Дубов Юлий Анатольевич. Меньшее зло

   В секунду доставили и блюдце с антоновским яблоком, и положенные два ломтика чёрного хлеба, и зелёный чай в тонкостенном сосуде с фарфоровой крышкой. Нашли массажиста, который уже похоронил старого клиента и теперь пытался отстроить бизнес так, чтобы компенсировать упущенное. Услышав, что клиент ожил, массажист воспарил духом и прибыл минут за десять до назначенного времени, но зря.
   Потому что ничего вечного под луной нет, и природа неизменно берёт своё.
   Старик полулежал в кресле и подводил неутешительные итоги содеянного. Только он, создатель и исполнитель грандиозного плана, мог дать точную и недвусмысленную оценку масштабов неудачи.
   Получилось совсем не так, как задумано. Да, Россия первой заявила про угрозу глобального международного терроризма — другие слыхом про это не слыхивали, имея дело лишь с отдельными ирландскими и баскскими выродками, да с палестинской шпаной. Заявила потому, что оказалась первой жертвой, потеряв жизни ни в чём не повинных людей, погибших в московских взрывах. Именно тогда мы протянули руку всему цивилизованному человечеству, сказав — встанем рядом, будем вместе. Это наша общая беда. Не послушало цивилизованное человечество. Свои проблемы обнаружились у цивилизованного человечества — кого надо, а кого и не надо принимать в Евросоюз, где должны проходить границы Северо-Атлантического Альянса, как решать проблемы ВТО, как нам реорганизовать Рабкрин. И так далее.
   Кассандра. Никто не верил Кассандре. Но все предсказанное ею сбывалось.
   И вот теперь Кассандрой оказалась Россия. Потому что сбылось предсказанное, и набитые под завязку мирными гражданами самолёты, подчинившись воле фанатичных ассасинов, влетели в небоскрёбы Нью-Йорка. В долю секунды сгинули жизни тысяч людей — в мгновенной вспышке огненного взрыва, в медленно протягивающихся к живым телам языках пламени, на асфальте у подножия чернеющих на глазах зданий, под развалинами, в давке среди убегающих, да ещё и от сердечных приступов у экранов телевизоров. Сколько? Пять тысяч? Шесть? А если посчитать и пожарных? Пусть будет шесть. Это не так важно. По сравнению с Холокостом — мелочь, которой можно пренебречь.
   Первым, кто позвонил американскому президенту, был президент России. Позвонил, выразил соболезнования, скупо намекнул насчёт не принятых во внимание зловещих предупреждений, предложил помощь и сотрудничество в деле искоренения террористической гидры.
   Формально всё произошло именно так, как и было придумано здесь, у окна, навечно задёрнутого толстой бархатной портьерой, под зелёным абажуром негаснущей настольной лампы. Антитеррористическая коалиция — состоялась. Запад и Россия оказались в едином строю, повязанные до конца кровью невинно погибших. Но выхолощенность показного единства была очевидна Старику, как никому другому. Союз должен был быть искренним и прочным. На самом деле он стал всего лишь тактически вынужденным. О цене, которую придётся платить, когда из неведомых пока высших соображений этот недолговечный альянс будет разорван, Старик старался не думать. Ему было зябко и страшно.
   Ещё ему было горько от того, что он не мог, как ни старался, объяснить себе причины сокрушительного поражения. Ведь не было серьёзного противодействия, не было врага, не было никого, кто мог и хотел бы противостоять.
   Какие-то пешки — девочка-журналистка да парочка дельцов-нуворишей… Всё, что они делали, даже нельзя назвать сопротивлением, просто инстинктивная — да-да, именно инстинктивная — самозащита. И этого оказалось достаточно.
   «Старость, — с тоской подумал Старик, — старость. Больно и тяжело».
   — Игорек, — сказал Старик, — попросите повара зайти. Я тут распорядиться хочу.
   Вошёл повар, в белом колпаке и фартуке, встал у двери.
