глазами стало соответствовать вкусу последнего, более того, его влияние простерлось и на семьдесят два килограмма Марго, конечно не предусмотренных художником... Но она была красива, Марго, очень красива. Гергейфи ясно это видел и с удивлением об этом думал.
Нет, не так-то легко было уехать в Бухарест. Только сейчас он уразумел значительность происходящего и всю серьезность положения Ласло.
Если бы он знал la reine, фундаментальное различие между этими двумя женщинами и сестрами бросилось бы ему в глаза. Там плотская роскошь в сиянии света, выставленная напоказ. Здесь вуаль, пелена, взгляд искоса живое существо под слоем проточной воды.
Еще острее он это ощутил, когда они сидели в маленькой гостиной за турецким кофе. Здесь на латунной, до блеска начищенной штанге низко свисал широкий фиолетовый абажур; снизу свет был смягчен тоже чем-то фиолетовым, но не белым тюлем, как то делается еще и в наши дни. Говоря о красивой женщине, такое освещение, право же, нельзя было назвать выгодным. Но она сидела за этой, казалось бы, воздвигнутой перед нею лиловой стеной как бы за полупрозрачной тканью, а значит, лишь отчасти здесь присутствуя.
Тибор, не так уж восхищенный ее красотой - его вкусы избрали себе совсем иные дороги (и кстати сказать, правильные, в чем мы скоро убедимся), - всеми силами стремился получше ее рассмотреть, понять, побольше узнать о ней, досконально ее изучить, хотя его ни на мгновение не покидало сознание тщетности своих усилий.
В остальном контакт был установлен, и вечер проходил гармонично, как принято выражаться. С Марго было легко. Она не была чуркой, которая, не шелохнувшись, лежит на дороге, дожидаясь, покуда ее повернут или поднимут... Она сама могла расшевелить кого угодно, например этих двух стройных, изящно сложенных молодых людей, круживших вокруг нее, как планеты вокруг солнца. И удивительное дело, чего она иной раз добивалась! Мы справедливо сравнили ее с нашей инженершей, по рангу, так сказать. Образование не отягощало ни Путника, ни Гергейфи, последний рад был, что хоть кое-как справлялся с французским языком. Марго заявила, что ее венгерский годится только для домашнего обихода. Она, правда, очень старалась в нем усовершенствоваться, но в общество пока что отказывалась говорить по-венгерски. И хорошо делала. Венгерский - насквозь поэтический язык, посему особенно чувствительный к фальшивым интонациям или деревянно-грамматическому школьному употреблению. Чтобы овладеть венгерским, надо родиться либо венгром, либо лингвистическим гением.
Но однажды она все-таки заговорила по-венгерски - и с того дня взяла обоих себе в провожатые.
Им никогда не хотелось затратить усилия на то, чтобы пройти расстояние от кабачка, что за Швабенбергом, до одиноко стоявшего музея римских древностей. Марго он был давно известен. Она достаточно долго была одна и жила несчастливо, чтобы уметь оценить сокровища, мимо которых счастливые люди проходили не задумываясь, счастливые даже в несчастье, оттого что рядом есть близкий человек, есть разговоры с ним, вино. Подруга Марго Ирма, дочка богачей Руссовых, в дом которых ее ввел Путник в первые же дни их брака, могла бы стать для нее таким вот близким человеком. Но для Марго было за пределами возможного сделать неприметную, изящную и уже не очень молодую девушку поверенной своих плотских тайн, что, собственно, могло бы стать ключом к пониманию ее положения и в конце концов предпосылкой всего происходящего.
Ирма из дружеского расположения регулярно и основательно обучала ее венгерскому. Эти часы в родительском доме Ирмы всякий раз были для Марго праздником, счастьем, свободным от каких бы то ни было условностей, островом, не связанным с континентом ее жизни, куда она так или иначе вынуждена была возвращаться.
Значит, здесь, как и повсюду, - стена. Иногда перед этими стенами Марго охватывал страх.
Для Ирмы Руссов Марго была прекрасной, достойной преклонения женщиной, благословенной всеми дарами природы, которых недоставало ей самой и которые не могло заменить никакое богатство. Или по меньшей мере нужна была другая натура, чем у Ирмы, чтобы использовать его как эрзац. Вскоре она уже полюбила Марго восторженной любовью, ни о чем, разумеется, не догадываясь.
Итак, одиночество Марго в Будапеште еще усугублялось жизнью вдвоем. Так как поведение Ласло в первые месяцы брака не осталось тайной для Будапешта, то Ирма Руссов считала его за злостного дурака и постоянного святотатца. Но перед лицом своей святыни она и слова не решалась сказать ему в укор. Когда Марго защищала Ласло, идол Ирмы поднимался до высот, где уже ощущается аромат святости.
