Страница:
— В смысле?
— Бумаги. Деньги.
— Навалом.
— Чего навалом?
— И того, и другого.
— Вот. Помнишь, что на нашей «мерседесовской» станции в прошлом году устроили?
В прошлом году налоговая полиция предприняла очередную отчаянную попытку выяснить, как же всё-таки куются инфокаровские миллионы. Просто так, без подходящего предлога, заявиться с обыском не могли — не та обстановка. Поэтому на станцию заслали какого-то сукина кота, который, находясь якобы в федеральном розыске, решил прикупить себе шестисотый «мерс». Пока сукин кот выбирал машину, влетели в масках, несостоявшегося клиента скрутили и вывезли под шумок всю документацию. Потом с полгода ушло на то, чтобы вернуть документы.
— Возможный вариант? — спросил Платон.
— Возможный. Но я так думаю, не очень вероятный. Для этого можно было бы кого-то местного сюда прислать. Дескать, с деловым проектом. Или насчёт визита в какой-нибудь аул. Они там никак не могут разобраться, за кого голосовать на президентских выборах. Что-нибудь в таком роде. Чтобы наши бумаги посмотреть, не надо человека из Москвы тащить, да ещё с американской журналисткой.
— А если это Восточная Группа? Папа Гриша? Кондрат? Сообразили, что мы их использовали, и теперь мстят?
— Был бы он один, я бы так и решил, что это их штучки. Меня американка смущает.
— Брось! Американка его смущает! Нормально с ней договорились. Ну как? Провокацию не исключаем?
— Не исключаем.
— Что будем делать?
— Вывозить их отсюда срочно. Я даже знаю куда.
— Куда?
— На Белую Речку.
В ауле на Белой Речке Платон и Ларри были позавчера. Там всё проходило по обычному сценарию, только один из традиционных вопросов — про наличие у Платона израильского гражданства — задали практически последним, и ответ на него ещё не успел стереться из памяти собравшихся, когда Платон вдруг ляпнул:
— Я вижу свой христианский долг в том, чтобы построить в вашем ауле мечеть.
Сидевшие впереди мужчины переглянулись, пряча в усах ухмылки, после чего один из них поднялся и произнёс длинную речь, смысл которой состоял в том, что из этого аула никого и никому ещё не выдавали — ни царю, ни жандармам, ни большевикам, ни чекистам. И если уважаемому Платону Михайловичу нужно надёжное укрытие, то милости просим и добро пожаловать.
— Это вариант. Скажи — серьёзные мужики там, да? Ну что — договорились? Как делаем?
— Сам повезу. Да?
— Ладно. Только погоди. У нас ещё один квадратик остался. На котором — «Нет».
— Знаешь, что я тебе скажу, — медленно произнёс Ларри. — Он когда говорил, я почти всё время только об этом и думал. Корецкий. Значит, Батя. Послушай, а он ведь и вправду мог эти взрывы устроить.
— Зачем?
— А ему так надо.
— Можешь аргументировать?
— А что тут аргументировать? — Ларри раскурил сигару и пустил дым в сторону. — Мы вот тут уже месяц сидим, делаем Эф Эфа президентом, свои бабки платим. Другие тоже в разных местах работают. А Батя вроде как не у дел, и непонятно — оставит его Эф Эф при должности или не оставит. А тут такой вариант получается. Его люди устраивают через этого Аббаса взрывы, Эф Эф вроде как начинает войну в Чечне, собирается террористов ловить, армия при деле, потери нулевые, потому что с замиренной территории никто на тот берег не высовывается. Такая война ему сумасшедший рейтинг сделает. Потом, когда закончится все, можно будет счетик предъявить. Дескать, и мы пахали. Нам надо только понять — будем мы с Батей воевать или нет.
Платон изобразил под квадратиком с надписью «Нет» две стрелочки и внимательно уставился на Ларри.
— Ну?
— Предположим, не будем воевать. Это у тебя какая стрелочка?
— Скажем, левая.
— Я тогда, наверное, с ними не поеду, — отчётливо выговаривая слова, сказал Ларри. — Мне тогда совсем не нужно с ними ехать. Я с ними Шамиля пошлю и ещё Руслана. Немножко проедут и сразу вернутся.
— Понятно, понятно. Не годится.
— Почему?
— Потому что мы не знаем — будем воевать или нет.
— Тогда поеду. Провожу до самого аула.
Платон поставил на левой стрелке жирный крест.
— Хорошо. Спрятали. Дальше что?
— В нужный день вынимаем их из коробочки и предъявляем Эф Эфу. Бате большая гамарджоба.
— А как ты думаешь… Может так быть, что все это с ведома Федора Фёдоровича?
— Думаю, нет. А ты как думаешь?
— А я думаю, что это совершенно неважно. Знаешь, почему?
— Нет.
— Вот почему. Смотри. Борис Годунов. Царевич Димитрий. Известно же все. Мальчишка играл с ножиком, порезался, а у него гемофилия. Истёк кровью. Доказанный факт. Но бесполезно про это говорить: Годунов — убийца. И всё. Или как с Кировым. Застрелили из-за бабы. Но хоть кол на голове тёши — все уверены, что это товарищ Сталин подстроил. Потому что у нас и народ, и власть так устроены, что народ про власть всегда поверит любой гадости, и чем гадость страшнее, тем надёжнее он в неё поверит. Понимаешь меня?
— Хочешь сказать, что нам, в конце концов, не с Батей придётся воевать, а с самим Фёдором Фёдоровичем?
— Точно.
— Тогда ты на левой стрелочке рано крестик поставил. Я не поеду?
Платон закрыл глаза и откинулся на спинку дивана. Лицо его приобрело землистый оттенок.
— Устал? — равнодушно спросил Ларри. — Чувствуешь себя неважно?
— Нет. Я думаю.
— Как себя Эф Эф поведёт?
— Ну да.
— А ты не думай. Или, скорее, так. Ты же им всем рассказываешь, что он тебя при случае вполне может посадить. Вот давай на это и будем закладываться.
— Поезжай… Поезжай… Только знаешь что?
— Что?
— Шамиля оставь с ними. Чтобы постоянно был рядом. Он вооружён?
— У него нож.
— А может, им не надо вдвоём ехать?
— В смысле?
— Ну американка там зачем? На фига она там нужна? Давай здесь оставим.
— Так… Понравилась?
— Ничего. Хорошая…
— Послушай. Я тебя сейчас задушу.
