Страница:
Связи ни хрена не было. Мудрёное электронное приспособление хрюкало, мяукало, мигало зелёным глазком, но никого ни с кем не соединяло. Потом и питание село. Впрочем, эта гребаная связь требовалась не особо. Хотя и непорядок.
Инструктаж проводился в Минводах. Сперва объявили общую установку — дескать, боевиков в Чечне здорово прищучили, они несут огромные потери и вот-вот запросят пардону. Ну, предположим.
Потом сообщили агентурные данные — бандиты планируют прорыв через горы сюда, на мирную территорию, именно в район Белой Речки. Почему непременно в этот район, а не к Планёрному, где в мечетях третий год, ни от кого не скрываясь, проповедуют самый что ни на есть ваххабизм? Потому что.
Опять же по агентурным данным, в этом самом месте чеченцы за последний год построили самый настоящий укрепрайон — с подземными ходами, схронами оружия — и, просочившись горными тропами, чуть ли не втрое увеличили население аула, мобилизовав, к тому же, в свои ряды все боеспособное население мужского пола. Так что плацдарм для агрессии подготовлен на все сто.
Поэтому детально разработана операция по срыву коварных планов. Все господствующие высоты занимаются армейскими подразделениями, усиленными спецназовцами и ОМОНом и оснащёнными самой современной техникой уничтожения. Дорога через горы, от развалин кафе до самого аула, контролируется разведкой. Так что о приближении чеченцев станет известно заблаговременно. Как только они войдут в аул — хлоп! — сперва предложение сложить оружие и сдаться, а потом, как только они нахально откажутся, огонь на поражение.
Должно быть совершенно понятно, товарищи, почему мы вроде как спокойно наблюдали за превращением мирного аула в боевую точку. Вовсе мы за этим не наблюдали, а контролировали процесс. Давно можно было перевести этот аул в первоначальное состояние, но тогда мы бы потеряли бесценную возможность собрать такое количество международных террористов в одном месте и накрыть ураганным огнём. Пришлось бы их поодиночке по горам вылавливать, а это занятие очень даже неприятное. Тем, кто в Чечне воевал, объяснять не надо.
Особо надлежит отметить, господа офицеры, что за истёкший год женщины и дети, а также немощные старики, увидев, как их родные дома превращаются в дзоты, а погреба — в блиндажи, почти поголовно покинули родной аул. Остались исключительно пришедшие с гор головорезы и зомбированные ими местные жители. Так что не сомневайтесь, глядя в прорезь прицела, — что зашевелилось, то и есть враг.
Далее. После того, как сопротивление противника будет подавлено, части Минобороны остаются на своих позициях, блокируя все подходы к аулу, на случай подхода вражеских подкреплений. В аул входит спецназ, проводит окончательную зачистку, собирает документы, оружие, все такое. Это, товарищи офицеры, абсолютно необходимо, чтобы в дальнейшем легче было предотвращать коварные замыслы международных террористов. Армейские подразделения, повторяю, к аулу не приближаются, а готовятся дать решительный отпор, если, повторяю, в этом возникнет необходимость.
Теперь внимание, товарищи. По имеющейся информации, в ауле в настоящее время находится иностранная шпионская резидентура в количестве предположительно трёх человек. В составе группы одна женщина, один бывший гражданин бывшего СССР, по национальности азербайджанец, и завербованный ими русский. Предатель. Располагаем фотографией азербайджанца. Фас, профиль… Появились они там недавно, с целью инспекции укрепрайона, и в любое время могут попытаться уйти. Этому надлежит воспрепятствовать со всей решительностью. А именно: любой человек, приближающийся со стороны аула к расположению частей, немедленно задерживается и передаётся спецназу, где и производится установка задержанного.
Оружие применять только в крайнем случае. В самом крайнем. Чтобы не сорвать операцию.
Ближе к утру, когда отправили на позицию последние вооружённые до зубов роты, один старательный вдруг поднял шум. Неприкрытая козья тропа осталась рядом с аулом, никак и никем не защищённая. Оно, конечно, чеченцы по этой тропе не пойдут, потому что она ведёт не в сторону Чечни, а совсем наоборот. К тому же длина тропы от аула до пролома в скалах не больше восьмисот метров, а дальше начинаются непролазные кустарники. Но — не годится. Несмотря на явную смехотворность проблемы, старательный громко орал, суетился, и понятно было, что серьёзно нацелился выслужиться.
Чтобы отвязаться, срочно мобилизовали лейтенанта с двумя разведчиками, дали проводника, сказали про ожидаемое вторжение, но предупредили честно, что в его, лейтенанта, расположение чеченцы не сунутся и даже близко не подойдут. Надо просто замаскироваться и охранять тропу. Ежели иностранная резидентура вдруг решит уйти по этому направлению, захватить, скрутить и сообщить по рации. Поскольку направление было тупиковым и упиралось в непроходимые заросли, вероятность встречи со шпионами была настолько низка, что рацию даже не удосужились проверить как следует.
— А если кто из местных пойдёт? — спросил лейтенант.
— Да куда он там пойдёт? — вздохнул инструктирующий, замученный бессонной ночью, нервотрёпкой и истошными воплями старательного. — Разве что по нужде… Документы проверишь.
— И?
— Ты срать с паспортом ходишь? — иронично поинтересовался инструктирующий. — Отправишь обратно в аул. Или в другое какое место. В общем, по обстановке. Вот этого только не упусти, если сунется, — и выдал лейтенанту фотографию Аббаса.
До перевала домчались на «уазике». Потом километров тридцать глушили ноги по горам. К пещере, помеченной на карте синим крестиком, вышли, когда смеркалось. Покурили, переобулись.
Лейтенант, взяв с собой сержанта Алешкина, вышел на тропу изучить обстановку. Метрах в тридцати выше по течению видны были разваленные мостки. Наверное, местные бабы выходили сюда стирать бельишко. За мостками речка делала поворот, так что видимость в эту сторону аккурат и была метров тридцать, от силы сорок. Справа же от пещеры две сомкнувшиеся вверху скалы пропускали бурлящую воду, а дальше, как и говорили в Минводах, находилась сплошная, исчезавшая в темноте, полоса кустарника. «Колючка, — доложил Алешкин, посасывая палец, — замучаешься лазить, товарищ лейтенант. Так что мы здесь, как билетёры в кино. Лучше всего будет прямо на тропке сесть и тормозить каждого проходящего».
— Нет, — распорядился лейтенант, возвращаясь к пещере, — вот так сделаем. Пост оборудуем на выходе из пещеры. Один дежурит, один отдыхает, один… на подхвате. Если кто пойдёт, двое спускаются, проверяют документы, а дежурный сверху прикрывает на всякий случай.
