– Руки вверх!
   Обернувшись, я увидел Дороту, которая выставила указательный палец, словно пистолетное дуло.
   – Пах-пах-пах, пах-пах-пах! Ну, братец, скажу я тебе, вот это картина! Бах, бах! Враги бездыханными валяются на дороге. «Вера-Крус»! [14]Ты ничего подобного не видел. Бах! Бах-бах-бах! Хочешь, я схожу с тобой еще раз? Бах-бах-бах! Бах!
   – Хорошо, пойдем, но убери свой кольт, потому что собирается толпа.
   Прохожие оглядывались на нас, а какие-то два парня даже остановились.
   – Ты не мог бы стать ковбоем. Тебя пугают какие-то несчастные прохожие. Хочешь, я мигом наведу порядок и разоружу их?
   – На этот раз прости их!
   – Ну, ладно, раз уж ты просишь об этом. Ты домой? Я могу тебя проводить.
   На этот раз ее предложение меня обрадовало, Я боялся одиночества.
   – Знаешь что, – сказал я, – зайдем ко мне. У меня есть немного коньяку, сообразим что-нибудь перекусить.
   – Не знаю. Проводить – пожалуйста. Но заходить домой… Я собиралась сегодня добить эту книжку.
   – «Питера Пэна»?
   – Да! Чего ты смеешься, дурак? Это очень мудрая книжка.
   – Я не смеюсь, а просто улыбаюсь. Почитаешь у меня. Мне сегодня не хочется быть одному.
   – Если так, хорошо. Что-то этот концерт не очень тебя развлек. Надо было послушаться меня и пойти на «Вера-Крус».
   Она пришла ко мне. Я, правда, не знаю, как это произошло. Мы поужинали, выпили по три рюмки коньяку, после ужина Дорота уселась на тахте и принялась читать. Я лег и положил голову ей на колени. У меня даже в мыслях не было, что может что-то произойти. Зачитавшись, она непроизвольно поглаживала меня по голове. И как потом это случилось, я в самом деле не знаю.
   Дорота с шумом захлопнула книжку. Я как раз начал засыпать, в голове у меня теснились какие-то странные цветные видения. Я подскочил.
   – Что случилось?
   – На газоне в шляпе танцевал теленок. Я кончила книжку. Теперь мне действительно пора уходить. Скоро совсем рассветет.
   – Не уходи, ты ведь хотела рассказать мне содержание книги.
   – Ну хорошо. Расскажу, а потом пойду. Ну, слушай.
   Давным-давно дети были птицами и жили в огромном парке на Птичьем Острове. Люди, которые хотели иметь ребенка, писали письмо ворону Соломону, и ворон Соломон посылал к ним птичку, а птичка по пути превращалась в мальчика или девочку. Так было и с Питером Пэном. Он лежал в колыбели в пуховом конверте, родители и родственники вертелись, ласкали его и развлекали. Ему было хорошо, тепло и уютно. Но когда наступал вечер и Питер видел за окном темные силуэты высоких деревьев, которые росли на Птичьем Острове, его охватывали беспокойство и тоска. И вот однажды он услышал, как родители разговаривали о том, кем он будет, когда вырастет. Представив себе, что когда-нибудь он будет взрослым и ему придется, как отцу, носить пенсне, тесный неудобный костюм, ходить с тросточкой и портфелем и, как отцу, выполнять множество нелепых, никому не нужных– обязанностей, произносить тысячи бессмысленных фраз, – представив себе все это, он так испугался, что решил бежать обратно на Птичий Остров, чтобы никогда не быть взрослым. Как-то летним вечером, когда родители вышли из комнаты и оставили открытое окно, Питер Пэн полетел на свою птичью родину. Он не осознавал, что он уже не птица и у него нет ни перьев, ни крыльев, но именно поэтому он и мог лететь. Когда он появился на Острове, птицы отшатнулись от него. Не понимая, в чем дело, он вел себя, как птица, и только потом, после всяких испытаний, уразумел, что он не птица и ничего общего с ними у него нет. Расстроенный, он отправился за советом к ворону Соломону, но тот беспомощно развел крыльями. Ни он, ни кто-либо другой не может изменить того, что Питер перестал быть птицей. Но самое ужасное, что, покинув людей, он перестал быть и человеком. Потеряв веру в то, что он птица, Питер разучился летать и не мог возвратиться к людям. Впрочем, его все равно не приняли бы обратно. Когда он исчез, родители прислали запрос на нового ребенка, и тот занял теперь место Питера. Значит, у него нет другого выхода, как оставаться здесь и быть тем, кем он стал. Но кем же он стал? Птицей? Нет. Человеком? Тоже нет. Ворон Соломон подумал-подумал и сказал: «Ты – Ни то ни се».
