Страница:
Именно так благой Господь и поступил. Молодой депутат быстро приобрел известность, его считали одним из немногих представителей "Черной Руки", на слово которого можно положиться безоговорочно. Он имел долю во всем, комиссионные и проценты так на него и сыпались. После того, как с полдюжины докучливых людей постиг примерный конец -- всех их втихую зарезали или пристрелили (причем сам он остался совершенно чист, хотя все знали, что это его работа) -- политической карьере дона Джустино ничто больше не препятствовало. Морена никогда не угрожает, говорили люди, -- он действует. Надежный человек! Он заставил робкое правительство либералов, его заклятых врагов, пожаловать ему титул "коммендаторе" -- не потому, что придавал какое-либо значение этому внешнему отличию, но потому что, как всякий достойный член Каморры, никогда не упускал возможности показать, что он в состоянии сделать что угодно с кем угодно, включая сюда и правительство. Ни для кого не было тайной, что как только портфель министра юстиции в очередной раз утратит владельца, его предоставят в распоряжение дона Джустино. Разумеется, все это было уже давно, много лет назад.
Государственный ум несколько неожиданно сочетался в нем с юридической и судебной хваткой. Последние пятнадцать лет он ежегодно получал большие адвокатские гонорары от всех основных коммерческих фирм страны, одна только судовая компания платила ему пятьдесят тысяч франков. Разумеется, никакой работы он для них не выполнял, но даже подразумеваемая поддержка им самых мерзостных их затей окупала эти расходы. Полезный человек! Что же до его репутации как поверенного в частных делах, то она была не сравнима ни с чем. Известно, что драматическая жестикуляция и бурное красноречие дона Джустино заставляли падать в обморок как судей, так и присяжных в полном составе. Он мог любого вытянуть из любой переделки. Всякий раз что он выступал в суде, туда набивалась толпа людей, стремившихся услышать его страстные аргументы, увидеть холодное пламя, полыхающее в его голубых глазах, тщательно подогнанную по фигуре одежду, светлые, начинающие седеть волосы, лицо, которое он гладко брил по одной-единственной причине -- из уважения, как он часто пояснял, к моде прежнего папского режима. "Вылитый англичанин", -- говорили о нем люди.
В последние годы он несколько раздобрел -- это внушало людям доверие. Более того, он так и не женился, что само по себе свидетельствовало о его незаурядности, указывая на отсутствие в нем обычных человеческих слабостей. Коротко говоря, дон Джустино представлял собой сплав ума и порока, столь совершенный, что даже интимнейшие его друзья не взялись бы сказать, где кончается один и начинается другой. И это неповторимое сочетание было предоставлено в распоряжение Ватикана. Дон Джустино всегда оставался непримиримым врагом всяческих новшеств, живым опровержением лживых утверждений, согласно которым добиться успеха в современной Италии можно лишь записавшись в франкмасоны. Опасный человек! И по мере увеличения его богатств становящийся с каждым днем все опаснее. При его доходе он уже мог позволить себе быть честным, ничто, кроме силы привычки, не мешало ему обратиться в самого настоящего святого.
Само собой разумеется, что личность такого калибра должна была отнестись к пяти тысячам франков, предлагаемым никому не известным провинциальным священником, как к жалкому вознаграждению. Но дон Джустино был достойным сыном Церкви. Он всегда помнил совет, который получил от своего давнего покровителя -- помогать униженным и оскорбленным -- к тому же в качестве адвоката он специализировался на защите убийц, на вызволении их из лап светского правосудия. Они были для него страдающими от незаслуженной обиды пылкими натурами, принадлежавшими к сословию честной бедноты, к жертвам социальной несправедливости и алчности правительства. Мотивы, а не дела! -- говорил он. А о мотивах, движущих бедняком, следует судить по его собственным меркам, а не по меркам богачей. У них иная жизнь, иные соблазны. Доверьтесь народу. Народ, должным образом наставляемый священниками...
Хоть и считалось маловероятным, что великий человек примет приглашение Торквемады, тем не менее половина города стеклась в гавань, чтобы встретить вечернее судно и хоть мельком, если получится, взглянуть на знаменитого члена Каморры. И он приплыл! Стоял, облокотясь о гакаборт, легко узнаваемый по портретам, публикуемым в иллюстрированных газетах. В велюровой шляпе, коричневых башмаках, легком сером костюме -- совсем такой же как все. Вот он сошел на пирс, сопровождаемый высоким, крепко сбитым молодым слугой. И какой улыбчивый! От него так и веяло большой политикой, важными столичными делами. Мэр Непенте, ревностный католик, уважительно потряс руку гостя, а затем представил ему "парроко" и прочих городских именитостей. Потом все уехали. Встреча прошла так приятно, легко, неофициально. Но люди сознавали, что этот маленький эпизод гораздо глубже оставленного им внешнего впечатления, что визит коммендаторе Морена это событие, достойное занесения в хроники острова. И дело не только в том, что их депутат впервые появился среди своих избирателей. Хотя и этого хватило бы, чтобы стать событием. Ясная каждому цель его приезда -спасение преступника от законных властей -- придавала ему характер проватиканской демонстрации, пощечины Королю и Конституции.
Желая предоставить главным лицам духовенства и нескольким поддерживающим их партию избранным мирянам возможность отдать гостю дань уважения, приходской священник устроил маленький дружеский обед. Подробностей происшедшего во время трапезы никто так и не узнал, стало известно лишь, что высокий гость пребывал в отличном расположении духа, шутил, смеялся и рассказывал анекдоты, что его очаровало вино и превосходные местные лангусты, и что он объявил о намерении купить на острове маленькую виллу, дабы провести в ней, после того как завершаться его труды на общественной ниве, закат своих дней. Идеальное место! Счастливые люди, так он назвал собравшихся. Очень жаль, что ему придется отплыть завтрашним дневным судном, так и не увидев большей части праздника Святой Евлалии.
И еще одной новости дозволено было выплыть наружу и не без некоторого усердия со стороны передающих ее распространиться по острову -- сводилась она к тому, что коммендаторе вежливо, но решительно отказался принять за свои услуги какое-либо вознаграждение. Он даже мысли подобной не допускал! Редко встречается такое сочетание удовольствия и долга, как в этом случае -- удовольствия от приезда на очаровательный остров и долга, требующего, чтобы он произнес в суде несколько слов в защиту несчастного юноши, ибо он по мере своих ничтожных сил старается защищать угнетенных, тем самым выказывая себя достойным сыном Церкви.
