Додерер Хаймито. Слуньские водопады

   В этой пустоте на противоположном тротуаре вдруг вырос полицейский в остроконечной каске и с бляхой в форме полумесяца - на ней служебный номер.
   - Господин инспектор, - крикнула дама в белом, и он быстрым шагом приблизился к ней. - Прошу вам, - сказала она почтительно приветствовавшему ее полицейскому, - у меня девочка упала в воду, к счастью, эти дамы, - она указала на мокрую до нитки Фини, - успели ее спасти. Мне надо поскорей домой, уложить малютку в постель и немедленно вызвать врача. Девочка наглоталась воды. Моей горничной нет дома, так же как и моего мужа. Если бы вы были так добры и прислали мне какого-нибудь врача, живущего поблизости?!
   - Будет исполнено, сударыня, - отвечал тот. - Сегодня в караулке дежурит господин доктор Грундль, я сейчас ему скажу.
   Дама дала свой адрес, и он поспешно удалился, придерживая саблю.
   Фини и Феверль оторопело смотрели на даму, на это высшее существо, без всяких церемоний заговорившее с полицейским. Им бы такое и в голову не пришло.
   Они прошли первый квартал по вертикально спускающемуся к Дунайскому каналу переулку и оказались на длинной, уже почти застроенной улице, шедшей параллельно Дунайскому каналу, который в этих местах описывал широкую дугу. Светлые новые дома уходили вдаль в неподвижном свете теплого и пасмурного дня. На длинных рядах больших, кое-где даже трехстворчатых окон этот свет лежал как серая пыль. Белая дама с девочкой на руках большими шагами шла впереди, Фини и Феверль семенили за ней; перейдя улицу, она направилась прямо к дверям углового дома. Просторное парадное блестело чистотой, лестница широкая, светлая, цветные оконные стекла пропускали радужный свет. Они поднялись всего на один пролет. И только сейчас перед покрытой белым лаком дверью дама со страхом спохватилась: где же ее ридикюль. Фини тотчас же его ей протянула, она взяла у нее девочку, и дверь наконец-то была отперта, после того как даме удалось извлечь ключ с самого дна своего ридикюля, на что понадобилось две-три минуты. Феверль прочитала имя на двери: Доктор Морис Бахлер.
   В такую чистенькую конюшню наших троянских лошадок еще никогда не заводили. В ней было, как говорится, "до ужаса чисто" - и это выражение точно передает то, что чувствовали Фини и Феверль. В то же самое время genius loci [дух местности (лат.)] наслал на них какой-то кисловатый запах; может быть, к обеду готовили салат из огурцов. А может быть, это был вовсе не запах, а сама чистота.
   Имя "Морис" Феверль прочитала как "Маурице".
   Они быстро прошли через большую светлую комнату с трехстворчатыми окнами и до блеска отполированной мебелью, тусклый свет дня белесым покровом ложился на заднюю стену. Феверль внесла маленькую Монику, сейчас уже совсем притихшую, в соседнюю комнату, а Фини семенила за нею. В этой комнате стояла детская кроватка, рядом с нею нечто вроде комода, в свое время, видимо, пеленальный столик, судя по верхней доске - белой и очень гладкой. Моника, наконец-то вынутая из старого плаща, хлопая ручками, сидела голенькая на комоде. Мать осыпала ее поцелуями и одновременно растирала полотенцем. Девочка совсем уже успокоилась и даже смеялась. Ее уложили в кроватку. Госпожа доктор Бахлер обернулась и увидела мокрую Фини.
   - Ну, а теперь живо переоденьтесь, - сказала она. - Вам нельзя так оставаться.
   Шкафы были немедленно распахнуты, ящики выдвинуты. Бахлерша проявила недюжинную хватку и, можно сказать, талант в мгновение ока оценить положение другого; чувствительная натура, на сей раз нашедшая свое выражение в готовности выручить ближнего; Фини с большим свертком - в нем были и туфли, кстати сказать, пришедшиеся ей по ноге, - отправилась на кухню; ее снабдили еще мылом, полотенцем, и четверть часа спустя она предстала в старом летнем платье докторши, в котором имела вид несколько взрывчатый из-за едва сходившейся застежки. Мокрая ее одежонка была уложена в плотную оберточную бумагу и перевязана шпагатом.