— А если ночью пойдут? Гляделку-то небось не дали?
Прибор ночного видения и вправду не дали. Но это не беда. Голь на выдумки хитра. Перед мостками, ближе к пещере, натянули проволоку, подвели ко входу в пещерку, привязали к котелку с водой — даже если часовой вздремнёт ночью, дело житейское, то проходящий по тропе устроит ему бодрящий душ. Подготовились, короче.
Около восьми утра дежуривший ночью сержант Сипягин подал сигнал. Лейтенант вывалился из пещеры, лягнув по дороге спящего Алешкина, подполз к камню. Сипягин показал дулом автомата в сторону мостков.
Там неподвижно стоял низенький толстый человек в высоких армейских ботинках, мятых чёрных брюках и меховой жилетке поверх зелёного свитера. Под мышкой он держал скатанный в трубку коврик.
— Со стороны аула подошёл, — шёпотом сообщил Сипягин. — С минуту уже стоит.
Под грузным телом присоединившегося к ним Алешкина хрустнули камешки.
— Что делать будем, лейтенант? — спросил Алешкин. — Спускаемся?
— Отставить, — скомандовал лейтенант. — Спускаться будем только если он пойдёт сюда. Пока приготовься. Сипягин! Диспозиция будет такая. Мы его встретим внизу, вот у того куста. Я отсеку от воды. Алешкин встанет у него за спиной. Ты его держи на прицеле. Без команды не стрелять. Команда будет такая: я автомат переложу в левую руку. Ты, Алешкин, в этом случае сразу падай на землю, а то угодишь под пулю. И разворачивайся к аулу, может, он не один. Всё понятно?
— Так точно, — чеканным шёпотом ответили сержанты.
Но толстяк не собирался двигаться в сторону пещеры. Он постоял ещё немного, глядя на тот берег реки, потом медленно расстелил на земле коврик, опустился на колени, провёл ладонями по лицу и молитвенно застыл.
— Азербайджанец? — спросил вспомнивший ориентировку Алешкин.
Лейтенант покачал головой. Азербайджанец был ростом метр семьдесят восемь, а в этом хорошо если метр шестьдесят. Тот худой, а на этом болталось килограмм тридцать лишнего веса.
— Местный, — определил лейтенант. — Продолжаем наблюдение.
— Противно даже смотреть, — оценил Сипягин молитвенную позу толстяка. — Что ж это за религия такая? Прямо мечта гомосека.
— А у них каждый второй и есть гомосек, — сообщил Алешкин. — От них вся эта зараза и пошла. Они, когда вот так вот молятся, баб близко не допускают. Чтоб не отвлекали и не мешали друг на друга глазеть.
Помолившись, толстяк встал, снял жилетку, аккуратно положил на мостки, бросил сверху свитер и, оставшись голым по пояс, начал плескать на себя ледяную воду. От белого тела пошёл пар.
— Йех! — радостно завопил толстяк. — У-у-х! А-а-а! Хорошо!
— Спортсмен, — оценил Алешкин. — Водные процедуры. Лейтенант, нам бы тоже невредно ополоснуться. Вон как радуется…
— Ополоснёмся, — разрешил лейтенант. — Только без визга на лужайке.
Видать, утреннее купание после молитвы было традиционным. Потому что в последующие четыре дня толстяк регулярно появлялся в восемь, молился на коврике, потом плескался, вытирал спину и брюхо похожей на портянку тряпкой и, захватив манатки, удалялся в сторону аула. Одевался он, судя по всему, по дороге.
А вот на пятый день произошло непредвиденное.
Вытершись, толстяк не повернулся к аулу, а двинул в сторону пещеры, накинув меховую душегрейку на голое тело.
— Спокойно, — предупредил лейтенант. — Все только по команде.
Он решил, что без крайней нужды вниз спускаться не будет. Толстяк был явно безвреден, а обнаруживать себя не следовало. Но толстяк неожиданно остановился у натянутой проволоки, замер недоверчиво и, присев на корточки, стал трогать её правой рукой. Потом с силой дёрнул.
Лейтенант услышал, как Сипягин за его спиной, получив за шиворот полтора литра воды, со свистом втянул воздух, погрозил ему пальцем, тронул за руку Алешкина и съехал на тропу в сопровождении небольшого камнепада.
На внезапно возникшие перед ним фигуры в камуфляже толстяк среагировал вполне предсказуемо. Он присел с перепуга, задрал к небу обе руки и быстро заморгал коричневыми глазками.
— Кто такой? — спросил лейтенант, отгораживая толстяка от берега реки.
Толстяк боязливо проводил взглядом заходящего ему за спину Алешкина и ответил, запинаясь:
— М-местный… житель. Ш-шамиль. Хабибуллин.
— Документы есть?
Толстяк жалостно развёл руками и услужливо прогнулся. Понятно было, что документов у него с собой нет. На встречу с Аллахом ходят без паспорта.
— Куда направляемся? — продолжал лейтенант, соображая, что делать дальше. Задержать? Но через какое-то время в ауле хватятся и пойдут искать. Отпустить? Через пять минут станет известно, что на тропе засада.
— Туда, — лаконично ответил задержанный и показал пальцем в сторону непроходимого кустарника.
— Зачем?
— Я там оставил кое-что, — признался толстяк и начал нервно переминаться с ноги на ногу. — На стол поставить… Праздник сегодня, день нашей российской конституции. В доме держать нельзя, приходят люди, говорят — дай выпить, Шамиль, потом по всем углам шарят, ханку ищут. А тут к нашему председателю родня собирается, вот я и пошёл доставать. Только не отбирайте, — поднял он на лейтенанта увлажнившиеся от волнения глаза.
— Не отберём, — пообещал лейтенант, внимательно изучая задержанного.
В принципе, он вёл себя достаточно естественно для человека, встретившегося на узкой дорожке с вооружёнными представителями власти — в меру дёргался, облизывал пересохшие губы и вообще… Да и история с запрятанной в речке водкой звучала убедительно. Но что-то настораживало, непонятное, неуловимое и беспокоящее.
— Местный, говоришь? — переспросил лейтенант, пытаясь определить причины не исчезающей тревоги.
— Местный, местный, — засуетился Шамиль. — В семьдесят девятом приехал из Уфы на заработки и остался. Жену привёз, потом она уехала, а я остался. Поваром в школе был, теперь в школу никто не ходит, так я к председателю перешёл. Ему готовлю. Совсем местный.
— Ну иди, забирай своё хозяйство, — разрешил лейтенант. — Потом мы с тобой ещё побалакаем.