-- Всегда к вашим услугам! -- добавил он. -- И если вы примете от меня скромное пожертвование в тысячу франков и распределите их, по усмотрению Его Преподобия, среди нуждающихся бедняков Непенте, вы сделаете меня вашим пожизненным должником!
Такова, если верить рассказам, была речь произнесенная великим человеком. Всю ее от начала и до конца выдумал Торквемада, который, будучи высоко-принципиальным священнослужителем, обладал строгими, ортодоксальными взглядами по части пользы, приносимой благостными легендами. Он знал, что народу эти слова понравятся. Торквемада надеялся также, что они разозлят завистливого Судью до колик в желудке. Он исходил из того, что и сам великий человек, если когда-либо услышит о ней, лишь обрадуется благочестивой сказке, столь правдиво рисующей его характер.
Один дон Франческо, этот благодушный, погрязший в земном упрямец, этот любитель вина и женщин, один только он не принял участия в празднике, сославшись на желудочное недомогание и распоряжение врача. Он не сходился с Торквемадой во мнениях относительно подобных дел. Дон Франческо питал неприязнь к любому насилию, независимо от того, кто к нему прибегает -Каморра или франкмасоны, Ватикан или Квиринал, -- неприязнь настолько сильную, что мог бы возненавидеть оное, если бы походил характером на "парроко" и обладал склонностью к ненависти. Но он был слишком флегматичен, слишком жизнелюбив и слишком склонен потакать себе и другим, чтобы испытывать при упоминании имени дона Джустино нечто большее чувства некоторого неудобства -- чувства, которое острый разум, скрытый под складками жира, позволял ему выразить в пылких и точных словах.
-- Я отлично знаю, -- сказал дон Франческо Торквемаде, -что он называет себя достойным сыном Церкви. Тем хуже для Церкви. Я понимаю, что он -- видный член правительства. Тем хуже для правительства. Наконец, я сознаю, что если бы не его вмешательство, безобидный человек мог бы провести остаток жизни в тюрьме. Тем хуже для всех нас, у которых источник правосудия настолько загажен. Однако обедать с ним за одним столом -увольте. Разве его история не известна всем и каждому? Животное! Меня вырвет, едва я его увижу. И можете мне поверить, дорогой мой "парроко", что вид у меня при этом будет не самый приятный.
Торквемада скорбно покачал головой. Отнюдь не впервые у него возникало подозрение, что его столь популярный коллега как христианин ни холоден, ни горяч.
ГЛАВА XLV
Рыночную площадь заполнила людская толпа. Все обсуждали близящееся событие -- заседание Суда. Для синьора Малипиццо день грозил сложиться неудачно. Тем не менее все восхищались его умом, выразившимся в заключении русских под стажу. В подобных обстоятельствах лучшего невозможно было и выдумать. Этот шаг доказывал, что синьор Малипиццо свободен от антикатолических предрассудков. Демонстрировал его ледяное беспристрастие.
Торквемада, узнав, что принадлежащая арестанту золотая монета точь в точь совпадает с найденными среди вещей убитого, счел это обстоятельство достойным сожаления. То было явное свидетельство виновности его родича! Весьма, весьма достойно сожаления. И все же, то что убитый был не только иностранцем, но к тому же и протестантом, значительно смягчало тяжесть содеянного и с нравственной, и с религиозной точки зрения, а возможно и с юридической тоже. Да и кому интересна юридическая сторона дела? Разве он не нанял дона Джустино? Виновный или невиновный, арестант должен выйти на свободу. И обдумав все еще раз, Торквемада решил, что несчастный вполне достоин золотого красноречия великого человека. Выходит, ему все-таки присущи мужские качества, он определенно умнее, чем кажется. Вполне заслуживает свободы.
Пробило десять.
Столько народу в Суд еще никогда не набивалось. Буквально некуда было ногу поставить. Солнечный свет лился сквозь не мытые много месяцев окна, дышать становилось все труднее. Здесь и всегда-то было душновато, пахло стоялым табачным дымом и человеческим телом.
Пока все сохраняли спокойствие, кроме копошившегося в бумагах седого писца. Синьор Малипиццо, уважительно, но с достоинством поклонившись прославленному юристу, уселся лицом к публике на возвышении, с которого ему полагалось вершить правосудие. Прямо над его головой к стене был прибит большой лист белой бумаги с отпечатанными на нем словами: "La Legge" -"Законность". Слова как бы нависали над залом суда. По одну сторону от плаката виднелся красочный портрет Короля, облаченного в мундир берсальеров: глаза монарха, пронзительные и воинственные, взирали из-под шлема, увенчанного плюмажем из клонящихся книзу перьев, отчего шлем казался великоватым для монаршьей головы размера примерно на три. По другую сторону висело изображение улыбающейся с кротким жеманством Мадонны, одетой в расшитое жемчугом и золотыми кружевами голубенькое платье вроде тех, в которых дамы выходят к чаю. Именно под этой картинкой обыкновенно стояла плевательница, которой Его Милость усердно пользовался во время всякого заседания Суда, -- таким вежливым франкамасонским манером синьор Малипиццо выражал свое почтение к Божьей Матери. Сегодня, что всем сразу бросилось в глаза, этот предмет обстановки покинул привычное место. Теперь он стоял под портретом Короля. Тонкий комплимент грозному юристу, защитнику католицизма, заклятому врагу Савойского дома. Людям эта деталь очень понравилась. Вот же умница! -- говорили они.
Все взоры были прикованы к дону Джустино. Он тихо сидел на своем месте. Если ему и было скучно, он не подавал вида. Раз уж он приехал сюда, следовало показать себя этим добрым людям во всем блеске. О золотой монете он уже узнал и проникся глубокой уверенностью в виновности своего подзащитного. Для молодого человека это была удача. Без такой уверенности дон Джустино, возможно, отказался бы от дела. Дон Джустино взял за правило никогда не защищать невиновных. Кому нужны идиоты, попавшиеся в силки закона? Они более чем заслуживают своей участи. То обстоятельство, что арестованный и в самом деле убил Мулена, одно только и свидетельствовало в его пользу. Оно делало его достойным риторических усилий дона Джустино. Все его клиенты неизменно были виновны и неизменно избегали наказания. "Я никогда не защищаю людей, которых не могу уважать", -- так говорил дон Джустино.