   - Боюсь, сударыня, - сказала Фини, - что пройдут два-три дня, пока я смогу вернуть вещи, прежде я ведь должна буду выстирать все, что на мне сейчас надето.
   Докторша заверила, что делать это не стоит. Но Фини стояла на своем. Пакет она передаст через привратницу.
   Только сейчас, в гостиной с сияющей мебелью, где нашей пловчихе был предложен коньяк, а в кухне в это время уже готовился кофе, госпожа Бахлер наконец улучила минуту поблагодарить обеих женщин. И вдруг разрыдалась. Феверль, крутившая ручку кофейной мельницы, зажатой между колен, испуганно выпустила ее, у Фини глаза сделались растерянными. Положение, для троянских лошадок и без того несколько затруднительное, становилось все более тягостным (позднее оно стало и вовсе тяжким). Очевидно, перенесенный страх теперь у матери излился в слезах, но тут вдруг произошло нечто совершенно неожиданное.
   - Я ведь не умею плавать! - выкрикнула докторша. - Если бы не вы, я ничем не могла бы ей помочь. Даже подумать страшно!..
   Она зарылась лицом в руки, скрещенные на столе, и продолжала плакать. Потом, пошарив по столу, нащупала руку Фини.
   - Как мне отблагодарить вас? Скажите, ради бога, как?
   В этот момент послышался звонок.
   С приходом полицейского врача доктора Грундля (он немедленно прошел в заднюю комнату и приблизился к кроватке, в которой уже спала маленькая Моника) трудность положения наших троянских лошадок достигла апогея. Они, конечно же, знали господина доктора Грундля - по своим еженедельным визитам, которые вменялись им в обязанность комиссариатом полиции, - и, увы, не подлежало сомнению, что он тоже знает их.
   Врач тем временем осматривал маленькую Монику, которую положили на пеленальный столик. Грундль, вооружившись стетоскопом, выслушал ее сердечко, пощупал животик и попросил мать поднять девочку. Вода больше не выливалась из нее. Она была терпеливой и сонной. Он спросил, есть ли в доме термометр. Тогда надо померить малышке температуру сегодня вечером, завтра с утра и завтра вечером. При малейшем повышении или каких-либо признаках простуды, кашле или насморке, немедленно вызывайте вашего домашнего врача. Но я думаю, что все обойдется.
   Монику опять уложили, и все пошли обратно в гостиную. Фини и Феверль с кофейной мельницей в руках скрылись на кухне. Они, конечно, предпочли бы совсем исчезнуть или провалиться сквозь землю, но это все же казалось им неподобающим, и потому, изрядно оробев, они старались принести хоть какую-то пользу - приготовить кофе, например.
   Но человеку, который вел себя героически или самопожертвенно и попал в невыносимое положение из-за такого своего поведения, ничто уже не поможет, он не властен обратить события вспять. Так приблизительно чувствовали себя Фини и Феверль, готовые считать себя дурехами за то, что ввязались в эту историю. А что было делать? Предоставить малютке идти ко дну? Когда кофе вскипел, они суетились на кухне среди покрытой белым лаком мебели - им чудилось, что они сюда изгнаны, - и с интересом рассматривали белый вращающийся столик на одной ножке, напоминавший о врачебном кабинете (это и вправду был столик для инструментов, ранее стоявший в зубоврачебном кабинете доктора Бахлера и ныне замененный новым и более удобным). Приятного впечатления эта штука на них не произвела. И тут, приветливо улыбаясь, в кухню вошла докторша.
   - Куда ж это вы запропастились?
   Вот и пришлось им помочь ей отнести кофейник и чашки. Доктор Грундль уж, наверное, все ей рассказал.
   Он стоял у окна, таким образом избавившись от сомнений, как следует вести себя, которые неминуемо бы возникли, если бы он сидел. Нужно ли встать, когда они вошли, или остаться сидеть? (Он, конечно же, тотчас узнал обеих.) Осмотрев девочку, он хотел тут же уйти, чтобы избежать этого щекотливого положения, и потому даже не сел; к несчастью, докторша пригласила его на кофе с коньяком. Чувство ответственности удержало его. Она ведь ничего не подозревала касательно этих двух особ; он остался стоять в нерешительности, когда она любезно попросила его назвать свой гонорар или письменно сообщить ей сумму.
   - За визиты к коллегам денег не берут, сударыня, - отвечал он, - не говоря уж о том, что я учился с вашим супругом, мы вместе посещали лекции по анатомии профессора Хиртля.