Он кивнул Алешкину, и тот, взяв автомат наизготовку, пошёл вплотную за Шамилем. Лейтенант смотрел им вслед. Беспокойство не проходило. Когда они вернулись, лейтенант вдруг сообразил, в чём дело. Руки! У него были неправильные руки. У человека с дряблым вислым пузом были руки с хорошо накачанными мышцами профессионального бойца. Особенно отчётливо это было видно сейчас, когда он тащил два тяжеленных мокрых полиэтиленовых пакета, перетянутых изолентой.
— Стоп! — скомандовал лейтенант. — Открывай пакеты.
— Вы же обещали… — заныл Шамиль, но его плаксивый голос уже не вызвал у лейтенанта былого доверия. — Вы же обещали…
— Обещал — значит обещал, — объяснил лейтенант. — Открывай. Хочу посмотреть, что у тебя там. Ну-ка, два шага назад. Алешкин, нож есть? Вскрывай.
В беспощадно вспоротых пакетах обнаружились двадцать бутылок водки «Звезда Улугбека».
— Ничего запасик, — одобрил лейтенант. — Там и вправду водка?
Человек с неправильными руками нагнулся, кряхтя, и подал лейтенанту первую попавшуюся бутылку.
— Проверьте, товарищ начальник. Матерью клянусь, обычная водка.
— А это что? — спросил лейтенант, заметив вывалившуюся на землю круглую металлическую коробочку. — Закуска?
— Нет, — ответил задержанный, поднимая коробочку. — Это так… Инструмент. Рулетка.
«Интересно, — подумал лейтенант, — на кой чёрт он рулетку вместе с водярой в речке купает». На этот интересный вопрос он получил мгновенный ответ, но понять, что он означает, не успел.
Сидящий наверху Сипягин увидел, как из правой руки задержанного вылетела узкая сверкающая на солнце лента и как схватился за почерневшее от крови горло лейтенант. С невероятной для такой туши скоростью толстяк развернулся на сто восемьдесят градусов, снова взмахнул рукой — и Алешкин рухнул рядом со старшим по званию, продолжая сжимать автомат. В то же мгновение позади загремело, и непроизвольно обернувшийся Сипягин увидел, как из уходящего вверх по задней стене пещеры лаза на него летят две человеческие ноги.
Охранник Андрей вытер финку о куртку зарезанного Сипягина, перевернул труп на спину, пошарил в карманах и недовольно покачал головой, не обнаружив документов.
— Шамиль! — крикнул он, высунувшись из пещеры. — В карманах посмотрел у них?
— Посмотрел, — ответил снизу повар, оттаскивая к воде труп Алешкина. — Ни черта нету.
— Значит, правильно предупредили. В кольцо берут. Сейчас я тебе ещё одного скину, бросай в речку. Пару пузырей с собой возьми, остальное утопи. А я пока за нашими смотаюсь.
Через несколько минут по тропе пробежали Аббас и Дженни.
Топающий за ними Андрей беспощадно подгонял:
— Быстрее! Ещё быстрее! Шевелите ногами, спортсмены недорезанные! Быстрей давай, если жить хотите!
Дженни первой заметила почерневшие камни, спросила тихо:
— Кровь? — и испытала смешанное со страхом презрение к Аббасу, который вдруг жалобно заскулил.
— Варенье, — отрезал Андрей. — Значит так. Ты пойдёшь первая, он за тобой, я замыкаю. Лаз видишь? Там верёвка. Обвязывайся. Шамиль тебя вытянет. Поехали — да побыстрее.
Когда совсем стемнело, они были уже далеко и поэтому не видели, как шесть «КамАЗов», натужно гудя, прошли мимо развалин кафе, спустились к мосту и въехали в засыпающий аул. Не видели они и как сотня отборных бородачей, выскакивая на ходу, рванулась к пустому теперь уже клубу. Только уханье миномётов и орудий донеслось до уходящих, свидетельствуя, что спецоперация по уничтожению крупных сил боевиков, нагло вторгшихся на сопредельную мирную территорию, началась и идёт вполне успешно.
Глава 33
Всего неделю назад Султану исполнилось восемнадцать, но воевать он начал в восьмилетнем возрасте, в первую чеченскую войну. Федералам и в голову не могло придти, что чумазый голопузый пацан, копошащийся в грязи у блок-поста, лично ответственен за непостижимую точность ночных обстрелов и эффективность лихих набегов. И что под крыльцом сгоревшего дома, где он ночевал, кутаясь в тряпьё, припрятан кинжал с выгравированными бесценными словами первого чеченского президента Джохара, обращёнными к нему, Султану.
К началу второй чеченской кампании Султан здорово подрос, возмужал. От роли бойца невидимого фронта ему пришлось отказаться, уступив эту работу более молодым и неприметным. Он же включился в минную войну, освоив работу подрывника, научился метко стрелять. Дрался с федералами под Ведено, ползал с автоматом по развалинам Грозного. Был ранен в грудь, и старший брат Аслан унёс его на себе в горы, выходил, поставил на ноги. Потом отправил домой, сказав: понадобишься — позову.
Надобность возникла, когда началась третья война и русские, перейдя Терек, вплотную подошли к горам, оставляя за спиной выжженную землю. Аслан позвал — и Султан ушёл к нему в лагерь, прихватив заветный кинжал. Он так и не успел толком научиться читать и писать, потому что половину сознательной жизни воевал, а в остальное время был занят тем, чтобы прокормиться. Он не помнил родителей, разбившихся на машине, когда ему было всего три, — только заменившего их брата и его жену Манану. Но Манану он помнил не очень хорошо, потому что она пропала ещё в первую войну, после чего Аслан и ушёл к боевикам.
Сперва у Султана не было ненависти к русским. Хотя в игру под названием «война» он играл с увлечением, то была игра. И прямая связь между передаваемыми им сведениями и последующей ночной стрельбой в его необремененной излишним воображением голове не фиксировалась.
Ненависть, сознательная и выкручивающая душу, пришла позже, когда на его глазах трое русских солдат забили насмерть соседа и навсегда увезли в кузове грузовика трёх его сыновей и дочь.
Он так и не понял, что кровавая и бессмысленная акция была лишь звеном в бесконечной цепи таких же кровавых дел и кое-какие из предыдущих звеньев выкованы были при его участии. В том числе ночной миномётный обстрел русской казармы, в результате которого двое русских были убиты на месте, а ещё один, волоча за собой по земляному полу вываливающиеся кишки, страшно кричал, пытаясь выбраться из огня, а потом замолк.