Поначалу его выступление казалось отчасти бессвязным, и говорил он негромко, как бы обращаясь к небольшому кружку друзей.
Какое чарующее место, остров Непенте! Он увезет с собой приятнейшие воспоминания о его красоте, о добродушии местного населения. Этот остров подобен раю земному, такой он зеленый, так далек от всяких опасностей. И все же нет на земле мест, вполне безопасных. Случившееся третьего дня извержение -- как оно, должно быть, всех здесь напугало! И какое счастливое избавление выпало им пережить благодаря верховному вмешательству Святого Покровителя! Почти никакого ущерба, ни единой достойной упоминания жертвы. Плодородные поля остались нетронутыми; матери, отцы и дети вновь могут выходить на них ради своих дневных трудов и вечерами, усталые, но довольные, возвращаться домой и садиться за семейную трапезу. Семейная жизнь, священный домашний очаг! Гордость, сила, становой хребет нашей страны, источник, дарующий подрастающим поколениям начальные представления о благочестивой и праведной жизни. Ничто в мире не способно заменить домашнего влияния, поучительного примера родителей -- ничто! И у этого несчастного отрока, которому ныне грозит тюремное заключение, у него тоже была мать. У него была мать. Понимают ли судьи все значение этого слова? Понимают ли они, как страшно разорвать эти священные узы, лишить мать поддержки и утешения, даруемых сыном, которого она лелеяла дитятей? Пусть они вспомнят обо всех великих людях прошлого, про которых мы знаем, что у них были матери -- о Фемистокле, Данте, Вергилии, Петре Пустыннике и мадам Ментенон -- как эти люди достигли славы земной? В чем секрет их величия? В полученных в юные годы любовных наставлениях матерей! Их, когда они еще были детьми, никто не вырывал из любящих материнских рук.
Уже многие плакали. Однако оратор сообразил, что где-то сбился. Заглянув для справки в клочок бумаги, он двинулся дальше, сохраняя ту же интонацию дружеской беседы.
У него не было матери. Он сирота. Сирота! Понимают ли судьи все значение этого слова? Нет, он не смеет просить их представить себе все, подразумеваемое этим горьким словом. Сирота. Не иметь никого, способного преподать тебе урок благочестия... вырасти диким, всеми брошенным, презираемым... Способен ли человек, поставленный в столь ужасные, неестественные условия, не сбиться с пути? У всех остальных есть родители, к которым можно обратиться за советом и наставлением, и только он один лишен этого благословения Божия. Подходить к нему с теми же мерками, что и к этим счастливцам, жестоко и нелогично. Пусть Суд припомнит имена тех, кто уклонился от узкого, предначертанного долгом пути, не все ли они принадлежали к этому несчастному разряду людей? Не можем ли мы с уверенностью заключить, что у каждого из них не было матери? Таких людей должно жалеть, протягивать им руку помощи, а не карать их за то, в чем повинна не натура их, но ненормальная жизненная ситуация. Есть ли у христианина задача благороднее, нежели спасение стоящего на краю погибели юноши, к тому же лишенного матери? Мы ведь, благодарение Богу, по-прежнему живем в христианской стране, несмотря на все возрастающий приток ни во что не верующих чужеземных элементов, грозящих сокрушить нашу старинную веру в Бога. Мы по-прежнему почитаем Мадонну, равно как и Святых. Их бесценные мощи и иные священные амулеты по-прежнему доказывают нам свою силу в годину опасности.
Амулеты -- ах да, хорошо, что он вспомнил.
Убить человека, чтобы завладеть имением его есть преступление, ничем не извиняемое. Но что сделал этот отрок? Рассмотрим вначале так называемое ограбление. Так вот, никакого ограбления не было, несмотря на тот печально известный факт, что карманы этого протестанта, этого чужеземца, лопались от денег. Его клиент одолел соблазн --соблазн почти необоримый -присвоить чужое золото. Об этом не следует забывать! Скрупулезнейшее расследование не смогло обнаружить ничего за вычетом единственной монетки, к которой он приделал веревочку и которую повесил себе на шею. Мотивы, а не дела! Каковы же были мотивы, подтолкнувшие его к совершению столь странного поступка? Бессознательное применение гомеопатического принципа. Он взял монету, дабы она охраняла его, ибо по-детски верил, что в будущем она сможет защитить его от оскорблений, которые ему приходилось доныне сносить.
И пока публика гадала, что бы могли означать последние слова, дон Джустино произвел прославившую его смену интонации, и загремел:
-- Долой чужеземцев! Мы, католики, знаем, что такое чужеземцы, мы знаем, как они исподволь творят зло и в высших, и в низших сферах. Невозможно раскрыть газету, чтобы не обнаружить очередного проявления их всеобъемлющей порочности. Они пятнают безбожным развратом нашу прекрасную землю. Высшие лица государства, самые министры Короны подвергаются мерзостно замаскированным попыткам подкупа и развращения. Каждой скромной крестьянской девушке, каждому ребенку грозит скверна их грязных мыслей. Мы знаем их -- донесения нашей полиции, архивы наших судов свидетельствуют об их разлагающем влиянии. Это чума, зараза! Кто может сказать, какие предложения были сделаны моему подзащитному -- какие грязные предложения, коварно подкрепленные звоном иностранного золота? Слабый человек мог бы поддаться на них. Но несчастная жертва сделана из иного материала. Она принадлежит к иному разряду людей -- к разряду героев. Какие терзания ни одолевали его душу, он все же выбрал честь, а не позор. В порядке самозащиты...
На этом месте великий депутат вынужден был прерваться. Синьор Малипиццо упал в обморок. Пришлось вынести его из зала суда.
Впрочем, это уже не имело значения, поскольку слушание почти завершилось, осталось выполнить лишь кое-какие формальности. Дело было выиграно.