   Потом она вышла, чтобы принести кофе. О быстром отступлении не могло быть и речи! (Бог ты мой. Она ведет их сюда!) И все же он набрался мужества и пожал им обеим руки, сказав: "Молодцы вы, девочки". Однако докторша не могла познакомить его с дамами, имен которых не знала. Но когда все четверо сели за стол, она подробно рассказала о случившемся на берегу канала; они узнали, что маленькая Моника вдруг вырвалась и побежала через улицу, прямо перед тяжело груженной фурой; испуганный возница едва успел осадить лошадей. Остановившаяся громадина закрыла от Бахлерши всякую видимость, и ей пришлось обежать ее. Это были решающие мгновения, девочку поймать ей уже не удалось... Если бы на берегу не оказалось... Она взглянула на Фини и Феверль (те сидели за столом как школьницы, не подготовившиеся к экзамену, кофе их оставался нетронутым). Докторша смолкла, стараясь совладать с собой.
   - Я не умею плавать, - пояснила она доктору, борясь со слезами, подступившими к горлу. И уже твердым голосом добавила: - Я должна отблагодарить вас обеих! Скажите, что я могла бы для вас сделать? Я все силы приложу! Но прежде назовите мне ваши имена и скажите, где вы живете! - Она говорила чисто, вполне правильно, разве что несколько бессвязно, это, вероятно, объяснялось ее взволнованностью.
   - Меня зовут Фини, сударыня.
   - А я Феверль. Но нам надо уходить. Уже пора.
   Доктор Грундль, уже несколько мгновений в задумчивости наблюдавший за этой сценой, все же не был достаточно подготовлен к такой манифестации троянских лошадок и покатился со смеху.
   Тут Фини поднялась со своего места - безнадежность положения принудила ее наконец идти напролом! - и проговорила:
   - Сударыня, мы уходим.
   Феверль тоже встала.
   Чтобы до конца понять замешательство докторши, которая, несмотря на все свои благие намерения, наткнулась на невидимую стену, надо вспомнить, что обе дамочки отнюдь не выглядели так, как предположительно должны выглядеть особы их профессии.
   Но тут доктор наконец решился взять на себя труд вывести всех из этого безвыходного положения, взялся энергично, даже серьезно.
   - Будьте добры, - сказал он, - сядьте и выпейте свой кофе. Госпожа Бахлер хочет вам помочь - кто знает, может быть, ей это и удастся. Мне кажется, что вы не так уж безмерно счастливы жизнью, которую ведете. Возможно, здесь наметится хороший выход. Но вы должны разрешить мне сообщить госпоже Бахлер ваши имена и ваш адрес. Все это имеется у меня в "деле".
   - Так и скажите сами, господин доктор, покуда мы не ушли.
   Они храбро выпили кофе и поднялись, а перед госпожой Бахлер после слов полицейского врача уже забрезжил свет. Тем не менее она отпустила их, еще раз горячо поблагодарив, пожала им руки и сказала:
   - Я всем сердцем надеюсь, что сумею дать вам знать о себе!
   Мокрая одежда Фини тем временем размочила всю бумагу; ее завернули в пакет более плотный и перевязали шпагатом.
   Врач еще ненадолго задержался и сам измерил температуру девочке. Горничная вернулась через несколько минут после ухода Фини и Феверль и зажгла свет, прежде всего в комнате, где лежала маленькая Моника, которой подали кашу в постель. Доктор Грундль не видел повода для беспокойства.
   В гостиной у него состоялся разговор с госпожой Бахлер. За окнами уже смеркалось. Доктор Грундль проявил некоторый скептицизм, заметив в молодой женщине своего рода энтузиазм и радость (как она полагала) по поводу возможного улучшения жизни чужих ей людей (социально-этический энтузиазм, так это назвал про себя доктор Грундль).
   - Поверьте мне, сударыня, - сказал он, - человек всегда находится на том месте, которое ему предназначено. Но, как видите, мне это не помешало проторить дорогу для ваших добрых намерений касательно этих особ. Однако мой опыт - я приобрел его с людьми вроде наших достославных Фини и Феверль - все же остается в силе. Это, конечно, не дает мне права отрицать или предать забвению то, что они вели себя храбро и самоотверженно, пожалуй, лишь слишком опрометчиво, чтобы приписать это чисто внутреннему порыву.