У старших, слышавших легенды времён Кавказской войны и помнивших сравнительно недавнюю историю казахстанской ссылки, ненависть к чужакам имела генетические корни. То же было и с Султаном, пусть и лишённым исторической памяти. Для него враги существовали изначально, ибо мирную жизнь он не помнил.
Война стала для Султана потребностью организма. Такой же, как еда или питьё. И, нажимая на курок, он всего лишь удовлетворял эту потребность, питая чужой кровью непритупляющееся желание убивать.
Если бы война вдруг закончилась, Султан стал бы очень несчастным человеком. И даже не потому, что ничего, кроме как воевать, не умел. А потому, что более ничего ему и не было нужно. Засады, рейды и налёты стали единственно понятным и естественным для него способом существования. Без них он умер бы, подобно выброшенной на каменистый берег рыбе, беспомощно шевелящей жабрами и издыхающей под лучами южного солнца.
Султан рос, мужал, и вместе с ним росла и мужала сжигающая его ненависть к пришельцам, к северным недочеловекам — белесым, с соломенными волосами, часто пьяным, с тупыми квадратными лицами, в грязных вонючих гимнастёрках и стоптанных сапогах.
Несколько раз Султану приходилось участвовать в закупках оружия и боеприпасов. И, когда он протягивал очередному капитану или прапорщику туго свёрнутую трубочку зелёных американских долларов, ненависть подпитывалась презрением.
Ненависть становилась все ненасытнее, и кувыркания картонных фигурок, наблюдаемых в прорезь прицела, уже не хватало. Хоть это и было смертельно опасно, но время от времени, не в силах совладать с собой, Султан заходил днём в очередное село, присаживался на корточки неподалёку от русских солдат, внимательно рассматривал их, прислушивался к разговорам, иногда заговаривал сам. Выбирал. Он должен был знать, в кого на закате полетит его пуля. И выбирал придирчиво.
Когда потом он нажимал на курок, то вместо тёмного силуэта отчётливо представлял себе лицо того, кто дал ему прикурить и рассказал, какая зима бывает в России. Хотя Султан и понимал, что под прицел, скорее всего, попал кто-то другой, ему становилось легче, потому что враг обретал лицо.
Пришлось уйти в горы. Появились пленные. В них Султан не стрелял, потому что кровь безоружных — скудная пища для ненависти. Но он взял за правило подолгу беседовать с ними, пополняя мысленную картотеку врагов.
Сегодня Султан разговаривал с одним, доставленным в лагерь две недели назад. Он не был ни солдатом, ни офицером. Штатским, которого ребята Салмана сняли с самолёта в Минводах и спокойненько перевезли в Чечню, спрятав за мешками с цементом.
Штатский был большим человеком, другом того, кто начал третью войну, поэтому поговорить с ним было интересно. Тем более, что человек этот знал очень важную тайну. Он знал, кто взорвал дома в Москве, из-за чего и началась вся заваруха.
Сперва, когда Султан только узнал про взрывы, он решил, что это работа Басаева. А оказалось, нет. Оказалось, что русские сами взорвали дома, чтобы начать войну. Впрочем, не важно. Главное, что война началась, и лижущий сердце огонь снова начал получать положенную пищу.
Так что Султану совсем не интересно было, где находятся люди, знающие все про московские взрывы, и какие такие документы у них в руках. Салман знает. Аслан знает. И нормально. Они уже поехали за этими людьми, четыре дня назад, и половину отряда взяли с собой. Конечно, дорога неблизкая. Да ещё большей частью по русской территории…
Штатский сначала говорить не хотел. Проглотил язык. Никак не хотел рассказывать про своего дружка в Кремле, который специально взорвал дома с живыми людьми, чтобы самому стать президентом России. Он не стал говорить, когда ему отрубили пальцы на правой руке, когда сожгли на костре ноги. Но Салман обламывал и не таких.
Привели солдата, поставили на колени рядом со штатским. Вылетевшие мозги забрызгали упрямцу лицо. Привели второго, двадцатилетнего, но совсем мальчишку по виду, он затрясся, заплакал. Вот тут штатский и заговорил. Рассказал про Белую Речку, показал на карте, как проехать и где находится дом.
Сейчас штатский лежал в лощине, куда его, завёрнутого в два одеяла, вытащили из блиндажа, вроде дремал. Султан подошёл, присел рядом на корточки. Лицо штатского было синевато-бледным, на рыжей щетине запеклась неотмытая кровь застреленного в затылок солдата.
— Как тебя зовут? — спросил Султан.
— Илья, — помедлив, ответил пленный. — А тебя?
— Меня зовут Султан. Я — брат Аслана. А у тебя есть братья?
Лежащий помотал головой и сморщился от боли.
— Пить хочешь?
— Да.
Султан снял с пояса флягу, отвинтил крышку, поднёс к лицу штатского. Тот приподнялся на локте, сделал два глотка. Закашлялся.
— Давно воюешь?
— Десять лет. Одиннадцать. Давно.
— А зачем?
— Это моя земля. А ты зачем?
— Это моя страна. И потом… Я не воюю.
— Мне всё равно. Русские здесь воюют. Ты — русский. Значит, и ты воюешь. А кто из родных у тебя в Москве? Жена есть?
— Есть. Только не в Москве. В Ленинграде.
— Это далеко от Москвы?
— Далеко? Нет. Не очень. Шестьсот километров.
— Это сколько?
— Восемь часов на машине.
— Далеко. А этот… Ленинград… большой город?
— Большой.
— Больше Москвы?
— Нет. Не больше. Красивее.
— Там горы есть?
— Нет. Он на болоте построен.
Султан даже не удивился. У русских вполне может считаться красивым город, построенный на болоте и в котором нет гор.
— А ты богатый?
— Нет. Обычный.
— Зачем врёшь? Я знаю, что ты друг вашего президента. Значит, богатый. Боишься, что большой выкуп просить будем?
Султан презрительно сплюнул на землю. Русские всегда думают только о деньгах, даже когда рядом смерть. Совсем плохой народ.
Сзади окликнули. Султан повернулся. От землянки махали рукой.
— Сейчас вернусь, — пообещал Султан, вставая. — Ещё поговорим.
Илья Игоревич лежал и молча смотрел в небо. Боль в обгоревших ногах временами становилась невыносимой, и тогда он скрипел зубами и плотно закрывал глаза, чтобы не видеть ускоряющийся хоровод чёрных веток над головой. Если боль отступала, то легче не становилось — усилием воли он отгонял воспоминания о том, что наговорил под пыткой. От одной только мысли об этом по всему телу проходил сладкий озноб, будто от взгляда вниз с самого края обрыва.
