Страница:
1963
Моцарт в конце лета
ХРАНИТЕЛИ ДОМАШНЕГО ОЧАГА
Страна моя, Эстония... Сначала о земле или, если хотите, о хлебе, что, в общем, одно и то же. Писать об эстонской земле сложно, потому что Эстония - сугубо "морская" республика. Протяженность ее береговых линий, включая бесчисленные острова, около трех с лишним тысяч километров. Существует даже поговорка, что эстонец приходит в мир не то с удочкой, не то с веслами. И все-таки сначала о земле. Она - колыбель нации. Куда и на чем бы ни плавал эстонец, в конце концов он вернется сюда, на свою землю, и все то, о чем ему мечталось на море, он создаст здесь, на земле. Но море тоже не уйдет насовсем из его жизни, и, может, потому в каждом эстонском домике у входа красуется совершенно круглое, как иллюминатор, окошко, а сами дома ухожены и убраны, как ухожены и убраны обычно только корабли.
Итак, стало быть, о земле. По иронии судьбы эта горячо любимая эстонцами земля, если подойти к ней без символов и высокой поэзии, на редкость скупа и сурова. Небольшие просветы в хвойно-лиственном мелколесье скрывают в своей заболоченной почве одни камни, да глину, да невыкорчеванные пни. Эстонские крестьяне, очистив эти участки семь или восемь веков тому назад, до сих пор копаются в них. И сегодня они так же, как и их далекие предки, носят камни на себе, выкорчевывают пни, так что в эстонском понимании крестьянин означает не столько "человек, обрабатывающий землю", сколько "человек, выкорчевывающий пни да осушающий болота".
И тем не менее она очень красива, эта эстонская земля. Зелень не такая темная, как на юге, но более сочная и обильная. Природа раскрепощена, сыта и достойна. Это, разумеется, достигнуто не без человеческого труда, но труд этот так упрятан, что его почти не видно. В природе очень важно сохранить чувство разумного равновесия, чувство естественной гармонии - эстонцы это отлично понимают. Две березки посреди небольшой пшеничной поляны - это может быть хорошо, но может быть и плохо. Зависит, как на это посмотреть. Хорошо, может быть, потому, что красиво, гармонично. Плохо потому, что трудно механизировать работы на столь малом участке да еще с двумя березками посредине. Эстонцы предпочитают куролесить на тракторе, убирать вручную, но две березки посреди поляны у них стояли пятьсот лет тому назад, стоят они и сегодня.
Реки, озера, опять жиденькие леса, а внутри их небольшие просветы обработанных земель. На каждом из таких участков высится памятник мужественным хлеборобам - высокая гора валунов. На одних землях эти курганы заросли чертополохом, в других местах камни еще свежи, со следами спекшейся глины на них. Но камни и пни - это еще полгоря. Страшнее для эстонского колхозника болота - излишняя увлажненность почвы. Нет такого участка в Эстонии, по которому бы не бежали глубокие, в человеческий рост, канавы, и с ранней весны до поздней осени эти траншеи наполовину заполнены водой. А тракторы урчат на полях днем и ночью, прорывая новые или прочищая старые канавы.
Камни, болота, пни - в конечном счете начинаешь спрашивать себя: а не слишком ли дорого платит эстонец за те скудные дары, которые он получает от своей земли? Да ведь как сказать! Хлеб насущный, он насущный и есть, и тут уж неважно, во что он обходится. Человека должна прокормить земля, на которой он живет, - это старинный союз, заключенный нашими предками с землей, на которой они осели, и этот союз должен быть для нас свят. Хотя трезвый и рассудительный эстонец не хочет забыть, во что ему обходится хлеб насущный. Во многих булочных красуется на стенах выжженный по дереву или отчеканенный на пластинке металла образ крестьянина, взвалившего себе на плечи огромный валун. Есть много мудрости в том, как исполнен и где висит этот символ. И неудивительно, что эстонец никогда не отрежет себе больший кусок хлеба, чем ему нужно, и сколько я ни ездил по республике, нигде не видел, чтобы в местах общественного питания на столах оставался недоеденный хлеб.
В этом целомудренном отношении к хлебу насущному есть нечто глубоко нравственное. Этим эстонец живет, на этом он воспитывает своих детей, и должен сказать, что здесь на редкость трудолюбивая и вдумчивая детвора. Они помощники в доме, помощники в поле. Дети самых обеспеченных семейств уходят летом на сезонные работы. Каждый подросток знает, сколько он примерно заработает за лето и на что употребит свой заработок. Подростки красуются в кофточках, купленных на собственные деньги, катаются на собственных велосипедах, гоняют на лугу купленный в складчину мяч. И, думается мне, ничто не может развить в подростке чувство независимости и самостоятельности больше, чем эти летние недели, проведенные на работах вместе со взрослыми.
Я долго высматривал на улицах эстонских городов милую всем нам картину - воспитание своего ребенка на глазах честного народа. За месяц я не видел ни одного публичного отчитывания, точно эстонцы всему научили своих малышей еще в пеленках. Правда, не нужно упускать из виду, что эстонцы по природе своей на редкость молчаливы. Они молчат дома, в кругу семьи, молчат на работе, молчат в дороге, но, поскольку живому человеку столь долгое молчание в конце концов становится невмоготу, они собираются по вечерам в кафе, каких здесь великое множество. По вечерам в эстонских кафе стоит ни с чем не сравнимый шум и гам, а к полуночи все стихает.
Может, потому, что они в большинстве своем выросли на хуторах, а хутор в Эстонии - это два-три домика, окруженных тишиной и лесами, эстонцы встают очень рано, хватки до работы, точно до сих пор каждый из них имеет свое хозяйство, за которое он отвечает перед самим собой. Эстонцы все время что-нибудь да придумывают, что-нибудь да мастерят. Причем, не успев завершить одно дело, они уже замышляют другое, так что работы у них всегда хоть отбавляй.
О, эти удивительные руки эстонца, чего они только не придумают, на чем они только не оставят свой след! Человек, плохо делающий свое дело, здесь все равно что пропащий человек. Для эстонцев это явление не столько экономического, сколько нравственного порядка. И надо сказать, они многое умеют делать. Народный умелец сидит в каждом эстонце, вопрос только в том, до какой степени ему удалось раскрыть себя.