   И вот, Питер «Ни то ни се» зажил на Птичьем Острове. Он помогал птицам лепить гнезда, ворону Соломону – сортировать заявки на детей, наигрывал танцующим эльфам на свирели, которую сделал из ивы.
   Он не был ни счастлив, ни несчастлив. И лишь изредка летним вечером, когда издалека, со стороны далеких ворот парка, доносился городской гул, шум машин да перезвон трамваев, а сквозь деревья виднелись темные очертания домов и мерцали уличные фонари, непонятная тоска сжимала ему сердце.
   Дорота выпалила это одним духом, словно выучила наизусть, и у нее получилось это так хорошо, что ее рассказ меня поразил.
   – Ты очень здорово рассказала.
   – А почему бы и нет? Ты считаешь меня идиоткой, а у меня есть литературные способности. По-твоему, эта книга глупая, но глуп ты сам, а книга умная, гораздо умнее разных статей в журналах, которые читает твоя Агнешка.
   – Правда?
   – Правда. Вот ты и есть «Ни то ни се».
   – Я?
   – Ты. И я тоже. Вообще мы все. Я сказала это даже мэтру. Пусть знает! Я так и сказала: «Мэтр, вы – „Ни то ни се“. А он в ответ на это: „Дорота, ты что, спятила?“ А я: „Нет, не спятила. Вы – „Ни то ни се“, и все мы – «Ни то ни се“.
   – Врешь!
   – Не вру.
   – Как ты могла ему это сказать, если ты только что дочитала книгу?
   – Милый мой, я читаю ее уже бог знает в который раз!
   – Зачем же тебе было дочитывать ее до конца, чтобы рассказать мне содержание?
   – Потому что во всем должен быть порядок.
   – Ты или гений или совершенная идиотка.
   – Вот именно. Мэтр однажды сказал мне то же самое.
   – Заладила: мэтр и мэтр! Перестань без конца повторять: мэтр. Как будто нельзя сказать просто: Ксенжак. Ты что, и в постели говорила бы ему мэтр?
   – Говорила.
   – Что?
   – То, что слышишь.
   – Дорота, я, кажется, тебя не понял.
   – Нет, понял. Я и в постели называла его: мэтр. Я так привыкла, что не могу называть его иначе. Его это тоже злило. «Зови меня Эдвард, – просил он. – На спортплощадке – другое дело, а тут зови Эдвард». Но я не могла. Привыкла и не могу иначе.
   – Когда это было?
   – В Будапеште. Когда я вывихнула ногу, и все думали, что это перелом. Мэтр остался со мной, и мы вернулись на день позже. Он был ко мне очень внимателен. Да, очень внимателен.
   – Не сомневаюсь.
   – И знаешь, что он сказал? Он сказал, что…
   – Подожди минуту. Дай собраться с мыслями.
   Я хотел собраться с мыслями, но мне это никак не удавалось. Дорота потушила лампу. Сквозь занавески пробивался свет.
   – Ну, я пошла, – сказала она и принялась одеваться. – Спасибо за ужин.