Инструктаж проводился в Минводах. Сперва объявили общую установку — дескать, боевиков в Чечне здорово прищучили, они несут огромные потери и вот-вот запросят пардону. Ну, предположим.
Потом сообщили агентурные данные — бандиты планируют прорыв через горы сюда, на мирную территорию, именно в район Белой Речки. Почему непременно в этот район, а не к Планёрному, где в мечетях третий год, ни от кого не скрываясь, проповедуют самый что ни на есть ваххабизм? Потому что.
Опять же по агентурным данным, в этом самом месте чеченцы за последний год построили самый настоящий укрепрайон — с подземными ходами, схронами оружия — и, просочившись горными тропами, чуть ли не втрое увеличили население аула, мобилизовав, к тому же, в свои ряды все боеспособное население мужского пола. Так что плацдарм для агрессии подготовлен на все сто.
Поэтому детально разработана операция по срыву коварных планов. Все господствующие высоты занимаются армейскими подразделениями, усиленными спецназовцами и ОМОНом и оснащёнными самой современной техникой уничтожения. Дорога через горы, от развалин кафе до самого аула, контролируется разведкой. Так что о приближении чеченцев станет известно заблаговременно. Как только они войдут в аул — хлоп! — сперва предложение сложить оружие и сдаться, а потом, как только они нахально откажутся, огонь на поражение.
Должно быть совершенно понятно, товарищи, почему мы вроде как спокойно наблюдали за превращением мирного аула в боевую точку. Вовсе мы за этим не наблюдали, а контролировали процесс. Давно можно было перевести этот аул в первоначальное состояние, но тогда мы бы потеряли бесценную возможность собрать такое количество международных террористов в одном месте и накрыть ураганным огнём. Пришлось бы их поодиночке по горам вылавливать, а это занятие очень даже неприятное. Тем, кто в Чечне воевал, объяснять не надо.
Особо надлежит отметить, господа офицеры, что за истёкший год женщины и дети, а также немощные старики, увидев, как их родные дома превращаются в дзоты, а погреба — в блиндажи, почти поголовно покинули родной аул. Остались исключительно пришедшие с гор головорезы и зомбированные ими местные жители. Так что не сомневайтесь, глядя в прорезь прицела, — что зашевелилось, то и есть враг.
Далее. После того, как сопротивление противника будет подавлено, части Минобороны остаются на своих позициях, блокируя все подходы к аулу, на случай подхода вражеских подкреплений. В аул входит спецназ, проводит окончательную зачистку, собирает документы, оружие, все такое. Это, товарищи офицеры, абсолютно необходимо, чтобы в дальнейшем легче было предотвращать коварные замыслы международных террористов. Армейские подразделения, повторяю, к аулу не приближаются, а готовятся дать решительный отпор, если, повторяю, в этом возникнет необходимость.
Теперь внимание, товарищи. По имеющейся информации, в ауле в настоящее время находится иностранная шпионская резидентура в количестве предположительно трёх человек. В составе группы одна женщина, один бывший гражданин бывшего СССР, по национальности азербайджанец, и завербованный ими русский. Предатель. Располагаем фотографией азербайджанца. Фас, профиль… Появились они там недавно, с целью инспекции укрепрайона, и в любое время могут попытаться уйти. Этому надлежит воспрепятствовать со всей решительностью. А именно: любой человек, приближающийся со стороны аула к расположению частей, немедленно задерживается и передаётся спецназу, где и производится установка задержанного.
Оружие применять только в крайнем случае. В самом крайнем. Чтобы не сорвать операцию.
Ближе к утру, когда отправили на позицию последние вооружённые до зубов роты, один старательный вдруг поднял шум. Неприкрытая козья тропа осталась рядом с аулом, никак и никем не защищённая. Оно, конечно, чеченцы по этой тропе не пойдут, потому что она ведёт не в сторону Чечни, а совсем наоборот. К тому же длина тропы от аула до пролома в скалах не больше восьмисот метров, а дальше начинаются непролазные кустарники. Но — не годится. Несмотря на явную смехотворность проблемы, старательный громко орал, суетился, и понятно было, что серьёзно нацелился выслужиться.
Чтобы отвязаться, срочно мобилизовали лейтенанта с двумя разведчиками, дали проводника, сказали про ожидаемое вторжение, но предупредили честно, что в его, лейтенанта, расположение чеченцы не сунутся и даже близко не подойдут. Надо просто замаскироваться и охранять тропу. Ежели иностранная резидентура вдруг решит уйти по этому направлению, захватить, скрутить и сообщить по рации. Поскольку направление было тупиковым и упиралось в непроходимые заросли, вероятность встречи со шпионами была настолько низка, что рацию даже не удосужились проверить как следует.
— А если кто из местных пойдёт? — спросил лейтенант.
— Да куда он там пойдёт? — вздохнул инструктирующий, замученный бессонной ночью, нервотрёпкой и истошными воплями старательного. — Разве что по нужде… Документы проверишь.
— И?
— Ты срать с паспортом ходишь? — иронично поинтересовался инструктирующий. — Отправишь обратно в аул. Или в другое какое место. В общем, по обстановке. Вот этого только не упусти, если сунется, — и выдал лейтенанту фотографию Аббаса.
До перевала домчались на «уазике». Потом километров тридцать глушили ноги по горам. К пещере, помеченной на карте синим крестиком, вышли, когда смеркалось. Покурили, переобулись.
Лейтенант, взяв с собой сержанта Алешкина, вышел на тропу изучить обстановку. Метрах в тридцати выше по течению видны были разваленные мостки. Наверное, местные бабы выходили сюда стирать бельишко. За мостками речка делала поворот, так что видимость в эту сторону аккурат и была метров тридцать, от силы сорок. Справа же от пещеры две сомкнувшиеся вверху скалы пропускали бурлящую воду, а дальше, как и говорили в Минводах, находилась сплошная, исчезавшая в темноте, полоса кустарника. «Колючка, — доложил Алешкин, посасывая палец, — замучаешься лазить, товарищ лейтенант. Так что мы здесь, как билетёры в кино. Лучше всего будет прямо на тропке сесть и тормозить каждого проходящего».
— Нет, — распорядился лейтенант, возвращаясь к пещере, — вот так сделаем. Пост оборудуем на выходе из пещеры. Один дежурит, один отдыхает, один… на подхвате. Если кто пойдёт, двое спускаются, проверяют документы, а дежурный сверху прикрывает на всякий случай.
— А если ночью пойдут? Гляделку-то небось не дали?