Здесь, в доме Руссовых, невдалеке от площади Верешмарти, Марго изучила венгерский язык и его основы; вскоре Ирма подвела ее к познанию национальной поэзии, являющейся наилучшим учителем любого языка. По одному-единственному произведению она изучила интонацию, познала нюансы, свойственные только венгерскому языку, то есть то, что не может воссоздать никакой перевод. Андраш Ади тогда еще был никому не ведом, но высокая башня - Шандор Петефи - давно уже стояла, видимая отовсюду. Марго научилась декламировать некоторые его стихи и то и дело повторяла их, покуда они не зазвучали совсем свободно - играючи не срывались с ее языка.
В тот вечер, когда она сидела с Гергейфи и Ласло, при каком-то обороте разговора с ее уст вдруг легко и свободно сорвалось начало одного из длинных стихотворений Петефи, под названием "В конце сентября", оно было впервые переведено на немецкий в самом начале нашего века достопочтенным доктором Францем Бубеником из Вены.
Цветы по садам доцветают в долине,
И в зелени тополь еще под окном,
Но вот и предвестье зимы и унынья
Гора в покрывале своем снеговом.
И в сердце моем еще полдень весенний
И лета горячего жар и краса,
Но иней безвременного поседенья
Закрался уже и в мои волоса
[перевод Б.Пастернака].
Когда она, за своей лиловой световой стеной, прочитала вслух эти стихи, все внимание собравшихся перенеслось на нее. Венгр, даже чуждый литературе, знает и любит своих поэтов, они ему представляются главной национальной гордостью. Бурная тоска, пронизавшая эти стихи, непостижимым образом соединила молодых людей. Гергейфи, при всей своей выдержке, уже не сопротивлялся Марго.
Впрочем, это ему не помешало там же, на улице Лигети, настойчиво выказывать внимание прелестной белокурой горничной Марике, после того как он преуспел и установил с ней контакт во время обеда, который она подавала.
Он тогда сразу подумал, что эта девушка будет выглядеть еще очаровательнее в короткой юбочке и сапожках. Сапожки вообще сводили Тибора с ума, они, так сказать, постоянно присутствовали в самых сладких и тайных его грезах. Калигула да и только. В этом мы еще убедимся. Неловким он никогда не был, не был и сегодня. К тому же у него имелись увесистые серебряные монеты достоинством в пять крон, отлично приспособленные для щедрых чаевых, а как они справлялись с этой ролью, мы уже знаем. В свое время Хвостик, инспирированный Мюнстерером, с их помощью подчинил себе Венидопплершу (как это произошло, нам не вполне ясно, но ведь произошло, и тут уж ничего не поделаешь). Впрочем, щедрость Гергейфи проявил лишь уходя, уже в передней, после того как в комнатах простился с Марго и Ласло; последний был достаточно близок с ним, чтобы торжественно не провожать его до дверей. К тому же слишком ленив и, в-третьих, изрядно подвыпил. Таким образом Тибору удалось быстро все устроить, свою лепту и карточку с номером телефона всунуть в открытую маленькую ладошку. Засим последовал поцелуй. Дела быстро пошли на лад, и надо сказать, дальнейшее тоже! Ибо с этого дня Марика начала новую жизнь, которая среди всего прочего включила в себя и знакомство с "шампанскими заведениями" Будапешта (второстепенными).
Итак, это началось на улице Лигети, и мы видим, что для этого - между Петефи и Марго - еще осталось достаточно места. Простор для озорных проделок находится не только в маленькой хижине, но и между двумя взмахами ресниц или между губами и краешком бокала. Но дерзость все равно оставалась дерзостью.
И все-таки она как-то сошла на нет, эта дерзость. Она не умалила глубины впечатления, весь вечер производимого Марго на Тибора. Часы летели, но выдавались мгновения, непривычно долго тянувшиеся, и в эти мгновения им овладевало противоестественное желание (как последняя, наивысшая, самая крайняя из всех его возможностей) влюбиться в Марго наперекор всем ужасам, которые это ему сулило, - а не в какую-то Марику (пока еще без сапожек, но где-то они уже маячили).
Он поздно ушел, поначалу, правда, еще думая о девушке, немного отяжелевший от вина, и не сел в поезд подземки, чтобы ехать к центру города, недалекому отсюда, а пошел пешком.