   Мне показалось, что все это мне только снится. Как в тумане, видел я одевающуюся Дороту, вокруг нее плясали, играя на свирели, Питер Пэн и разноцветные эльфы. Разве это не могло быть на самом деле? После того, что случилось, это могло показаться правдоподобным.
   Я почувствовал, как Дорота заботливо укрывает меня одеялом, и услышал, как она на цыпочках вышла из комнаты.

Эпилог

   – Я знала, что ты способен на сумасбродство, и всегда этого боялась, – сказала Агнешка.
   Через зарешеченное окно виден был курган Костюшки на фоне голубого неба, которое в этот солнечный осенний день было удивительно яркого оттенка. День клонился к вечеру, и небо быстро темнело.
   Не глядя друг на друга, мы смотрели в окно.
   – Ты ужасно неуравновешенный человек, – прибавила Агнешка.
   Я хотел ей возразить, но она опередила меня:
   – Прости, я говорю глупости. Не сердись. Я просто выбита всем этим из колеи. Надеюсь, ты понимаешь: и местом и обстоятельствами. Мне хотелось повидаться с тобой. И вот я пришла. Мне необходимо было увидеться с тобой, а теперь я не знаю, с чего начать, и несу всякую чепуху.
   – Если то, что я натворил, сумасбродство, то я сделал это ради тебя… вернее, из-за тебя…
   – Знаю, знаю, и поэтому меня мучит совесть. Но ты видишь, я пришла. Я должна была прийти и повидаться с тобой. Меня мучит совесть, но сказать, что я чувствую себя виноватой, я не могу. Муки совести и чувство вины – это разные вещи. Конечно, надо было раньше тебе во всем признаться! Но я думала, может, все как-то само утрясется. Я так много в тебя вложила!
   – В чем ты должна была мне признаться?
   Она отвернулась от окна и поглядела на меня. А я по-прежнему смотрел в окно на небо, которое быстро темнело.
   – Нужно ли называть вещи своими именами?
   – Как хочешь…
   – Я считаю, что нужно. Да. Необходимо поставить все точки над i. Но это так трудно и тяжело.
   Она продолжала смотреть на меня. Я провел рукой по лбу, носу, глазам, мне хотелось стереть с лица ее взгляд. Наконец она опустила голову, открыла сумочку и достала носовой платок. Я думал, она плачет или вот-вот начнет плакать, но я ошибся. Она вытерла нос. И сделала это, как интеллигентная, благовоспитанная женщина: деликатно, почти беззвучно. Мне такой способ вытирания носа кажется омерзительным. Потом она спрятала платочек в сумочку и защелкнула ее так громко, что я вздрогнул. Держась за замок сумочки и приоткрыв губы, она стала опять смотреть в окно. Говоря объективно, она была красивой и элегантной, но мне она понравиться не могла. Я злился на нее за то, что она пришла. Меня подмывало вышвырнуть ее за окно, и в голову пришла нелепая мысль, что я не смогу этого сделать из-за решетки. С какой стати мне лезли в голову такие дурацкие мысли? Все равно я не вышвырнул бы ее в окно.
   Молчание длилось бесконечно, а мне не хотелось вызывать ее на разговор.
 
   В вестибюле ресторана «Феникс», возле гардероба, трое мужчин крепко держали меня, хотя я даже не пытался вырваться. У меня была рассечена губа, лицо вспухло. Болела нога, куда меня лягнул самый низкорослый из этой троицы, с розовой круглой физиономией. Я подумал, так, наверно, выглядел святой Станислав Костка, которого я недолюбливал, считая лицемером. Те двое выкручивали мне руки, а святой Станислав Костка держал меня за лацканы и, вплотную придвинув ко мне физиономию, тихо, самозабвенно и виртуозно ругался. Некоторое время я терпел, а потом слегка наклонил голову и наподдал ему как следует. Я сделал это не от злости – никакой злости я не чувствовал, а просто от скуки. Слишком медленно тянулось время до прибытия милиции. Святой Станислав Костка взвыл, схватился за нос, и все трое снова набросились на меня. Но это продолжалось недолго, потому что послышался пронзительный вой сирены, и в вестибюль вошли два милиционера в фуражках с ремешками под подбородком. Они шли медленно, и когда те их увидели, то перестали меня избивать и отпустили. Я достал носовой платок и вытер нос. Зеваки, глазевшие на все происходящее с живым интересом и даже возбуждением, казались усталыми, были полны отвращения. Они начали молча пятиться, а гардеробщик глупо захохотал, но внезапно умолк и, открыв рот, глядел на приближавшихся милиционеров.