Интерлюдия
Глава 21
Ради этого гостя Старик совершил беспрецедентный шаг: выбрался из-за письменного стола и пересел на кожаный диван, указав место рядом с собой. Теперь они сидели рядом, вежливо улыбаясь друг другу, и удивительно было, насколько они похожи — облысевшие, сморщенные, с коричневыми пигментными пятнами на дрожащих от старости руках.
Говорить они собирались по-русски, потому что ни одного иностранного языка хозяин кабинета не знал. Или прикидывался, что не знает. Если не считать нескольких немецких слов, усвоенных много десятков лет назад в независимой ныне Белоруссии, перед самым началом операции «Багратион».
А гость в то самое время плёл прочную паутину в Бирме, улавливая по всему юго-востоку пригодных для агентурной работы человеков — смуглых, смышлёных, невероятно подвижных, ничего на свете не боящихся и ни во что не верящих. Потому что настоящий разведчик единственно и может верить в успех собственной миссии, а остальное — от лукавого.
Уже очень много лет эти старые люди догадывались о существовании друг друга — по неуловимым для других признакам: по неожиданно обнаруженной пустоте там, где должна была скрываться ни о чём не подозревающая добыча, по обманным ходам и искусно заброшенной дезинформации, по политическим союзам, потрясающим воображение нелепостью и невозможностью, по внезапно вспыхивающей вражде между естественными союзниками.
Для каждого из них длившийся десятилетиями поединок был фехтованием с собственной тенью, такой же гибкой и так же владеющей смертоносной наукой шпаги и кинжала, как и тело, отбрасывающее тень.
Впервые они встретились лицом к лицу на берегу Средиземного моря, на острове, где когда-то император Павел, преклонив колена, принял из рук магистра разлапистый крест рыцаря Ордена. На горизонте маячил корабль, на котором американский президент Рональд Рейган договаривался о новых правилах мирового устройства с советским генсеком Михаилом Горбачёвым.
Старик тогда сидел на веранде в плетёном кресле, с пледом на худых коленях, и с горечью думал, что в третий раз за долгую жизнь вплотную приближается к заветной цели, и снова она ускользает. Как в тридцать девятом, а потом — в дни Карибского кризиса.
В первый раз он был ещё молод и неопытен, а решения принимались другими людьми, считавшими, что могут перехитрить любого и не понимавшими всей силы коварства противника.
Во второй раз ненавидимый им тупой армейский генералитет навязал свою волю высшему руководству страны и поставил мир на грань ядерной катастрофы.
Старик терпеливо ждал и опять, судя по всему, не дождался. Потому что единственно верная идея построения мирового порядка была совершенно чужда тому, кто в эти самые минуты сдавал американцам одну позицию за другой, игнорируя любые, даже самые весомые, доводы.
«Надо менять, — с горечью подумал Старик. — Придётся менять. А ведь как хорошо начинал… Уже сейчас следует задуматься о том, кто станет следующим. Возможно, что тот, из Свердловска… Елкин? Ельцов?»
По каменному полу что-то протащили, заскрипело старое дерево.
— Я знаю, о чём вы думаете, — прозвучало по-русски, но с сильным акцентом. — Можете называть меня Хорэсом. Кажется, именно так я обозначался в ваших агентурных сведениях. Кстати. Вас ведь не обидит, если я буду называть вас Тимуром? Здравствуйте, Тимур.
— Здравствуйте, Хорэс, — сказал Старик, не оборачиваясь. — Я так и думал, что вы должны быть где-то неподалёку. Торжествуете?
— Нет. Не торжествую. Я был бы огорчён, не ощущая вашего постоянного присутствия, Тимур. Разрешите небольшой комплимент? Хотя это не в моих правилах, да и не в ваших…
— Зачем?
— Вы предположили, что я торжествую. Хочу ответить.
— Это не обязательно.
— Все равно отвечу. В сорок третьем я был на отдыхе… В одном городе. Знаете в каком?
— Несомненно.
— Так вот. Тогда в Тегеране ваш лидер рассуждал о личных особенностях мистера Черчилля и сделал весьма глубокое замечание. В кругу близких людей. Черчилль, сказал ваш лидер, серьёзный человек, он умеет ждать. Меня тогда поразили эти слова. Они свидетельствовали о глубоком понимании специфики нашей с вами работы, мистер Тимур, в которой господин Сталин никак не мог профессионально разбираться. Если исключить сказки о его сотрудничестве с секретными службами царского правительства. Я много лет внимательно слежу за вашей работой. Убеждён, что вы тоже умеете ждать. Именно поэтому торжествовать я не могу. Так как прекрасно понимаю, что уже сейчас вы имеете в голове план последующих действий. Да?
— Вам нужно моё подтверждение?
— Нет. Просто хотел засвидетельствовать вам неизменное уважение. Все эти годы мне было чрезвычайно приятно и поучительно работать с вами. Вернее, против вас. Впрочем, это одно и то же.
Снова заскрипело дерево. Старик повернул голову, увидел пустое кресло-качалку и удаляющуюся в темноту сгорбленную фигуру, которую поддерживала под руку невысокая женщина.
И вот теперь этот же человек, которого Старик знал исключительно как Хорэса, прибыв в Москву с сугубо частной туристической целью, но одновременно с президентом Соединённых Штатов Бушем, по странным каналам вышел на давнего противника и единомышленника. Предложил встретиться, старательно выговаривая по телефону русские слова. Приехал на Ленинский проспект, оставил в прихожей смешную зелёную шляпу с узкими полями, более похожую на ночную посудину, сел на продавленный диван, не снимая с груди фотоаппарат, неизменную принадлежность любознательного иностранного туриста, оскалился ослепительной фарфоровой улыбкой и приготовился задавать вопросы.
Надо сказать, что визит Хорэса оказался для Старика полной неожиданностью. Ожидалось другое.
Московские взрывы в сочетании с изящной схемой по смене высшей власти должны были вызвать к жизни естественный интерес профессионалов. Но интерес, если действовать по всем правилам, обязан был проявиться в усилении активности агентуры, в первую очередь легальной — инвестиционных банкиров, журналистов, скромных сотрудников представительств инофирм. То, что на контакт вышел человек из первого эшелона, было неприятным сюрпризом. Означать это могло только одно — масштаб и цель операции не то чтобы известны, но предвидимы.
Неужели генерал Кромвель забыл сжечь ночной колпак поутру? Или в мире уже не может быть ничего нового? Всё просчитано и проанализировано неутомимыми компьютерами?
— Скажите, Хорэс, — вкрадчиво произнёс Старик. — Вот я — старый человек, очень далёк от современной техники. Эти компьютеры… Я не очень про это понимаю. Что такое компьютер?