   — Присядьте, Шамиль, — приказал Старик. — Хочу спросить у вас одну вещь.
   — Спрашивайте, господин, — Шамиль опустился на край стула, уставился на Старика немигающими глазами.
   — Мне донесли, что у вас есть какой-то особый нож. Который не нужно точить. Расскажите.
   — Принести, господин?
   — Нет. Просто расскажите. Нет таких ножей, которые не надо было бы точить. Мне просто интересно.
   — Поварской нож, господин. Для разделки мяса. Такой у каждого повара есть. Молодой повар, который ещё не умеет правильно резать мясо, пользуется ножом, как топором. Ему приходится нож всё время точить и раз в полгода менять, потому что появляются зазубрины. Опытный повар не рубит, он режет. У него нож проходит вдоль кости, мимо сухожилия. Поэтому у опытного повара зазубрин на ноже не бывает. Опытный повар точит нож не чаще, чем раз в год, и не меняет никогда. Хороший повар видит в туше пустоту и направляет свой нож в пустоту. Он делает несколько движений, и туша сама распадается на части. Поэтому хорошему повару никогда не нужно точить свой нож. Я — хороший повар.
   — Я понял, — сказал Старик. — Дело не в ноже.
   — Да. Дело в поваре, господин.
   — Вы у меня давно? Месяц?
   — Двадцать четыре дня, господин.
   — Чай для меня вы готовите?
   — Да, господин.
   — У этого зелёного чая странный привкус. Вы что-нибудь знаете?
   — Знаю, господин.
   — Тогда скажите, только честно. Сколько мне осталось?
   — Нисколько, господин. Вы уже умерли. Я хотел для вас другой смерти, потому что вы убили моих друзей. Но вы оказались очень старым и очень слабым. Поэтому до приготовленного для вас конца, когда слезет вся кожа…
   — Не надо. Не люблю физиологических подробностей.
   — До этого конца вы не доживёте. Сердце откажет намного раньше.
   — Вас это расстраивает?
   — Нет. Теперь — уже нет. Я — солдат. Я не знал раньше, что вы тоже солдат. Если бы знал, вошёл бы к вам с ножом, господин.
   — Хорошо, Шамиль. Идите на кухню, переоденьтесь и уходите из дома. Скажите, что я вас отпустил. Прощай, солдат!
   — Прощайте, господин!

Интерлюдия. Vale

   Нет, ака, он никогда не был ханом. Хан — это как когда-то у вас царь, потом президент. Вот ваш Сталин тоже не был царь, Сталин был больше, чем царь. Иван Грозный, в школе учили, ему надоело, что он царь, посадил вместо себя ордынца, а сам ушёл с Аллахом разговаривать. Иван Грозный получился не царь, а ордынец — царь, и что? Грозного все помнят, а ордынца забыли как и зовут.
   Так вот, ака, ханом он не был. Он и не мог быть ханом, потому что настоящий хан — это чингизид. А он был совсем худого рода, никто не знал, от кого он родился. Говорили, что от помощника Чагатая, но толком никто не знает. Сам Чагатай был сыном Чингисхана. Если помощник выказывал нерадивость, Чагатай приказывал бить плёткой. Слуги при шатре Чагатая били его помощника плёткой. Вот из какого знатного рода он был, если правду говорят про Чагатая.
   Его все называли просто эмиром. Эмир — не хан. Вот есть хан, а у хана много эмиров. Он же, ака, такой был эмир, у которого много ханов. Вот он какой был эмир.
   Знаешь, что он всегда говорил? Он так говорил: «Этот мир не стоит того, чтобы иметь двух ханов». Вот как он говорил. Поэтому он хотел собрать весь этот недостойный мир в один кулак и поставить сверху хана. Чтобы никто потом не смог воспротивиться воле правителя. Потому что — отчего все беды? Каждый хочет оторвать кусок для себя: хану — своё, эмиру — своё, мулле — своё, дехканину ничего не останется. Несправедливо. Сильный заберёт все, ничего не даст слабому.