   – Добрый вечер! – сказал сержант. – Приятно видеть, как вы тут развлекаетесь.
   Второй милиционер, без знаков различия, ковырял зубочисткой в зубах, устремив отсутствующий взгляд куда-то в сторону, и казалось, происходящее его нисколько не занимало.
   – Сержант, – сказал тот, который выкручивал мне левую руку и которого я двинул по скуле. – Он хотел убить женщину, а когда мы бросились ее защищать, он накинулся на нас…
   – Однако я видел, что били его вы.
   – Но, сержант… – воскликнул тот, что вывертывал мне правую руку и получил удар в живот, от которого скорчился и отлетел к столу, за столом сидел толстый, прилизанный блондин в компании четырех женщин разных возрастов. Стол опрокинулся, толстяк барахтался на полу, а женщины подняли визг.
   – Они говорят правду, я действительно хотел убить женщину, – сказал я.
   Сержант холодно взглянул на меня.
   – Вас никто не спрашивает, – громко, не без раздражения, отчеканил он.
   Я пожал плечами, а святой Станислав Костка воскликнул:
   – Да, хотел убить. Она спокойно стояла около бара и пила апельсиновый сок, а он ни с того ни с сего бросился на нее с криком, что убьет, обзывал ее последними словами и, схватив за горло, начал колотить головой о край стойки, а когда мы поспешили на помощь, он избил и нас, прежде чем нам удалось его скрутить. Он утверждает, что он Арене, но разве Арене может себя так вести? Мы обшарили его карманы, но не нашли никаких документов. Разве он может быть Аренсом? Он двинул меня изо всей силы головой в нос. Нос, наверно, сломан.
   Сержант стрельнул в меня взглядом и сказал:
   – Нет, это не Арене. Кто он, мы выясним, будьте спокойны.
   – Я так и сказал, – заявил тот, который получил от меня в живот. – Арене должен возбудить против него дело. Мы будем свидетелями.
   – Увы, – отозвался сержант. – Вы будете не только свидетелями, но вам еще придется дать объяснения, кто вам позволил брать на себя обязанности милиции и обыскивать этого человека.
   Все трое растерянно переглянулись, а святой Станислав Костка произнес:
   – Он хотел убить женщину, а меня ударил по носу.
   – Мы выясним обстоятельства дела. А пока прошу предъявить документы. Где якобы пострадавшая?
   – Вовсе не якобы. У женщины разбита голова, и она доставлена в медпункт, – сказал тот, который заработал по скуле.
   Он произнес это с заискивающей, неуместной улыбкой.
   Милиционер с зубочисткой взял у них документы и начал списывать данные.
   Мне сделалось немного жаль эту троицу. Возможно, это были солидные и порядочные граждане, которые пришли повеселиться и поступали в соответствии со своими убеждениями, а я втянул их в глупую историю.
   – Мы действовали в целях собственной обороны, – воскликнул в отчаянии Станислав Костка.
   – Прежде всего мы защищали избиваемую женщину, – с достоинством сказал тот, который заработал по скуле. – Ее доставили в медпункт.
   – Я это уже слышал, – сухо заметил сержант. – Мы выясним все обстоятельства дела, и могу вас заверить, ошибки не допустим. Однако на будущее советую вам не вмешиваться в компетенцию милиции. Вы свободны. Когда понадобится, вас вызовут. Прошу всех разойтись! – крикнул он и хмуро глянул по сторонам.