— Компьютер, — принялся объяснять нимало не удивившийся вопросу гость, — это электронный мозг. Очень маленький. Очень несовершенный. Но! Компьютер обладает рядом свойств, находящихся за пределами человеческих возможностей. Почему вы спросили?
Старик пожал плечами.
— Я люблю задавать вопросы про то, что не знаю. Например, я ничего не знаю про телевидение — каким образом на экране возникает лицо говорящего со мной человека. Но про это спрашивать не очень прилично, потому что, как я понимаю, про электричество я знаю ровно столько же, но вопросов не задаю. Я привык к электричеству. Когда-нибудь привыкну и к телевизору. Про компьютер я спрашиваю исключительно потому, что у меня есть ощущение тайны, связанной с этим прибором. Вот вы, Хорэс, сказали — мозг. Но ведь мозг — тайна. Не правда ли?
Гость кивнул.
— И да и нет. Мозг — тайна, потому что никто из нас не в состоянии представить себе, как он устроен. Точно так же, как ни один из нас не понимает, из чего состоит извергаемый им кал. Однако мы не рассматриваем кал как тайну, достойную изучения. Ежедневно и ежеминутно тысячи женщин производят на свет новые мозги в процессе, мало чем отличающемся от испражнений каждого из нас. Почему же одно есть тайна, а другое — нет? На самом деле интересно совершенно другое.
— Бумаги. Деньги.
— Навалом.
— Чего навалом?
— И того, и другого.
— Вот. Помнишь, что на нашей «мерседесовской» станции в прошлом году устроили?
В прошлом году налоговая полиция предприняла очередную отчаянную попытку выяснить, как же всё-таки куются инфокаровские миллионы. Просто так, без подходящего предлога, заявиться с обыском не могли — не та обстановка. Поэтому на станцию заслали какого-то сукина кота, который, находясь якобы в федеральном розыске, решил прикупить себе шестисотый «мерс». Пока сукин кот выбирал машину, влетели в масках, несостоявшегося клиента скрутили и вывезли под шумок всю документацию. Потом с полгода ушло на то, чтобы вернуть документы.
— Возможный вариант? — спросил Платон.
— Возможный. Но я так думаю, не очень вероятный. Для этого можно было бы кого-то местного сюда прислать. Дескать, с деловым проектом. Или насчёт визита в какой-нибудь аул. Они там никак не могут разобраться, за кого голосовать на президентских выборах. Что-нибудь в таком роде. Чтобы наши бумаги посмотреть, не надо человека из Москвы тащить, да ещё с американской журналисткой.
— А если это Восточная Группа? Папа Гриша? Кондрат? Сообразили, что мы их использовали, и теперь мстят?
— Был бы он один, я бы так и решил, что это их штучки. Меня американка смущает.
— Брось! Американка его смущает! Нормально с ней договорились. Ну как? Провокацию не исключаем?
— Не исключаем.
— Что будем делать?
— Вывозить их отсюда срочно. Я даже знаю куда.
— Куда?
— На Белую Речку.
В ауле на Белой Речке Платон и Ларри были позавчера. Там всё проходило по обычному сценарию, только один из традиционных вопросов — про наличие у Платона израильского гражданства — задали практически последним, и ответ на него ещё не успел стереться из памяти собравшихся, когда Платон вдруг ляпнул:
— Я вижу свой христианский долг в том, чтобы построить в вашем ауле мечеть.
Сидевшие впереди мужчины переглянулись, пряча в усах ухмылки, после чего один из них поднялся и произнёс длинную речь, смысл которой состоял в том, что из этого аула никого и никому ещё не выдавали — ни царю, ни жандармам, ни большевикам, ни чекистам. И если уважаемому Платону Михайловичу нужно надёжное укрытие, то милости просим и добро пожаловать.
— Это вариант. Скажи — серьёзные мужики там, да? Ну что — договорились? Как делаем?
— Сам повезу. Да?
— Ладно. Только погоди. У нас ещё один квадратик остался. На котором — «Нет».
— Знаешь, что я тебе скажу, — медленно произнёс Ларри. — Он когда говорил, я почти всё время только об этом и думал. Корецкий. Значит, Батя. Послушай, а он ведь и вправду мог эти взрывы устроить.
— Зачем?
— А ему так надо.
— Можешь аргументировать?
— А что тут аргументировать? — Ларри раскурил сигару и пустил дым в сторону. — Мы вот тут уже месяц сидим, делаем Эф Эфа президентом, свои бабки платим. Другие тоже в разных местах работают. А Батя вроде как не у дел, и непонятно — оставит его Эф Эф при должности или не оставит. А тут такой вариант получается. Его люди устраивают через этого Аббаса взрывы, Эф Эф вроде как начинает войну в Чечне, собирается террористов ловить, армия при деле, потери нулевые, потому что с замиренной территории никто на тот берег не высовывается. Такая война ему сумасшедший рейтинг сделает. Потом, когда закончится все, можно будет счетик предъявить. Дескать, и мы пахали. Нам надо только понять — будем мы с Батей воевать или нет.
Платон изобразил под квадратиком с надписью «Нет» две стрелочки и внимательно уставился на Ларри.
— Ну?
— Предположим, не будем воевать. Это у тебя какая стрелочка?
— Скажем, левая.
— Я тогда, наверное, с ними не поеду, — отчётливо выговаривая слова, сказал Ларри. — Мне тогда совсем не нужно с ними ехать. Я с ними Шамиля пошлю и ещё Руслана. Немножко проедут и сразу вернутся.
— Понятно, понятно. Не годится.
— Почему?
— Потому что мы не знаем — будем воевать или нет.
— Тогда поеду. Провожу до самого аула.
Платон поставил на левой стрелке жирный крест.
— Хорошо. Спрятали. Дальше что?
— В нужный день вынимаем их из коробочки и предъявляем Эф Эфу. Бате большая гамарджоба.
— А как ты думаешь… Может так быть, что все это с ведома Федора Фёдоровича?
— Думаю, нет. А ты как думаешь?
— А я думаю, что это совершенно неважно. Знаешь, почему?
— Нет.
— Вот почему. Смотри. Борис Годунов. Царевич Димитрий. Известно же все. Мальчишка играл с ножиком, порезался, а у него гемофилия. Истёк кровью. Доказанный факт. Но бесполезно про это говорить: Годунов — убийца. И всё. Или как с Кировым. Застрелили из-за бабы. Но хоть кол на голове тёши — все уверены, что это товарищ Сталин подстроил. Потому что у нас и народ, и власть так устроены, что народ про власть всегда поверит любой гадости, и чем гадость страшнее, тем надёжнее он в неё поверит. Понимаешь меня?
