– Ага, – сказал я, – так это ты – Йовита?
Она рассмеялась, как обычно, обнажая зубы.
– Нет, – ответила она, – я не Йовита. Ты на меня не сердишься?
Я не знал, на что мне следовало сердиться: что она не Йовита или что оставила меня на всю ночь ради Леона. Я счел за лучшее выбрать это второе.
– Нет, дорогая, – сказал я независимым тоном. – С какой стати я могу на тебя сердиться? У тебя нет по отношению ко мне никаких обязательств. И я сомневаюсь, выиграл ли бы я дело, подав на тебя в суд за нарушение обещания вступить в брак. Впрочем, Леон действительно великолепно танцует. Если бы я не стеснялся, то сам охотно с ним потанцевал бы.
Я двинулся дальше. Она бежала рядом торопливыми шажками.
– Я не понимаю, из-за чего эта истерика. Только потому, что я несколько раз станцевала с другим? – воскликнула она.
Я вдруг сообразил, что с этой девушкой мы едва знакомы, а разговариваем так, словно уже давно связаны.
– Истерика? Кто закатывает истерику?
– Ты!
– Я?
– А кто же? Ты обижаешься, исчезаешь потому, что я пошла танцевать с другим. Но я должна была с ним потанцевать. Ведь сначала я покинула его ради тебя. Не следовало ли мне быть справедливой? А ты уходишь, не попрощавшись, и вынуждаешь меня бежать за тобой по морозу.
Я уже знал: она не из-за Леона спрашивала меня, не обиделся ли я. Но сделал вид, что не знаю.
– Тогда почему ты спрашивала, не обиделся ли я? Видимо, ты сама чувствуешь, что неправа.
– Не беги как сумасшедший, – бросила она зло, – разве ты не видишь, что я запыхалась? И вообще, куда мы идем?
Я сбавил шаг. Она взяла меня под руку. Я ничего не говорил ей. Мне не хотелось предлагать ей пойти ко мне. Это прозвучало бы недвусмысленно. Такая недвусмысленность меня пугала.
– Ведь не будем же мы все время разгуливать пэ морозу. Почему ты не пригласишь меня к себе позавтракать? Ты же Йовиту приглашал.
– Объясни, зачем ты мне морочишь голову? Ты – Йовита.
Она остановилась и засмеялась.
– А ты – болван. Абсолютный болван. Посмотри мне в глаза. Ты, должно быть, совершенно пьян. У Йовиты глаза черные, как уголь. У меня, да будет тебе известно, раз ты сам этого не заметил, глаза карие. Ты видел только ее глаза, но и их не запомнил. Расскажи я ей об этом, она бы еще больше расстроилась.
– Перестань наконец издеваться надо мной. Объясни всю эту историю с Йовитой.
Я посмотрел ей в глаза. Они были темно-карие. Агнешка прищурила их и чуть грустно улыбнулась, как бы сожалея, что они у нее не черные. Мы двинулись дальше.
– Я все время собираюсь рассказать тебе о Йовите, – произнесла она с нетерпением, – а ты меня не слушаешь или прерываешь. Вскружил девушке голову, а теперь даже слышать о ней не хочешь. Вот каковы вы, мужчины!
– Перестань надо мной издеваться!
– А ты так серьезно относишься к этой истории?
– Знаешь, Агнешка, ты просто невыносима!
– А ты глуп, как пробка. Иногда ты понимаешь шутку, а иногда теряешь чувство юмора и не разрешаешь пошутить. Но я вполне серьезно говорю тебе, ты произвел на Йовиту большое впечатление. Она была очень огорчена, что ты ее не дождался.
– Не дождался? Она сама от меня улизнула.
– Ты, по-моему, каждую женщину готов обвинить в том, что она улизнула, как только она тебе надоест. Как меня сегодня.
Я вздохнул и устало покачал головой. Мы шли по направлению к моему дому. Я живу на аллее Словацкого. У маменькиного доктора некогда был здесь кабинет для приема больных. Доктор уступил мне его, а спортклуб уладил вопрос с жилищным отделом. Агнешка широко шагала, стараясь идти в ногу со мной. Она шла, опустив голову, над чем-то задумавшись.
– Ты был пьян? – спросила она. – Признайся.
– Сегодня? Нисколько.
– Нет, тогда, в Академии художеств.
– Ах, тогда? Ну, может быть, слегка. Не очень. У меня вообще крепкая голова.
– Ты был пьян. Если ты хоть минуту мог думать, что я – Йовита, значит, ты был пьян. Разве ты не заметил, что по-польски она говорит с акцентом?
Я задумался.
– Нет, не заметил. Разве она иностранка?
– Полька. Но ее родители эмигрировали еще до войны в Австралию. Она там родилась. Собственно, она превосходно говорит по-польски, но с чуть заметным акцентом. Ты должен был основательно набраться, чтобы не заметить этого.
Я думал не о Йовите, а об Агнешке, о том, что мы идем вместе, что направляемся к моему дому, что она близкий мне человек, хотя еще несколько часов назад я даже не подозревал о ее существовании.
– Акцент тут ни при чем, – сказал я, – если ты встречаешь кого-то на исходе ночи, в восточной одежде и с маской на лице, трудно уловить еще и особенный акцент.
– Ты огорчен тем, что я не Йовита?
– Перестань пристегивать ко мне эту Йовиту. В чем дело?
– Ведь ты же сам затеял этот разговор.
– Я?
– Кто же еще?
– Конечно, мне интересно было бы что-то узнать о ней. Это была забавная и очень странная история. Но теперь она меня не очень занимает. А ты устраиваешь из этого невесть что…
– Но ведь ты сам спрашивал. А когда я начинаю рассказывать, ты не слушаешь. Ты ведешь себя довольно странно.
– Ничего странного в этом нет. Она больше интересует тебя, чем меня.
– Это, пожалуй, моя единственно близкая подруга.
– В таком случае она в самом деле начинает меня интересовать.
– Ты иногда такой глупый, что просто хоть плачь! Разговариваешь со мной, как пожарник, который подъезжает к кухарке в расчете на свиную отбивную или на что-то еще.
– Что значит, «что-то еще»?
– Почем я знаю? Может, на бутылку пива или на сто граммов водки.
– Ну и сравнения у тебя!
– Ох! Опять обиделся.
– Совсем не обиделся. Я просто удивляюсь, откуда у тебя такие сведения. От родителей? Теперь нет ни таких пожарников, ни таких кухарок. Пожарник теперь делает доклады, заседает в почетных президиумах, выступает по телевидению и участвует в дискуссиях о воспитании молодежи. Кухарки и котлеты ему и не снятся.