   Эмир хотел по-другому. Он хотел соединить мир, сделать одну справедливую власть и каждому дать по справедливости и по заслугам. Ты можешь вести войско и побеждать в битве? Возьми войско и иди вперёд. Только не обмани: не убьёт враг — накажет эмир. Хочешь обрабатывать землю? Возьми, сколько надо. Только не обмани: если земля не родит, тебя зароют в неё вместе с престарелыми родителями и малыми детьми, и придёт другой, который на твоей крови вырастит урожай.
   Знаешь, ака, я читаю русские газеты — мне смешно и грустно. У вас есть странные люди, ака, они говорят, что все должны быть свободны и пусть каждый сам за себя принимает решения. Они не понимают, что над свободными обязательно должен быть вот такой эмир. Потому что только при нём люди и могут быть свободными. Пусть каждый думает за себя, но только если есть эмир, который хоть немножко думает обо всех вместе.
   Ака, я кандидатскую диссертацию про Достоевского писал, что нет ничего для человека невыносимее свободы. Не мы сказали — вы сами сказали. Как после таких великих слов можно говорить про свободу, что каждый за себя, все такое?… Может, и есть глупые люди, которые поверят, побегут за теми, кто так говорит. Но они потом опомнятся, остановятся, оглянутся и тех, кто им про свободу сказал, обязательно повесят. Или расстреляют. Уж как получится. Потому что настоящая свобода может быть, только если есть вот такой великий эмир. Или хан. А иначе это не свобода. Это знаешь как? Когда смотришь ранним утром на горы, там туман, а чуть поднялся ветер — и нет тумана, только солнце жжёт, и понимаешь, что прохлада привиделась, а сделать ничего нельзя.
   Так я про эмира… Он хотел, чтобы был один мир и один хан. Чтобы сделать мир единым, он шёл вперёд со своим войском. Дети его, те — да. Дети становились ханами, ака. Когда он покорял страну, то сына там ставил ханом. Потому что ему дальше надо было идти на запад, и за спиной должен оставаться верный. Он на время делал много ханов, а сам по всему свету искал одного, которому мог бы доверить завоёванный мир.
   Я вернусь назад, ака, к самому началу, когда он не был эмиром, когда только родился. Тогда Чагатай ходил в набеги на соседей и брал с собой помощника, а у помощника была жена. Говорят, из Китая, из Поднебесной. Но это, я полагаю, ака, потом китайцы сами придумали, чтобы породниться с таким человеком, к себе его приписать. Во время одного из набегов он и родился, прямо в телеге. Говорили, что родился хромым. Это неправда, ака, охромел он в сорок семь лет, когда жёг Сеистан: тогда отступившие воины оставили его одного, и конница хана Джента промчалась над его бесчувственным телом. После этого, ака, он стал очень жестоким, сам пытал пленников и приказывал бросать младенцев на копья воинов.
   А в самом начале он не был хромым. Он родился уже седым — это правда, и в младенческой ладони был зажат сгусток крови. Его мать — пусть китаянка — увидела новорождённого, который посмотрел на неё жёлтыми, как у тигра, глазами, и умерла. Младенца выкармливали кобыльим молоком, и в четыре года он уже сидел в седле и научился стрелять из лука.
   Это, конечно, легенда, и не надо к таким вещам относиться серьёзно, ака, но говорят, что за все семьдесят лет его жизни никто так и не отважился встретить его взгляд. Кроме одного человека, о котором я сейчас расскажу.
   Сначала эмир выбрал столицу для своего будущего мира — Самарканд, — украсил город великолепными постройками. Ханом поставил Суюргатмыша, потомка великого Чингисхана. Суюргатмыш был плохим ханом, слабым. Муллы крутили Суюргатмышем, как хотели. Говорили: делай это — и он делал, потом говорили: а теперь делай то — и он опять слушался.