Люди немного рассердились, что их лишили возможности дослушать достославные речи дона Джустино. Ничего не поделаешь. Повезет в другой раз. Затем они стали задаваться вопросом, с чего бы это свалился Судья? Одни винили жару, другие -- приступ его старой болезни. Большинство сошлось на том, что обморок вызвало красноречие Депутата. Ораторский дар дона Джустино действительно подействовал на Судью, но далеко не так сильно. Просто он заранее решил в критическую минуту упасть в обморок -- для пущего эффекта. Умный был человек. И исполнил он это прекрасно, потому что всю ночь репетировал. Дон Джустино, разделявший общее мнение, был очарован подобной данью его таланту. Вообще местный Судья произвел на него благоприятное впечатление, его позиция оказалась безупречно корректной. Совсем неплохой человек, даром что франкмасон. Пусть остается непентинским судьей, от добра добра не ищут.
Депутат освободил арестованного, этого было не избежать. Зато русские так остались сидеть в тюрьме, что несомненно делало честь синьору Малипиццо...
ГЛАВА XLVI
Весть об аресте Петра Великого поразила госпожу Стейнлин точно громом. Она плакала так горько, как никогда еще не плакала в жизни. Затем к ней вернулась рассудительность и она вспомнила о мистере Ките, чья дружба с Судьей была у всех на устах. Не сможет ли он ей помочь? Будучи женщиной по натуре порывистой, она бросилась к этому джентльмену и излила ему свое горе. Мистер Кит отнесся к ней с полным сочувствием. Он пообещал сделать все, что сможет и прямо сегодня.
Между тем, Учитель чахнул в тюрьме. Охотников вступиться за него не нашлось даже среди Белых Коровок, новая их партия, клика молодых экстремистов, только радовалась, что он больше не мешается у них под ногами. Один лишь городской врач попытался встать на его защиту, именем франкмасонского братства заклиная Судью освободить Мессию, дабы он, городской врач, мог продолжить лечение, к которому старик привык и за которое он, опять-таки городской врач, получает регулярное вознаграждение.
-- Подумайте о моей жене и детях, -- сказал он Судье.
Однако на этот раз синьор Малипиццо вовсе не имел намерения расставаться со своей добычей. Он пребывал в дурном настроении: дон Джустино несколько расшатал его нервы. Посредством молниеносного обмена знаками, понятными только Избранным, он отчитал просителя, высказавшись в том духе, что врачу, способному выжить, лишь практикуя среди bona fide(64) пациентов, не следовало бы подаваться во франкмасоны.
Тогда врач попытался воззвать к его человеколюбию. Старик нуждается в лечении, которое с равным успехом можно проводить и в тюрьме, что же касается гонорара, то его вне всяких сомнений рано или поздно выплатят.
Но Судья и тут оказался непреклонен, проявив твердость поистине адамантовую. Что хорошо для местного жителя, сказал он, хорошо и для развратного старикашки-иностранца. Ставить клизму в тюрьме! Больше он ничего не хочет? Может, ему еще жаренную рыбу со спаржей подавать?
Из снисхождения к летам и положению Учителя ему отвели в особую камеру в верхнем этаже местной тюрьмы -- считалось, что в ней легче дышится. Бедный старик не понимал, куда он попал -его запихали в какую-то комнату и заперли дверь. Проходили долгие часы. Он сидел на неудобном тростниковом стуле, сложив руки на животе. Что-то уже немного давило в этой части тела. И голова казалась тяжелой. Не сознавая как и почему, он попался в ловушку, будто какой-нибудь бессмысленный зверь земной. Когда его выпустят отсюда? И когда появится тот добрый господин со своей машинкой?
Сквозь маленькое, но снабженное плотной решеткой оконце проникал дневной свет. С места, на котором сидел старик, не было видно ни людей, ни лошадей, ни деревьев -- ничего, кроме четырех квадратиков густой синевы. Море! Он часто задумывался о море, о том, зачем оно здесь. Это бессмысленное множество воды очень смущало его ум. Ее даже пить нельзя. Он ничего не ведал о древних языческих сказаниях -- о старике Посейдоне, о белорукой Левкофее, о беспечных спутниках Тритона и среброногой Тетис, скользящей по мирным, залитым солнцем водам; ничего не знал о светлой, рожденной морем богине, от чьей красоты содрогались людские сердца. Его идеал Венеры имел несколько более земную природу, включая в себя жен и дочерей армейских генералов и чиновников, желавших продвижения по службе, и порой его получавших.
Ее даже пить нельзя! На Святой Руси ничего такого не встретишь. Бог никогда бы этого не допустил. Бесполезность моря всегда ставила его в тупик, а временами внушала и смутные опасения. Вид этой бесконечной сияющей глади расстраивал его представления о мире. Для чего Бог создал воду, когда суша гораздо полезнее? Он часто ломал себе голову над этим... Для чего?
И вот теперь, на закате дней, ему, терзаемому небывалыми муками, внезапно открылось истина. На него снизошло Откровение. Вот так вот взяло и само снизошло.
Рыбы.
То был последний проблеск разума, последняя вдохновенная мысль, лебединая песня. Где же еще жить рыбам, как не в воде? Столько долгих лет эта истина оставалась от него скрытой. Ах, если бы ученики были рядом, чтобы внести ее в "Златую Книгу"!
Да, но почему -- почему рыбы должны жить в воде? И почему воды так много, а рыб так мало? Почему рыбы не могут жить на суше? Все были бы этому только рады. Неисповедимы пути Господни...
И ослепленные глаза его переползли с внушающих тревогу синих просторов на стену камеры, бывшую некогда белой, но ныне исчерканную непристойными шутками и рисунками, следами досуга нескольких поколений арестантов. Надписи, как и всякая письменность, остались ему непонятными. Но некоторые из настенных художеств мало что оставляли воображению. Зрелище его опечалило -- не столько непритязательные картинки, сколько непонятные письмена. Он никогда не питал доверия к письменному слову. К чему все эти странные буковки, такие ненужные, такие опасные для жизни православного христианина? Если у одного брата есть что сказать другому, для чего это записывать?