– Но пожары-то он все-таки тушит?
– Только по необходимости.
– Ну, а кухарки?
– Что кухарки?
– Какие теперь кухарки?
– Кухарок в наше время просто нет.
– Скажешь тоже! А кто же готовит обеды?
– У женщин, которые готовят, ничего общего нет с прежними кухарками. Это те могли припрятать в духовке свиную отбивную для своего пожарника или отложить деньги на книжку. А теперь они – члены Женской лиги, им преподносят цветы и подарки к Женскому дню, и все они большие специалистки по части прав и обязанностей женщин в Народной Польше. Кстати, слово «женщина» означает скорее не пол, а некую расу, или класс, угнетенный в прошлом, который гордится тем, что был угнетен, и тем, что сбросил с себя иго. Поэтому они преисполнены уверенности в себе и задирают нос, а это может плохо кончиться.
– Что именно?
– Женщины могут плохо кончить. Пол – это пол, и ничего с этим не поделаешь.
– Как тебе не стыдно молоть такую чепуху?
– Нисколько, потому что это чистейшая правда.
– И, кроме того, о пожарниках и кухарках тебе известно не больше моего. А рассуждаешь ты так, будто принадлежишь к другому поколению.
– Я, по крайней мере, лет на пять старше тебя. Тебе, вероятно, двадцать один год, не так ли?
– Двадцать два.
– Ну, значит, я старше на четыре года. Это порядочная разница. Мне во время оккупации было семь лет, а тебе – три года, поэтому о кухарках и пожарниках ты знаешь только понаслышке. А я – нет. Наша кухарка угощала меня конфетами, чтобы я помалкивал, что к ней захаживает пожарник и она кормит его обедом. Вот это была кухарка! Самая что ни на есть настоящая кухарка. Не то что эти, из Женской лиги, с их Женским днем.
Во время оккупации у нас никакой кухарки не было, три раза в неделю приходила убирать хромая, беззубая, изможденная женщина – сестра курьера из суда, который погиб в Освенциме. На нее ни один пожарник не взглянул бы, даже если бы ему посулили самую великолепную отбивную.
Снег падал все гуще, мы шли по аллее Словацкого. Я увлекся своей выдумкой, и мне было наплевать на то, что это ложь, вранье. Зато благодаря ей у меня появилось чувство превосходства над Агнешкой. Но, главное, пожарники и кухарки позволяли забыть о Йовите, которая с беспокойной назойливостью вторгалась в дивную тишину снежной ночи. Агнешка спрятала лицо в воротник и слегка наморщила лоб. Мы прошли мимо маленького домика, утопавшего в снегу. В Кракове немало таких домишек. Трудно сказать, что в них сейчас, что было раньше. Конечно, есть люди, которые это знают. Им не надо строить догадок. Домик напоминал этакого добродушного мужчину в белой меховой шапке. В жизни я никогда не встречал добряка в белой меховой шапке, и, возможно, его вообще не существует. Тем это было забавнее. Все вокруг выглядело забавным. Все белое, невесомое и пушистое. Даже пьяный, который при встрече с нами сказал: «Привет, партизаны!» Меня клонило в сон. Но это был не обычный сон, а сонные грезы. Все было сном. Только Агнешка была явью и поэтому казалась привлекательней сна. До моего дома осталось шагов пятнадцать. Но и это расстояние показалось мне бесконечным. Мне захотелось поцеловать ее, поцеловать как можно нежнее и мягче. Это надо сделать ради нее, подумал я, и ради снега и пустынности, что вокруг нас, и еще потому, что я сильный, как атлет. Я остановился, взял ее лицо в свои ладони и стал разглядывать его, а она улыбнулась неуверенно и вопрошающе, хотя прекрасно понимала, почему я так внимательно ее разглядываю. Я наклонился, чтобы ее поцеловать, но она отстранилась, а потом вдруг прижалась щекою к моей щеке, обняла меня за шею и полураскрытыми влажными губами начала целовать меня в щеку, все ближе и ближе к губам. «Ого, девочка, кажется, опытная», – подумал я и тут же устыдился своих мыслей. Но это получилось как-то само собой, без моего участия. Мне не хотелось быть банальным и циничным, мне хотелось быть возвышенным и чистым. То, что я испытывал к Агнешке, не имело ничего общего с обычным приглашением девушки к себе домой после вечеринки. Наши уста сомкнулись, когда Агнешка вдруг с силой отпихнула меня и отвернулась.
– Нет, нет, – сказала она. – Уходи. Отправляйся разыскивать свою Йовиту. Чего тебе от меня надо?
Тогда я разозлился и, уже не заботясь о том, чтобы быть нежным и деликатным, схватил ее и стал страстно целовать, как Грегори Пек гордую индианку в фильме не помню с каким названием, от которой он, кстати, потом не мог отвязаться. Пораженная Агнешка хотела было защищаться, но на улице было скользко, и мы упали. Мы барахтались в снегу, злились друг на Друга, и нам было не до нежностей. Но Агнешка вдруг начала смеяться, тогда я выпустил ее из объятий и тоже захохотал. Мы сидели рядышком на тротуаре и покатывались со смеху. Неожиданно мы перестали смеяться, посмотрели друг на друга серьезно и стали целоваться по-настоящему.
На другой день я проснулся рано с ощущением, что во вселенной царит мир, гармония и порядок. Окинув взглядом свою комнату, я убедился, что это относится не только к сфере абстрактных представлений, которые охватывали и состояние моей души, но и конкретно к моей жилплощади. Обычно в комнате у меня был жуткий беспорядок. Теперь же она выглядела так, как будто ее хозяин включился в соревнование «за образцовый быт». Я не узнавал собственную комнату. Из кухни доносился звон посуды и прочие радостные шумы, по которым я часто тосковал, просыпаясь по утрам у себя дома в одиночестве.
– Агнешка! – позвал я.
– Что? – откликнулась она.
– Что ты там делаешь? Пойди сюда.
– Я готовлю завтрак.
– Ну покажись хоть на минутку. Поздоровайся со мной.