   Эмир был недоволен, он гневался на Суюргатмыша за то, что ошибся в нём. Заставил уйти и передать ханский титул сыну Махмуду. Тот оказался лучше, но не совсем. Зато муллы обиделись на эмира, потому что он убрал послушного им Суюргатмыша и от их власти почти совсем ничего не осталось. Напрямую против эмира они бунтовать опасались, но открыто говорили в мечетях и медресе, что эмир не исполняет законы пророка.
   Это была не совсем правда, потому что богословов эмир уважал и даже запретил изучать философию и логику, так как муллы считали такие занятия ересью. Но он любил пиры и иные запрещённые нашей религией удовольствия, за что муллы и говорили против него.
   Эмир не собирался делать Махмуда ханом над всем миром, он не очень любил Махмуда, хотя и относился к нему лучше, чем к его отцу.
   И вот однажды к нему пришёл Тохтамыш.
   Русь тогда была покорена Золотой Ордой, а во главе Орды стоял хан Мамай. Когда ваши побили его на Куликовском поле, то другие ордынские ханы затеяли свергнуть Мамая, но не знали, как лучше сделать. Тохтамыш придумал, как убрать Мамая, он решил попросить эмира о помощи. Тохтамыш приехал в родной город эмира Мавераннехр, переодевшись купцом. Восхитился, увидев изумительные постройки и собранные в Мавераннехре богатства, осмотрел внимательно крепость, а потом пошёл к дворцу эмира, сел на землю у ворот и стал ждать.
   Когда эмир подъехал к воротам дворца, Тохтамыш встал и дерзко посмотрел в глаза эмиру.
   — Похоже, что ты пришёл издалека, странник, — сказал эмир, — и не знаешь, что без моего разрешения никто не смеет стоять в моём присутствии. За это казнят.
   — Я пришёл к тебе, великий эмир, чтобы ты сделал меня ханом Золотой Орды, — ответил Тохтамыш. — А если ты не захочешь сделать меня ханом, то лучше казни.
   Эмир удивился такой смелости, пригласил Тохтамыша во дворец и даже разрешил ему стоять рядом, когда он, эмир, сидел на подушках.
   Гость рассказал эмиру, что Мамай — никудышный воин и полководец, был разбит русскими дикарями и позорно бежал в Сарай, где отборные телохранители защищают его от гнева остальных ханов.
   — А сколько всего ханов в Орде? — спросил эмир.
   — Много, — сказал Тохтамыш. — Очень много, и все они хотят смерти Мамая. Когда ханы Мамая убьют, то передерутся между собой. И Орды больше не будет.
   — Что ты будешь делать, если я помогу тебе?
   — Сперва я убью всех ханов, — ответил Тохтамыш. — Когда Мамай останется один, я убью Мамая. Потом я захвачу Москву, положу всю Русь к твоим ногам и приведу Золотую Орду к тебе на службу, великий эмир.
   Ещё никто так отважно не разговаривал с эмиром, никто и никогда не предлагал ему так много и не рассуждал так здраво. Эмиру понравился воин в одежде простого купца, ему показалось, что он увидел наконец настоящего хана, которому можно доверить все пространство населённой части мира.
   Он поверил Тохтамышу и дал ему войско.
   Прошёл всего год, и гонцы доложили эмиру, что Тохтамыш в Москве, а небо над городом черно от воронья и дыма пожарищ. Эмир понял, что не ошибся в выборе.
   Кто знает, как бы всё сложилось, ака, если бы не злосчастный Сеистан. Людская молва обгоняет даже самых быстроногих скакунов, и вознесённый на вершину власти Тохтамыш узнал от гонцов, что эмир растоптан всадниками хана Джента, и самые лучшие лекари и звездочёты не могут поручиться за его жизнь. Он подумал — зачем в таком маленьком мире существуют другие ханы, если есть он, Тохтамыш. Тогда он заключил союз с Хорезмом и повёл Орду на Мавераннехр, любимый город эмира, где тот ещё недавно признал в страннике будущего властелина мира.