   Желающие поглазеть на происшествие дрогнули и, пятясь, начали спускаться по лестнице.
   – Пошли, – обратился ко мне сержант, – будете вести себя спокойно или надеть на вас наручники?
   – Я буду буйствовать и кусаться, – сказал я, а он пожал плечами и легко подтолкнул меня.
   Мы сошли вниз. В машине некоторое время царило молчание. Сержант сидел рядом со мной на заднем сиденье, а милиционер с зубочисткой – за рулем. Сержант посвистывал сквозь зубы и неожиданно сказал:
   – Что ты вытворяешь?
   – Ничего. Я хотел убить женщину.
   – Перестань валять дурака. Что на самом деле произошло в «Фениксе»?
   – Я должен рассказывать?
   – Как хочешь. Так или иначе, из этой истории я тебя вытяну.
   – Я не прошу тебя об этом.
   – Я тоже тебя не просил, тогда на ринге, когда ты мог меня нокаутировать, но не сделал этого. Скажи, что с тобой? Ведь ясно, это случилось не по твоей вине.
   – Почему ты так уверен?
   – Просто я знаю тебя. Это не в твоем стиле.
   – Каждый рано или поздно совершает поступки не в своем стиле, и окружающих это удивляет. А все оттого, что ни у кого нет стиля, все только прикидываются.
   – Ты держал меня в вилке. И мог нокаутировать, но позволил дотянуть до конца. Тогда ты тоже прикидывался?
   – Не помню. Возможно. Нам тогда было по семнадцать лет.
   – Зато я помню. В зрительном зале сидела девушка, за которой я ухаживал, и ты это знал.
   – Ты скучен и сентиментален.
   – Это было в твоем стиле. Но я и так тебя знаю. Я вытяну тебя из этой истории, даже если ты виноват. Я знаю тебя, и все тебя знают.
   – Никто меня не знает. Глупости. Куда мы едем?
   – Как куда? Домой. Сковронский, сверни на аллею Словацкого. Ты все еще там живешь?
   – Вези меня в отделение, Космаля.
   – Не глупи. И не волнуйся. Кто эта женщина?
   – Леля «Фиат – тысяча сто».
   Сержант Космаля присвистнул.
   – Из-за которой Шиманяк покончил с собой?
   – Та самая.
   – Ты в самом деле хотел ее убить?
   – Да.
   – Почему?
   – Думал, тогда все образуется.
   – Что все? Месть за Шиманяка? С таким опозданием?
   – И это. Но не только. Вообще все.
   – Не понимаю.
   – Тебе незачем понимать.
   – А если бы эти трое не вмешались, ты убил бы ее?
   – Дело не в них. Я просто не в состоянии был ее убить. Не знаю, как это делается. Еще один раз свалял дурака. Я – «Ни то ни се». И ты – «Ни то ни се». Все мы – «Ни то ни се».
   – Ну ладно, ладно. Мы – «Ни то ни се». Это может с каждым случиться, и каждый может спьяна накуролесить. Проспишься и обо всем забудешь. И мы забудем, верно, Сковронский?
   – Ясно, – отозвался Сковронский и чертыхнулся, так как изо рта у него выпала зубочистка.
   – Этих паршивых свидетелей нечего бояться. Я нарочно припугнул их. Они будут счастливы, что ими больше никто не интересуется. Что же касается Лели «Фиат – тысяча сто», то я беру ее на себя. Даже если она узнала тебя, у меня найдутся аргументы, которые заставят ее успокоиться.
   – Не мучай меня, Космаля, и не болтай, поехали в отделение.
   – Выспишься, и все будет в порядке. Не бойся, у меня не будет из-за тебя неприятностей. И никто тебя не осудит из-за глупой драки по пьянке. Особенно сейчас, накануне мемориала. Это правда, что ты бежишь на пять тысяч?