   Однако его слова проходили мимо ее ушей. Возможно, потому, что не только нравственное возбуждение повергало ее в трепет, но она не могла позабыть, от какого несказанного горя спасли ее обе эти женщины.
   "Веверка" по-немецки значит "белка"; конечно, земляная груша ничего общего не имела с этим зверьком (разве что острые зубы, которыми Она грызла своего оболтуса). Но есть ведь особы женского пола, именуемые, к примеру, "Маргаритой", то есть "жемчужиной", которых хочется поскорее скормить свиньям, или "Розой", хотя при ближайшем рассмотрении оказывается, что на ветке торчит один-единственный шип, а больше ничего там и в помине нет.
   Почему, собственно, Хвостик ничего не сказал ей, когда еще до первого мая по совету господина доктора Эптингера направил домовладельцу официальное извещение, что отказывается от квартиры, мы и сами толком не знаем. Наверное, посчитал это излишним. Консьержка не так уж часто попадалась ему навстречу, а спускаться в преисподнюю ему и в голову не приходило. Но однажды оболтус, вдрызг пьяный, прислонясь к стене на лестнице, стал всячески поносить Хвостика, покуда тот подымался по лестнице. С первой же площадки он увидел госпожу Веверка, которая вылезла из своей дыры, вцепилась в оболтуса когтями и сдернула его вниз.
   В письме с извещением об отказе от квартиры Хвостик учтиво просил домовладельца о разрешении нанести ему прощальный визит, принимая во внимание, что не только его родители, но и он сам так долго квартировал в принадлежащем ему доме.
   Такие визиты вовсе не были общепринятыми. Скорее в этом сказался новый стиль Хвостика, который для нас не менее важен, чем его теперь уже давняя смена кожи. И проявился он еще и в том, что Хвостик обошел госпожу Веверка.
   Отставной советник земельного суда доктор Ойген Кайбл - так звался владелец дома, где проживал Хвостик, и не только этого, у него в Вене было еще шесть домов - не без удовольствия читал ровный канцелярский почерк своего корреспондента, потом сел за секретер в стиле барокко с откидной крышкой и бесчисленными маленькими ящичками, чтобы написать записку, в коей просил почтить его визитом в такой-то день, в одиннадцать часов.
   Ему было интересно познакомиться с этим человеком. Основание фирмы "Клейтон и Пауэрс" в Вене не прошло незамеченным для доктора Кайбла, так как один из его родственников взял на себя оборудование отопительной сети завода. А мистер Клейтон, как известно, любил рассказывать о своем удивительном начальнике канцелярии. И теперь Кайблу захотелось повидать своего жильца, которого изменившиеся житейские обстоятельства, видимо, заставили подыскать себе более подобающую квартиру.
   Для этого визита Хвостик решил надеть сюртук, к которому полагался цилиндр. В тот день погода стояла прохладная, и такой костюм вполне подходил случаю. На службе он заранее принес свои извинения. Из дому он вышел вовремя и в наилучшем расположении духа. Причиной тому отчасти был Андреас Милонич. Последний дня два назад подарил ему флакон одеколона "Мария Фарина". Этим туалетным средством Хвостик еще никогда не пользовался. В день своего визита к домовладельцу он впервые вытащил маленькую пробочку из флакона (что впоследствии проделывал часто, и не только с этим флаконом).