Он перевел взгляд на соломенный матрасик, предназначенный для его ночного отдыха. Матрасик что-то такое напоминал из давней монастырской жизни. Тогда ему тоже приходилось спать на низком, едва приподнимающимся над полом ложе. В те дни его донимали трепетные видения, это было давно, так давно, что и Первое Откровение еще не было явлено миру. На него вдруг повеяло дыханием стародавней Руси. Он вспомнил дюжих, жизнерадостных крестьян, песни и пляски порой сенокоса, благоухание земли, реки, медлительно катившие по равнинам свои бурые, илистые воды, тихие, долгие вечера. Он вновь ощутил пронзительное очарование грусти, нежного томления, как бы парящего в бледном русском небе, проникая в самую душу этой бесконечной земли.
Государственный ум несколько неожиданно сочетался в нем с юридической и судебной хваткой. Последние пятнадцать лет он ежегодно получал большие адвокатские гонорары от всех основных коммерческих фирм страны, одна только судовая компания платила ему пятьдесят тысяч франков. Разумеется, никакой работы он для них не выполнял, но даже подразумеваемая поддержка им самых мерзостных их затей окупала эти расходы. Полезный человек! Что же до его репутации как поверенного в частных делах, то она была не сравнима ни с чем. Известно, что драматическая жестикуляция и бурное красноречие дона Джустино заставляли падать в обморок как судей, так и присяжных в полном составе. Он мог любого вытянуть из любой переделки. Всякий раз что он выступал в суде, туда набивалась толпа людей, стремившихся услышать его страстные аргументы, увидеть холодное пламя, полыхающее в его голубых глазах, тщательно подогнанную по фигуре одежду, светлые, начинающие седеть волосы, лицо, которое он гладко брил по одной-единственной причине -- из уважения, как он часто пояснял, к моде прежнего папского режима. "Вылитый англичанин", -- говорили о нем люди.
В последние годы он несколько раздобрел -- это внушало людям доверие. Более того, он так и не женился, что само по себе свидетельствовало о его незаурядности, указывая на отсутствие в нем обычных человеческих слабостей. Коротко говоря, дон Джустино представлял собой сплав ума и порока, столь совершенный, что даже интимнейшие его друзья не взялись бы сказать, где кончается один и начинается другой. И это неповторимое сочетание было предоставлено в распоряжение Ватикана. Дон Джустино всегда оставался непримиримым врагом всяческих новшеств, живым опровержением лживых утверждений, согласно которым добиться успеха в современной Италии можно лишь записавшись в франкмасоны. Опасный человек! И по мере увеличения его богатств становящийся с каждым днем все опаснее. При его доходе он уже мог позволить себе быть честным, ничто, кроме силы привычки, не мешало ему обратиться в самого настоящего святого.
Само собой разумеется, что личность такого калибра должна была отнестись к пяти тысячам франков, предлагаемым никому не известным провинциальным священником, как к жалкому вознаграждению. Но дон Джустино был достойным сыном Церкви. Он всегда помнил совет, который получил от своего давнего покровителя -- помогать униженным и оскорбленным -- к тому же в качестве адвоката он специализировался на защите убийц, на вызволении их из лап светского правосудия. Они были для него страдающими от незаслуженной обиды пылкими натурами, принадлежавшими к сословию честной бедноты, к жертвам социальной несправедливости и алчности правительства. Мотивы, а не дела! -- говорил он. А о мотивах, движущих бедняком, следует судить по его собственным меркам, а не по меркам богачей. У них иная жизнь, иные соблазны. Доверьтесь народу. Народ, должным образом наставляемый священниками...
Хоть и считалось маловероятным, что великий человек примет приглашение Торквемады, тем не менее половина города стеклась в гавань, чтобы встретить вечернее судно и хоть мельком, если получится, взглянуть на знаменитого члена Каморры. И он приплыл! Стоял, облокотясь о гакаборт, легко узнаваемый по портретам, публикуемым в иллюстрированных газетах. В велюровой шляпе, коричневых башмаках, легком сером костюме -- совсем такой же как все. Вот он сошел на пирс, сопровождаемый высоким, крепко сбитым молодым слугой. И какой улыбчивый! От него так и веяло большой политикой, важными столичными делами. Мэр Непенте, ревностный католик, уважительно потряс руку гостя, а затем представил ему "парроко" и прочих городских именитостей. Потом все уехали. Встреча прошла так приятно, легко, неофициально. Но люди сознавали, что этот маленький эпизод гораздо глубже оставленного им внешнего впечатления, что визит коммендаторе Морена это событие, достойное занесения в хроники острова. И дело не только в том, что их депутат впервые появился среди своих избирателей. Хотя и этого хватило бы, чтобы стать событием. Ясная каждому цель его приезда -спасение преступника от законных властей -- придавала ему характер проватиканской демонстрации, пощечины Королю и Конституции.
Желая предоставить главным лицам духовенства и нескольким поддерживающим их партию избранным мирянам возможность отдать гостю дань уважения, приходской священник устроил маленький дружеский обед. Подробностей происшедшего во время трапезы никто так и не узнал, стало известно лишь, что высокий гость пребывал в отличном расположении духа, шутил, смеялся и рассказывал анекдоты, что его очаровало вино и превосходные местные лангусты, и что он объявил о намерении купить на острове маленькую виллу, дабы провести в ней, после того как завершаться его труды на общественной ниве, закат своих дней. Идеальное место! Счастливые люди, так он назвал собравшихся. Очень жаль, что ему придется отплыть завтрашним дневным судном, так и не увидев большей части праздника Святой Евлалии.
И еще одной новости дозволено было выплыть наружу и не без некоторого усердия со стороны передающих ее распространиться по острову -- сводилась она к тому, что коммендаторе вежливо, но решительно отказался принять за свои услуги какое-либо вознаграждение. Он даже мысли подобной не допускал! Редко встречается такое сочетание удовольствия и долга, как в этом случае -- удовольствия от приезда на очаровательный остров и долга, требующего, чтобы он произнес в суде несколько слов в защиту несчастного юноши, ибо он по мере своих ничтожных сил старается защищать угнетенных, тем самым выказывая себя достойным сыном Церкви.
-- Всегда к вашим услугам! -- добавил он. -- И если вы примете от меня скромное пожертвование в тысячу франков и распределите их, по усмотрению Его Преподобия, среди нуждающихся бедняков Непенте, вы сделаете меня вашим пожизненным должником!