Эстонское всеумение - это явление в высшей степени любопытное. В век сплошной автоматизации, в век ракет и атомной энергии они находят тысячи способов, чтобы отточить свое умение, и этим своим пристрастием они и не думают поступаться. Даже если это идет вразрез со здравым смыслом. Казалось бы, какой резон сегодня шить и вязать на себя, когда вокруг столько швейных и трикотажных комбинатов; казалось бы, зачем постигать тайну каменщика, плотника, маляра, когда вокруг идет массовое строительство, а для индивидуальных застройщиков готовятся целые комплекты и узлы; казалось бы, зачем в домашних условиях ткать ковры и дорожки, упражняться в кулинарных премудростях, когда все это можно купить в магазине, а время, потраченное на эти мелочи, можно было бы использовать с большей пользой?!
Но тут выходит на первый план очень интересная и своеобразная логика эстонца. Конечно же, самому себе строить дом, украшать его изделиями своих рук, садовничать на крохотном пятачке - все это экономически невыгодно, однако одной экономикой жизнь ведь не исчерпывается. Есть еще и нравственная сторона дела, и дальше за экономической невыгодностью начинается глубочайший смысл нашего бытия. Начинается процесс творчества, процесс воспитания вкуса, процесс становления человеческой личности. И то, что будет найдено здесь, на малом поле труда, будет вынесено потом на большое поле, в государственном масштабе. И не потому ли здесь колхозные поля так же чисто убраны и ухожены, как и приусадебные участки, не потому ли на окнах сельсоветов висят кружевные занавески и самый неказистый шофер Эстонии не сядет за руль, если у него в кабине не будет цветочка, хотя бы искусственного.
При всем этом в Эстонии вечно не хватает поля для приложения своего индивидуального умения. Над этим бьется каждый в отдельности, об этом печется правительство республики, и вот уже в Таллине появилась уникальная в нашей стране организация по имени Уку. В эстонских народных преданиях Уку хранитель домашнего очага. И он действительно появился в Таллине, чтобы постоять за быт эстонцев, чтобы сохранить и украсить его. Смысл этой организации в следующем. Каждый эстонец, любящий и умеющий делать предметы домашнего быта, может прийти сюда и получить консультацию художника-прикладника, может получить нужный материал - шерсть, кожу, металл, дерево. С этим материалом да еще с добрым напутствием художника эстонец уходит, и начинаются длинные вечера поиска. А потом, если вещь будет удачна, Уку приобретает ее, причем на весьма выгодных условиях. Затем человек опять приходит и снова получает советы и материал. Работают здесь только на дому, и хотя организация эта еще очень молода, уже несколько тысяч человек работают в ней.
Продукция Уку с невероятной быстротой пробила себе дорогу на внешних рынках всего мира, так что сегодня даже в самом Таллине не так-то просто приобрести вещь с этой маркой.
Конечно, говоря о склонности эстонцев к ремесленничеству, не нужно упускать из виду, что склонность эта имеет свои исторические корни. Таллин, крупный морской порт, еще в X веке славился изделиями своих ремесленников. На протяжении 700-летнего иностранного ига ремесленники пользовались особым статусом, предоставлявшим их общине определенную автономию. Ремесло для эстонца было не только делом хлеба насущного - для него оно было еще и глотком свободы, и, видимо, эта склонность к тому, чтобы уметь что-либо делать в совершенстве, так долго передавалась из поколения в поколение, что в конце концов стала чертой национального характера.
Жить богато - это штука не такая уж простая, но вполне достижимая в наше время. Жить красиво - это воистину редко кому дано, для этого нужно иметь и необходимые условия, и особый божий дар.
Было бы, разумеется, неверно утверждать, что эстонцы живут по заранее заготовленным правилам, живут в сплошной гармонии. Им тоже не чужды те грехи, которые встречаются всюду, знакомы им и зависть, и обида, и месть; они не прочь соперничать друг с другом, но только соперничают не они сами, а их дела. Существуют разные школы строения домов, разные направления в теннисном спорте, разное понимание духа народных песен, разные стили прикладного искусства. Но все это опять-таки без слов, молча, подспудно, все это, кажется, происходит помимо них и без их прямого участия. Сами они вечно заняты, у них нет времени, чтобы общаться, они даже как будто и не замечают друг друга.
Не могу забыть свою первую поездку из Пярну в Таллин. Сто сорок километров, около двух часов езды. Едем в отличном, очень популярном здесь автоэкспрессе. За окном туманное, дождливое утро, в машине уютно и тепло. Мягкие откидные кресла, отличный шофер, интеллигентная публика. Удивительная, как в степи в день безветрия, тишина. Слышны только мягкий шелест газет да отдаленный рокот мотора. И то ли потому, что дорога в прекрасном состоянии, то ли потому, что шофер мастерски вел машину, то ли потому, что в окна бил мелкий, с туманом, дождь, но на каком-то километре вдруг создалось ощущение, что мы летим, что где-то далеко под нами Балтийское море.
Едем и молчим. И снова молчим и опять же едем. Сто сорок километров, два часа четыре минуты - и ни единого слова. Причем надо иметь в виду, что автобус несколько раз останавливался в пути, часть пассажиров сошла, их места заняли другие. А еще в глухом лесу женщина-инспектор остановила автобус и проверила билеты, и раза два туристы голосовали, чтобы подвезти их, и шофер тормозил, давая им возможность убедиться, что машина занята. И все это молча, молча, молча.
Таллин вырос на нашем пути как единственное спасение, в которое я уже не верил. Мне казалось, что еще десять-пятнадцать километров - и я не выдержу, запою или начну декламировать молдавскую народную балладу Миорицу. Что до моих спутников, то они только-только вошли во вкус. Они выходили из машины с чувством глубокого разочарования. Здесь была столица, тут трудно было устроить свои дела молча, а обретать заново дар речи им явно не хотелось.
Стоял теплый июльский день, столица Эстонии сверкала от ярких национальных нарядов. Через день на стадионе ожидалось открытие смотра народных танцев. Каждый хутор выставил свой коллектив, у каждого коллектива был свой наряд, расшитый своим узором, - тысяча хуторов, тысяча коллективов, и ни одного повтора красок, нарядов, узоров. Эстонцы хорошо танцуют, но что творилось на второй день на стадионе, не берусь судить, потому что, увы, мне не удалось достать билета. Ни командировка "Литературной газеты", ни писательская книжка, ни ходатайство сотрудников ЦК партии Эстонии не смогли помочь. Увы, местный стадион вмещал только двадцать тысяч человек. На три дня представлений было продано шестьдесят тысяч билетов, а то, что сверх шестидесяти тысяч можно продать еще один билет, - это в Эстонии не практикуется. Если нет свободного места, как же можно продать вам билет!!