У Октогона, в разостлавшейся темноте, равномерно подчеркнутой дуговыми фонарями, в нем все же поднялось сомнение, казалось готовое охватить и затопить весь этот только что прожитой вечер. Тибор Гергейфи, конечно, не принадлежал к тем, кого называют интеллигентами. Теперь он вполне усвоил постоянные переходы из одной крайности в другую - в них свершается все наше мышление, неизменно живое и опережающее время. Раз уж у Тибора не было образования, он заменял его чем-то вроде диалектики. И все это проделывал живо и энергично. Эта энергия принудила его признаться себе, что на его стороне скорее были теория и фантазия, когда он порекомендовал Ласло единственно возможное - поскорее уехать в Бухарест. Сейчас, поскольку нагляднее стала подлинная значимость вещей, его собственная рекомендация - как бы она ни была благоразумна - показалась ему попросту наивной.
Но как же это остаться? Вся ситуация, отягощенная бременем, непременно тайным и анонимным и в то же время постоянно давившим на жизненный нерв Ласло, не могла привести ни к чему, кроме ужасного конца, и чем дольше бы это продлилось, тем ужаснее стал бы конец, ибо возникли бы новые иллюзии, неизбежные, чтобы сделать хоть как-то выносимой такую жизнь. Ничего другого от разговоров Ласло о "покорении" Марго ждать не приходилось. Внутреннее его убеждение требовало бегства. Он самостоятельно и совершенно неожиданно там, за Швабенбергом, сделал открытие: что его дядя в Румынии готов в любой день принять его в свое бухарестское предприятие.
Это была своего рода пытка впечатлениями, то, чем они тут занимались. Дональд делал это непреднамеренно, а Хвостик сознательно этим пользовался, прямо-таки наслаждаясь. К тому же ему было выгодно, что Дональд часто не понимал, что же, собственно, происходит. Он только весьма корректно и уверенно реагировал на технические высказывания.
Когда спустя два дня "Кобра" отошла от причала, все было в полнейшем порядке и превосходные результаты переговоров покоились теперь в папках Хвостика. Прислонясь к поручням рядом со стариной Пепи и Дональдом, стояли доктор Харбах и пасторша Крулов, оба "ливанских кавалериста" (как скакала верхом госпожа пасторша, позднее описывал доктор Харбах), в то время как девять тромбонистов играли "Разве надо, так уж надо ехать в город мне...", что на корабле вызывало некоторое удивление, но зато имело огромный успех у оставшейся на причале толпы.
Дональд вспоминал сейчас не Монику, a la reine, "королеву".
Она присутствовала на обеде, которым, как водится, заканчивались переговоры, все почтительнейше величали ее этим титулом, она и вправду выглядела королевой. Супруга одного из компаньонов фирмы, маленького смуглого господина, родилась и выросла в Париже. Крупная пышная женщина, та же госпожа Харбах, только лет на тридцать моложе, но блондинка, и возможно, не такая глупая. За столом Дональд сидел с ней рядом. Она знала Вену. Она рассказала Дональду, что девочкой была послана туда учиться музыке и немецкому языку. Но последнее ей не удалось, потому что в Вене все сразу же переходили с ней на французский.
Дональду было знакомо это лингвистическое усердие венцев.
La reine слилась для него с Хильдой Харбах. И все-таки она при этом стояла не за лиловыми драпировками, а перед ними. При упоминании о "лингвистическом усердии" Дональду, должно быть, вспомнился английский язык Моники.
La reine причиняла ему боль, до сих пор. Именно потому, что стояла перед лиловой завесой. Если бы лиловая пелена закрыла ее, может быть, она смогла бы как-нибудь излечить его от Моники. Но так ее телесность была уж очень на виду.
Тогда, за столом, она рассказывала ему, что ее младшая сестра вышла замуж и живет в Будапеште, принадлежит dans la meme branche [здесь: к тому же кругу; branche (франц.) - отрасль (торговли, промышленности)], он, вероятно, познакомится с ее сестрой, госпожой Путник (фамилию она выговорила на французский лад, приблизительно так: Пютник).
Это произошло здесь, на палубе, - гавань постепенно исчезала из виду, а город и холмы над ним ненадолго приняли ту же форму, что при приближении к нему, покуда пароход не лег на новый "Урс, - это произошло здесь, где пассажиры длинными рядами стояли у белых поручней и смотрели на удаляющийся берег (тромбонисты уже замолкли). Дональд осознал свою замкнутость, увидел ее, как видят нечто вполне реальное, словно она была вне его, и уже отнюдь не смутно ощутил тот крючок, за который он зацепился. Только тут он понял, до чего дошел и что точило его нечто непостижимое, в то же время казавшееся ему совсем чуждым. Опять, как раньше, когда блеклая молния метнулась от него к Августу (отблеска ее так испугался юный господин фон Кламтач), он почувствовал, что падает, более того, он это знал. Левой рукой он выхватил из кармана брюк спички и, засунув в рот пустую трубку, поднес к ней зажженную спичку. Потом швырнул трубку за борт - падая, она описала дугу, - и сунул в рот обгорелую спичку.