   – Космаля, пойми меня, я не пьян, и делай то, что я тебя прошу. Ведь мы с тобой взрослые мужчины! На ринге, когда нам было по семнадцать лет, мы умели уважать друг друга и уже тогда были мужчинами. Уже тогда! А теперь? Теперь меня в основном окружают жалкие посредственности, им может перевалить за тридцать, но они все равно не мужчины и никогда ими не будут. Я боюсь сам превратиться в такого вот серого слизняка, но я не хочу этого и изо всех сил сопротивляюсь. Послушай, что я тебе скажу: ты думаешь, я не нокаутировал тебя из-за девушки, в которую ты был влюблен. На самом деле это было не так. Ты избежал нокаута, потому что я хотел ей понравиться, показать, какой я великодушный. А потом я переспал с ней. Вот видишь? Послушай, мне хотелось быть в жизни благородным и справедливым, всегда быть хозяином своего слова, никому не изменять, никого не обманывать, но у меня из этого почему-то ничего не получалось. Нет такого закона, который карал бы за то, что кто-то хотел поступать в жизни хорошо, а на деле выходило у него наоборот, и нет закона, по которому меня могли бы привлечь к ответственности за ужасное оскорбление, нанесенное мной одному человеку. Я хочу начать жизнь сначала, хочу жить абсолютно честно. Но сначала нужно перечеркнуть все, что было до этого. Если ни один суд не может определить мне меру наказания за обман и измену девушке, которой я дал клятву, да еще какую, пусть суд покарает меня за что-то другое. Какая разница? Я вижу, ты меня не понимаешь, а более доходчиво объяснить я не в состоянии! Мне трудно растолковать тебе, почему я поступаю именно так. Может, потому, что я прочитал роман «Воскресение» и Нехлюдов пришелся мне по душе, как никто другой. Может, из гордости и высокомерия я не желал приноравливаться к жизненным нормам, установленным людьми, живущими рядом, потому что эти нормы кажутся мне лицемерными и фальшивыми. А может, просто я стукнулся головой, когда в детстве делал сальто. Слушай, Космаля, едем в отделение, хватит валять дурака!
   Сержант Космаля, наморщив лоб и втянув голову в плечи, внимательно слушал меня. Когда я кончил, он с минуту как бы боролся с самим собой, и на лице его видны были следы большого беспокойства и напряжения. Наконец он выпрямился и бросил водителю:
   – Поворачивай, Сковронский. Едем в милицию. – А потом обратился ко мне: – Не будь свиньей и не думай, будто это из-за той девушки. Впрочем, я не верю твоим россказням. Ты все выдумал. Ты лучше, умней и образованней меня, поэтому я должен уважить твою просьбу, хотя, по-моему, это страшно глупо.
 
   Агнешка снова раскрыла сумочку, снова достала носовой платок и снова тем же манером вытерла нос.
   – У тебя насморк, – сказал я.
   Она вздохнула:
   – Значит, необходимо рассказать обо всем?
   – Если ты считаешь нужным, рассказывай.
   Я чувствовал себя усталым и мечтал только о том, чтобы она поскорее ушла.
   – Да. Я так считаю. Я долго оттягивала разговор начистоту. В оправдание себе я могу сказать, что оттягивала его, чтобы сказать правду самой себе. Я не люблю тебя, Марек, и никогда не любила. Верно ли я поступаю, говоря тебе об этом именно теперь? Да, я уверена, что верно. За этот год ты сможешь все обдумать и понять. Разве не хуже было бы, если бы ты вернулся из тюрьмы с надеждой, что я тебя жду и наши отношения могут наладиться? Не правда ли, это было бы еще хуже?
   Я поддакивал ей, опустив голову. Мне не хотелось, чтобы она видела, как 'меня душит смех. Искренний, чистосердечный смех.