Она ничего не ответила, послышался только стук падающих кастрюль, вилок или ножей и тихое проклятие. Мне хотелось поскорее увидеть Агнешку. Посмотреть, как она выглядит, потому что, когда я влюблен, стоит мне перестать смотреть на девушку – как я забываю ее лицо. Мне грустно, что приходится настойчиво и напрасно восстанавливать в памяти дорогие черты, но в том их и прелесть, что они ни при каких условиях (исключая достоверные измерения действительности) не желают являться. Кроме нетерпеливого желания скорее увидеть Агнешку, меня мучила еще одна проблема. А именно: как она одета? Я заметил, что женщины, покидая общее ложе, любят напяливать на себя различные части мужского гардероба – пижамы, рубашки, пиджаки, иногда даже кальсоны – и расхаживают в них с известной долей пикантности. Лично я от подобных сцен не в восторге. Мне делается как-то неловко, хотя в конце концов почему не надеть пижаму, это даже трогательно, потому что слишком длинная и широкая, она сковывает движения женщины, придавая им детскую неловкость. Однако все принадлежности моего туалета были аккуратно сложены на стуле. Конечно, не мной, а Агнешкой. Конечно, она могла достать пижаму или рубашку из шкафа, но я был уверен, что она этого не сделает. Ее одежды я тоже не заметил. Значит, она надела вечернее платье или расхаживает полуголой, что женщины тоже ужасно любят и что, надо признать, не лишено очарования, уж, во всяком случае, лучше, чем напяливать на себя мужскую одежду. Не знаю почему, но все это как-то не вязалось с Агнешкой, а какой-либо другой вариант практически был невозможен. Поэтому меня разбирало любопытство: какой из этих нарядов выберет Агнешка. Все они были одинаково неподходящими: в доме прохладно, а потом аромат кофе и звон посуды свидетельствовали о том, что Агнешка занята приготовлением завтрака. Но как же мало я ее знал! Она вошла в комнату энергичной походкой, бодрая, как само утро, весь ее облик как нельзя лучше соответствовал будничной обстановке. Одета она была как и следует, по-моему, быть одетой двадцатидвухлетней девушке утром в будни. На ней, насколько я в этом разбираюсь, была широкая юбка из твида, в светло-коричневую клетку, темно-зеленый мохеровый свитер, зеленые чулки, а, может, колготки? – и коричневые мокасины. Повязавшись фартуком, вернее, полотенцем, она стояла, прислонясь к дверному косяку, и вытирала руки об это полотенце. Агнешка посмотрела на меня смело, даже вызывающе, но с некоторым беспокойством. Наверно, так смотрит укротитель на льва, которого он должен обучить разным фокусам, находящимся в резком противоречии с привычками властелина джунглей.
– Дорогая, – сказал я, – что ты делаешь?
– Пытаюсь установить в доме хотя бы относительный порядок. Боже мой, что у тебя творится! И тебе не стыдно?
– В каждой холостяцкой квартире беспорядок. Только нежная и опытная женская рука в состоянии…
– Не болтай глупостей, – перебила меня Агнешка. Она покраснела от злости. Видно, она восприняла это, как намек, будто она хочет стать хозяйкой в моем доме и поэтому наглядно демонстрирует целесообразность своего присутствия. – Меня нисколько не волнует беспорядок в чужом доме, поверь, у меня нет филантропических наклонностей. Но сама я находиться в бедламе не могу: такой у меня выработался рефлекс. Когда я уйду, можешь возвращаться в первобытное состояние.
Я хотел как бы между прочим сказать: «Ты отсюда никогда не уйдешь», но сообразил, что подлил бы только масла в огонь. Поэтому я улыбнулся:
– Ну, подойди ко мне и сядь рядом со мной, – сказал я. – На одну минутку! Ты можешь поздороваться со мной?
– Нет, – отрезала она и снова удалилась на кухню. Она была оскорблена, что я мог о ней подумать нечто подобное.
Спустя минуту снова забренчала кухонная посуда и послышалось посвистывание. Я не люблю, когда женщины свистят в соседней комнате. Агнешка насвистывала марш из кинофильма «Мост через реку Квай». Но это не имело значения. Ничего хорошего не жди, когда женщина рядом свистит. Когда поет – другое дело. Свист – это не к добру. Ничего хорошего мужчинам он не предвещает. Но тем не менее поведение Агнешки меня радовало. Все, что она делала, было так непохоже на то, что делали другие девушки, которые оставались у меня ночевать. А мне необходимо было что-то новое, иное, мне все время надо было что-то другое. Думаю, что именно из-за этого стремления к чему-то иному моя повседневная жизнь мне так опостылела и казалась такой однообразной.
– Агнешка! – крикнул я.
В ответ послышалось неопределенное бурчание. Однако свист прекратился.
– Агнешка! Когда мы будем завтракать?
– Скоро. Разумеется, ты получишь завтрак. С видом на курган Костюшки.
Впервые со вчерашнего дня, когда мы повалились в сугроб, она намекнула мне на Йовиту. Но я не обратил на это внимания. То есть обратил, но не придал этому особого значения. «Однако она ей все выложила, все, до мельчайших подробностей», – подумал я. И больше ни о чем не подумал.
– Вот здорово! – воскликнул я. – А то я страшно проголодался.
– Только не воображай… – заявила Агнешка и через минуту повторила: – Только не воображай, пожалуйста…
И она снова засвистела.
– Что ты хочешь сказать? Разве мы не будем завтракать?
– Будем. Я уже тебе сказала. Только не воображай, пожалуйста, что я подам тебе завтрак в постель.
Я терпеть не могу завтракать в постели. И ни разу в жизни этого не пробовал. Наверно, у меня кусок в горло не полез бы. Но мне казалось, что заявлять об этом нетактично, и поэтому я решил изобразить разочарование.
– Ничего не поделаешь, – сказал я, – раз ты приказываешь…
– Я ничего не приказываю. Просто не подам тебе завтрак в постель, и все.
– Ничего не поделаешь. Сейчас же надену халат и приду.
– Нет, нет! И не думай даже.
– Ты о чем?
– Никаких халатов. Прими душ, побрейся, оденься – все как полагается, тогда получишь завтрак.
– И башмаки прикажешь надеть?
– Конечно!
Я вскочил с постели и поспешил в ванную комнату. Пустил воду, а сам принялся бриться.