Многие видели полет трубки. И уловили, в чем дело, кое-где даже раздался смех. От внимания господ Хвостика и Харбаха это мелкое происшествие ускользнуло. Но пасторша Крулов в тревоге широко раскрыла глаза. Выражение их напоминало выражение глаз испуганной лошади.
Ласло Путник, племянник второго шефа той бухарестской фирмы, с которой имели дело Клейтоны, был женат еще менее двух лет и жил со своей молодой женой в Будапеште на улице Лигети (ныне улица называется по-другому, за эти годы ее дважды переименовывали), когда-то уединенная, тихая местность, элегантные дома, отделенные от улицы палисадниками, за домами часто простирались обширные сады.
Это была младшая сестра "королевы", более интеллигентная, нежели сама восточная "королева", а потому в этом смысле еще менее сравнимая с мамашей Харбах; совсем другой коленкор. Во всем том, что, по выражению, позаимствованному в мире мужчин, у женщин называется "личностью", она скорее напоминала нашу Монику Бахлер.
Это все хорошо, но брак ее сразу же пошел вкривь и вкось. Ласло, по общему мнению, был весьма легкомысленным малым. Но не в финансовом и коммерческом отношении, здесь он всегда был в высшей степени дельным. Роберта Клейтона во время его визита в Венгрию по локомобильным делам он тоже сумел слегка надуть и напоследок еще заставил Роберта спустить цену. Не было Хвостика, чтобы этому воспрепятствовать, и не было Дональда, чтобы с первого же взгляда разобраться и разъяснить, что якобы существующей, пусть и ничтожной, технической ошибки нет и не могло быть. Папа Роберт, уже спешивший в гостиницу "Альпийское подворье", и технически несколько поотстал, и не хотел заниматься такими мелочами, ибо не чувствовал себя достаточно уверенно в этой сфере.
Кое-кто сказал бы - жульническая проделка с локомобилями. Но от этого Ласло всего можно было ждать. Каждый цыган-премьер Будапешта знал его, и разные премьерши в другой области искусства тоже ему были не чужды.
А тут еще этот роскошный образец женщины! Многие качали головами, наблюдая за поведением Ласло Путника, и особенно в отношении того сорта премьерш, с которыми он появлялся на людях. Они далеко не всегда были импозантны, но зато умели играть на скрипке. По городу распространилась легенда, что госпожа Путник (Пютник) абсолютно немузыкальная особа.
Сообразно с этим эксцессы господина Ласло можно было бы расценивать совсем иначе, но никто этого не делал, просто его считали мелким негодяем. Никто, разумеется, не знал, какой шок пережил этот молодой человек: младшая сестра "королевы Бейрута" была обезображена огромным, размером с полотенце, ожогом, который, тоже как полотенце, обвивал ее бедра. Без сомнения, родители Марго Путник в Париже, также как и "королева", были об этом осведомлены. Однако брак должен был состояться, и это надувательство ничуть не затруднило столь почетное обручение. Впредь о нем просто умалчивали. Даже в тесном семейном кругу. Между la reine, когда она приезжала в Париж на улицу генерала Бере, и ее родителями об этом обстоятельстве никогда не было сказано ни единого слова. Ни до брака Марго, ни после. Здесь очень ясно просматривается дух того времени. Разговорам почти не было места, даже между родителями и детьми.
Со временем Ласло обзавелся премьершами и потихоньку запил.
Она справлялась с этим лучше, чем он. Сознавая свою вину в том, что она не воспротивилась воле родителей, Марго оставалась единственным человеком, который не слишком сурово судил молодого Путника. Ее же семья была далека от такого рода терпимости. Но откуда родители знали о его проделках? Неужто от Марго? Ни в коем случае. Но la reine как-то внезапно нагрянула в Будапешт, она предпочла проехать через Константинополь и, воспользовавшись удобнейшим Восточным экспрессом, по пути к родителям в Париж решила заодно повидаться с сестрой. А появившись в Будапеште, в общем-то, не вовремя, она, так сказать, нос к носу столкнулась с образом жизни Ласло Путника.