А спрос на эти представления был воистину ошеломляющ - были поданы заявки на четыреста тысяч билетов. Если учесть, что эстонцев вообще немногим более миллиона, то можно представить себе картину - половина народа решила собраться вместе, чтобы посмотреть, как танцует ее вторая половина. Причем это были танцы, а самая большая слабость эстонца - это пение, знаменитое хоровое пение, снискавшее себе славу во всем мире.
Певческое поле - это, может быть, самое интересное, самое удивительное, что только можно видеть в Эстонии. При всей их молчаливости и внешней отчужденности невидимые нити духовного родства удивительно прочно связывают эстонцев в одну семью, и один из самых молчаливых народов на свете вдруг собирается на Певческом поле в тридцатитысячный хор и под руководством знаменитого Густава Эрнесакса поет "Песню о родной земле". Отпраздновав ежегодно свои песни и танцы в столице, они разъезжаются по хуторам и так же хватко, сноровисто, так же молча принимаются за дело.
И чтобы уж исчерпать до конца тему об эстонской молчаливости, не могу не упомянуть еще об одной ее разновидности. Признаюсь, что, когда я готовил впервые очерк для газеты, я решил было пропустить эту историю, сделав вид, что ничего этого не было. Мало ли что может случиться в жизни, а воспитанные люди на то и воспитаны, чтобы не все увиденное заносить на бумагу. Но время шло. Я еще несколько раз съездил в Эстонию и понял, что первый случай вовсе не был таким уж случайным, а жестокость нашей профессии заключается в том, что каждую строчку мы должны поддержать золотом достоверности, если хотим, чтобы наши сооружения выдержали испытание временем.
В тот мой первый приезд мне срочно нужно было попасть с автовокзала на вокзал железнодорожный. В общем, это где-то рядом, но человеку, впервые приехавшему, неизвестно, на что сесть и как доехать. И начинаются расспросы. Мне и раньше говорили, что эстонцы не очень приветливы у себя дома, но я этому не верил, и теперь предстояло проверить это утверждение, благо подвернулся случай. Из большого потока людей я выбрал крепкую, мускулистую девушку-эстонку с длинными льняными волосами. Она меньше других спешила, шла себе вразвалочку, с сумкой через плечо и, когда я к ней обратился, сошла даже с тротуара, чтобы не мешать движению. Молча выслушала, причем по лицу видно было, что она понимает по-русски, даже поначалу приоткрыла рот, чтобы ответить, но потом, нахмурившись, повернулась и ушла, как говорится, не сказав ни единого слова.
Направил меня на должный путь какой-то старик, учившийся когда-то в петербургской гимназии и очень гордившийся этим. Оказывается, нужно было тут же, рядом, сесть на второй трамвай и проехать две остановки. В переполненном вагоне трамвая я увидел рядом ту же мускулистую девушку с льняными волосами и с сумочкой через плечо - она ехала в том же направлении и тем же трамваем. Увидев меня, она нисколько не смутилась. Наоборот, ей даже показалось забавным: скажи на милость, кто-то все-таки направил.
По иронии судьбы мы уезжали в Пярну одним и тем же автобусом, и наши места были рядом, и два часа, до самого Пярну, она сидела рядом, читала газету, ела мороженое, потом дремала, тихо посапывая, - никакого угрызения совести, что была в тот день с кем-то неучтива. Хотя была она молода, довольно симпатична, и, как говорится, "не судите, да не судимы будете".
Кстати, раз зашла речь о молодежи, поговорим о молодых. Влюбленных пар здесь великое множество, причем они не ищут укромного местечка, им отчего-то не сидится, все они куда-то едут, все они на виду. Их полно в автобусах, в самолетах, в машинах, в поездах. И в том вечернем поезде, которым я уезжал из Эстонии, тоже было полно молодых пар.
Очень интересно наблюдать за ними. В своих взаимоотношениях они ровны, собранны, целомудренны. Едут тихо, каждый сам по себе, - просто так оказалось, что они сидят рядом, а так они каждый сам по себе. Порой даже кажется, что они вовсе незнакомы меж собой, но из чего-то все-таки следует, что оба они - одно целое, и это будет целым надолго, может быть, навсегда.
На светло-голубом небе, до самого Ленинграда, стелется чешуя белых облачков. Мелькают сосновые боры, острокрышие домики, озера. Пшеничная поляна с двумя березками посредине, гора заросших валунов, железнодорожная будка, окруженная цветочными клумбами, и вдруг я подумал: как все в этом мире относительно! Мы считаем эстонцев молчаливыми не потому, что они молчаливы на самом деле, а потому, что сами невероятно много говорим. А между тем слово - величайшее чудо человеческого бытия. Словом надо пользоваться скупо, умело, дабы не расплескать тот изначально древний смысл, который в нем таится. К тому же слово - это ведь не единственное средство, при помощи которого человек утверждается. Деяние наших рук - тоже одно из средств утверждения человеческой личности. И еще вопрос: что главное, что лучше, что долговечнее.
БЕЛЫЕ СВЕЧИ ЭСТОНИИ
На побережье стояло всего четыре домика. Самый крайний, деревянный, с мансардой, был заперт на замок. Чистые, посыпанные песочком дорожки, цветочные клумбы, на крылечке сытая кошка дремлет на солнце, и ни одной живой души. Было раннее воскресное утро, и я подумал, что в таких глухих местечках, когда уходят по воскресеньям да еще с утра, то это надолго.
Второй дом, упрятанный в глубине сада, казался более приветливым, правда, добрая его половина пряталась под старой липой, и пока я, открыв калитку, старался приладить ту половину, что смотрелась свободно, с той, которая пряталась в тени, с крыльца спустилась молодая, в очках, женщина, очень похожая на сельскую учительницу. Я улыбнулся и выложил свой вопрос во всех четырех вариантах, придуманных только что на автобусной станции. Женщина в очках тоже улыбнулась и ответила самым обстоятельным образом, но поскольку она ничего не смыслила в русском, а я еще меньше понимал эстонский, то всему нашему разговору была грош цена. Я улыбнулся ей на прощание, она тоже ответила улыбкой, и на этом со вторым домом было покончено.
Во дворе третьего дома, недостроенного и нежилого на вид сооружения, двое подростков запрягали в плужок красивую, откормленную лошадь. Это, видимо, болезнь возраста. Где бы они ни подрастали, какой бы жизнью они ни жили, наступает у мальчишек в определенном возрасте потребность оседлать или запрячь коня, и когда они до этого дорвутся, то слепнут и глохнут от счастья. Постояв у калитки третьего дома некоторое время, я пошел дальше; тем более что сам дом был недостроенный, неуютный.