   – Хорошо, что ты с этим согласен. Мы знали, так будет лучше. Мы так решили. Я и Михал… Знаешь, мы хотим пожениться… Это тянется между нами уже давно. Не думай, для меня это было не легко и не просто. Ты много для меня значил и продолжаешь в некотором смысле значить. Мы с тобой встретились в трудное для меня время. У меня были неудачи, я во многом разочаровалась и вообразила, что достаточно посвятить свою жизнь человеку, который в тебе нуждается, и утраченное спокойствие и гордость вернутся. Сначала так оно и было. Хотя мне мучительно трудно было изображать из себя женщину, которая бы тебя устраивала и нравилась бы тебе. По существу, я совсем другая и ты, собственно, меня не знаешь. Я хотела сделать из тебя человека и была счастлива, что оказываю на тебя влияние и ты меняешься к лучшему, но потом наступил роковой момент, и мне стало ясно, что это ошибка и в жизни ничего нельзя сделать с помощью силы. А потом я познакомилась с Михалом, верней, ты меня с ним познакомил, и все перепуталось. Я чувствовала: надо как можно быстрее тебе все рассказать, но у меня не хватило смелости, ведь я, к своему ужасу, видела, как я тебе необходима, что ты не в состоянии без меня жить и разлюбить меня тебе будет нелегко. Я видела также: ты понимаешь, что у нас что-то неладно, и Ужасно страдаешь, боясь меня потерять. Я не раз принимала решение объясниться с тобой и во всем признаться. Но каждый раз откладывала, боясь причинить тебе страдание. Весь день накануне концерта я провела с Михалом. Мы переговорили обо всем и решили, что необходимо выяснить отношения. Ты не представляешь, как Михал к тебе привязан. Для него это тоже мучительно. Он очень переживает. После концерта мы с ним встретились и поняли, что оттягивать больше нельзя, что мне сейчас же, немедленно надо встретиться с тобой и рассказать обо всем. Я хотела пойти к Артуру, вытащить тебя оттуда и выложить все без утайки. В подъезде я зажгла фонарик и увидела, как ты стоишь, прислонившись к стене. Ты стоял неподвижно, погруженный в раздумья. Мне не трудно было догадаться, о чем ты думаешь. Я тихо позвала тебя, но ты даже не шелохнулся. И тогда мне снова сделалось страшно, и я отступила. Меня охватил панический страх перед силой твоего чувства и перед тем, что я не могу отвечать тебе взаимностью. Я погасила фонарик и удрала. Зачем, зачем я это сделала? Может, мне удалось бы в чем-то убедить тебя, что-то объяснить, и ты не натворил бы в отчаянии всех этих безумств, которые привели тебя сюда… Ну, мне пора. Будет лучше, если я уйду сейчас. Скажи…
   – Уходи, Агнешка!
   Впереди у меня был год тюремного заключения, а потом адский труд заново начинаемой жизни, жизни абсолютно честного человека. Но я уже знал, что из этого ничего не выйдет. Честность возможна только тогда, когда она – достояние всех людей. Когда кто-то пытается присвоить ее в одиночку, он невольно становится жертвой. Жертвой, не только достойной сожаления, но еще и смешной.
   Значит, я проиграл? Нет! У меня оставалась Йовита. Я никогда не переставал о ней думать. Встреча с ней была единственным ясным и светлым событием в моей жизни. Благодаря ей мне легче было выносить тяготы заключения. Не раз, стоя у решетки и глядя на курган Костюшки, я думал о ней и вел с ней долгие разговоры о том, что произошло и что могло бы произойти. Теперь я знал, что скрывается за курганом. За курганом – антиподы, там живет Йовита. Антиподы далеко, очень далеко. Но разве это так уж важно? Йовита существовала, жила на свете.
   Тюремщик открыл Агнешке дверь. Она замешкалась обернулась ко мне и сказала:
   – Конечно, сейчас это кажется чепухой, не имеющей значения, но ведь с этого все началось, и поэтому я должна тебе сказать: Йовитой была я.
   Осенний день быстро клонился к вечеру, за решеткой небо окрасилось цветами заката. Потемнели очертания кургана Костюшки, заскрежетал ключ в двери, за которой исчезла Агнешка.
   О, я несчастный! О, мои проклятые ослиные уши!
 
    1965