   В это самое время чудодейственно излечившийся эмир был в своём первом большом походе, в Персии. Когда ему донесли, что поставленный им великий хан Золотой Орды сжёг Мавераннехр, эмир сперва решил, что ослышался, потом почернел от ярости и развернул войско, чтобы покарать вероломного пса. Но перед этим залил кровью весь Адербейджан, не щадя ни мужчин, ни женщин, ни стариков. Детей, ака, ставили к походным телегам и рубили саблями каждого, кто оказывался выше колеса. Потому что после расправы с изменником эмир намеревался вернуться обратно, и ему не нужно было, чтобы успело подрасти новое войско.
   Сто лет прошло, прежде чем первые люди осмелились придти туда, где был когда-то цветущий Хорезм. Будто огненный вихрь промчался по всему Семиречью — так летела непобедимая конница эмира, выкашивая клинками все живое. Зарево окружило со всех сторон разорённый Мавераннехр. И Тохтамыш дрогнул. Он понял, что совершил роковую ошибку, и ночью бежал, бросив войско и обоз с богатой добычей.
   Эмир даже не входил в осквернённый город — его армия рванулась на север, в погоню, дошла до Иртыша, уничтожая по дороге все поселения, потом повернула на восток и докатилась до Большого Юлдуза. До самой Волги золотоордынских владений не осталось — лишь место, где они когда-то были.
   Степняки запросили пощады. Мы поверили псу Тохтамышу, — сказали они, — мы пошли за ним, потому что думали, что он сильный и храбрый; но он не такой сильный и храбрый, как мы думали, поэтому мы покорно склоняемся перед тобой, великий эмир; возьми всё, что хочешь, но оставь жизнь.
   Эмир пощадил уцелевших, и они не обманули — ни одного набега на Мавераннехр более не было. Погоню за предателем эмир остановил — дорога на Персию лежала через Адербейджан, а дети на Востоке взрослеют быстро.
   Он вспомнил про Тохтамыша уже в Багдаде и снова двинулся на север. Тохтамыш встретил его на берегу Терека, там, где сейчас ваша Чечня. Передовой отряд эмира ночью переправился через реку, зашёл войску Тохтамыша в тыл, и на рассвете началась резня.
   К полудню ордынцы дрогнули и побежали. Эмир гнал их по всей Южной России, окружил в Ельце и сжёг вместе с городом. Потом он стёр с лица земли Сарай и Астрахань, Азов и Кафу, но дальше на север не пошёл, потому что ваша страна ему не понравилась, ты уж, извини, ака. Он так и остался за Кавказским хребтом. Туда же ему принесли голову Тохтамыша, положили к ногам.
   Эмир сидел на ковре, а перед ним лежала голова несостоявшегося повелителя Вселенной, вся в зеленовато-коричневых пятнах. Эмир достал из-за пояса острый кинжал, стал срезать с этой головы разлагающуюся плоть и бросать псам. Собаки сгрудились в углу и визжали. Эмир посмотрел на них, встал, бросил кинжал рядом с недообструганной головой Тохтамыша и ушёл. Он очень гневался в тот день.
   Потому что Тохтамыш предал его. Но не тогда, когда пошёл на Мавераннехр, а когда ещё стоял перед эмиром во дворце в запылённой одежде, смело смотрел ему прямо в глаза, и эмир подумал, что нашёл наконец настоящего хана.
   Эмир редко кому прощал ошибки. Свои ошибки он не прощал никому и никогда.
   С этого дня начался закат великого эмира. Нет, ака, воинское счастье ему не изменило: он дошёл до берегов Ганга и разграбил Дели, посадил в железную клетку османского султана Баязета, захватил Сивас, Халеб, Дамаск, сжёг принадлежащую иоаннитам Смирну и чуть не покорил Китай. Но всё это уже не было ему нужно, потому что другого, который мог бы выдержать его взгляд, он так и не встретил. Он сделал ханами своих сыновей: безумного Мираншаха и пившего человеческую кровь Омара, потом внука Абу-Бекра, западную часть Малой Азии вернул сыновьям Баязета, наплодил много других мелких ханств, умер в Отраре, и завоёванный им мир начал потихоньку распадаться.