Последний, четвертый дом оказался большим двухэтажным строением. Лес в нем стоял еще крепкий, хотя внешняя облицовка и крестовины окон почернели, а крошечный балкончик на втором этаже совсем покосился, и видно было, что уже лет пятнадцать по крайней мере не ступала на нем нога человека. Большой яблоневый сад, посаженный с размахом, теперь зачах в запустенье. Дорожка и клумбы заросли так, что не сразу поймешь, где дорожка, а где клумба; забор так и стоял в том потрепанном состоянии, в котором оставили его зимние метели.
Веяло какой-то обреченностью от этого четвертого дома, на нем лежала грустная печать не до конца состоявшейся человеческой жизни. Торчать у этого дома было нечего, а уходить тоже было не с руки. Приличия требовали, чтобы я постоял еще некоторое время, и я стоял, и оглядывался, и диву давался, потому что место и в самом деле было удивительной красоты.
Вероятно, здесь когда-то располагался большой поселок, но, как говорят англичане, идите по нашим костям, и вы дойдете до своих собственных костей. И нет поселка, осталось всего четыре домика. А жизнь идет своим чередом, кругом растут корабельные сосны, липы, тополя, каштаны. Они растут в художественном беспорядке, в той дикой привольности, при которой деревья становятся великанами. Если, однако, внимательно разглядеть их, то можно угадать, как стояли раньше дома в поселке, какие дороги и куда вели. Эти четыре домика и улочка, на которой они стоят, были окраиной поселка - может быть, бедной, далекой окраиной, и вот поди ж ты: окраина осталась, а поселка нету. Четыре старых домика тонут под увесистыми крыльями зеленых великанов. За ними виднеются картофельные приусадебные участки; дальше пастбища, крупные валуны, а за валунами глухо шумит залив, покрытый мелкими кудряшками волн.
Время шло, а я все еще торчал у того четвертого домика. Было отчего-то грустно и не по себе. Завела меня в те края бойкость художественной фантазии. Накануне, будучи в Таллине, я изнывал от жары и имел неосторожность высказать это вслух. Оказалось, сами таллинцы не меньше меня изнывали, но правила хорошего тона не позволяли им затрагивать эту деликатную тему. Поскольку норма уже была нарушена, они вдруг пустились рассуждать, куда бы хорошо поехать отдохнуть. И этот конкурс на тему о том, кто лучше знает свой край, захлестнул буквально всех моих знакомых.
В редакции еженедельника "Серп и молот", когда речь зашла о той же самой жаре, очень милая и словоохотливая переводчица посоветовала мне поехать отдохнуть в Хяядемээсте. По ее словам, лучшего места нет во всей Эстонии, а поскольку название этого местечка трудно для запоминания, она, чтобы как-то облегчить мне задачу, сказала, что Хяядемээсте в переводе на русский означает "Красивые мужчины". Вернее, даже не "Красивые", а "Хорошие мужчины", поправилась она.
Я очень люблю емкие, точные, упругие названия. Для меня найти точное название рассказа - это уже половина работы. А тут все было в готовом виде, улов сам шел в сети, и нужно было только не зевать. В моем воображении сразу вспыхнул сказочный поселок на берегу Рижского залива, я уже был готов немедленно пуститься в путь. Переводчица, несколько испугавшись такого эффекта, начала деликатное отступление. Она говорила, что, конечно, природа там прекрасна, но с питанием сложно, всего один буфетик рядом с автостанцией, а от самой автостанции до поселка и до моря километра два, а то и все три будут. Хорошие дома в новом поселке, рядом с автостанцией, а там, на берегу залива, домов мало, там больше всего живут в палатках, но палатка - это ведь на любителя...
Увы, было уже поздно - в моей душе Хяядемээсте обрастало героями, сюжетными линиями, красками, и, изнывая от жары, я строил свой обратный путь с таким расчетом, чтобы обязательно проехать через Хяядемээсте. Если будет возможность, прожить там недельку-другую, и отдохнуть, и поработать.
Теперь вот приехал и, увы, в который раз убеждался, что между художественной фантазией и действительностью лежит целая пропасть, а я стою одной ногой там, другой здесь.
Пока я стоял и философствовал, на картофельных огородах произошли какие-то осложнения. Не то лошадь запуталась в упряжи, не то ножи плужка заели, но работа вдруг застопорилась, и ребята начали тревожно оглядываться. Какие-то остатки крестьянской этики заставили пойти на выручку, и когда все было устроено, парни стали переминаться с ноги на ногу, не зная, как бы меня отблагодарить. И тогда я выложил им все свои четыре варианта. На мое счастье, они оба довольно хорошо понимали русский, и не успел я кончить, как оба показали на тот самый четвертый домик, куда я не решался входить:
- Там, у Густавсон, много комнат. Он вам сдаст.
Хотя меня это и обрадовало, я высказала опасение: понимает ли тот самый Густавсон по-русски так же хорошо, как они сами?
- О, я, он хорошо умеет.
В конце концов пришлось вернуться и переступить через свои тяжелые предчувствия - фантазия фантазией, а жизнь жизнью. Не успел я толком войти во двор, как из проема открытых дверей, прямо с крыльца, кинулись на меня две шавки. Первая, белесая, заскочила дальше, чем позволяла ей храбрость, и нужно было срочно на что-то решиться - либо хватать за ноги, либо отступить. Она нашла третий путь - вдруг приятельски завиляла хвостом и стала рядом со мной, точно я был ее хозяином. Вторая, белая, с черными разводами по бокам, остановилась на полдороге и нудно затявкала - пусть, мол, выйдет хозяин и сам разбирается, что к чему.
А хозяин не спешил. Шла минута за минутой, дворняжка то тявкала, то ловила мух. О Густавсоне не было ни слуху ни духу, и я подумал, что, верно, и тут никого дома нету. Собрался было уже уйти, когда донесся странный перестук в сенцах. Стучали деревяшкой по полу - стук, и опять тихо, и через небольшую паузу снова стук. Из сумрака сеней начал выплывать силуэт. Еще несколько перестуков, и в светлой солнечной полосе, косо срезанной козырьком крыльца, появилось круглое доброе лицо старой женщины. Светлые льняные волосы были аккуратно зачесаны назад и по-девичьи перехвачены ленточкой, но была еще в этой фигуре какая-то напряженность, какая-то неестественная сутулость. Я подошел поближе и только тут увидел костыли.