— Хочешь сказать, что нам, в конце концов, не с Батей придётся воевать, а с самим Фёдором Фёдоровичем?
— Точно.
— Тогда ты на левой стрелочке рано крестик поставил. Я не поеду?
Платон закрыл глаза и откинулся на спинку дивана. Лицо его приобрело землистый оттенок.
— Устал? — равнодушно спросил Ларри. — Чувствуешь себя неважно?
— Нет. Я думаю.
— Как себя Эф Эф поведёт?
— Ну да.
— А ты не думай. Или, скорее, так. Ты же им всем рассказываешь, что он тебя при случае вполне может посадить. Вот давай на это и будем закладываться.
— Поезжай… Поезжай… Только знаешь что?
— Что?
— Шамиля оставь с ними. Чтобы постоянно был рядом. Он вооружён?
— У него нож.
— А может, им не надо вдвоём ехать?
— В смысле?
— Ну американка там зачем? На фига она там нужна? Давай здесь оставим.
— Так… Понравилась?
— Ничего. Хорошая…
— Послушай. Я тебя сейчас задушу.
Интерлюдия
Он тучен и задыхается
У Яго были причины не любить Отелло. Серьёзные причины. Однако же он не воспользовался вполне доступной для него возможностью подойти к своему патрону ночью и сзади и шарахнуть по голове тупым предметом. Он избрал нелёгкую дорогу изысканной итальянской интриги, показав себя истинным мастером.
Подобные люди не делают глупых ошибок, самая непоправимая из которых состоит в том, чтобы обнаружить своё присутствие в игре. Они остаются далеко за пределами наблюдаемой картинки, любуясь морским пейзажем или охотясь на бабочек. А в центре событий — марионетки, направляемые невидимыми нитями, борются, страдают, проливают слезы и кровь, крушат все вокруг в бессильной ярости и гибнут под аплодисменты толпы.
Яго никак не повинен в том, что его казнили. Его вообще убили не Кассио с Лодовико. Его прикончил Шекспир, заставив сбросить маску.
Правда, подобный жестокий произвол гениальный драматург допускал не всегда. Как минимум, ещё водной трагедии равновеликий Яго персонаж не только остался жив, но и сохранил незапятнанную репутацию. И среди выживших действующих лиц, и для многомиллионной зрительско-читательской аудитории.
Это ему в лицо сказано:
Нам, живущим много веков спустя, полезно вспомнить в связи с этим бессмертные строки Редьярда Киплинга:
Похоже, правда? Этими словами Киплинг описывал свой идеал — бесстрашного и несгибаемого строителя империи. И практически в тех же выражениях принц Гамлет обращается к Горацио, нищему студенту из Виттенберга.
С чего бы это? Ни в каких событиях Горацио не участвует, всего лишь присутствует, никаких бесед не ведёт, за исключением трёх эпизодов, о которых ниже, а обычно мирно стоит у края сцены, в чёрном плаще и чёрном же берете. Так и ждёшь, что эта траурная фигура откроет рот и доложит:
— Кушать подано.
Заметим, что в подавляющем числе случаев Горацио практически это самое и произносит. Вот его основные реплики:
— Какую, мой принц?
— Точно такой, мой принц.
— Совершенно так же, мой принц.
— Вот именно, мой принц.
— Как не помнить, принц?
— Возможно ль, принц?
— Да, мой добрый принц.
Если кто думает, что я передёргиваю, советую свериться с текстом. Там ещё много чего в этом же роде.
Таким образом, мы имеем дело с весьма любопытной личностью: некто из академической среды, принятый при королевских дворах, с задатками незаурядного политического деятеля, никак, впрочем, не проявляемыми, намеренно скрывающийся в тени занавеса и выходящий на свет в исключительно редких случаях, руководствуясь неясной пока логикой.
Попытаемся восстановить логику.
Неожиданное появление Горацио в Дании для принца Гамлета было совершенным сюрпризом. «Почему же вы не в Виттенберге?» — дважды спрашивает Гамлет. Горацио сперва пытается отмолчаться, потом с явной неохотой говорит: «По склонности к безделью, добрый принц». Окончательный вариант ответа: «Я плыл на похороны короля» Гамлет не в состоянии воспринять всерьёз: «Прошу тебя без шуток, друг-студент».
Зачем приехал в Эльсинор виттенбергский студент Горацио?
Горацио оказался в Эльсиноре в исключительно подходящее время — призрак прошёл по стене замка уже дважды. Горацио опознает в привидении покойного короля Гамлета-старшего, на следующий же день ведёт стражников к принцу. И чрезвычайно умело дирижирует рассказом, используя прочих очевидцев, когда повествование приобретает совсем уж фантастический характер.
Назавтра в караул выходят трое — Гамлет, Горацио и Марцелл. Когда призрак увлекает Гамлета за собой, Марцелл произносит вполне понятную фразу: «Прогнило что-то в Датском государстве». На что Горацио отвечает загадочно: «Всем правит небо».
Это он про что? Проявление призрака, который «в мучительный и серный пламень вернуться должен»? Ничего себе — небесный промысел. Или это намёк на некие грядущие перемены? Пока неясно.
Призрак открывает Гамлету страшную тайну убийства и кровосмешения, завещает месть и исчезает. Гамлет возвращается к своим спутникам в глубокой задумчивости, те бросаются к нему: «Что, что он сказал?» «Вот видите ль, пойду молиться», — отвечает Гамлет. Горацио явно встревожен: «Принц, то дикие, бессвязные слова». Он безусловно ожидал чего-то другого.
Розенкранц и Гильденстерн — тоже студенты из Виттенберга, хорошие приятели Гамлета и Горацио. Весёлая там подобралась компания — пили, гуляли, бегали по театрам.
Кстати о театрах. Труппа «столичных трагиков, которые так вам нравились, принц», уже подъезжала к Эльсинору, когда её обогнала эта неразлучная парочка. Розенкранц и Гильденстерн актёров не вызывали, для Гамлета приезд театрального коллектива был совершенной новостью.
Кто пригласил актёров? Не тот ли, кто подсунул принцу книжку про убийство Гонзаго? Ту самую книжку, с которой Гамлет входит к Офелии, потом небрежно листает, беседуя с Полонием, а на вопрос, что в книжке, сперва отвечает отговоркой «слова, слова, слова», а чтобы окончательно замотать обсуждение темы, переходит к прямым оскорблениям собеседника.