   Дольше всех провластвовал родившийся в обозе внук Тимура Улугбек, учёный, астроном и хан Самарканда. Но у мулл долгая память, и фанатики достали Улугбека спустя сорок пять лет после смерти великого эмира. Они так и лежат рядом, ака, эмир Тимур и его обезглавленный внук, последний из тимуридов, в самаркандской гробнице, которую вскрыли однажды, напустив на землю величайшую в истории человечества войну.

Глава 64
Большая жирная точка

   «Я портвейном пропах и смородиной,
   Весь в соломе и листьях травы,
   С ненаглядной моею и родиной
   Я пришёл попрощаться — увы!
   Я любил тебя, девочка рыжая…»

Александр Дольский

   — Можете называть меня — Хорэс.
   Человек, сидевший напротив Платона, был настолько стар, что его возраст определению не поддавался. Застывшая на лице широкая стоматологическая улыбка только подчёркивала пепельно-серый цвет лица и безжизненное серебро разрозненных прядей волос, аккуратно уложенных на голом шишковатом черепе.
   Даже в кошмарном сне Платону не могло присниться, что эдакая мумия может встать на пути к столь тщательно приготовленному триумфу.
   Первоначально он объяснял прекращение контактов с переговорщиками из Белого Дома тем, что не могут дозвониться: из Манхэттена сразу после теракта, по понятным причинам, пришлось немедленно съехать, из-за чего сменились телефонные номера, а мобильная связь в те дни в Нью-Йорке работала из рук вон плохо. Да и понятно было, что Госдепу сейчас не до российских историй.
   Платон посоветовался с Ларри, и они решили сами никому не звонить, потому что это не очень солидно, а выждать неделю — до среды. Но так получилось, что пришлось выходить на контакт раньше.
   Из Москвы пришли нехорошие новости: на «Инфокар» наехали по-взрослому, пятерых закрыли. Двоих потом выпустили, но трое в заложниках, среди них Мария.
   Беда, как известно, в одиночку не ходит. Про аресты Платон узнал ночью, а утро принесло новый сюрприз. Приехали люди из «Дженерал Моторс», сообщили, пряча глаза, что хотели бы попридержать сделку по покупке «Инфокара». Нужно решение Совета директоров, без него никак, а собрать Совет можно только через месяц. Но это хорошо, сказали они, лишний месяц на окончательную доводку документов — очень хорошо. Потому что сейчас документы, прямо скажем, сырые. Грег Коннолли, старший юрист, прекрасно говорящий по-русски, аккуратно положил на стол несколько листков бумаги в прозрачной папочке.
   — Это то, чего нам пока недостаёт, — сказал Грег подчёркнуто официальным тоном. — Дефектная ведомость. Так правильно будет по-русски?
   Стоило джиэмовцам выйти за дверь, как позвонил Ронни Штойер. У него были две новости. Одна плохая — швейцарская и французская прокуратуры, будто сговорившись, арестовали все его счета, так что денег для завершения операции с «Инфокаром» нет. Он нанял адвокатов, те уже пишут жалобы во все инстанции. Но все это в пользу бедных, потому что вторая новость — очень плохая. Только что начались обыски в его офисах на Кипре, в Берне, в Лозанне и в Люксембурге. Из России пришли бумаги, которые ему не показывают, а только суют в нос постановления из местных прокуратур. У офисов стоят грузовики, и документы грузят ящиками.
   — А разве у нас что-то не по закону было? — мрачно спросил Ларри. — Ты скажи, Ронни, что именно у нас было не по закону, а то мы тут голову сломаем.
   Ронни начал многословно объяснять, что закон тут никого не волнует, просто если из России пришёл запрос, то, по договору о правовой помощи, запрос должен быть немедленно удовлетворён. И дело не в законе, а в том, что теперь он с полгода будет таскаться по прокуратурам и судам вместо того, чтобы заниматься бизнесом. А ещё — его беспокоит, каким образом будет оплачиваться пребывание принципалов в Нью-Йорке. Потому что арестовано все, абсолютно все.