Моцарт в конце лета
ХРАНИТЕЛИ ДОМАШНЕГО ОЧАГА
Страна моя, Эстония... Сначала о земле или, если хотите, о хлебе, что, в общем, одно и то же. Писать об эстонской земле сложно, потому что Эстония - сугубо "морская" республика. Протяженность ее береговых линий, включая бесчисленные острова, около трех с лишним тысяч километров. Существует даже поговорка, что эстонец приходит в мир не то с удочкой, не то с веслами. И все-таки сначала о земле. Она - колыбель нации. Куда и на чем бы ни плавал эстонец, в конце концов он вернется сюда, на свою землю, и все то, о чем ему мечталось на море, он создаст здесь, на земле. Но море тоже не уйдет насовсем из его жизни, и, может, потому в каждом эстонском домике у входа красуется совершенно круглое, как иллюминатор, окошко, а сами дома ухожены и убраны, как ухожены и убраны обычно только корабли.
Итак, стало быть, о земле. По иронии судьбы эта горячо любимая эстонцами земля, если подойти к ней без символов и высокой поэзии, на редкость скупа и сурова. Небольшие просветы в хвойно-лиственном мелколесье скрывают в своей заболоченной почве одни камни, да глину, да невыкорчеванные пни. Эстонские крестьяне, очистив эти участки семь или восемь веков тому назад, до сих пор копаются в них. И сегодня они так же, как и их далекие предки, носят камни на себе, выкорчевывают пни, так что в эстонском понимании крестьянин означает не столько "человек, обрабатывающий землю", сколько "человек, выкорчевывающий пни да осушающий болота".
И тем не менее она очень красива, эта эстонская земля. Зелень не такая темная, как на юге, но более сочная и обильная. Природа раскрепощена, сыта и достойна. Это, разумеется, достигнуто не без человеческого труда, но труд этот так упрятан, что его почти не видно. В природе очень важно сохранить чувство разумного равновесия, чувство естественной гармонии - эстонцы это отлично понимают. Две березки посреди небольшой пшеничной поляны - это может быть хорошо, но может быть и плохо. Зависит, как на это посмотреть. Хорошо, может быть, потому, что красиво, гармонично. Плохо потому, что трудно механизировать работы на столь малом участке да еще с двумя березками посредине. Эстонцы предпочитают куролесить на тракторе, убирать вручную, но две березки посреди поляны у них стояли пятьсот лет тому назад, стоят они и сегодня.
Реки, озера, опять жиденькие леса, а внутри их небольшие просветы обработанных земель. На каждом из таких участков высится памятник мужественным хлеборобам - высокая гора валунов. На одних землях эти курганы заросли чертополохом, в других местах камни еще свежи, со следами спекшейся глины на них. Но камни и пни - это еще полгоря. Страшнее для эстонского колхозника болота - излишняя увлажненность почвы. Нет такого участка в Эстонии, по которому бы не бежали глубокие, в человеческий рост, канавы, и с ранней весны до поздней осени эти траншеи наполовину заполнены водой. А тракторы урчат на полях днем и ночью, прорывая новые или прочищая старые канавы.
Камни, болота, пни - в конечном счете начинаешь спрашивать себя: а не слишком ли дорого платит эстонец за те скудные дары, которые он получает от своей земли? Да ведь как сказать! Хлеб насущный, он насущный и есть, и тут уж неважно, во что он обходится. Человека должна прокормить земля, на которой он живет, - это старинный союз, заключенный нашими предками с землей, на которой они осели, и этот союз должен быть для нас свят. Хотя трезвый и рассудительный эстонец не хочет забыть, во что ему обходится хлеб насущный. Во многих булочных красуется на стенах выжженный по дереву или отчеканенный на пластинке металла образ крестьянина, взвалившего себе на плечи огромный валун. Есть много мудрости в том, как исполнен и где висит этот символ. И неудивительно, что эстонец никогда не отрежет себе больший кусок хлеба, чем ему нужно, и сколько я ни ездил по республике, нигде не видел, чтобы в местах общественного питания на столах оставался недоеденный хлеб.
В этом целомудренном отношении к хлебу насущному есть нечто глубоко нравственное. Этим эстонец живет, на этом он воспитывает своих детей, и должен сказать, что здесь на редкость трудолюбивая и вдумчивая детвора. Они помощники в доме, помощники в поле. Дети самых обеспеченных семейств уходят летом на сезонные работы. Каждый подросток знает, сколько он примерно заработает за лето и на что употребит свой заработок. Подростки красуются в кофточках, купленных на собственные деньги, катаются на собственных велосипедах, гоняют на лугу купленный в складчину мяч. И, думается мне, ничто не может развить в подростке чувство независимости и самостоятельности больше, чем эти летние недели, проведенные на работах вместе со взрослыми.
Я долго высматривал на улицах эстонских городов милую всем нам картину - воспитание своего ребенка на глазах честного народа. За месяц я не видел ни одного публичного отчитывания, точно эстонцы всему научили своих малышей еще в пеленках. Правда, не нужно упускать из виду, что эстонцы по природе своей на редкость молчаливы. Они молчат дома, в кругу семьи, молчат на работе, молчат в дороге, но, поскольку живому человеку столь долгое молчание в конце концов становится невмоготу, они собираются по вечерам в кафе, каких здесь великое множество. По вечерам в эстонских кафе стоит ни с чем не сравнимый шум и гам, а к полуночи все стихает.
Может, потому, что они в большинстве своем выросли на хуторах, а хутор в Эстонии - это два-три домика, окруженных тишиной и лесами, эстонцы встают очень рано, хватки до работы, точно до сих пор каждый из них имеет свое хозяйство, за которое он отвечает перед самим собой. Эстонцы все время что-нибудь да придумывают, что-нибудь да мастерят. Причем, не успев завершить одно дело, они уже замышляют другое, так что работы у них всегда хоть отбавляй.
О, эти удивительные руки эстонца, чего они только не придумают, на чем они только не оставят свой след! Человек, плохо делающий свое дело, здесь все равно что пропащий человек. Для эстонцев это явление не столько экономического, сколько нравственного порядка. И надо сказать, они многое умеют делать. Народный умелец сидит в каждом эстонце, вопрос только в том, до какой степени ему удалось раскрыть себя.