Прибор ночного видения и вправду не дали. Но это не беда. Голь на выдумки хитра. Перед мостками, ближе к пещере, натянули проволоку, подвели ко входу в пещерку, привязали к котелку с водой — даже если часовой вздремнёт ночью, дело житейское, то проходящий по тропе устроит ему бодрящий душ. Подготовились, короче.
Около восьми утра дежуривший ночью сержант Сипягин подал сигнал. Лейтенант вывалился из пещеры, лягнув по дороге спящего Алешкина, подполз к камню. Сипягин показал дулом автомата в сторону мостков.
Там неподвижно стоял низенький толстый человек в высоких армейских ботинках, мятых чёрных брюках и меховой жилетке поверх зелёного свитера. Под мышкой он держал скатанный в трубку коврик.
— Со стороны аула подошёл, — шёпотом сообщил Сипягин. — С минуту уже стоит.
Под грузным телом присоединившегося к ним Алешкина хрустнули камешки.
— Что делать будем, лейтенант? — спросил Алешкин. — Спускаемся?
— Отставить, — скомандовал лейтенант. — Спускаться будем только если он пойдёт сюда. Пока приготовься. Сипягин! Диспозиция будет такая. Мы его встретим внизу, вот у того куста. Я отсеку от воды. Алешкин встанет у него за спиной. Ты его держи на прицеле. Без команды не стрелять. Команда будет такая: я автомат переложу в левую руку. Ты, Алешкин, в этом случае сразу падай на землю, а то угодишь под пулю. И разворачивайся к аулу, может, он не один. Всё понятно?
— Так точно, — чеканным шёпотом ответили сержанты.
Но толстяк не собирался двигаться в сторону пещеры. Он постоял ещё немного, глядя на тот берег реки, потом медленно расстелил на земле коврик, опустился на колени, провёл ладонями по лицу и молитвенно застыл.
— Азербайджанец? — спросил вспомнивший ориентировку Алешкин.
Лейтенант покачал головой. Азербайджанец был ростом метр семьдесят восемь, а в этом хорошо если метр шестьдесят. Тот худой, а на этом болталось килограмм тридцать лишнего веса.
— Местный, — определил лейтенант. — Продолжаем наблюдение.
— Противно даже смотреть, — оценил Сипягин молитвенную позу толстяка. — Что ж это за религия такая? Прямо мечта гомосека.
— А у них каждый второй и есть гомосек, — сообщил Алешкин. — От них вся эта зараза и пошла. Они, когда вот так вот молятся, баб близко не допускают. Чтоб не отвлекали и не мешали друг на друга глазеть.
Помолившись, толстяк встал, снял жилетку, аккуратно положил на мостки, бросил сверху свитер и, оставшись голым по пояс, начал плескать на себя ледяную воду. От белого тела пошёл пар.
— Йех! — радостно завопил толстяк. — У-у-х! А-а-а! Хорошо!
— Спортсмен, — оценил Алешкин. — Водные процедуры. Лейтенант, нам бы тоже невредно ополоснуться. Вон как радуется…
— Ополоснёмся, — разрешил лейтенант. — Только без визга на лужайке.
Видать, утреннее купание после молитвы было традиционным. Потому что в последующие четыре дня толстяк регулярно появлялся в восемь, молился на коврике, потом плескался, вытирал спину и брюхо похожей на портянку тряпкой и, захватив манатки, удалялся в сторону аула. Одевался он, судя по всему, по дороге.
А вот на пятый день произошло непредвиденное.
Вытершись, толстяк не повернулся к аулу, а двинул в сторону пещеры, накинув меховую душегрейку на голое тело.
— Спокойно, — предупредил лейтенант. — Все только по команде.
Он решил, что без крайней нужды вниз спускаться не будет. Толстяк был явно безвреден, а обнаруживать себя не следовало. Но толстяк неожиданно остановился у натянутой проволоки, замер недоверчиво и, присев на корточки, стал трогать её правой рукой. Потом с силой дёрнул.
Лейтенант услышал, как Сипягин за его спиной, получив за шиворот полтора литра воды, со свистом втянул воздух, погрозил ему пальцем, тронул за руку Алешкина и съехал на тропу в сопровождении небольшого камнепада.
На внезапно возникшие перед ним фигуры в камуфляже толстяк среагировал вполне предсказуемо. Он присел с перепуга, задрал к небу обе руки и быстро заморгал коричневыми глазками.
— Кто такой? — спросил лейтенант, отгораживая толстяка от берега реки.
Толстяк боязливо проводил взглядом заходящего ему за спину Алешкина и ответил, запинаясь:
— М-местный… житель. Ш-шамиль. Хабибуллин.
— Документы есть?
Толстяк жалостно развёл руками и услужливо прогнулся. Понятно было, что документов у него с собой нет. На встречу с Аллахом ходят без паспорта.
— Куда направляемся? — продолжал лейтенант, соображая, что делать дальше. Задержать? Но через какое-то время в ауле хватятся и пойдут искать. Отпустить? Через пять минут станет известно, что на тропе засада.
— Туда, — лаконично ответил задержанный и показал пальцем в сторону непроходимого кустарника.
— Зачем?
— Я там оставил кое-что, — признался толстяк и начал нервно переминаться с ноги на ногу. — На стол поставить… Праздник сегодня, день нашей российской конституции. В доме держать нельзя, приходят люди, говорят — дай выпить, Шамиль, потом по всем углам шарят, ханку ищут. А тут к нашему председателю родня собирается, вот я и пошёл доставать. Только не отбирайте, — поднял он на лейтенанта увлажнившиеся от волнения глаза.
— Не отберём, — пообещал лейтенант, внимательно изучая задержанного.
В принципе, он вёл себя достаточно естественно для человека, встретившегося на узкой дорожке с вооружёнными представителями власти — в меру дёргался, облизывал пересохшие губы и вообще… Да и история с запрятанной в речке водкой звучала убедительно. Но что-то настораживало, непонятное, неуловимое и беспокоящее.
— Местный, говоришь? — переспросил лейтенант, пытаясь определить причины не исчезающей тревоги.
— Местный, местный, — засуетился Шамиль. — В семьдесят девятом приехал из Уфы на заработки и остался. Жену привёз, потом она уехала, а я остался. Поваром в школе был, теперь в школу никто не ходит, так я к председателю перешёл. Ему готовлю. Совсем местный.
— Ну иди, забирай своё хозяйство, — разрешил лейтенант. — Потом мы с тобой ещё побалакаем.