Обычно после девушек в ванной страшный кавардак. Повсюду разбрасывают они свои косметические принадлежности: щеточки, баночки, незакрученные тюбики, флакончики, источающие аромат, пудреницы с рассыпанной пудрой и прочую чепуху, не лишенную прелести, но способную вывести из себя. И даже самые аккуратные устраивают в ванной беспорядок. Они словно демонстрируют победу женского начала над мужским даже в таких мелочах, как туалетные принадлежности. Они нарочно ничего за собой не прибирают, чтобы эти разбросанные по всей ванной «фэктори» и «Рубинштейны» или хотя бы зауряднейшие «лехии» [4]свели на нет присутствие мужчины и утвердили здесь женское начало. Только перед тем как уйти, они небрежным жестом сгребают все это в сумку с бесцеремонностью деспота, который покидает завоеванную им страну. После Агнешки в ванной не осталось никаких следов. Можно бы подумать, что она вовсе сюда не заглядывала, если вообще существуют женщины, которые, находясь долгое время в квартире, ни разу не войдут в ванную комнату. Интересно, зачем они туда ходят и что там делают. Когда я спросил однажды об этом Дороту, она ответила мне, что я круглый идиот.
Я влез в ванну. Вдруг я подумал: как бы вела себя утром Йовита, если бы пришла тогда ко мне. Наверно, иначе, чем Агнешка, но и не так, как другие девушки, те, типичные. Мне бы хотелось, чтобы она когда-нибудь пришла сюда и я мог бы в этом удостовериться. Из любопытства. Я просто так подумал об этом. Здесь не было ничего дурного. Правда, Йовита перестала меня интересовать. Как мог меня занимать этот нелепый мираж одного-единственного вечера, как могла меня занимать девушка, даже лица которой я не видел? Я любил Агнешку. Проснувшись утром, я убедился, что люблю Агнешку, что она именно та девушка, которую я всю жизнь искал. А о Йовите я подумал просто так. Ведь у человека в голове все время проносятся какие-то нелепые, ни к чему его не обязывающие мысли. Высказанные вслух, они прозвучали бы дико, но как можно нести ответственность за мысли, которые приходят вам в голову, когда вы садитесь в ванну. И вообще повлиять на них можно с таким же успехом, как на радио, которое доносится через стену от соседей. Впрочем, я не вспомнил бы Йовиту, если бы Агнешка не упомянула о завтраке с видом на курган Костюшки. Я начал напевать «Мост через реку Квай». Послышался стук в дверь.
– Агнешка, это ты?
– А кто же? Надеюсь, ты не приглашал на утро гостей?
– Агнешка, я люблю тебя.
– Прошу тебя, перестань петь «Мост через реку Квай».
– Я сказал, что люблю тебя.
– Я уже слышала.
– Почему же ты ничего не скажешь?
– Всему свое время. Быстрей вылезай из ванны. Завтрак готов.
– А почему ты запрещаешь мне петь «Мост через реку Квай»?
– Ты страшно фальшивишь. А кроме того, эта мелодия действует мне на нервы.
– Ты же сама только что насвистывала ее.
– Я?
– Конечно!
– Тебе показалось. – Она некоторое время постояла молча перед запертой дверью, потом добавила:
– И вообще тебе кажется невесть что. – Она отошла от двери. Я услышал ее шаги, а через минуту – посвистывание.
Я выскочил из ванной. Эта утренняя Агнешка совсем была непохожа на ту, ночную Агнешку. Она отрекалась от той ночной, раз ей нетерпелось поскорее побежать домой и переодеться. Я влюбился в ночную Агнешку, но эту новую, неведомую, дневную я продолжал любить. По существу, несмотря на кажущуюся разницу, обе они имели общий знаменатель, который я затруднялся точно определить. Возможно, им был тот простой факт, что я ее любил. У меня появились все основания считать, что у Агнешки трудный характер, но я был полон решимости приноровиться к ней, уступать ей во всем, лишь бы ей понравиться. Я тщательно, со вкусом оделся, почистил ботинки и даже волосы смазал бриллиантином, полученным в подарок от Дороты. Я решил держаться сдержанно и с достоинством, словно явился на дипломатический завтрак. Я вошел в кухню, поклонился и хотел спросить, можно ли садиться к столу? Но не успел. Агнешка, которая стояла у окна и смотрела на курган Костюшки, обернулась, подбежала ко мне, закинула на шею Руки и давай целовать. Мы так и не сели завтракать, верней, позавтракали значительно позже.
Я сказал Агнешке, что она моя первая и последняя любовь.
– Сколько раз ты уже говорил это девушкам? – спросила она.
– Говорил, не отрицаю. Но тогда мне это только казалось, а теперь – другое дело.
– Тем девушкам ты тоже говорил, что теперь другое дело?
– Не помню. Пожалуй, нет. Но даже если…
– Какого черта ты мажешь волосы этой гадостью? У меня теперь руки липкие.
– Это бриллиантин «Ярдлей».
– Все равно. Запрещаю тебе пользоваться бриллиантином. Слышишь?
– Да. Я буду делать все, что ты прикажешь.
– Всегда или только сегодня?
– Всегда. До конца жизни.
– Ха-ха, – сказала Агнешка. Она не засмеялась, а именно произнесла: ха-ха.
– Ты мне не веришь?
– Ясное дело, нет. Каждый мужчина плетет одни и те же глупости.
– А ты меня любишь?
– Разве я похожа на девушку, которую можно подцепить на танцах и привести к себе?
– Нет.
– Тогда не задавай лишних вопросов.
– Но ты мне ни разу этого не сказала.
– Зато ты твердишь об этом подозрительно часто. Ты недостаточно современен.
– Разве любовь несовременна?
– Это ты несовременен.
– В чем же суть современности?
– Не знаю. То есть не могу точно сформулировать. Во всяком случае, не в том, чтобы обставить свою комнату вот так, повесить на стены такие вот картины, а на окна такие занавески… Впрочем, занавески еще кое-как сойдут. Но если хочешь, чтобы я снова сюда пришла, немедленно сними со стены этот морской пейзаж.
Сквозь бежевые занавески с яркими плодами пробивался яркий дневной свет. После снежной ночи вовсю светило солнце. Интересно, который теперь час? Но, что бы взглянуть на часы, надо было высвободить руку из-под спины Агнешки, а мне не хотелось этого делать.
– Ты права. Комната действительно обставлена отвратительно. Такой она мне досталась, и я никакие мог собраться привести ее в порядок. Но это носит чисто внешний характер…
– Внешнее неразрывно связано с внутренним. Утром, когда я проснулась, мне от этих вещей стало не по себе. Рядом с тобой мне было хорошо, и во сне ты выглядел очень трогательно. – Она погладила меня по волосам и тотчас с отвращением стала вытирать руки. – Пожалуйста, отправляйся немедленно в ванную и вымой голову!