Эстонское всеумение - это явление в высшей степени любопытное. В век сплошной автоматизации, в век ракет и атомной энергии они находят тысячи способов, чтобы отточить свое умение, и этим своим пристрастием они и не думают поступаться. Даже если это идет вразрез со здравым смыслом. Казалось бы, какой резон сегодня шить и вязать на себя, когда вокруг столько швейных и трикотажных комбинатов; казалось бы, зачем постигать тайну каменщика, плотника, маляра, когда вокруг идет массовое строительство, а для индивидуальных застройщиков готовятся целые комплекты и узлы; казалось бы, зачем в домашних условиях ткать ковры и дорожки, упражняться в кулинарных премудростях, когда все это можно купить в магазине, а время, потраченное на эти мелочи, можно было бы использовать с большей пользой?!
Но тут выходит на первый план очень интересная и своеобразная логика эстонца. Конечно же, самому себе строить дом, украшать его изделиями своих рук, садовничать на крохотном пятачке - все это экономически невыгодно, однако одной экономикой жизнь ведь не исчерпывается. Есть еще и нравственная сторона дела, и дальше за экономической невыгодностью начинается глубочайший смысл нашего бытия. Начинается процесс творчества, процесс воспитания вкуса, процесс становления человеческой личности. И то, что будет найдено здесь, на малом поле труда, будет вынесено потом на большое поле, в государственном масштабе. И не потому ли здесь колхозные поля так же чисто убраны и ухожены, как и приусадебные участки, не потому ли на окнах сельсоветов висят кружевные занавески и самый неказистый шофер Эстонии не сядет за руль, если у него в кабине не будет цветочка, хотя бы искусственного.
При всем этом в Эстонии вечно не хватает поля для приложения своего индивидуального умения. Над этим бьется каждый в отдельности, об этом печется правительство республики, и вот уже в Таллине появилась уникальная в нашей стране организация по имени Уку. В эстонских народных преданиях Уку хранитель домашнего очага. И он действительно появился в Таллине, чтобы постоять за быт эстонцев, чтобы сохранить и украсить его. Смысл этой организации в следующем. Каждый эстонец, любящий и умеющий делать предметы домашнего быта, может прийти сюда и получить консультацию художника-прикладника, может получить нужный материал - шерсть, кожу, металл, дерево. С этим материалом да еще с добрым напутствием художника эстонец уходит, и начинаются длинные вечера поиска. А потом, если вещь будет удачна, Уку приобретает ее, причем на весьма выгодных условиях. Затем человек опять приходит и снова получает советы и материал. Работают здесь только на дому, и хотя организация эта еще очень молода, уже несколько тысяч человек работают в ней.
Продукция Уку с невероятной быстротой пробила себе дорогу на внешних рынках всего мира, так что сегодня даже в самом Таллине не так-то просто приобрести вещь с этой маркой.
Конечно, говоря о склонности эстонцев к ремесленничеству, не нужно упускать из виду, что склонность эта имеет свои исторические корни. Таллин, крупный морской порт, еще в X веке славился изделиями своих ремесленников. На протяжении 700-летнего иностранного ига ремесленники пользовались особым статусом, предоставлявшим их общине определенную автономию. Ремесло для эстонца было не только делом хлеба насущного - для него оно было еще и глотком свободы, и, видимо, эта склонность к тому, чтобы уметь что-либо делать в совершенстве, так долго передавалась из поколения в поколение, что в конце концов стала чертой национального характера.
Жить богато - это штука не такая уж простая, но вполне достижимая в наше время. Жить красиво - это воистину редко кому дано, для этого нужно иметь и необходимые условия, и особый божий дар.
Было бы, разумеется, неверно утверждать, что эстонцы живут по заранее заготовленным правилам, живут в сплошной гармонии. Им тоже не чужды те грехи, которые встречаются всюду, знакомы им и зависть, и обида, и месть; они не прочь соперничать друг с другом, но только соперничают не они сами, а их дела. Существуют разные школы строения домов, разные направления в теннисном спорте, разное понимание духа народных песен, разные стили прикладного искусства. Но все это опять-таки без слов, молча, подспудно, все это, кажется, происходит помимо них и без их прямого участия. Сами они вечно заняты, у них нет времени, чтобы общаться, они даже как будто и не замечают друг друга.
Не могу забыть свою первую поездку из Пярну в Таллин. Сто сорок километров, около двух часов езды. Едем в отличном, очень популярном здесь автоэкспрессе. За окном туманное, дождливое утро, в машине уютно и тепло. Мягкие откидные кресла, отличный шофер, интеллигентная публика. Удивительная, как в степи в день безветрия, тишина. Слышны только мягкий шелест газет да отдаленный рокот мотора. И то ли потому, что дорога в прекрасном состоянии, то ли потому, что шофер мастерски вел машину, то ли потому, что в окна бил мелкий, с туманом, дождь, но на каком-то километре вдруг создалось ощущение, что мы летим, что где-то далеко под нами Балтийское море.
Едем и молчим. И снова молчим и опять же едем. Сто сорок километров, два часа четыре минуты - и ни единого слова. Причем надо иметь в виду, что автобус несколько раз останавливался в пути, часть пассажиров сошла, их места заняли другие. А еще в глухом лесу женщина-инспектор остановила автобус и проверила билеты, и раза два туристы голосовали, чтобы подвезти их, и шофер тормозил, давая им возможность убедиться, что машина занята. И все это молча, молча, молча.
Таллин вырос на нашем пути как единственное спасение, в которое я уже не верил. Мне казалось, что еще десять-пятнадцать километров - и я не выдержу, запою или начну декламировать молдавскую народную балладу Миорицу. Что до моих спутников, то они только-только вошли во вкус. Они выходили из машины с чувством глубокого разочарования. Здесь была столица, тут трудно было устроить свои дела молча, а обретать заново дар речи им явно не хотелось.
Стоял теплый июльский день, столица Эстонии сверкала от ярких национальных нарядов. Через день на стадионе ожидалось открытие смотра народных танцев. Каждый хутор выставил свой коллектив, у каждого коллектива был свой наряд, расшитый своим узором, - тысяча хуторов, тысяча коллективов, и ни одного повтора красок, нарядов, узоров. Эстонцы хорошо танцуют, но что творилось на второй день на стадионе, не берусь судить, потому что, увы, мне не удалось достать билета. Ни командировка "Литературной газеты", ни писательская книжка, ни ходатайство сотрудников ЦК партии Эстонии не смогли помочь. Увы, местный стадион вмещал только двадцать тысяч человек. На три дня представлений было продано шестьдесят тысяч билетов, а то, что сверх шестидесяти тысяч можно продать еще один билет, - это в Эстонии не практикуется. Если нет свободного места, как же можно продать вам билет!!