Он кивнул Алешкину, и тот, взяв автомат наизготовку, пошёл вплотную за Шамилем. Лейтенант смотрел им вслед. Беспокойство не проходило. Когда они вернулись, лейтенант вдруг сообразил, в чём дело. Руки! У него были неправильные руки. У человека с дряблым вислым пузом были руки с хорошо накачанными мышцами профессионального бойца. Особенно отчётливо это было видно сейчас, когда он тащил два тяжеленных мокрых полиэтиленовых пакета, перетянутых изолентой.
— Стоп! — скомандовал лейтенант. — Открывай пакеты.
— Вы же обещали… — заныл Шамиль, но его плаксивый голос уже не вызвал у лейтенанта былого доверия. — Вы же обещали…
— Обещал — значит обещал, — объяснил лейтенант. — Открывай. Хочу посмотреть, что у тебя там. Ну-ка, два шага назад. Алешкин, нож есть? Вскрывай.
В беспощадно вспоротых пакетах обнаружились двадцать бутылок водки «Звезда Улугбека».
— Ничего запасик, — одобрил лейтенант. — Там и вправду водка?
Человек с неправильными руками нагнулся, кряхтя, и подал лейтенанту первую попавшуюся бутылку.
— Проверьте, товарищ начальник. Матерью клянусь, обычная водка.
— А это что? — спросил лейтенант, заметив вывалившуюся на землю круглую металлическую коробочку. — Закуска?
— Нет, — ответил задержанный, поднимая коробочку. — Это так… Инструмент. Рулетка.
«Интересно, — подумал лейтенант, — на кой чёрт он рулетку вместе с водярой в речке купает». На этот интересный вопрос он получил мгновенный ответ, но понять, что он означает, не успел.
Сидящий наверху Сипягин увидел, как из правой руки задержанного вылетела узкая сверкающая на солнце лента и как схватился за почерневшее от крови горло лейтенант. С невероятной для такой туши скоростью толстяк развернулся на сто восемьдесят градусов, снова взмахнул рукой — и Алешкин рухнул рядом со старшим по званию, продолжая сжимать автомат. В то же мгновение позади загремело, и непроизвольно обернувшийся Сипягин увидел, как из уходящего вверх по задней стене пещеры лаза на него летят две человеческие ноги.
Охранник Андрей вытер финку о куртку зарезанного Сипягина, перевернул труп на спину, пошарил в карманах и недовольно покачал головой, не обнаружив документов.
— Шамиль! — крикнул он, высунувшись из пещеры. — В карманах посмотрел у них?
— Посмотрел, — ответил снизу повар, оттаскивая к воде труп Алешкина. — Ни черта нету.
— Значит, правильно предупредили. В кольцо берут. Сейчас я тебе ещё одного скину, бросай в речку. Пару пузырей с собой возьми, остальное утопи. А я пока за нашими смотаюсь.
Через несколько минут по тропе пробежали Аббас и Дженни.
Топающий за ними Андрей беспощадно подгонял:
— Быстрее! Ещё быстрее! Шевелите ногами, спортсмены недорезанные! Быстрей давай, если жить хотите!
Дженни первой заметила почерневшие камни, спросила тихо:
— Кровь? — и испытала смешанное со страхом презрение к Аббасу, который вдруг жалобно заскулил.
— Варенье, — отрезал Андрей. — Значит так. Ты пойдёшь первая, он за тобой, я замыкаю. Лаз видишь? Там верёвка. Обвязывайся. Шамиль тебя вытянет. Поехали — да побыстрее.
Когда совсем стемнело, они были уже далеко и поэтому не видели, как шесть «КамАЗов», натужно гудя, прошли мимо развалин кафе, спустились к мосту и въехали в засыпающий аул. Не видели они и как сотня отборных бородачей, выскакивая на ходу, рванулась к пустому теперь уже клубу. Только уханье миномётов и орудий донеслось до уходящих, свидетельствуя, что спецоперация по уничтожению крупных сил боевиков, нагло вторгшихся на сопредельную мирную территорию, началась и идёт вполне успешно.
Глава 33
Баллада о царской милости
«Некто спросил: „Правильно ли говорят, что за зло надо платить добром?“.
Учитель сказал: «А чем же тогда платить за добро? За зло надо платить по справедливости».
Конфуций
Всего неделю назад Султану исполнилось восемнадцать, но воевать он начал в восьмилетнем возрасте, в первую чеченскую войну. Федералам и в голову не могло придти, что чумазый голопузый пацан, копошащийся в грязи у блок-поста, лично ответственен за непостижимую точность ночных обстрелов и эффективность лихих набегов. И что под крыльцом сгоревшего дома, где он ночевал, кутаясь в тряпьё, припрятан кинжал с выгравированными бесценными словами первого чеченского президента Джохара, обращёнными к нему, Султану.
К началу второй чеченской кампании Султан здорово подрос, возмужал. От роли бойца невидимого фронта ему пришлось отказаться, уступив эту работу более молодым и неприметным. Он же включился в минную войну, освоив работу подрывника, научился метко стрелять. Дрался с федералами под Ведено, ползал с автоматом по развалинам Грозного. Был ранен в грудь, и старший брат Аслан унёс его на себе в горы, выходил, поставил на ноги. Потом отправил домой, сказав: понадобишься — позову.
Надобность возникла, когда началась третья война и русские, перейдя Терек, вплотную подошли к горам, оставляя за спиной выжженную землю. Аслан позвал — и Султан ушёл к нему в лагерь, прихватив заветный кинжал. Он так и не успел толком научиться читать и писать, потому что половину сознательной жизни воевал, а в остальное время был занят тем, чтобы прокормиться. Он не помнил родителей, разбившихся на машине, когда ему было всего три, — только заменившего их брата и его жену Манану. Но Манану он помнил не очень хорошо, потому что она пропала ещё в первую войну, после чего Аслан и ушёл к боевикам.
Сперва у Султана не было ненависти к русским. Хотя в игру под названием «война» он играл с увлечением, то была игра. И прямая связь между передаваемыми им сведениями и последующей ночной стрельбой в его необремененной излишним воображением голове не фиксировалась.
Ненависть, сознательная и выкручивающая душу, пришла позже, когда на его глазах трое русских солдат забили насмерть соседа и навсегда увезли в кузове грузовика трёх его сыновей и дочь.
Он так и не понял, что кровавая и бессмысленная акция была лишь звеном в бесконечной цепи таких же кровавых дел и кое-какие из предыдущих звеньев выкованы были при его участии. В том числе ночной миномётный обстрел русской казармы, в результате которого двое русских были убиты на месте, а ещё один, волоча за собой по земляному полу вываливающиеся кишки, страшно кричал, пытаясь выбраться из огня, а потом замолк.