К тому же всегда находятся любители посплетничать. Но Марго, доселе хранившая полнейшее молчание, встала на защиту мужа, который, собственно, им и не был.
Как муж, который, собственно, им не был, сидел Ласло с Тибором Гергейфи (Тибор несколькими годами моложе Ласло, работал en la meme branche, он был сыном управляющего поместьем в Западной Венгрии - нам этот господин случайно знаком) в "чарде", как по-венгерски называется кабачок, за Швабенбергом. Если бы молодым людям вздумалось пройти или проехать еще небольшой отрезок пути, они бы добрались до весьма примечательного собрания римских древностей в Восточной Европе: эти древности обитали в маленьком музее, что находился в стороне от дороги. Но они были равнодушны к такого рода вещам.
Они сидели под старыми деревьями в тишине, без музыки, и пили красное вино "Пекарь". Жители стран Юго-Восточной Европы, где очень любят хорошо поесть, знают толк и в винах. Им всегда известно, куда можно пойти. И они умеют там проводить время без счета, без цели, которую кто-то мог бы заподозрить.
Тибор был его единственным близким другом, он умел молчать как рыба. Эта черта нередко встречается у мадьяр, она частенько поначалу производит впечатление таинственности и непроницаемости истинного востока, но вскоре уже кажется просто упрямством. Путник не был венгром, во всяком случае настоящим, скорее сербом. У всех юго-восточных наций понятия о чести зачастую бывают очень суровыми, даже опасно непреклонными. И все-таки наш Ласло давно уже не был истинным сыном своего народа, он был будапештец, дитя большого города.
- Мой дядя готов в любой момент взять меня в Бухарест, в свою фирму, сказал он.
Вечернее солнце пробилось сквозь деревья сада, лучи его вертикально легли на полуразрушенную стену дома, поток света превратился в красноватую плоскость.
- И ты все еще здесь?! - воскликнул Тибор. Риторический вопрос, риторическое удивление.
- Здесь я и останусь.
- Да ты, сдается мне, спятил, - сказал Тибор. - Тебя же просто поймали в ловушку. Твое положение, доложу я тебе, из тех, каких, собственно говоря, и вообще-то не бывает. Тебе остается только дать деру. А тут перед тобой лазейка на свободу, да что там, попросту открытая дверь. А ты хочешь остаться. Собирай вещи, поезжай в Бухарест и требуй развода. Даже закон будет на твоей стороне. Останешься здесь - считай, что вышел из игры.
- Я хочу покорить Марго, - ответил Ласло и взглянул на залитую красноватым светом стену, словно оттуда он черпал свои слова. А так как Гергейфи ничего больше не говорил, он решительно добавил: - Она единственный человек, который относится ко мне с любовью и пониманием.
- Ой, ой, ой, ой, - захныкал Тибор и отвернулся, - тебя заставили купить кота в мешке, а ты еще вообразил, что это заяц. И знаешь, Ласло, что касается понимания, то тебя понять не так уж трудно, все это просто как пара оплеух.
Тибор умолк. Он только сейчас заметил, что обидел друга.
И все-таки: Ласло упомянул о бухарестском дядюшке.
А значит, он уже вынашивал мысль о побеге.
Гергейфи она представлялась единственно разумной. Любая другая попытка найти выход из создавшегося положения обречена была остаться теорией или просто фантазией, вроде этого нового номера с "покорением" Марго. Впрочем, Тибор относился к ней с почтением из-за ее выдержки. Но всякий раз, как ему удавалось где-нибудь ее увидеть, его прямо-таки леденила та абсолютная замкнутость, в которой она существовала. Это было страшно и непонятно, как погасшее светило, парящее в пустом пространстве. Ласло несет чепуху. Откуда здесь возьмется любовь, откуда возьмется понимание? Рядом с отчаянием жить нельзя. Так он думал. Именно теперь.
Прошло время, когда Ласло искал забвения. Никаких премьеров, никаких премьерш. И бутылки стоят нетронутые. Вот как сейчас эти бутылки на столе с красным "Пекарем". Собственно, его пил только Гергейфи, да и то помаленьку. Все это было даже зловеще: словно что-то готовилось. Он предпочел бы видеть, как Ласло напивается и выкидывает какие-нибудь штуки. В сущности, он больше всего боялся, что Путника ждет еще что-то вроде второго шока. Первый Тибор пережил с ним вместе: отвращение, ярость, унижение в схватке с почтением и нежностью. Это не должно было повториться. Оставалось только бегство.