   Домовладелец жил в Видене. Хвостик пошел пешком к ближайшей стоянке фиакров. Но свободный фиакр, даже на "дутиках", попался ему только на Зайдльгассе, кучер ехал не спеша, видимо оглядываясь в поисках седока. Хвостик сел. Кучер повернул свой экипаж. Лошади, до блеска начищенные скребницей, сегодня, надо думать, еще мало пробежали. Кучеру приходилось придерживать их, чтобы ехать неторопливой рысцой. Время от времени он что-то невнятно им говорил и рукою в светлой перчатке сдвигал свой котелок набекрень. При этом длинный и тонкий кнут извивался в воздухе, как змея. Фиакр мягко катил по торцовой мостовой Зайдльгассе, только на все еще мощенной булыжником Хауптштрассе его стало слегка потряхивать и подбрасывать. Теперь они ехали по направлению к Рингу, кучер избежал узкой Ластенштрассе, забитой тяжелыми экипажами, замедлявшими движение фиакра, не устроила его также и крутизна Вольцайле. Только на Рингштрассе с ее густыми аллеями нарядная упряжка обрела свою исконную прелесть, кучер ослабил вожжи. Пониже, слева, зеленел Городской парк. Хвостик видел себя в своей спальне лежащим в кровати, он был фланкирован "деловыми помещениями" Фини и Феверль и явственно ощущал странный, то слабый, то вдруг крепнущий контраст, все еще проходивший через всю его жизнь. Но что-то поднимало, возвышало его надо всем этим, то ли стук и цокот копыт впереди, то ли легко подпрыгивающие на резиновых шинах колеса удаляли его от Адамова переулка - это были звуки иного мира. Одеколон Мило источал благоухание. Теперь вдруг всплыло в памяти время его работы у Дебресси и запах кухни, когда служащие разогревали свои обеды на спиртовках. Улицы в Видене были тихие, кое-где с торцовыми мостовыми, от которых при свете солнца, пробивавшегося сквозь облака, подымался едва заметный пар, пахнущий летом и тоскою, - так с детства его воспринимал Хвостик. Экипаж остановился, да, номер правильный. Это был старый двухэтажный особняк. С амурами в полукруглых медальонах над окнами.
   Доктор Кайбл в юные годы тоже жил в бедности, но в том кругу, где эту бедность, злосчастную, роковую бедность, приходилось постоянно сжимать, как края зияющей раны, ибо она не подобала этому кругу, более того, не имела в нем права на существование.
   Отец его был чиновником финансового ведомства, сыну, следовательно, пришлось изучать юриспруденцию и одновременно служить писцом в районном суде с более чем скромным "ad juturn" [поддержка, вспомоществование (лат.)] (всего несколько гульденов). Позднее добавилось жалованье, но на то и другое вместе все равно нельзя было прожить, разве что столуясь у родителей. В тридцать два года он стал судьей. В то время молния дважды ударила в него: первый раз это была утрата отца и матери, обоих за один год, - безжалостная черная молния, затемнившая все вокруг. Второй ее удар, напротив, все разорвал, все сделал неузнаваемым, но и все высветил: Ойген, получив наследство от дяди по фамилии Ла Гранж, у которого умерли все дети, сделался очень богатым человеком. То, как он справился с полной переменой всех своих обстоятельств, обнаружило его как личность, вернее, личностью он стал только при взятии барьера, перед которым в иных условиях он бы остановился или даже отступил.
   Первое: он остался в суде. Второе: он лишь теперь по-настоящему понял, что такое суд. Изучение и комментирование Гражданского уложения о наказаниях, бывшего одним из великолепнейших достижений старой Австрии, тогда только-только наладилось, а обусловленное быстро меняющимися временами и вторжениями новой жизни, в свою очередь обусловило появление новых, еще пребывающих в несколько жидком состоянии правовых материй; необходимость справляться с этим постоянным обновлением принуждала юриста, если он хотел действительно быть таковым и таковым остаться, к неутомимой работе. Упорная работа стала как бы невестой доктора Кайбла, и он остался холостым. К тому времени он был уже советником земельного суда и добился еще и доцентуры в университете. Живя теперь спокойной, можно сказать, барственной жизнью, он уверенно продвигался по пути своей практической и теоретической деятельности, которая ко времени выхода его на пенсию уже приобрела такие размеры, что о практической своей работе он и не вспоминал и только рад был, что развязался с нею. Через год после "ухода на покой" воспоследовало его назначение экстраординарным профессором.
   К такому вот примечательному человеку слуга и привел Хвостика, который почтительно ему поклонился. Оба - хозяин и гость - были худощавы и невысоки ростом. Доктору Кайблу его все еще темные, опущенные к уголкам рта усы придавали какой-то французский вид, возможно, заодно с учтивыми и несколько старомодными движениями рук.
   Хвостика, когда они сейчас сидели друг против друга, неотвязно одолевало абсурдное ощущение, что здесь он очень далек от той улочки, по которой в фиакре подъехал к этому дому, словно дом имел глубину в несколько километров (и тут же он понял: в детстве он все воспринимал таким вот образом, но с тех пор окружающий его мир уменьшился - и запах дегтя, исходивший от торцов, он ощущал точь-в-точь как в детстве, - но разве это возможно?!). Отсюда было всего несколько метров до улицы, которую, однако, нельзя было увидеть, ибо три окна этой огромной комнаты смотрели в сад; проезжая по сплошь застроенной улице никто бы не заподозрил, что за этим домом находится такой глубины и такой протяженности сад. Из окон видна была только зелень, целиком заполнявшая двор; зеленые верхушки деревьев все ограничивали, ни один дом не открывался глазу, так же как и обратная дорога к дому и стена, огораживавшая этот маленький парк.