Перед роковым представлением Гамлет поручает Горацио внимательно следить за королём. Странно, но Горацио, не имевший до сих пор ни малейшего понятия о содержании разговора с призраком, ничуть не удивлён. Он уже знает, что увидит и что скажет принцу.
Убийство Полония и ссылка Гамлета в Англию в сопровождении двух верных друзей, превращённых Клавдием в надёжных надзирателей, обходятся без участия Горацио. Смею предположить, что ситуация временно вышла из-под контроля.
Но только временно. Зачем без смысла воевать с уже свершившимся? Не лучше ли обзавестись новым ферзём взамен качающегося на волнах Северного моря? Не поэтому ли мы видим Горацио рядом с безумной уже Офелией, в присутствии короля и королевы?
Кто такой, чёрт побери, этот школяр, что без него никто при датском дворе не в состоянии обойтись? А вот когда появляется разъярённый и жаждущий крови Лаэрт, опять же неизвестно кем (!) вызванный в Эльсинор, Лаэрт, с мечом в руках угрожающий королю, Горацио нет. Куда делся? Отсутствует Горацио. «По склонности к безделью, добрый принц».
Но стоит Гамлету, отправившему бывших приятелей прямиком на английскую плаху, высадиться на датском берегу, Горацио тут как тут. Пора за работу. Удачно введённый в игру новый ферзь, вместо утраченного, сменил цвет: король перевербовал Лаэрта, заверил в собственной невиновности и натравил на Гамлета.
Плохо, очень плохо. Все может сорваться. Если Лаэрт налетит на неподготовленного и ничего не ожидающего принца, весь блестящий спектакль — с привидениями, актёрами и сложной психологической разработкой — полетит псу под хвост. Вполне ведь могут самым примитивным образом укокошить друг друга. И что тогда?
Надо предупредить принца. Гамлету умирать пока рано.
И вот финальный поединок, с отравленной рапирой Лаэрта и ядом в кубке с вином. Горацио рядом, он с тревогой следит за происходящим. Что впереди — триумф или все придётся начинать сначала?
У Гамлета царапина. Выпад, ещё один выпад, рапира Лаэрта оказывается в руках у принца, выпад — удар. Лаэрт падает. Уже не поражение, но ещё не победа. Последние слова Лаэрта: «Гамлет, ты убит; предательский снаряд в твоей руке, наточен и отравлен… Король… король виновен». Лишь бы только успел… Успевает! «Друзья, на помощь! Я ведь только ранен», — зовёт король. Он не ранен, он уже мёртв. Мертва королева, испустил дух Лаэрт, на глазах слабеет принц Гамлет.
Хотя проделано все исключительно чисто, надобно ещё кое-что.
В подобных историях перестраховаться нелишне. «Я римлянин, но датчанин душой, — громко говорит Горацио и обводит взглядом уцелевших, чтобы убедиться — услышали. — Есть влага в кубке». Расчёт верный: все услышали, а умирающий принц не допустил к яду: «Дыши в суровом мире, чтобы мою поведать повесть».
А это уже не просто победа. Это триумф.
Надо сказать, что из убийц получаются неплохие хранители памяти о загубленных ими. «Почил высокий дух, — печально произносит Горацио. — Спи, милый принц».
Можно не сомневаться, что и в дальнейшем он будет отзываться о Гамлете в подобном же стиле. С этой минуты, возвышая его, Горацио возвышает себя.
Объяснение этой загадочной картинки можно найти в летописях Саксона Грамматика, но и в тексте трагедии оно частично присутствует.
Акт первый, сцена первая, и, что характерно, именно Горацио рассказывает про интригу. Ещё бы! Уж ему-то она известна лучше всех. За некоторое время до описываемых событий норвежский король Вортинбрас-старший вызвал датского Гамлета-старшего на поедиюк. По уговору, все земли и богатства побеждённого становились рстоянием победителя. Гамлет-старший Фортинбраса зарубил.
Норвегия отошла под руку датского короля.
Но у незадачливого норвежца был сын, тоже Фортинбрас, юноша гордый, драчливый, с задатками хорошего полководца и совершенно не намеренный мириться с ролью датского вассала из-за дури покойного папаши.
Вряд ли он самостоятельно разыскал талантливого итальянца. Скорее всего, Горацио приехал к разбегавшемуся норвежскому двору по собственной инициативе и предложил план. Используя непростые отношения, сложившиеся вблизи датского трона, он берётся расчистить площадку. Всё, что требуется от Фортинбраса, — оказаться во главе войска рядом с основным местом событий в подходящий момент. Горацио подскажет, когда будет пора. И пусть вопросы легитимности не беспокоят будущего датско-норвежского повелителя. Комар носу не подточит.
Чем был занят Горацио, мы уже знаем. Напомним теперь про Фортинбраса.
Он, как и было договорено, стал собирать войско. Захвативший датский трон Клавдий встревожился и направил официальный запрос. Фортинбрас спокойно ответил, что намерен немного повоевать в Польше.
Будь Клавдий настоящим королём, а не пьяницей и бабником, он мог бы навести справки. Уж если даже норвежские латники открыто недоумевали — на кой чёрт Фортинбрасу понадобился «клочок земли ценою в пять дукатов», то датскому королю впору было встревожиться всерьёз, особенно когда Фортинбрас запросил свободный проход через датскую землю.
Но Клавдию было не до того. «О счёте наших здравиц за столом пусть небесам докладывает пушка».
Так Фортинбрас и оказался в нужном месте и в нужное время. Он даже успел услышать последние слова излишне доверчивого принца Гамлета: «Избрание падёт на Фортинбраса; мой голос умирающий ему».
Когда всё кончилось и трупы унесли, Горацио вполголоса сказал Фортинбрасу:
— Всё это я изложу вам.
— Поспешим услышать, — с подлинно королевским достоинством кивнул Фортинбрас.
Я бы не удивился, узнав, что вскорости после всех этих событий где-нибудь в Вероне обнаружилась небольшая контора со скромной вывеской: «Решаем деликатные государственные задачи. Вознаграждение по итогам работы. Услуги в розницу, оптом и на экспорт».
Подобные люди не делают глупых ошибок, самая непоправимая из которых состоит в том, чтобы обнаружить своё присутствие в игре. Они остаются далеко за пределами наблюдаемой картинки, любуясь морским пейзажем или охотясь на бабочек. А в центре событий — марионетки, направляемые невидимыми нитями, борются, страдают, проливают слезы и кровь, крушат все вокруг в бессильной ярости и гибнут под аплодисменты толпы.