Все же Марго побеждала, медленно и упорно. Ее каменная природа, всякий раз заставлявшая Гергейфи леденеть и чувствовать себя вконец подавленным, более того, изгнанным из жизни, дома отнюдь не была более активной Тибор, конечно же, ничего об этом не знал, - напротив, она уступила место все более явной способности сделать другому жизнь удобной и приятной. Мы не говорим: окружить его любовью. Это ведь было бы уже претензией. Нет, у Ласло настала прекрасная жизнь дома, во всем решительно; она, Марго, была как дуновение. Недюжинный успех при семидесяти двух килограммах веса. Ее словно бы и не было вовсе, пока он ее не звал. А отпускал, и она исчезала. Даже во время разговора: он умолкнет - она уходит из комнаты. Гергейфи Марго считала его собутыльником Ласло - до сих пор никогда не подымался наверх к молодой чете. Только теперь, так как Ласло все чаще по вечерам оставался дома, его пригласили к ним. Но он долго не отваживался принять это приглашение. Целый день ему казалось, что это была бы подлость, но в конце концов он все-таки решился. Итак, он отправился в лагерь противника. И было это некоторое время спустя после того разговора за бутылкой красного вина.
Они ужинали втроем. Марго, видимо, полагала, что Гергейфи все известно. Ей несомненно хотелось принять на борт близкого друга Ласло, словно их встречи только здесь могли иметь место, только здесь. Она провела Тибора по всему дому. Сад был не намного шире дома, во уходил далеко вглубь. Мраморные украшения завершали глубину этого сада возле массивной стены полукруглые скамейки, над которыми высились огромные каменные вазы. Все это открывалось взору из окон выходившей в сад комнаты, перед нею была маленькая терраса и лестница, спускавшаяся в зелень сада. Была там и столовая, иными словами, две гостиные: одна - вытянутая в длину, другая покороче. Тибор, теперь составивший себе представление о непростом плане этого дома, правильно определил, где должна находиться спальня. Что Ласло спал в комнате, выходившей в сад, Гергейфи знал давно, сейчас же еще увидел разбросанные там предметы его туалета. На стене висели охотничьи ружья. Двустворчатая дверь на террасу была широко распахнута, ибо снизу эту террасу отделяла от сада решетчатая ограда.
"Я ни разу не была у сестры в Бейруте", - несколько подчеркнуто, хотя и не без уклончивости, отвечала она за столом на вопрос Тибора, устремив взгляд на белый дамаст скатерти, на фарфор и хрусталь. Она сидела, немного нагнувшись, и говорила, глядя на стол. Казалось, никого не замечая. Тяжелый узел ее белокурых волос светился под люстрой. В 1900 году модный художник Сезар Элле [Поль Сезар Элле (1859-1927) - французский художник, гравер, пейзажист, портретист] сильно влиял на внешность парижанок, которых он любил видеть блондинками, с лицами скорее сердцевидными, чем вытянутыми, и с широко расставленными глазами. А поскольку природа, как поучал нас Оскар Уайльд, всегда подражает искусству, то с каждым днем все больше парижанок выглядели так, как того хотелось художнику; даже расстояние между глазами стало соответствовать вкусу последнего, более того, его влияние простерлось и на семьдесят два килограмма Марго, конечно не предусмотренных художником... Но она была красива, Марго, очень красива. Гергейфи ясно это видел и с удивлением об этом думал.
Нет, не так-то легко было уехать в Бухарест. Только сейчас он уразумел значительность происходящего и всю серьезность положения Ласло.
Если бы он знал la reine, фундаментальное различие между этими двумя женщинами и сестрами бросилось бы ему в глаза. Там плотская роскошь в сиянии света, выставленная напоказ. Здесь вуаль, пелена, взгляд искоса живое существо под слоем проточной воды.
Еще острее он это ощутил, когда они сидели в маленькой гостиной за турецким кофе. Здесь на латунной, до блеска начищенной штанге низко свисал широкий фиолетовый абажур; снизу свет был смягчен тоже чем-то фиолетовым, но не белым тюлем, как то делается еще и в наши дни. Говоря о красивой женщине, такое освещение, право же, нельзя было назвать выгодным. Но она сидела за этой, казалось бы, воздвигнутой перед нею лиловой стеной как бы за полупрозрачной тканью, а значит, лишь отчасти здесь присутствуя.
Тибор, не так уж восхищенный ее красотой - его вкусы избрали себе совсем иные дороги (и кстати сказать, правильные, в чем мы скоро убедимся), - всеми силами стремился получше ее рассмотреть, понять, побольше узнать о ней, досконально ее изучить, хотя его ни на мгновение не покидало сознание тщетности своих усилий.