А спрос на эти представления был воистину ошеломляющ - были поданы заявки на четыреста тысяч билетов. Если учесть, что эстонцев вообще немногим более миллиона, то можно представить себе картину - половина народа решила собраться вместе, чтобы посмотреть, как танцует ее вторая половина. Причем это были танцы, а самая большая слабость эстонца - это пение, знаменитое хоровое пение, снискавшее себе славу во всем мире.
Певческое поле - это, может быть, самое интересное, самое удивительное, что только можно видеть в Эстонии. При всей их молчаливости и внешней отчужденности невидимые нити духовного родства удивительно прочно связывают эстонцев в одну семью, и один из самых молчаливых народов на свете вдруг собирается на Певческом поле в тридцатитысячный хор и под руководством знаменитого Густава Эрнесакса поет "Песню о родной земле". Отпраздновав ежегодно свои песни и танцы в столице, они разъезжаются по хуторам и так же хватко, сноровисто, так же молча принимаются за дело.
И чтобы уж исчерпать до конца тему об эстонской молчаливости, не могу не упомянуть еще об одной ее разновидности. Признаюсь, что, когда я готовил впервые очерк для газеты, я решил было пропустить эту историю, сделав вид, что ничего этого не было. Мало ли что может случиться в жизни, а воспитанные люди на то и воспитаны, чтобы не все увиденное заносить на бумагу. Но время шло. Я еще несколько раз съездил в Эстонию и понял, что первый случай вовсе не был таким уж случайным, а жестокость нашей профессии заключается в том, что каждую строчку мы должны поддержать золотом достоверности, если хотим, чтобы наши сооружения выдержали испытание временем.
В тот мой первый приезд мне срочно нужно было попасть с автовокзала на вокзал железнодорожный. В общем, это где-то рядом, но человеку, впервые приехавшему, неизвестно, на что сесть и как доехать. И начинаются расспросы. Мне и раньше говорили, что эстонцы не очень приветливы у себя дома, но я этому не верил, и теперь предстояло проверить это утверждение, благо подвернулся случай. Из большого потока людей я выбрал крепкую, мускулистую девушку-эстонку с длинными льняными волосами. Она меньше других спешила, шла себе вразвалочку, с сумкой через плечо и, когда я к ней обратился, сошла даже с тротуара, чтобы не мешать движению. Молча выслушала, причем по лицу видно было, что она понимает по-русски, даже поначалу приоткрыла рот, чтобы ответить, но потом, нахмурившись, повернулась и ушла, как говорится, не сказав ни единого слова.
Направил меня на должный путь какой-то старик, учившийся когда-то в петербургской гимназии и очень гордившийся этим. Оказывается, нужно было тут же, рядом, сесть на второй трамвай и проехать две остановки. В переполненном вагоне трамвая я увидел рядом ту же мускулистую девушку с льняными волосами и с сумочкой через плечо - она ехала в том же направлении и тем же трамваем. Увидев меня, она нисколько не смутилась. Наоборот, ей даже показалось забавным: скажи на милость, кто-то все-таки направил.
По иронии судьбы мы уезжали в Пярну одним и тем же автобусом, и наши места были рядом, и два часа, до самого Пярну, она сидела рядом, читала газету, ела мороженое, потом дремала, тихо посапывая, - никакого угрызения совести, что была в тот день с кем-то неучтива. Хотя была она молода, довольно симпатична, и, как говорится, "не судите, да не судимы будете".
Кстати, раз зашла речь о молодежи, поговорим о молодых. Влюбленных пар здесь великое множество, причем они не ищут укромного местечка, им отчего-то не сидится, все они куда-то едут, все они на виду. Их полно в автобусах, в самолетах, в машинах, в поездах. И в том вечернем поезде, которым я уезжал из Эстонии, тоже было полно молодых пар.
Очень интересно наблюдать за ними. В своих взаимоотношениях они ровны, собранны, целомудренны. Едут тихо, каждый сам по себе, - просто так оказалось, что они сидят рядом, а так они каждый сам по себе. Порой даже кажется, что они вовсе незнакомы меж собой, но из чего-то все-таки следует, что оба они - одно целое, и это будет целым надолго, может быть, навсегда.
На светло-голубом небе, до самого Ленинграда, стелется чешуя белых облачков. Мелькают сосновые боры, острокрышие домики, озера. Пшеничная поляна с двумя березками посредине, гора заросших валунов, железнодорожная будка, окруженная цветочными клумбами, и вдруг я подумал: как все в этом мире относительно! Мы считаем эстонцев молчаливыми не потому, что они молчаливы на самом деле, а потому, что сами невероятно много говорим. А между тем слово - величайшее чудо человеческого бытия. Словом надо пользоваться скупо, умело, дабы не расплескать тот изначально древний смысл, который в нем таится. К тому же слово - это ведь не единственное средство, при помощи которого человек утверждается. Деяние наших рук - тоже одно из средств утверждения человеческой личности. И еще вопрос: что главное, что лучше, что долговечнее.
БЕЛЫЕ СВЕЧИ ЭСТОНИИ
На побережье стояло всего четыре домика. Самый крайний, деревянный, с мансардой, был заперт на замок. Чистые, посыпанные песочком дорожки, цветочные клумбы, на крылечке сытая кошка дремлет на солнце, и ни одной живой души. Было раннее воскресное утро, и я подумал, что в таких глухих местечках, когда уходят по воскресеньям да еще с утра, то это надолго.
Второй дом, упрятанный в глубине сада, казался более приветливым, правда, добрая его половина пряталась под старой липой, и пока я, открыв калитку, старался приладить ту половину, что смотрелась свободно, с той, которая пряталась в тени, с крыльца спустилась молодая, в очках, женщина, очень похожая на сельскую учительницу. Я улыбнулся и выложил свой вопрос во всех четырех вариантах, придуманных только что на автобусной станции. Женщина в очках тоже улыбнулась и ответила самым обстоятельным образом, но поскольку она ничего не смыслила в русском, а я еще меньше понимал эстонский, то всему нашему разговору была грош цена. Я улыбнулся ей на прощание, она тоже ответила улыбкой, и на этом со вторым домом было покончено.
Во дворе третьего дома, недостроенного и нежилого на вид сооружения, двое подростков запрягали в плужок красивую, откормленную лошадь. Это, видимо, болезнь возраста. Где бы они ни подрастали, какой бы жизнью они ни жили, наступает у мальчишек в определенном возрасте потребность оседлать или запрячь коня, и когда они до этого дорвутся, то слепнут и глохнут от счастья. Постояв у калитки третьего дома некоторое время, я пошел дальше; тем более что сам дом был недостроенный, неуютный.