   Между тем доктор Кайбл, в то время как слуга ставил на стол бокал с малагой, умело и благодушно начал разговор, который обычно начинает тот, кому легче составить себе понятие о жизни и обстоятельствах собеседника, и, таким образом, вовлекает его в более широкий круг своих интересов. В данном случае завязать беседу, конечно же, надлежало господину советнику, у которого все было как у Хвостика, а именно: пережитые в свое время подъем и напряжение на пути от юных лет, прошедших в бедности к ее преодолению, а после того еще и долгая практика сложной и разносторонней профессии, да вдобавок теория, без которой все кажется смутным, обыденным и разве что человечным. Итак, высокопоставленный юрист начал с того, что принес свои поздравления Хвостику, вступившему на столь важную и многообещающую стезю в индустрии - сравнив это с вхождением в гавань большого устойчивого корабля, идущего точно проложенным курсом, - и одновременно отдал должное желанию Хвостика новую картину своей жизни вставить в новую же раму, признав это желание не только вполне обоснованным, но и само собой разумеющимся.
   - На вас ведь будут возложены известные обязанности по представительству, - заметил он. (Об этом он знал даже больше, чем Хвостик. Его вышеупомянутый родственник при случае рассказал ему, что англичанин мистер Клейтон-младший видит в Хвостике будущего коммерческого главу всего венского предприятия, что по логике вещей должно было привести к скорому предоставлению полномочий, только вот старик в Англии считает, что для такого поста Хвостик слишком молод, а посему с этим надо еще немного повременить.) - Не говоря уж о том, что в доме, где вы сейчас проживаете, господин Хвостик, у некоторых жильцов еще, возможно, существуют известные обстоятельства... Ну да вы это и сами не могли не заметить. - (Здесь Хвостик словно бы прижал уши, почувствовав угрозу, точь-в-точь как некогда у доктора Эптингера!) - Этот дом я в свое время получил в наследство вместе с такими милыми... побочными обстоятельствами, которые я, как ни странно, не сумел сразу устранить. Вероятно, я не приложил к тому достаточных усилий, вполне возможно. Но мне намекнули, что не стоит об этом хлопотать, ввиду терпимости, проявляемой властями, лучше сделать вид, что я ничего не знаю. К тому же ответственность в любом случае падает на жильца. Что ж, я так и поступал, но я сам не управляю своими домами, для этого существует совет доверенных лиц. Что касается вашего случая, то я в письменной форме дал им прямые указания все уладить. А вот сделали они необходимое или нет, я не знаю. Какие у вас впечатления на этот счет, господин Хвостик?
   - Я, собственно, ничего больше не замечал. - Хвостик сказал это как бы между прочим. Невероятность всей ситуации призвала его к сдержанности и успокоила. Вообще-то он мог бы хоть сейчас выкинуть этих особ. Пускай Веверка лопнет со злости! Или еще лучше: надо выехать как можно скорее, не дожив до конца оплаченного квартала.
   - Итак, - доктор Кайбл счел эту тему исчерпанной, - summa summarum [общий итог (лат.)], господин Хвостик, я не только вполне понимаю ваше желание выехать из данной квартиры, но считаю это вполне правильным. Есть у вас уже в виду новое жилье?
   Вообще-то доктор Кайбл, как только Хвостик вошел в гостиную, сразу понял, что за человек перед ним. Собственно, он это знал о каждом, кого видел впервые (а практических упражнений у него, право же, было предостаточно). Более того, он умел видеть то, что таилось под внешней оболочкой, даже если это внушало отвращение (что отнюдь не относилось к Хвостику), и уж никак не принадлежал к людям, которые в подобных случаях тотчас же отскакивают, как мяч от стены (они мгновенно проникаются антипатией, и вот суждение уже составлено). В таком видении у советника суда была заложена способность к справедливости, превосходившая все, что могла предложить юриспруденция. Такого рода справедливость в нашей душе как бы подменяет адвоката, приглашенного защищать обвиняемого. И доктор Кайбл нередко пользовался этой своей способностью.