Я думал, она шутит, но она не шутила: она разозлилась, спихнула меня с постели, и я пошел в ванную мыть голову. Не знаю, почему она так взъелась на бриллиантин. Как известно, от бриллиантина «Ярдлей» волосы не слипаются, а запах у него приятный, ничего не скажешь! Если бы она была в курсе моих дел, я мог бы заподозрить ее в ревности к Дороте. Мне стало обидно. Дорота мне очень нравилась. Может, ее единственную я любил по-настоящему. Нет, это абсурд. Ничего, кроме дружбы, нас не могло с ней связывать. Только теперь я сообразил, что Агнешка и не знает о существовании Дороты. Но так или иначе, я был убежден, что Дорота ей не понравится. Я словно слышал, как она говорит: «Этот бриллиантин тебе подарила Дорота? Конечно, я так и знала!»
Из ванной я вышел с растрепанными волосами. У меня темные, густые волосы, и когда я их вымою, я похож на папуаса. Агнешка засмеялась.
– Я кажусь тебе или смешным, или отвратительным, – сказал я.
– Нет! Когда ты спал, ты не был ни смешон, ни отвратителен, ты был трогателен. Спящий мужчина выглядит по-детски беззащитным. Для женщины нет ничего трогательней спящего мужчины… Не стой, как дурак, посреди комнаты, иди сюда и положи мне голову на плечо, раз она не напомажена. Вот так. Когда я проснулась с тобой рядом, мне было хорошо. Но когда я оглядела комнату, которая, если бы н» чертежная доска, была бы совсем похожа на обитель провинциальной маникюрши, и когда я представила себе, что надо встать и навести здесь порядок, мне сделалось не по себе. Я могла ходить либо голая, либо в твоей пижаме или рубашке, либо в вечернем Платье. Все это допустимо, и в этом есть даже известное очарование, но в нормальной обстановке, отвечающей эстетическим требованиям середины двадцатого века; расхаживать же нагишом, полуодетой, в мужском белье или в вечернем платье по комнате провинциальной маникюрши девятнадцатого века – сплошная порнография, рассчитанная на старых, толстых и лысых чиновников. Я преисполнилась бы отвращения к себе, к тебе. И мне казалось бы, что я тебе противна. Теперь ты понимаешь, почему внешнее и внутреннее так тесно между собой связано? Поэтому я сбегала домой, переоделась в нормальное платье, которое не вызывало бы никаких ассоциаций со столь ужасным интерьером, и вернулась, прежде чем ты проснулся. Да, по дороге я купила яйца, масло, кофе, хлеб и ветчину, немного жирноватую, но другой не было. Я убедилась, что у тебя нет никаких запасов. Как можно приглашать девушку первый раз на завтрак, зная, что у тебя в доме хоть шаром покати! Нет, не воображай пожалуйста, что тебе удастся вернуть мне деньги. Да, еще я купила банку апельсинового джема. Оставь, пожалуйста! Я буду испытывать удовлетворение до самой смерти, до завтра или до тех пор, пока мы не расстанемся с тобой, оттого, что смогу попрекать тебя этим первым завтраком, который мне пришлось самой оплатить. Немедленно изруби в щепки и вышвырни этот ужасный сервант, на котором красуются твои отвратительные призы. Почему спортсменам в качестве наград всегда вручают такие бездарные, безвкусные безделушки? Прошу тебя, выкинь эти призы. В крайнем случае, оставь себе на память серебряную медаль чемпиона Европы. Но всем этим куркам, хрустальным бокалам и статуэткам здесь не место. Разумеется, если ты хочешь, чтобы я к тебе приходила. Если ты действительно этого хочешь, то встань, изруби на куски сервант и вышвырни его за окно.
Она рассмеялась, как обычно, обнажая зубы.
– Нет, – ответила она, – я не Йовита. Ты на меня не сердишься?
Я не знал, на что мне следовало сердиться: что она не Йовита или что оставила меня на всю ночь ради Леона. Я счел за лучшее выбрать это второе.
– Нет, дорогая, – сказал я независимым тоном. – С какой стати я могу на тебя сердиться? У тебя нет по отношению ко мне никаких обязательств. И я сомневаюсь, выиграл ли бы я дело, подав на тебя в суд за нарушение обещания вступить в брак. Впрочем, Леон действительно великолепно танцует. Если бы я не стеснялся, то сам охотно с ним потанцевал бы.
Я двинулся дальше. Она бежала рядом торопливыми шажками.
– Я не понимаю, из-за чего эта истерика. Только потому, что я несколько раз станцевала с другим? – воскликнула она.
Я вдруг сообразил, что с этой девушкой мы едва знакомы, а разговариваем так, словно уже давно связаны.
– Истерика? Кто закатывает истерику?
– Ты!
– Я?
– А кто же? Ты обижаешься, исчезаешь потому, что я пошла танцевать с другим. Но я должна была с ним потанцевать. Ведь сначала я покинула его ради тебя. Не следовало ли мне быть справедливой? А ты уходишь, не попрощавшись, и вынуждаешь меня бежать за тобой по морозу.
Я уже знал: она не из-за Леона спрашивала меня, не обиделся ли я. Но сделал вид, что не знаю.
– Тогда почему ты спрашивала, не обиделся ли я? Видимо, ты сама чувствуешь, что неправа.
– Не беги как сумасшедший, – бросила она зло, – разве ты не видишь, что я запыхалась? И вообще, куда мы идем?
Я сбавил шаг. Она взяла меня под руку. Я ничего не говорил ей. Мне не хотелось предлагать ей пойти ко мне. Это прозвучало бы недвусмысленно. Такая недвусмысленность меня пугала.
– Ведь не будем же мы все время разгуливать пэ морозу. Почему ты не пригласишь меня к себе позавтракать? Ты же Йовиту приглашал.
– Объясни, зачем ты мне морочишь голову? Ты – Йовита.
Она остановилась и засмеялась.
– А ты – болван. Абсолютный болван. Посмотри мне в глаза. Ты, должно быть, совершенно пьян. У Йовиты глаза черные, как уголь. У меня, да будет тебе известно, раз ты сам этого не заметил, глаза карие. Ты видел только ее глаза, но и их не запомнил. Расскажи я ей об этом, она бы еще больше расстроилась.
– Перестань наконец издеваться надо мной. Объясни всю эту историю с Йовитой.
Я посмотрел ей в глаза. Они были темно-карие. Агнешка прищурила их и чуть грустно улыбнулась, как бы сожалея, что они у нее не черные. Мы двинулись дальше.