Последний, четвертый дом оказался большим двухэтажным строением. Лес в нем стоял еще крепкий, хотя внешняя облицовка и крестовины окон почернели, а крошечный балкончик на втором этаже совсем покосился, и видно было, что уже лет пятнадцать по крайней мере не ступала на нем нога человека. Большой яблоневый сад, посаженный с размахом, теперь зачах в запустенье. Дорожка и клумбы заросли так, что не сразу поймешь, где дорожка, а где клумба; забор так и стоял в том потрепанном состоянии, в котором оставили его зимние метели.
Веяло какой-то обреченностью от этого четвертого дома, на нем лежала грустная печать не до конца состоявшейся человеческой жизни. Торчать у этого дома было нечего, а уходить тоже было не с руки. Приличия требовали, чтобы я постоял еще некоторое время, и я стоял, и оглядывался, и диву давался, потому что место и в самом деле было удивительной красоты.
Вероятно, здесь когда-то располагался большой поселок, но, как говорят англичане, идите по нашим костям, и вы дойдете до своих собственных костей. И нет поселка, осталось всего четыре домика. А жизнь идет своим чередом, кругом растут корабельные сосны, липы, тополя, каштаны. Они растут в художественном беспорядке, в той дикой привольности, при которой деревья становятся великанами. Если, однако, внимательно разглядеть их, то можно угадать, как стояли раньше дома в поселке, какие дороги и куда вели. Эти четыре домика и улочка, на которой они стоят, были окраиной поселка - может быть, бедной, далекой окраиной, и вот поди ж ты: окраина осталась, а поселка нету. Четыре старых домика тонут под увесистыми крыльями зеленых великанов. За ними виднеются картофельные приусадебные участки; дальше пастбища, крупные валуны, а за валунами глухо шумит залив, покрытый мелкими кудряшками волн.
Время шло, а я все еще торчал у того четвертого домика. Было отчего-то грустно и не по себе. Завела меня в те края бойкость художественной фантазии. Накануне, будучи в Таллине, я изнывал от жары и имел неосторожность высказать это вслух. Оказалось, сами таллинцы не меньше меня изнывали, но правила хорошего тона не позволяли им затрагивать эту деликатную тему. Поскольку норма уже была нарушена, они вдруг пустились рассуждать, куда бы хорошо поехать отдохнуть. И этот конкурс на тему о том, кто лучше знает свой край, захлестнул буквально всех моих знакомых.
В редакции еженедельника "Серп и молот", когда речь зашла о той же самой жаре, очень милая и словоохотливая переводчица посоветовала мне поехать отдохнуть в Хяядемээсте. По ее словам, лучшего места нет во всей Эстонии, а поскольку название этого местечка трудно для запоминания, она, чтобы как-то облегчить мне задачу, сказала, что Хяядемээсте в переводе на русский означает "Красивые мужчины". Вернее, даже не "Красивые", а "Хорошие мужчины", поправилась она.
Я очень люблю емкие, точные, упругие названия. Для меня найти точное название рассказа - это уже половина работы. А тут все было в готовом виде, улов сам шел в сети, и нужно было только не зевать. В моем воображении сразу вспыхнул сказочный поселок на берегу Рижского залива, я уже был готов немедленно пуститься в путь. Переводчица, несколько испугавшись такого эффекта, начала деликатное отступление. Она говорила, что, конечно, природа там прекрасна, но с питанием сложно, всего один буфетик рядом с автостанцией, а от самой автостанции до поселка и до моря километра два, а то и все три будут. Хорошие дома в новом поселке, рядом с автостанцией, а там, на берегу залива, домов мало, там больше всего живут в палатках, но палатка - это ведь на любителя...
Увы, было уже поздно - в моей душе Хяядемээсте обрастало героями, сюжетными линиями, красками, и, изнывая от жары, я строил свой обратный путь с таким расчетом, чтобы обязательно проехать через Хяядемээсте. Если будет возможность, прожить там недельку-другую, и отдохнуть, и поработать.
Теперь вот приехал и, увы, в который раз убеждался, что между художественной фантазией и действительностью лежит целая пропасть, а я стою одной ногой там, другой здесь.
Пока я стоял и философствовал, на картофельных огородах произошли какие-то осложнения. Не то лошадь запуталась в упряжи, не то ножи плужка заели, но работа вдруг застопорилась, и ребята начали тревожно оглядываться. Какие-то остатки крестьянской этики заставили пойти на выручку, и когда все было устроено, парни стали переминаться с ноги на ногу, не зная, как бы меня отблагодарить. И тогда я выложил им все свои четыре варианта. На мое счастье, они оба довольно хорошо понимали русский, и не успел я кончить, как оба показали на тот самый четвертый домик, куда я не решался входить:
- Там, у Густавсон, много комнат. Он вам сдаст.
Хотя меня это и обрадовало, я высказала опасение: понимает ли тот самый Густавсон по-русски так же хорошо, как они сами?
- О, я, он хорошо умеет.
В конце концов пришлось вернуться и переступить через свои тяжелые предчувствия - фантазия фантазией, а жизнь жизнью. Не успел я толком войти во двор, как из проема открытых дверей, прямо с крыльца, кинулись на меня две шавки. Первая, белесая, заскочила дальше, чем позволяла ей храбрость, и нужно было срочно на что-то решиться - либо хватать за ноги, либо отступить. Она нашла третий путь - вдруг приятельски завиляла хвостом и стала рядом со мной, точно я был ее хозяином. Вторая, белая, с черными разводами по бокам, остановилась на полдороге и нудно затявкала - пусть, мол, выйдет хозяин и сам разбирается, что к чему.
А хозяин не спешил. Шла минута за минутой, дворняжка то тявкала, то ловила мух. О Густавсоне не было ни слуху ни духу, и я подумал, что, верно, и тут никого дома нету. Собрался было уже уйти, когда донесся странный перестук в сенцах. Стучали деревяшкой по полу - стук, и опять тихо, и через небольшую паузу снова стук. Из сумрака сеней начал выплывать силуэт. Еще несколько перестуков, и в светлой солнечной полосе, косо срезанной козырьком крыльца, появилось круглое доброе лицо старой женщины. Светлые льняные волосы были аккуратно зачесаны назад и по-девичьи перехвачены ленточкой, но была еще в этой фигуре какая-то напряженность, какая-то неестественная сутулость. Я подошел поближе и только тут увидел костыли.