Такова, если верить рассказам, была речь произнесенная великим человеком. Всю ее от начала и до конца выдумал Торквемада, который, будучи высоко-принципиальным священнослужителем, обладал строгими, ортодоксальными взглядами по части пользы, приносимой благостными легендами. Он знал, что народу эти слова понравятся. Торквемада надеялся также, что они разозлят завистливого Судью до колик в желудке. Он исходил из того, что и сам великий человек, если когда-либо услышит о ней, лишь обрадуется благочестивой сказке, столь правдиво рисующей его характер.
Один дон Франческо, этот благодушный, погрязший в земном упрямец, этот любитель вина и женщин, один только он не принял участия в празднике, сославшись на желудочное недомогание и распоряжение врача. Он не сходился с Торквемадой во мнениях относительно подобных дел. Дон Франческо питал неприязнь к любому насилию, независимо от того, кто к нему прибегает -Каморра или франкмасоны, Ватикан или Квиринал, -- неприязнь настолько сильную, что мог бы возненавидеть оное, если бы походил характером на "парроко" и обладал склонностью к ненависти. Но он был слишком флегматичен, слишком жизнелюбив и слишком склонен потакать себе и другим, чтобы испытывать при упоминании имени дона Джустино нечто большее чувства некоторого неудобства -- чувства, которое острый разум, скрытый под складками жира, позволял ему выразить в пылких и точных словах.
-- Я отлично знаю, -- сказал дон Франческо Торквемаде, -что он называет себя достойным сыном Церкви. Тем хуже для Церкви. Я понимаю, что он -- видный член правительства. Тем хуже для правительства. Наконец, я сознаю, что если бы не его вмешательство, безобидный человек мог бы провести остаток жизни в тюрьме. Тем хуже для всех нас, у которых источник правосудия настолько загажен. Однако обедать с ним за одним столом -увольте. Разве его история не известна всем и каждому? Животное! Меня вырвет, едва я его увижу. И можете мне поверить, дорогой мой "парроко", что вид у меня при этом будет не самый приятный.
Торквемада скорбно покачал головой. Отнюдь не впервые у него возникало подозрение, что его столь популярный коллега как христианин ни холоден, ни горяч.
ГЛАВА XLV
Рыночную площадь заполнила людская толпа. Все обсуждали близящееся событие -- заседание Суда. Для синьора Малипиццо день грозил сложиться неудачно. Тем не менее все восхищались его умом, выразившимся в заключении русских под стажу. В подобных обстоятельствах лучшего невозможно было и выдумать. Этот шаг доказывал, что синьор Малипиццо свободен от антикатолических предрассудков. Демонстрировал его ледяное беспристрастие.
Торквемада, узнав, что принадлежащая арестанту золотая монета точь в точь совпадает с найденными среди вещей убитого, счел это обстоятельство достойным сожаления. То было явное свидетельство виновности его родича! Весьма, весьма достойно сожаления. И все же, то что убитый был не только иностранцем, но к тому же и протестантом, значительно смягчало тяжесть содеянного и с нравственной, и с религиозной точки зрения, а возможно и с юридической тоже. Да и кому интересна юридическая сторона дела? Разве он не нанял дона Джустино? Виновный или невиновный, арестант должен выйти на свободу. И обдумав все еще раз, Торквемада решил, что несчастный вполне достоин золотого красноречия великого человека. Выходит, ему все-таки присущи мужские качества, он определенно умнее, чем кажется. Вполне заслуживает свободы.
Пробило десять.
Столько народу в Суд еще никогда не набивалось. Буквально некуда было ногу поставить. Солнечный свет лился сквозь не мытые много месяцев окна, дышать становилось все труднее. Здесь и всегда-то было душновато, пахло стоялым табачным дымом и человеческим телом.
Пока все сохраняли спокойствие, кроме копошившегося в бумагах седого писца. Синьор Малипиццо, уважительно, но с достоинством поклонившись прославленному юристу, уселся лицом к публике на возвышении, с которого ему полагалось вершить правосудие. Прямо над его головой к стене был прибит большой лист белой бумаги с отпечатанными на нем словами: "La Legge" -"Законность". Слова как бы нависали над залом суда. По одну сторону от плаката виднелся красочный портрет Короля, облаченного в мундир берсальеров: глаза монарха, пронзительные и воинственные, взирали из-под шлема, увенчанного плюмажем из клонящихся книзу перьев, отчего шлем казался великоватым для монаршьей головы размера примерно на три. По другую сторону висело изображение улыбающейся с кротким жеманством Мадонны, одетой в расшитое жемчугом и золотыми кружевами голубенькое платье вроде тех, в которых дамы выходят к чаю. Именно под этой картинкой обыкновенно стояла плевательница, которой Его Милость усердно пользовался во время всякого заседания Суда, -- таким вежливым франкамасонским манером синьор Малипиццо выражал свое почтение к Божьей Матери. Сегодня, что всем сразу бросилось в глаза, этот предмет обстановки покинул привычное место. Теперь он стоял под портретом Короля. Тонкий комплимент грозному юристу, защитнику католицизма, заклятому врагу Савойского дома. Людям эта деталь очень понравилась. Вот же умница! -- говорили они.
Все взоры были прикованы к дону Джустино. Он тихо сидел на своем месте. Если ему и было скучно, он не подавал вида. Раз уж он приехал сюда, следовало показать себя этим добрым людям во всем блеске. О золотой монете он уже узнал и проникся глубокой уверенностью в виновности своего подзащитного. Для молодого человека это была удача. Без такой уверенности дон Джустино, возможно, отказался бы от дела. Дон Джустино взял за правило никогда не защищать невиновных. Кому нужны идиоты, попавшиеся в силки закона? Они более чем заслуживают своей участи. То обстоятельство, что арестованный и в самом деле убил Мулена, одно только и свидетельствовало в его пользу. Оно делало его достойным риторических усилий дона Джустино. Все его клиенты неизменно были виновны и неизменно избегали наказания. "Я никогда не защищаю людей, которых не могу уважать", -- так говорил дон Джустино.
Поначалу его выступление казалось отчасти бессвязным, и говорил он негромко, как бы обращаясь к небольшому кружку друзей.