Яго никак не повинен в том, что его казнили. Его вообще убили не Кассио с Лодовико. Его прикончил Шекспир, заставив сбросить маску.
Правда, подобный жестокий произвол гениальный драматург допускал не всегда. Как минимум, ещё водной трагедии равновеликий Яго персонаж не только остался жив, но и сохранил незапятнанную репутацию. И среди выживших действующих лиц, и для многомиллионной зрительско-читательской аудитории.
Это ему в лицо сказано:
Любому приятно услышать в свой адрес подобные слова, произнесённые со всей искренностью, да ещё и персоной королевской крови.
«…ты человек,
который и в страданиях не страждет,
и с равной благодарностью приемлет
гнев и дары судьбы; благословен,
чьи кровь и разум так отрадно слиты,
что он не дудка в пальцах у Фортуны,
на нём играющей…»
Нам, живущим много веков спустя, полезно вспомнить в связи с этим бессмертные строки Редьярда Киплинга:
И так далее.
«И если ты своей владеешь страстью,
А не тобою властвует она,
И будешь твёрд в удаче и в несчастье,
Которым, в сущности, цена одна…»
Похоже, правда? Этими словами Киплинг описывал свой идеал — бесстрашного и несгибаемого строителя империи. И практически в тех же выражениях принц Гамлет обращается к Горацио, нищему студенту из Виттенберга.
С чего бы это? Ни в каких событиях Горацио не участвует, всего лишь присутствует, никаких бесед не ведёт, за исключением трёх эпизодов, о которых ниже, а обычно мирно стоит у края сцены, в чёрном плаще и чёрном же берете. Так и ждёшь, что эта траурная фигура откроет рот и доложит:
— Кушать подано.
Заметим, что в подавляющем числе случаев Горацио практически это самое и произносит. Вот его основные реплики:
— Какую, мой принц?
— Точно такой, мой принц.
— Совершенно так же, мой принц.
— Вот именно, мой принц.
— Как не помнить, принц?
— Возможно ль, принц?
— Да, мой добрый принц.
Если кто думает, что я передёргиваю, советую свериться с текстом. Там ещё много чего в этом же роде.
Таким образом, мы имеем дело с весьма любопытной личностью: некто из академической среды, принятый при королевских дворах, с задатками незаурядного политического деятеля, никак, впрочем, не проявляемыми, намеренно скрывающийся в тени занавеса и выходящий на свет в исключительно редких случаях, руководствуясь неясной пока логикой.
Попытаемся восстановить логику.
Неожиданное появление Горацио в Дании для принца Гамлета было совершенным сюрпризом. «Почему же вы не в Виттенберге?» — дважды спрашивает Гамлет. Горацио сперва пытается отмолчаться, потом с явной неохотой говорит: «По склонности к безделью, добрый принц». Окончательный вариант ответа: «Я плыл на похороны короля» Гамлет не в состоянии воспринять всерьёз: «Прошу тебя без шуток, друг-студент».
Зачем приехал в Эльсинор виттенбергский студент Горацио?
Горацио оказался в Эльсиноре в исключительно подходящее время — призрак прошёл по стене замка уже дважды. Горацио опознает в привидении покойного короля Гамлета-старшего, на следующий же день ведёт стражников к принцу. И чрезвычайно умело дирижирует рассказом, используя прочих очевидцев, когда повествование приобретает совсем уж фантастический характер.
Назавтра в караул выходят трое — Гамлет, Горацио и Марцелл. Когда призрак увлекает Гамлета за собой, Марцелл произносит вполне понятную фразу: «Прогнило что-то в Датском государстве». На что Горацио отвечает загадочно: «Всем правит небо».
Это он про что? Проявление призрака, который «в мучительный и серный пламень вернуться должен»? Ничего себе — небесный промысел. Или это намёк на некие грядущие перемены? Пока неясно.
Призрак открывает Гамлету страшную тайну убийства и кровосмешения, завещает месть и исчезает. Гамлет возвращается к своим спутникам в глубокой задумчивости, те бросаются к нему: «Что, что он сказал?» «Вот видите ль, пойду молиться», — отвечает Гамлет. Горацио явно встревожен: «Принц, то дикие, бессвязные слова». Он безусловно ожидал чего-то другого.
Розенкранц и Гильденстерн — тоже студенты из Виттенберга, хорошие приятели Гамлета и Горацио. Весёлая там подобралась компания — пили, гуляли, бегали по театрам.
Кстати о театрах. Труппа «столичных трагиков, которые так вам нравились, принц», уже подъезжала к Эльсинору, когда её обогнала эта неразлучная парочка. Розенкранц и Гильденстерн актёров не вызывали, для Гамлета приезд театрального коллектива был совершенной новостью.
Кто пригласил актёров? Не тот ли, кто подсунул принцу книжку про убийство Гонзаго? Ту самую книжку, с которой Гамлет входит к Офелии, потом небрежно листает, беседуя с Полонием, а на вопрос, что в книжке, сперва отвечает отговоркой «слова, слова, слова», а чтобы окончательно замотать обсуждение темы, переходит к прямым оскорблениям собеседника.
Перед роковым представлением Гамлет поручает Горацио внимательно следить за королём. Странно, но Горацио, не имевший до сих пор ни малейшего понятия о содержании разговора с призраком, ничуть не удивлён. Он уже знает, что увидит и что скажет принцу.
Убийство Полония и ссылка Гамлета в Англию в сопровождении двух верных друзей, превращённых Клавдием в надёжных надзирателей, обходятся без участия Горацио. Смею предположить, что ситуация временно вышла из-под контроля.
Но только временно. Зачем без смысла воевать с уже свершившимся? Не лучше ли обзавестись новым ферзём взамен качающегося на волнах Северного моря? Не поэтому ли мы видим Горацио рядом с безумной уже Офелией, в присутствии короля и королевы?
Кто такой, чёрт побери, этот школяр, что без него никто при датском дворе не в состоянии обойтись? А вот когда появляется разъярённый и жаждущий крови Лаэрт, опять же неизвестно кем (!) вызванный в Эльсинор, Лаэрт, с мечом в руках угрожающий королю, Горацио нет. Куда делся? Отсутствует Горацио. «По склонности к безделью, добрый принц».