– Я все время собираюсь рассказать тебе о Йовите, – произнесла она с нетерпением, – а ты меня не слушаешь или прерываешь. Вскружил девушке голову, а теперь даже слышать о ней не хочешь. Вот каковы вы, мужчины!
– Перестань надо мной издеваться!
– А ты так серьезно относишься к этой истории?
– Знаешь, Агнешка, ты просто невыносима!
– А ты глуп, как пробка. Иногда ты понимаешь шутку, а иногда теряешь чувство юмора и не разрешаешь пошутить. Но я вполне серьезно говорю тебе, ты произвел на Йовиту большое впечатление. Она была очень огорчена, что ты ее не дождался.
– Не дождался? Она сама от меня улизнула.
– Ты, по-моему, каждую женщину готов обвинить в том, что она улизнула, как только она тебе надоест. Как меня сегодня.
Я вздохнул и устало покачал головой. Мы шли по направлению к моему дому. Я живу на аллее Словацкого. У маменькиного доктора некогда был здесь кабинет для приема больных. Доктор уступил мне его, а спортклуб уладил вопрос с жилищным отделом. Агнешка широко шагала, стараясь идти в ногу со мной. Она шла, опустив голову, над чем-то задумавшись.
– Ты был пьян? – спросила она. – Признайся.
– Сегодня? Нисколько.
– Нет, тогда, в Академии художеств.
– Ах, тогда? Ну, может быть, слегка. Не очень. У меня вообще крепкая голова.
– Ты был пьян. Если ты хоть минуту мог думать, что я – Йовита, значит, ты был пьян. Разве ты не заметил, что по-польски она говорит с акцентом?
Я задумался.
– Нет, не заметил. Разве она иностранка?
– Полька. Но ее родители эмигрировали еще до войны в Австралию. Она там родилась. Собственно, она превосходно говорит по-польски, но с чуть заметным акцентом. Ты должен был основательно набраться, чтобы не заметить этого.
Я думал не о Йовите, а об Агнешке, о том, что мы идем вместе, что направляемся к моему дому, что она близкий мне человек, хотя еще несколько часов назад я даже не подозревал о ее существовании.
– Акцент тут ни при чем, – сказал я, – если ты встречаешь кого-то на исходе ночи, в восточной одежде и с маской на лице, трудно уловить еще и особенный акцент.
– Ты огорчен тем, что я не Йовита?
– Перестань пристегивать ко мне эту Йовиту. В чем дело?
– Ведь ты же сам затеял этот разговор.
– Я?
– Кто же еще?
– Конечно, мне интересно было бы что-то узнать о ней. Это была забавная и очень странная история. Но теперь она меня не очень занимает. А ты устраиваешь из этого невесть что…
– Но ведь ты сам спрашивал. А когда я начинаю рассказывать, ты не слушаешь. Ты ведешь себя довольно странно.
– Ничего странного в этом нет. Она больше интересует тебя, чем меня.
– Это, пожалуй, моя единственно близкая подруга.
– В таком случае она в самом деле начинает меня интересовать.
– Ты иногда такой глупый, что просто хоть плачь! Разговариваешь со мной, как пожарник, который подъезжает к кухарке в расчете на свиную отбивную или на что-то еще.
– Что значит, «что-то еще»?
– Почем я знаю? Может, на бутылку пива или на сто граммов водки.
– Ну и сравнения у тебя!
– Ох! Опять обиделся.
– Совсем не обиделся. Я просто удивляюсь, откуда у тебя такие сведения. От родителей? Теперь нет ни таких пожарников, ни таких кухарок. Пожарник теперь делает доклады, заседает в почетных президиумах, выступает по телевидению и участвует в дискуссиях о воспитании молодежи. Кухарки и котлеты ему и не снятся.
– Но пожары-то он все-таки тушит?
– Только по необходимости.
– Ну, а кухарки?
– Что кухарки?
– Какие теперь кухарки?
– Кухарок в наше время просто нет.
– Скажешь тоже! А кто же готовит обеды?
– У женщин, которые готовят, ничего общего нет с прежними кухарками. Это те могли припрятать в духовке свиную отбивную для своего пожарника или отложить деньги на книжку. А теперь они – члены Женской лиги, им преподносят цветы и подарки к Женскому дню, и все они большие специалистки по части прав и обязанностей женщин в Народной Польше. Кстати, слово «женщина» означает скорее не пол, а некую расу, или класс, угнетенный в прошлом, который гордится тем, что был угнетен, и тем, что сбросил с себя иго. Поэтому они преисполнены уверенности в себе и задирают нос, а это может плохо кончиться.
– Что именно?
– Женщины могут плохо кончить. Пол – это пол, и ничего с этим не поделаешь.
– Как тебе не стыдно молоть такую чепуху?
– Нисколько, потому что это чистейшая правда.
– И, кроме того, о пожарниках и кухарках тебе известно не больше моего. А рассуждаешь ты так, будто принадлежишь к другому поколению.
– Я, по крайней мере, лет на пять старше тебя. Тебе, вероятно, двадцать один год, не так ли?
– Двадцать два.
– Ну, значит, я старше на четыре года. Это порядочная разница. Мне во время оккупации было семь лет, а тебе – три года, поэтому о кухарках и пожарниках ты знаешь только понаслышке. А я – нет. Наша кухарка угощала меня конфетами, чтобы я помалкивал, что к ней захаживает пожарник и она кормит его обедом. Вот это была кухарка! Самая что ни на есть настоящая кухарка. Не то что эти, из Женской лиги, с их Женским днем.
Во время оккупации у нас никакой кухарки не было, три раза в неделю приходила убирать хромая, беззубая, изможденная женщина – сестра курьера из суда, который погиб в Освенциме. На нее ни один пожарник не взглянул бы, даже если бы ему посулили самую великолепную отбивную.