Какое чарующее место, остров Непенте! Он увезет с собой приятнейшие воспоминания о его красоте, о добродушии местного населения. Этот остров подобен раю земному, такой он зеленый, так далек от всяких опасностей. И все же нет на земле мест, вполне безопасных. Случившееся третьего дня извержение -- как оно, должно быть, всех здесь напугало! И какое счастливое избавление выпало им пережить благодаря верховному вмешательству Святого Покровителя! Почти никакого ущерба, ни единой достойной упоминания жертвы. Плодородные поля остались нетронутыми; матери, отцы и дети вновь могут выходить на них ради своих дневных трудов и вечерами, усталые, но довольные, возвращаться домой и садиться за семейную трапезу. Семейная жизнь, священный домашний очаг! Гордость, сила, становой хребет нашей страны, источник, дарующий подрастающим поколениям начальные представления о благочестивой и праведной жизни. Ничто в мире не способно заменить домашнего влияния, поучительного примера родителей -- ничто! И у этого несчастного отрока, которому ныне грозит тюремное заключение, у него тоже была мать. У него была мать. Понимают ли судьи все значение этого слова? Понимают ли они, как страшно разорвать эти священные узы, лишить мать поддержки и утешения, даруемых сыном, которого она лелеяла дитятей? Пусть они вспомнят обо всех великих людях прошлого, про которых мы знаем, что у них были матери -- о Фемистокле, Данте, Вергилии, Петре Пустыннике и мадам Ментенон -- как эти люди достигли славы земной? В чем секрет их величия? В полученных в юные годы любовных наставлениях матерей! Их, когда они еще были детьми, никто не вырывал из любящих материнских рук.
Уже многие плакали. Однако оратор сообразил, что где-то сбился. Заглянув для справки в клочок бумаги, он двинулся дальше, сохраняя ту же интонацию дружеской беседы.
У него не было матери. Он сирота. Сирота! Понимают ли судьи все значение этого слова? Нет, он не смеет просить их представить себе все, подразумеваемое этим горьким словом. Сирота. Не иметь никого, способного преподать тебе урок благочестия... вырасти диким, всеми брошенным, презираемым... Способен ли человек, поставленный в столь ужасные, неестественные условия, не сбиться с пути? У всех остальных есть родители, к которым можно обратиться за советом и наставлением, и только он один лишен этого благословения Божия. Подходить к нему с теми же мерками, что и к этим счастливцам, жестоко и нелогично. Пусть Суд припомнит имена тех, кто уклонился от узкого, предначертанного долгом пути, не все ли они принадлежали к этому несчастному разряду людей? Не можем ли мы с уверенностью заключить, что у каждого из них не было матери? Таких людей должно жалеть, протягивать им руку помощи, а не карать их за то, в чем повинна не натура их, но ненормальная жизненная ситуация. Есть ли у христианина задача благороднее, нежели спасение стоящего на краю погибели юноши, к тому же лишенного матери? Мы ведь, благодарение Богу, по-прежнему живем в христианской стране, несмотря на все возрастающий приток ни во что не верующих чужеземных элементов, грозящих сокрушить нашу старинную веру в Бога. Мы по-прежнему почитаем Мадонну, равно как и Святых. Их бесценные мощи и иные священные амулеты по-прежнему доказывают нам свою силу в годину опасности.
Амулеты -- ах да, хорошо, что он вспомнил.
Убить человека, чтобы завладеть имением его есть преступление, ничем не извиняемое. Но что сделал этот отрок? Рассмотрим вначале так называемое ограбление. Так вот, никакого ограбления не было, несмотря на тот печально известный факт, что карманы этого протестанта, этого чужеземца, лопались от денег. Его клиент одолел соблазн --соблазн почти необоримый -присвоить чужое золото. Об этом не следует забывать! Скрупулезнейшее расследование не смогло обнаружить ничего за вычетом единственной монетки, к которой он приделал веревочку и которую повесил себе на шею. Мотивы, а не дела! Каковы же были мотивы, подтолкнувшие его к совершению столь странного поступка? Бессознательное применение гомеопатического принципа. Он взял монету, дабы она охраняла его, ибо по-детски верил, что в будущем она сможет защитить его от оскорблений, которые ему приходилось доныне сносить.
И пока публика гадала, что бы могли означать последние слова, дон Джустино произвел прославившую его смену интонации, и загремел:
-- Долой чужеземцев! Мы, католики, знаем, что такое чужеземцы, мы знаем, как они исподволь творят зло и в высших, и в низших сферах. Невозможно раскрыть газету, чтобы не обнаружить очередного проявления их всеобъемлющей порочности. Они пятнают безбожным развратом нашу прекрасную землю. Высшие лица государства, самые министры Короны подвергаются мерзостно замаскированным попыткам подкупа и развращения. Каждой скромной крестьянской девушке, каждому ребенку грозит скверна их грязных мыслей. Мы знаем их -- донесения нашей полиции, архивы наших судов свидетельствуют об их разлагающем влиянии. Это чума, зараза! Кто может сказать, какие предложения были сделаны моему подзащитному -- какие грязные предложения, коварно подкрепленные звоном иностранного золота? Слабый человек мог бы поддаться на них. Но несчастная жертва сделана из иного материала. Она принадлежит к иному разряду людей -- к разряду героев. Какие терзания ни одолевали его душу, он все же выбрал честь, а не позор. В порядке самозащиты...
На этом месте великий депутат вынужден был прерваться. Синьор Малипиццо упал в обморок. Пришлось вынести его из зала суда.
Впрочем, это уже не имело значения, поскольку слушание почти завершилось, осталось выполнить лишь кое-какие формальности. Дело было выиграно.
Люди немного рассердились, что их лишили возможности дослушать достославные речи дона Джустино. Ничего не поделаешь. Повезет в другой раз. Затем они стали задаваться вопросом, с чего бы это свалился Судья? Одни винили жару, другие -- приступ его старой болезни. Большинство сошлось на том, что обморок вызвало красноречие Депутата. Ораторский дар дона Джустино действительно подействовал на Судью, но далеко не так сильно. Просто он заранее решил в критическую минуту упасть в обморок -- для пущего эффекта. Умный был человек. И исполнил он это прекрасно, потому что всю ночь репетировал. Дон Джустино, разделявший общее мнение, был очарован подобной данью его таланту. Вообще местный Судья произвел на него благоприятное впечатление, его позиция оказалась безупречно корректной. Совсем неплохой человек, даром что франкмасон. Пусть остается непентинским судьей, от добра добра не ищут.