Но стоит Гамлету, отправившему бывших приятелей прямиком на английскую плаху, высадиться на датском берегу, Горацио тут как тут. Пора за работу. Удачно введённый в игру новый ферзь, вместо утраченного, сменил цвет: король перевербовал Лаэрта, заверил в собственной невиновности и натравил на Гамлета.
Плохо, очень плохо. Все может сорваться. Если Лаэрт налетит на неподготовленного и ничего не ожидающего принца, весь блестящий спектакль — с привидениями, актёрами и сложной психологической разработкой — полетит псу под хвост. Вполне ведь могут самым примитивным образом укокошить друг друга. И что тогда?
Надо предупредить принца. Гамлету умирать пока рано.
И вот финальный поединок, с отравленной рапирой Лаэрта и ядом в кубке с вином. Горацио рядом, он с тревогой следит за происходящим. Что впереди — триумф или все придётся начинать сначала?
У Гамлета царапина. Выпад, ещё один выпад, рапира Лаэрта оказывается в руках у принца, выпад — удар. Лаэрт падает. Уже не поражение, но ещё не победа. Последние слова Лаэрта: «Гамлет, ты убит; предательский снаряд в твоей руке, наточен и отравлен… Король… король виновен». Лишь бы только успел… Успевает! «Друзья, на помощь! Я ведь только ранен», — зовёт король. Он не ранен, он уже мёртв. Мертва королева, испустил дух Лаэрт, на глазах слабеет принц Гамлет.
Хотя проделано все исключительно чисто, надобно ещё кое-что.
В подобных историях перестраховаться нелишне. «Я римлянин, но датчанин душой, — громко говорит Горацио и обводит взглядом уцелевших, чтобы убедиться — услышали. — Есть влага в кубке». Расчёт верный: все услышали, а умирающий принц не допустил к яду: «Дыши в суровом мире, чтобы мою поведать повесть».
А это уже не просто победа. Это триумф.
Надо сказать, что из убийц получаются неплохие хранители памяти о загубленных ими. «Почил высокий дух, — печально произносит Горацио. — Спи, милый принц».
Можно не сомневаться, что и в дальнейшем он будет отзываться о Гамлете в подобном же стиле. С этой минуты, возвышая его, Горацио возвышает себя.
Объяснение этой загадочной картинки можно найти в летописях Саксона Грамматика, но и в тексте трагедии оно частично присутствует.
Акт первый, сцена первая, и, что характерно, именно Горацио рассказывает про интригу. Ещё бы! Уж ему-то она известна лучше всех. За некоторое время до описываемых событий норвежский король Вортинбрас-старший вызвал датского Гамлета-старшего на поедиюк. По уговору, все земли и богатства побеждённого становились рстоянием победителя. Гамлет-старший Фортинбраса зарубил.
Норвегия отошла под руку датского короля.
Но у незадачливого норвежца был сын, тоже Фортинбрас, юноша гордый, драчливый, с задатками хорошего полководца и совершенно не намеренный мириться с ролью датского вассала из-за дури покойного папаши.
Вряд ли он самостоятельно разыскал талантливого итальянца. Скорее всего, Горацио приехал к разбегавшемуся норвежскому двору по собственной инициативе и предложил план. Используя непростые отношения, сложившиеся вблизи датского трона, он берётся расчистить площадку. Всё, что требуется от Фортинбраса, — оказаться во главе войска рядом с основным местом событий в подходящий момент. Горацио подскажет, когда будет пора. И пусть вопросы легитимности не беспокоят будущего датско-норвежского повелителя. Комар носу не подточит.
Чем был занят Горацио, мы уже знаем. Напомним теперь про Фортинбраса.
Он, как и было договорено, стал собирать войско. Захвативший датский трон Клавдий встревожился и направил официальный запрос. Фортинбрас спокойно ответил, что намерен немного повоевать в Польше.
Будь Клавдий настоящим королём, а не пьяницей и бабником, он мог бы навести справки. Уж если даже норвежские латники открыто недоумевали — на кой чёрт Фортинбрасу понадобился «клочок земли ценою в пять дукатов», то датскому королю впору было встревожиться всерьёз, особенно когда Фортинбрас запросил свободный проход через датскую землю.
Но Клавдию было не до того. «О счёте наших здравиц за столом пусть небесам докладывает пушка».
Так Фортинбрас и оказался в нужном месте и в нужное время. Он даже успел услышать последние слова излишне доверчивого принца Гамлета: «Избрание падёт на Фортинбраса; мой голос умирающий ему».
Когда всё кончилось и трупы унесли, Горацио вполголоса сказал Фортинбрасу:
— Всё это я изложу вам.
— Поспешим услышать, — с подлинно королевским достоинством кивнул Фортинбрас.
Я бы не удивился, узнав, что вскорости после всех этих событий где-нибудь в Вероне обнаружилась небольшая контора со скромной вывеской: «Решаем деликатные государственные задачи. Вознаграждение по итогам работы. Услуги в розницу, оптом и на экспорт».
Глава 21
Затейники
«Старики молчаливы, и разве глаза
Скажут слово-другое за них.
Пусть богаты они — все равно бедняки,
Даже сердце одно на двоих».
Жак Брель
Ради этого гостя Старик совершил беспрецедентный шаг: выбрался из-за письменного стола и пересел на кожаный диван, указав место рядом с собой. Теперь они сидели рядом, вежливо улыбаясь друг другу, и удивительно было, насколько они похожи — облысевшие, сморщенные, с коричневыми пигментными пятнами на дрожащих от старости руках.
Говорить они собирались по-русски, потому что ни одного иностранного языка хозяин кабинета не знал. Или прикидывался, что не знает. Если не считать нескольких немецких слов, усвоенных много десятков лет назад в независимой ныне Белоруссии, перед самым началом операции «Багратион».
А гость в то самое время плёл прочную паутину в Бирме, улавливая по всему юго-востоку пригодных для агентурной работы человеков — смуглых, смышлёных, невероятно подвижных, ничего на свете не боящихся и ни во что не верящих. Потому что настоящий разведчик единственно и может верить в успех собственной миссии, а остальное — от лукавого.
Уже очень много лет эти старые люди догадывались о существовании друг друга — по неуловимым для других признакам: по неожиданно обнаруженной пустоте там, где должна была скрываться ни о чём не подозревающая добыча, по обманным ходам и искусно заброшенной дезинформации, по политическим союзам, потрясающим воображение нелепостью и невозможностью, по внезапно вспыхивающей вражде между естественными союзниками.
Для каждого из них длившийся десятилетиями поединок был фехтованием с собственной тенью, такой же гибкой и так же владеющей смертоносной наукой шпаги и кинжала, как и тело, отбрасывающее тень.