   — Ты за нас не беспокойся, — посоветовал Ларри. — Ты давай деньги размораживай. А мы — что мы? Ну поживём с месячишко в подземном переходе. Платон Михайлович у нас обаятельный, ему много подавать будут. Особенно одинокие дамочки. Я себе тоже занятие по душе найду. Звони, если что.
   Ознобливая тревога пришла не потому, что возникли проблемы: уж к чему, а к этому-то было не привыкать. Но совершенно непонятно, как разруливать ситуацию — московская инфраструктура разгромлена, и обратиться за помощью не к кому, потому что после такого наезда к инфокаровским делам самый лучший и хорошо оплаченный друг близко не подойдёт. Лететь в Европу для спасения денег нельзя тоже: раз пошли аресты, то наверняка в интерполовских компьютерах уже маячат и Ларри, и Платон.
   Вот когда почувствовалось по-настоящему отсутствие старой гвардии — запасливый Муса непременно создал бы заранее резервную систему управления из надёжных и проверенных людей, Марик, несмотря на всю свою крикливость и бестолковость, в считанные часы отрегулировал бы её функционирование даже из глубокого подполья. Да и на Витьку с Серёгой можно и нужно было бы сделать серьёзную ставку — хоть профессионально и непригодны для бизнеса, но не сдали бы, не струсили, не сбежали.
   Хотя, будь они все живы, взяли бы их, а не Марию.
   — Больше не можем ждать, — пробормотал Ларри, и Платон с удивлением и страхом отметил, что нервы сдают не только у него самого.
   Как же вежливо отвечали по всем телефонам! «May I help you?» «How can I help you?» «I am terribly sorry, sir, but Mister Hall has very important meeting at present, we cannot connect you, would you like to leave a message?» «Thank you for calling, sir, yes — we have your message already, we will call you back as soon as possible»²⁶.
   Шли часы, а связи не было.
   — Хорош, — решительно сказал Ларри, когда уже начало смеркаться. — Хватит играть в игры. Давай звони в «Вашингтон Пост». Не хотят по нормальному — получат по-русски. Мало не покажется. Им, после всех этих историй, только укрывательства государственного терроризма и не хватает. И с этим ещё свяжись, как его… Ну, из штаб-квартиры демократов. Как раз в масть будет, после подсчёта голосов во Флориде. Валить — так валить. Нашли мальчиков…
   Но что-то странное произошло вдруг со всеми телефонными аппаратами: после первых же четырёх набранных цифр в трубках начинал звучать непрерывный гудок, звонок срывался, а экраны мобильников, будто сговорившись, показывали ограниченный доступ к эфиру: по «911» можно, а больше ничего нельзя.
   — Из автомата умеешь звонить? — спросил Платон, закусив губу.
   Но бежать к автомату не пришлось — каким-то чудом восстановилась связь, и возник чрезвычайно занятый мистер Питер Холл из Госдепартамента. Говорил короткими рублеными фразами и, судя по всему, здорово волновался. По дипломатическим каналам от русских поступили очень нехорошие документы, и им дан ход. Ситуация пока под контролем, но обстановка чрезвычайно напряжённая. Он сообщит, если события начнут развиваться в нежелательном направлении. Очень советует немедленно связаться с хорошими адвокатами, может порекомендовать квалифицированных юристов по иммиграционному праву и по уголовным делам. Да-да, эта проблема, которая обсуждалась, могу подтвердить ещё раз, что она актуальна, как никогда, но сейчас не время. Абсолютно убеждён, что сейчас не время. Сперва надо разобраться со столь неожиданно возникшими вопросами. Три-четыре дня. Если ничего катастрофического не произойдёт, накал начнёт понемногу спадать. Дружеский совет — ничего не предпринимать, пока не удастся направить события в нужное русло.