Снег падал все гуще, мы шли по аллее Словацкого. Я увлекся своей выдумкой, и мне было наплевать на то, что это ложь, вранье. Зато благодаря ей у меня появилось чувство превосходства над Агнешкой. Но, главное, пожарники и кухарки позволяли забыть о Йовите, которая с беспокойной назойливостью вторгалась в дивную тишину снежной ночи. Агнешка спрятала лицо в воротник и слегка наморщила лоб. Мы прошли мимо маленького домика, утопавшего в снегу. В Кракове немало таких домишек. Трудно сказать, что в них сейчас, что было раньше. Конечно, есть люди, которые это знают. Им не надо строить догадок. Домик напоминал этакого добродушного мужчину в белой меховой шапке. В жизни я никогда не встречал добряка в белой меховой шапке, и, возможно, его вообще не существует. Тем это было забавнее. Все вокруг выглядело забавным. Все белое, невесомое и пушистое. Даже пьяный, который при встрече с нами сказал: «Привет, партизаны!» Меня клонило в сон. Но это был не обычный сон, а сонные грезы. Все было сном. Только Агнешка была явью и поэтому казалась привлекательней сна. До моего дома осталось шагов пятнадцать. Но и это расстояние показалось мне бесконечным. Мне захотелось поцеловать ее, поцеловать как можно нежнее и мягче. Это надо сделать ради нее, подумал я, и ради снега и пустынности, что вокруг нас, и еще потому, что я сильный, как атлет. Я остановился, взял ее лицо в свои ладони и стал разглядывать его, а она улыбнулась неуверенно и вопрошающе, хотя прекрасно понимала, почему я так внимательно ее разглядываю. Я наклонился, чтобы ее поцеловать, но она отстранилась, а потом вдруг прижалась щекою к моей щеке, обняла меня за шею и полураскрытыми влажными губами начала целовать меня в щеку, все ближе и ближе к губам. «Ого, девочка, кажется, опытная», – подумал я и тут же устыдился своих мыслей. Но это получилось как-то само собой, без моего участия. Мне не хотелось быть банальным и циничным, мне хотелось быть возвышенным и чистым. То, что я испытывал к Агнешке, не имело ничего общего с обычным приглашением девушки к себе домой после вечеринки. Наши уста сомкнулись, когда Агнешка вдруг с силой отпихнула меня и отвернулась.
– Нет, нет, – сказала она. – Уходи. Отправляйся разыскивать свою Йовиту. Чего тебе от меня надо?
Тогда я разозлился и, уже не заботясь о том, чтобы быть нежным и деликатным, схватил ее и стал страстно целовать, как Грегори Пек гордую индианку в фильме не помню с каким названием, от которой он, кстати, потом не мог отвязаться. Пораженная Агнешка хотела было защищаться, но на улице было скользко, и мы упали. Мы барахтались в снегу, злились друг на Друга, и нам было не до нежностей. Но Агнешка вдруг начала смеяться, тогда я выпустил ее из объятий и тоже захохотал. Мы сидели рядышком на тротуаре и покатывались со смеху. Неожиданно мы перестали смеяться, посмотрели друг на друга серьезно и стали целоваться по-настоящему.
На другой день я проснулся рано с ощущением, что во вселенной царит мир, гармония и порядок. Окинув взглядом свою комнату, я убедился, что это относится не только к сфере абстрактных представлений, которые охватывали и состояние моей души, но и конкретно к моей жилплощади. Обычно в комнате у меня был жуткий беспорядок. Теперь же она выглядела так, как будто ее хозяин включился в соревнование «за образцовый быт». Я не узнавал собственную комнату. Из кухни доносился звон посуды и прочие радостные шумы, по которым я часто тосковал, просыпаясь по утрам у себя дома в одиночестве.
– Агнешка! – позвал я.
– Что? – откликнулась она.
– Что ты там делаешь? Пойди сюда.
– Я готовлю завтрак.
– Ну покажись хоть на минутку. Поздоровайся со мной.
Она ничего не ответила, послышался только стук падающих кастрюль, вилок или ножей и тихое проклятие. Мне хотелось поскорее увидеть Агнешку. Посмотреть, как она выглядит, потому что, когда я влюблен, стоит мне перестать смотреть на девушку – как я забываю ее лицо. Мне грустно, что приходится настойчиво и напрасно восстанавливать в памяти дорогие черты, но в том их и прелесть, что они ни при каких условиях (исключая достоверные измерения действительности) не желают являться. Кроме нетерпеливого желания скорее увидеть Агнешку, меня мучила еще одна проблема. А именно: как она одета? Я заметил, что женщины, покидая общее ложе, любят напяливать на себя различные части мужского гардероба – пижамы, рубашки, пиджаки, иногда даже кальсоны – и расхаживают в них с известной долей пикантности. Лично я от подобных сцен не в восторге. Мне делается как-то неловко, хотя в конце концов почему не надеть пижаму, это даже трогательно, потому что слишком длинная и широкая, она сковывает движения женщины, придавая им детскую неловкость. Однако все принадлежности моего туалета были аккуратно сложены на стуле. Конечно, не мной, а Агнешкой. Конечно, она могла достать пижаму или рубашку из шкафа, но я был уверен, что она этого не сделает. Ее одежды я тоже не заметил. Значит, она надела вечернее платье или расхаживает полуголой, что женщины тоже ужасно любят и что, надо признать, не лишено очарования, уж, во всяком случае, лучше, чем напяливать на себя мужскую одежду. Не знаю почему, но все это как-то не вязалось с Агнешкой, а какой-либо другой вариант практически был невозможен. Поэтому меня разбирало любопытство: какой из этих нарядов выберет Агнешка. Все они были одинаково неподходящими: в доме прохладно, а потом аромат кофе и звон посуды свидетельствовали о том, что Агнешка занята приготовлением завтрака. Но как же мало я ее знал! Она вошла в комнату энергичной походкой, бодрая, как само утро, весь ее облик как нельзя лучше соответствовал будничной обстановке. Одета она была как и следует, по-моему, быть одетой двадцатидвухлетней девушке утром в будни. На ней, насколько я в этом разбираюсь, была широкая юбка из твида, в светло-коричневую клетку, темно-зеленый мохеровый свитер, зеленые чулки, а, может, колготки? – и коричневые мокасины. Повязавшись фартуком, вернее, полотенцем, она стояла, прислонясь к дверному косяку, и вытирала руки об это полотенце. Агнешка посмотрела на меня смело, даже вызывающе, но с некоторым беспокойством. Наверно, так смотрит укротитель на льва, которого он должен обучить разным фокусам, находящимся в резком противоречии с привычками властелина джунглей.
– Дорогая, – сказал я, – что ты делаешь?
– Пытаюсь установить в доме хотя бы относительный порядок. Боже мой, что у тебя творится! И тебе не стыдно?
– В каждой холостяцкой квартире беспорядок. Только нежная и опытная женская рука в состоянии…
– Не болтай глупостей, – перебила меня Агнешка. Она покраснела от злости. Видно, она восприняла это, как намек, будто она хочет стать хозяйкой в моем доме и поэтому наглядно демонстрирует целесообразность своего присутствия. – Меня нисколько не волнует беспорядок в чужом доме, поверь, у меня нет филантропических наклонностей. Но сама я находиться в бедламе не могу: такой у меня выработался рефлекс. Когда я уйду, можешь возвращаться в первобытное состояние.