У старших, слышавших легенды времён Кавказской войны и помнивших сравнительно недавнюю историю казахстанской ссылки, ненависть к чужакам имела генетические корни. То же было и с Султаном, пусть и лишённым исторической памяти. Для него враги существовали изначально, ибо мирную жизнь он не помнил.
Война стала для Султана потребностью организма. Такой же, как еда или питьё. И, нажимая на курок, он всего лишь удовлетворял эту потребность, питая чужой кровью непритупляющееся желание убивать.
Если бы война вдруг закончилась, Султан стал бы очень несчастным человеком. И даже не потому, что ничего, кроме как воевать, не умел. А потому, что более ничего ему и не было нужно. Засады, рейды и налёты стали единственно понятным и естественным для него способом существования. Без них он умер бы, подобно выброшенной на каменистый берег рыбе, беспомощно шевелящей жабрами и издыхающей под лучами южного солнца.
Султан рос, мужал, и вместе с ним росла и мужала сжигающая его ненависть к пришельцам, к северным недочеловекам — белесым, с соломенными волосами, часто пьяным, с тупыми квадратными лицами, в грязных вонючих гимнастёрках и стоптанных сапогах.
Несколько раз Султану приходилось участвовать в закупках оружия и боеприпасов. И, когда он протягивал очередному капитану или прапорщику туго свёрнутую трубочку зелёных американских долларов, ненависть подпитывалась презрением.
Ненависть становилась все ненасытнее, и кувыркания картонных фигурок, наблюдаемых в прорезь прицела, уже не хватало. Хоть это и было смертельно опасно, но время от времени, не в силах совладать с собой, Султан заходил днём в очередное село, присаживался на корточки неподалёку от русских солдат, внимательно рассматривал их, прислушивался к разговорам, иногда заговаривал сам. Выбирал. Он должен был знать, в кого на закате полетит его пуля. И выбирал придирчиво.
Когда потом он нажимал на курок, то вместо тёмного силуэта отчётливо представлял себе лицо того, кто дал ему прикурить и рассказал, какая зима бывает в России. Хотя Султан и понимал, что под прицел, скорее всего, попал кто-то другой, ему становилось легче, потому что враг обретал лицо.
Пришлось уйти в горы. Появились пленные. В них Султан не стрелял, потому что кровь безоружных — скудная пища для ненависти. Но он взял за правило подолгу беседовать с ними, пополняя мысленную картотеку врагов.
Сегодня Султан разговаривал с одним, доставленным в лагерь две недели назад. Он не был ни солдатом, ни офицером. Штатским, которого ребята Салмана сняли с самолёта в Минводах и спокойненько перевезли в Чечню, спрятав за мешками с цементом.
Штатский был большим человеком, другом того, кто начал третью войну, поэтому поговорить с ним было интересно. Тем более, что человек этот знал очень важную тайну. Он знал, кто взорвал дома в Москве, из-за чего и началась вся заваруха.
Сперва, когда Султан только узнал про взрывы, он решил, что это работа Басаева. А оказалось, нет. Оказалось, что русские сами взорвали дома, чтобы начать войну. Впрочем, не важно. Главное, что война началась, и лижущий сердце огонь снова начал получать положенную пищу.
Так что Султану совсем не интересно было, где находятся люди, знающие все про московские взрывы, и какие такие документы у них в руках. Салман знает. Аслан знает. И нормально. Они уже поехали за этими людьми, четыре дня назад, и половину отряда взяли с собой. Конечно, дорога неблизкая. Да ещё большей частью по русской территории…
Штатский сначала говорить не хотел. Проглотил язык. Никак не хотел рассказывать про своего дружка в Кремле, который специально взорвал дома с живыми людьми, чтобы самому стать президентом России. Он не стал говорить, когда ему отрубили пальцы на правой руке, когда сожгли на костре ноги. Но Салман обламывал и не таких.
Привели солдата, поставили на колени рядом со штатским. Вылетевшие мозги забрызгали упрямцу лицо. Привели второго, двадцатилетнего, но совсем мальчишку по виду, он затрясся, заплакал. Вот тут штатский и заговорил. Рассказал про Белую Речку, показал на карте, как проехать и где находится дом.
Сейчас штатский лежал в лощине, куда его, завёрнутого в два одеяла, вытащили из блиндажа, вроде дремал. Султан подошёл, присел рядом на корточки. Лицо штатского было синевато-бледным, на рыжей щетине запеклась неотмытая кровь застреленного в затылок солдата.
— Как тебя зовут? — спросил Султан.
— Илья, — помедлив, ответил пленный. — А тебя?
— Меня зовут Султан. Я — брат Аслана. А у тебя есть братья?
Лежащий помотал головой и сморщился от боли.
— Пить хочешь?
— Да.
Султан снял с пояса флягу, отвинтил крышку, поднёс к лицу штатского. Тот приподнялся на локте, сделал два глотка. Закашлялся.
— Давно воюешь?
— Десять лет. Одиннадцать. Давно.
— А зачем?
— Это моя земля. А ты зачем?
— Это моя страна. И потом… Я не воюю.
— Мне всё равно. Русские здесь воюют. Ты — русский. Значит, и ты воюешь. А кто из родных у тебя в Москве? Жена есть?
— Есть. Только не в Москве. В Ленинграде.
— Это далеко от Москвы?
— Далеко? Нет. Не очень. Шестьсот километров.
— Это сколько?
— Восемь часов на машине.
— Далеко. А этот… Ленинград… большой город?
— Большой.
— Больше Москвы?
— Нет. Не больше. Красивее.
— Там горы есть?
— Нет. Он на болоте построен.
Султан даже не удивился. У русских вполне может считаться красивым город, построенный на болоте и в котором нет гор.
— А ты богатый?
— Нет. Обычный.
— Зачем врёшь? Я знаю, что ты друг вашего президента. Значит, богатый. Боишься, что большой выкуп просить будем?
Султан презрительно сплюнул на землю. Русские всегда думают только о деньгах, даже когда рядом смерть. Совсем плохой народ.
Сзади окликнули. Султан повернулся. От землянки махали рукой.
— Сейчас вернусь, — пообещал Султан, вставая. — Ещё поговорим.
Илья Игоревич лежал и молча смотрел в небо. Боль в обгоревших ногах временами становилась невыносимой, и тогда он скрипел зубами и плотно закрывал глаза, чтобы не видеть ускоряющийся хоровод чёрных веток над головой. Если боль отступала, то легче не становилось — усилием воли он отгонял воспоминания о том, что наговорил под пыткой. От одной только мысли об этом по всему телу проходил сладкий озноб, будто от взгляда вниз с самого края обрыва.