Впервые они встретились лицом к лицу на берегу Средиземного моря, на острове, где когда-то император Павел, преклонив колена, принял из рук магистра разлапистый крест рыцаря Ордена. На горизонте маячил корабль, на котором американский президент Рональд Рейган договаривался о новых правилах мирового устройства с советским генсеком Михаилом Горбачёвым.
Старик тогда сидел на веранде в плетёном кресле, с пледом на худых коленях, и с горечью думал, что в третий раз за долгую жизнь вплотную приближается к заветной цели, и снова она ускользает. Как в тридцать девятом, а потом — в дни Карибского кризиса.
В первый раз он был ещё молод и неопытен, а решения принимались другими людьми, считавшими, что могут перехитрить любого и не понимавшими всей силы коварства противника.
Во второй раз ненавидимый им тупой армейский генералитет навязал свою волю высшему руководству страны и поставил мир на грань ядерной катастрофы.
Старик терпеливо ждал и опять, судя по всему, не дождался. Потому что единственно верная идея построения мирового порядка была совершенно чужда тому, кто в эти самые минуты сдавал американцам одну позицию за другой, игнорируя любые, даже самые весомые, доводы.
«Надо менять, — с горечью подумал Старик. — Придётся менять. А ведь как хорошо начинал… Уже сейчас следует задуматься о том, кто станет следующим. Возможно, что тот, из Свердловска… Елкин? Ельцов?»
По каменному полу что-то протащили, заскрипело старое дерево.
— Я знаю, о чём вы думаете, — прозвучало по-русски, но с сильным акцентом. — Можете называть меня Хорэсом. Кажется, именно так я обозначался в ваших агентурных сведениях. Кстати. Вас ведь не обидит, если я буду называть вас Тимуром? Здравствуйте, Тимур.
— Здравствуйте, Хорэс, — сказал Старик, не оборачиваясь. — Я так и думал, что вы должны быть где-то неподалёку. Торжествуете?
— Нет. Не торжествую. Я был бы огорчён, не ощущая вашего постоянного присутствия, Тимур. Разрешите небольшой комплимент? Хотя это не в моих правилах, да и не в ваших…
— Зачем?
— Вы предположили, что я торжествую. Хочу ответить.
— Это не обязательно.
— Все равно отвечу. В сорок третьем я был на отдыхе… В одном городе. Знаете в каком?
— Несомненно.
— Так вот. Тогда в Тегеране ваш лидер рассуждал о личных особенностях мистера Черчилля и сделал весьма глубокое замечание. В кругу близких людей. Черчилль, сказал ваш лидер, серьёзный человек, он умеет ждать. Меня тогда поразили эти слова. Они свидетельствовали о глубоком понимании специфики нашей с вами работы, мистер Тимур, в которой господин Сталин никак не мог профессионально разбираться. Если исключить сказки о его сотрудничестве с секретными службами царского правительства. Я много лет внимательно слежу за вашей работой. Убеждён, что вы тоже умеете ждать. Именно поэтому торжествовать я не могу. Так как прекрасно понимаю, что уже сейчас вы имеете в голове план последующих действий. Да?
— Вам нужно моё подтверждение?
— Нет. Просто хотел засвидетельствовать вам неизменное уважение. Все эти годы мне было чрезвычайно приятно и поучительно работать с вами. Вернее, против вас. Впрочем, это одно и то же.
Снова заскрипело дерево. Старик повернул голову, увидел пустое кресло-качалку и удаляющуюся в темноту сгорбленную фигуру, которую поддерживала под руку невысокая женщина.
И вот теперь этот же человек, которого Старик знал исключительно как Хорэса, прибыв в Москву с сугубо частной туристической целью, но одновременно с президентом Соединённых Штатов Бушем, по странным каналам вышел на давнего противника и единомышленника. Предложил встретиться, старательно выговаривая по телефону русские слова. Приехал на Ленинский проспект, оставил в прихожей смешную зелёную шляпу с узкими полями, более похожую на ночную посудину, сел на продавленный диван, не снимая с груди фотоаппарат, неизменную принадлежность любознательного иностранного туриста, оскалился ослепительной фарфоровой улыбкой и приготовился задавать вопросы.
Надо сказать, что визит Хорэса оказался для Старика полной неожиданностью. Ожидалось другое.
Московские взрывы в сочетании с изящной схемой по смене высшей власти должны были вызвать к жизни естественный интерес профессионалов. Но интерес, если действовать по всем правилам, обязан был проявиться в усилении активности агентуры, в первую очередь легальной — инвестиционных банкиров, журналистов, скромных сотрудников представительств инофирм. То, что на контакт вышел человек из первого эшелона, было неприятным сюрпризом. Означать это могло только одно — масштаб и цель операции не то чтобы известны, но предвидимы.
Неужели генерал Кромвель забыл сжечь ночной колпак поутру? Или в мире уже не может быть ничего нового? Всё просчитано и проанализировано неутомимыми компьютерами?
— Скажите, Хорэс, — вкрадчиво произнёс Старик. — Вот я — старый человек, очень далёк от современной техники. Эти компьютеры… Я не очень про это понимаю. Что такое компьютер?
— Компьютер, — принялся объяснять нимало не удивившийся вопросу гость, — это электронный мозг. Очень маленький. Очень несовершенный. Но! Компьютер обладает рядом свойств, находящихся за пределами человеческих возможностей. Почему вы спросили?
Старик пожал плечами.
— Я люблю задавать вопросы про то, что не знаю. Например, я ничего не знаю про телевидение — каким образом на экране возникает лицо говорящего со мной человека. Но про это спрашивать не очень прилично, потому что, как я понимаю, про электричество я знаю ровно столько же, но вопросов не задаю. Я привык к электричеству. Когда-нибудь привыкну и к телевизору. Про компьютер я спрашиваю исключительно потому, что у меня есть ощущение тайны, связанной с этим прибором. Вот вы, Хорэс, сказали — мозг. Но ведь мозг — тайна. Не правда ли?
Гость кивнул.
— И да и нет. Мозг — тайна, потому что никто из нас не в состоянии представить себе, как он устроен. Точно так же, как ни один из нас не понимает, из чего состоит извергаемый им кал. Однако мы не рассматриваем кал как тайну, достойную изучения. Ежедневно и ежеминутно тысячи женщин производят на свет новые мозги в процессе, мало чем отличающемся от испражнений каждого из нас. Почему же одно есть тайна, а другое — нет? На самом деле интересно совершенно другое.