В остальном контакт был установлен, и вечер проходил гармонично, как принято выражаться. С Марго было легко. Она не была чуркой, которая, не шелохнувшись, лежит на дороге, дожидаясь, покуда ее повернут или поднимут... Она сама могла расшевелить кого угодно, например этих двух стройных, изящно сложенных молодых людей, круживших вокруг нее, как планеты вокруг солнца. И удивительное дело, чего она иной раз добивалась! Мы справедливо сравнили ее с нашей инженершей, по рангу, так сказать. Образование не отягощало ни Путника, ни Гергейфи, последний рад был, что хоть кое-как справлялся с французским языком. Марго заявила, что ее венгерский годится только для домашнего обихода. Она, правда, очень старалась в нем усовершенствоваться, но в общество пока что отказывалась говорить по-венгерски. И хорошо делала. Венгерский - насквозь поэтический язык, посему особенно чувствительный к фальшивым интонациям или деревянно-грамматическому школьному употреблению. Чтобы овладеть венгерским, надо родиться либо венгром, либо лингвистическим гением.
Но однажды она все-таки заговорила по-венгерски - и с того дня взяла обоих себе в провожатые.
Им никогда не хотелось затратить усилия на то, чтобы пройти расстояние от кабачка, что за Швабенбергом, до одиноко стоявшего музея римских древностей. Марго он был давно известен. Она достаточно долго была одна и жила несчастливо, чтобы уметь оценить сокровища, мимо которых счастливые люди проходили не задумываясь, счастливые даже в несчастье, оттого что рядом есть близкий человек, есть разговоры с ним, вино. Подруга Марго Ирма, дочка богачей Руссовых, в дом которых ее ввел Путник в первые же дни их брака, могла бы стать для нее таким вот близким человеком. Но для Марго было за пределами возможного сделать неприметную, изящную и уже не очень молодую девушку поверенной своих плотских тайн, что, собственно, могло бы стать ключом к пониманию ее положения и в конце концов предпосылкой всего происходящего.
Ирма из дружеского расположения регулярно и основательно обучала ее венгерскому. Эти часы в родительском доме Ирмы всякий раз были для Марго праздником, счастьем, свободным от каких бы то ни было условностей, островом, не связанным с континентом ее жизни, куда она так или иначе вынуждена была возвращаться.
Значит, здесь, как и повсюду, - стена. Иногда перед этими стенами Марго охватывал страх.
Для Ирмы Руссов Марго была прекрасной, достойной преклонения женщиной, благословенной всеми дарами природы, которых недоставало ей самой и которые не могло заменить никакое богатство. Или по меньшей мере нужна была другая натура, чем у Ирмы, чтобы использовать его как эрзац. Вскоре она уже полюбила Марго восторженной любовью, ни о чем, разумеется, не догадываясь.
Итак, одиночество Марго в Будапеште еще усугублялось жизнью вдвоем. Так как поведение Ласло в первые месяцы брака не осталось тайной для Будапешта, то Ирма Руссов считала его за злостного дурака и постоянного святотатца. Но перед лицом своей святыни она и слова не решалась сказать ему в укор. Когда Марго защищала Ласло, идол Ирмы поднимался до высот, где уже ощущается аромат святости.
Здесь, в доме Руссовых, невдалеке от площади Верешмарти, Марго изучила венгерский язык и его основы; вскоре Ирма подвела ее к познанию национальной поэзии, являющейся наилучшим учителем любого языка. По одному-единственному произведению она изучила интонацию, познала нюансы, свойственные только венгерскому языку, то есть то, что не может воссоздать никакой перевод. Андраш Ади тогда еще был никому не ведом, но высокая башня - Шандор Петефи - давно уже стояла, видимая отовсюду. Марго научилась декламировать некоторые его стихи и то и дело повторяла их, покуда они не зазвучали совсем свободно - играючи не срывались с ее языка.
В тот вечер, когда она сидела с Гергейфи и Ласло, при каком-то обороте разговора с ее уст вдруг легко и свободно сорвалось начало одного из длинных стихотворений Петефи, под названием "В конце сентября", оно было впервые переведено на немецкий в самом начале нашего века достопочтенным доктором Францем Бубеником из Вены.
Цветы по садам доцветают в долине,
И в зелени тополь еще под окном,
Но вот и предвестье зимы и унынья
Гора в покрывале своем снеговом.
И в сердце моем еще полдень весенний
И лета горячего жар и краса,
Но иней безвременного поседенья
Закрался уже и в мои волоса
[перевод Б.Пастернака].