Депутат освободил арестованного, этого было не избежать. Зато русские так остались сидеть в тюрьме, что несомненно делало честь синьору Малипиццо...
ГЛАВА XLVI
Весть об аресте Петра Великого поразила госпожу Стейнлин точно громом. Она плакала так горько, как никогда еще не плакала в жизни. Затем к ней вернулась рассудительность и она вспомнила о мистере Ките, чья дружба с Судьей была у всех на устах. Не сможет ли он ей помочь? Будучи женщиной по натуре порывистой, она бросилась к этому джентльмену и излила ему свое горе. Мистер Кит отнесся к ней с полным сочувствием. Он пообещал сделать все, что сможет и прямо сегодня.
Между тем, Учитель чахнул в тюрьме. Охотников вступиться за него не нашлось даже среди Белых Коровок, новая их партия, клика молодых экстремистов, только радовалась, что он больше не мешается у них под ногами. Один лишь городской врач попытался встать на его защиту, именем франкмасонского братства заклиная Судью освободить Мессию, дабы он, городской врач, мог продолжить лечение, к которому старик привык и за которое он, опять-таки городской врач, получает регулярное вознаграждение.
-- Подумайте о моей жене и детях, -- сказал он Судье.
Однако на этот раз синьор Малипиццо вовсе не имел намерения расставаться со своей добычей. Он пребывал в дурном настроении: дон Джустино несколько расшатал его нервы. Посредством молниеносного обмена знаками, понятными только Избранным, он отчитал просителя, высказавшись в том духе, что врачу, способному выжить, лишь практикуя среди bona fide(64) пациентов, не следовало бы подаваться во франкмасоны.
Тогда врач попытался воззвать к его человеколюбию. Старик нуждается в лечении, которое с равным успехом можно проводить и в тюрьме, что же касается гонорара, то его вне всяких сомнений рано или поздно выплатят.
Но Судья и тут оказался непреклонен, проявив твердость поистине адамантовую. Что хорошо для местного жителя, сказал он, хорошо и для развратного старикашки-иностранца. Ставить клизму в тюрьме! Больше он ничего не хочет? Может, ему еще жаренную рыбу со спаржей подавать?
Из снисхождения к летам и положению Учителя ему отвели в особую камеру в верхнем этаже местной тюрьмы -- считалось, что в ней легче дышится. Бедный старик не понимал, куда он попал -его запихали в какую-то комнату и заперли дверь. Проходили долгие часы. Он сидел на неудобном тростниковом стуле, сложив руки на животе. Что-то уже немного давило в этой части тела. И голова казалась тяжелой. Не сознавая как и почему, он попался в ловушку, будто какой-нибудь бессмысленный зверь земной. Когда его выпустят отсюда? И когда появится тот добрый господин со своей машинкой?
Сквозь маленькое, но снабженное плотной решеткой оконце проникал дневной свет. С места, на котором сидел старик, не было видно ни людей, ни лошадей, ни деревьев -- ничего, кроме четырех квадратиков густой синевы. Море! Он часто задумывался о море, о том, зачем оно здесь. Это бессмысленное множество воды очень смущало его ум. Ее даже пить нельзя. Он ничего не ведал о древних языческих сказаниях -- о старике Посейдоне, о белорукой Левкофее, о беспечных спутниках Тритона и среброногой Тетис, скользящей по мирным, залитым солнцем водам; ничего не знал о светлой, рожденной морем богине, от чьей красоты содрогались людские сердца. Его идеал Венеры имел несколько более земную природу, включая в себя жен и дочерей армейских генералов и чиновников, желавших продвижения по службе, и порой его получавших.
Ее даже пить нельзя! На Святой Руси ничего такого не встретишь. Бог никогда бы этого не допустил. Бесполезность моря всегда ставила его в тупик, а временами внушала и смутные опасения. Вид этой бесконечной сияющей глади расстраивал его представления о мире. Для чего Бог создал воду, когда суша гораздо полезнее? Он часто ломал себе голову над этим... Для чего?
И вот теперь, на закате дней, ему, терзаемому небывалыми муками, внезапно открылось истина. На него снизошло Откровение. Вот так вот взяло и само снизошло.
Рыбы.
То был последний проблеск разума, последняя вдохновенная мысль, лебединая песня. Где же еще жить рыбам, как не в воде? Столько долгих лет эта истина оставалась от него скрытой. Ах, если бы ученики были рядом, чтобы внести ее в "Златую Книгу"!
Да, но почему -- почему рыбы должны жить в воде? И почему воды так много, а рыб так мало? Почему рыбы не могут жить на суше? Все были бы этому только рады. Неисповедимы пути Господни...
И ослепленные глаза его переползли с внушающих тревогу синих просторов на стену камеры, бывшую некогда белой, но ныне исчерканную непристойными шутками и рисунками, следами досуга нескольких поколений арестантов. Надписи, как и всякая письменность, остались ему непонятными. Но некоторые из настенных художеств мало что оставляли воображению. Зрелище его опечалило -- не столько непритязательные картинки, сколько непонятные письмена. Он никогда не питал доверия к письменному слову. К чему все эти странные буковки, такие ненужные, такие опасные для жизни православного христианина? Если у одного брата есть что сказать другому, для чего это записывать?
Он перевел взгляд на соломенный матрасик, предназначенный для его ночного отдыха. Матрасик что-то такое напоминал из давней монастырской жизни. Тогда ему тоже приходилось спать на низком, едва приподнимающимся над полом ложе. В те дни его донимали трепетные видения, это было давно, так давно, что и Первое Откровение еще не было явлено миру. На него вдруг повеяло дыханием стародавней Руси. Он вспомнил дюжих, жизнерадостных крестьян, песни и пляски порой сенокоса, благоухание земли, реки, медлительно катившие по равнинам свои бурые, илистые воды, тихие, долгие вечера. Он вновь ощутил пронзительное очарование грусти, нежного томления, как бы парящего в бледном русском небе, проникая в самую душу этой бесконечной земли.