Когда она, за своей лиловой световой стеной, прочитала вслух эти стихи, все внимание собравшихся перенеслось на нее. Венгр, даже чуждый литературе, знает и любит своих поэтов, они ему представляются главной национальной гордостью. Бурная тоска, пронизавшая эти стихи, непостижимым образом соединила молодых людей. Гергейфи, при всей своей выдержке, уже не сопротивлялся Марго.
Впрочем, это ему не помешало там же, на улице Лигети, настойчиво выказывать внимание прелестной белокурой горничной Марике, после того как он преуспел и установил с ней контакт во время обеда, который она подавала.
Он тогда сразу подумал, что эта девушка будет выглядеть еще очаровательнее в короткой юбочке и сапожках. Сапожки вообще сводили Тибора с ума, они, так сказать, постоянно присутствовали в самых сладких и тайных его грезах. Калигула да и только. В этом мы еще убедимся. Неловким он никогда не был, не был и сегодня. К тому же у него имелись увесистые серебряные монеты достоинством в пять крон, отлично приспособленные для щедрых чаевых, а как они справлялись с этой ролью, мы уже знаем. В свое время Хвостик, инспирированный Мюнстерером, с их помощью подчинил себе Венидопплершу (как это произошло, нам не вполне ясно, но ведь произошло, и тут уж ничего не поделаешь). Впрочем, щедрость Гергейфи проявил лишь уходя, уже в передней, после того как в комнатах простился с Марго и Ласло; последний был достаточно близок с ним, чтобы торжественно не провожать его до дверей. К тому же слишком ленив и, в-третьих, изрядно подвыпил. Таким образом Тибору удалось быстро все устроить, свою лепту и карточку с номером телефона всунуть в открытую маленькую ладошку. Засим последовал поцелуй. Дела быстро пошли на лад, и надо сказать, дальнейшее тоже! Ибо с этого дня Марика начала новую жизнь, которая среди всего прочего включила в себя и знакомство с "шампанскими заведениями" Будапешта (второстепенными).
Итак, это началось на улице Лигети, и мы видим, что для этого - между Петефи и Марго - еще осталось достаточно места. Простор для озорных проделок находится не только в маленькой хижине, но и между двумя взмахами ресниц или между губами и краешком бокала. Но дерзость все равно оставалась дерзостью.
И все-таки она как-то сошла на нет, эта дерзость. Она не умалила глубины впечатления, весь вечер производимого Марго на Тибора. Часы летели, но выдавались мгновения, непривычно долго тянувшиеся, и в эти мгновения им овладевало противоестественное желание (как последняя, наивысшая, самая крайняя из всех его возможностей) влюбиться в Марго наперекор всем ужасам, которые это ему сулило, - а не в какую-то Марику (пока еще без сапожек, но где-то они уже маячили).
Он поздно ушел, поначалу, правда, еще думая о девушке, немного отяжелевший от вина, и не сел в поезд подземки, чтобы ехать к центру города, недалекому отсюда, а пошел пешком.
У Октогона, в разостлавшейся темноте, равномерно подчеркнутой дуговыми фонарями, в нем все же поднялось сомнение, казалось готовое охватить и затопить весь этот только что прожитой вечер. Тибор Гергейфи, конечно, не принадлежал к тем, кого называют интеллигентами. Теперь он вполне усвоил постоянные переходы из одной крайности в другую - в них свершается все наше мышление, неизменно живое и опережающее время. Раз уж у Тибора не было образования, он заменял его чем-то вроде диалектики. И все это проделывал живо и энергично. Эта энергия принудила его признаться себе, что на его стороне скорее были теория и фантазия, когда он порекомендовал Ласло единственно возможное - поскорее уехать в Бухарест. Сейчас, поскольку нагляднее стала подлинная значимость вещей, его собственная рекомендация - как бы она ни была благоразумна - показалась ему попросту наивной.
Но как же это остаться? Вся ситуация, отягощенная бременем, непременно тайным и анонимным и в то же время постоянно давившим на жизненный нерв Ласло, не могла привести ни к чему, кроме ужасного конца, и чем дольше бы это продлилось, тем ужаснее стал бы конец, ибо возникли бы новые иллюзии, неизбежные, чтобы сделать хоть как-то выносимой такую жизнь. Ничего другого от разговоров Ласло о "покорении" Марго ждать не приходилось. Внутреннее его убеждение требовало бегства. Он самостоятельно и совершенно неожиданно там, за Швабенбергом, сделал открытие: что его дядя в Румынии готов в любой день принять его в свое бухарестское предприятие.