Я хотел как бы между прочим сказать: «Ты отсюда никогда не уйдешь», но сообразил, что подлил бы только масла в огонь. Поэтому я улыбнулся:
– Ну, подойди ко мне и сядь рядом со мной, – сказал я. – На одну минутку! Ты можешь поздороваться со мной?
– Нет, – отрезала она и снова удалилась на кухню. Она была оскорблена, что я мог о ней подумать нечто подобное.
Спустя минуту снова забренчала кухонная посуда и послышалось посвистывание. Я не люблю, когда женщины свистят в соседней комнате. Агнешка насвистывала марш из кинофильма «Мост через реку Квай». Но это не имело значения. Ничего хорошего не жди, когда женщина рядом свистит. Когда поет – другое дело. Свист – это не к добру. Ничего хорошего мужчинам он не предвещает. Но тем не менее поведение Агнешки меня радовало. Все, что она делала, было так непохоже на то, что делали другие девушки, которые оставались у меня ночевать. А мне необходимо было что-то новое, иное, мне все время надо было что-то другое. Думаю, что именно из-за этого стремления к чему-то иному моя повседневная жизнь мне так опостылела и казалась такой однообразной.
– Агнешка! – крикнул я.
В ответ послышалось неопределенное бурчание. Однако свист прекратился.
– Агнешка! Когда мы будем завтракать?
– Скоро. Разумеется, ты получишь завтрак. С видом на курган Костюшки.
Впервые со вчерашнего дня, когда мы повалились в сугроб, она намекнула мне на Йовиту. Но я не обратил на это внимания. То есть обратил, но не придал этому особого значения. «Однако она ей все выложила, все, до мельчайших подробностей», – подумал я. И больше ни о чем не подумал.
– Вот здорово! – воскликнул я. – А то я страшно проголодался.
– Только не воображай… – заявила Агнешка и через минуту повторила: – Только не воображай, пожалуйста…
И она снова засвистела.
– Что ты хочешь сказать? Разве мы не будем завтракать?
– Будем. Я уже тебе сказала. Только не воображай, пожалуйста, что я подам тебе завтрак в постель.
Я терпеть не могу завтракать в постели. И ни разу в жизни этого не пробовал. Наверно, у меня кусок в горло не полез бы. Но мне казалось, что заявлять об этом нетактично, и поэтому я решил изобразить разочарование.
– Ничего не поделаешь, – сказал я, – раз ты приказываешь…
– Я ничего не приказываю. Просто не подам тебе завтрак в постель, и все.
– Ничего не поделаешь. Сейчас же надену халат и приду.
– Нет, нет! И не думай даже.
– Ты о чем?
– Никаких халатов. Прими душ, побрейся, оденься – все как полагается, тогда получишь завтрак.
– И башмаки прикажешь надеть?
– Конечно!
Я вскочил с постели и поспешил в ванную комнату. Пустил воду, а сам принялся бриться.
Обычно после девушек в ванной страшный кавардак. Повсюду разбрасывают они свои косметические принадлежности: щеточки, баночки, незакрученные тюбики, флакончики, источающие аромат, пудреницы с рассыпанной пудрой и прочую чепуху, не лишенную прелести, но способную вывести из себя. И даже самые аккуратные устраивают в ванной беспорядок. Они словно демонстрируют победу женского начала над мужским даже в таких мелочах, как туалетные принадлежности. Они нарочно ничего за собой не прибирают, чтобы эти разбросанные по всей ванной «фэктори» и «Рубинштейны» или хотя бы зауряднейшие «лехии» [4]свели на нет присутствие мужчины и утвердили здесь женское начало. Только перед тем как уйти, они небрежным жестом сгребают все это в сумку с бесцеремонностью деспота, который покидает завоеванную им страну. После Агнешки в ванной не осталось никаких следов. Можно бы подумать, что она вовсе сюда не заглядывала, если вообще существуют женщины, которые, находясь долгое время в квартире, ни разу не войдут в ванную комнату. Интересно, зачем они туда ходят и что там делают. Когда я спросил однажды об этом Дороту, она ответила мне, что я круглый идиот.
Я влез в ванну. Вдруг я подумал: как бы вела себя утром Йовита, если бы пришла тогда ко мне. Наверно, иначе, чем Агнешка, но и не так, как другие девушки, те, типичные. Мне бы хотелось, чтобы она когда-нибудь пришла сюда и я мог бы в этом удостовериться. Из любопытства. Я просто так подумал об этом. Здесь не было ничего дурного. Правда, Йовита перестала меня интересовать. Как мог меня занимать этот нелепый мираж одного-единственного вечера, как могла меня занимать девушка, даже лица которой я не видел? Я любил Агнешку. Проснувшись утром, я убедился, что люблю Агнешку, что она именно та девушка, которую я всю жизнь искал. А о Йовите я подумал просто так. Ведь у человека в голове все время проносятся какие-то нелепые, ни к чему его не обязывающие мысли. Высказанные вслух, они прозвучали бы дико, но как можно нести ответственность за мысли, которые приходят вам в голову, когда вы садитесь в ванну. И вообще повлиять на них можно с таким же успехом, как на радио, которое доносится через стену от соседей. Впрочем, я не вспомнил бы Йовиту, если бы Агнешка не упомянула о завтраке с видом на курган Костюшки. Я начал напевать «Мост через реку Квай». Послышался стук в дверь.
– Агнешка, это ты?
– А кто же? Надеюсь, ты не приглашал на утро гостей?
– Агнешка, я люблю тебя.
– Прошу тебя, перестань петь «Мост через реку Квай».
– Я сказал, что люблю тебя.
– Я уже слышала.
– Почему же ты ничего не скажешь?
– Всему свое время. Быстрей вылезай из ванны. Завтрак готов.
– А почему ты запрещаешь мне петь «Мост через реку Квай»?
– Ты страшно фальшивишь. А кроме того, эта мелодия действует мне на нервы.
– Ты же сама только что насвистывала ее.
– Я?
– Конечно!
– Тебе показалось. – Она некоторое время постояла молча перед запертой дверью, потом добавила:
– И вообще тебе кажется невесть что. – Она отошла от двери. Я услышал ее шаги, а через минуту – посвистывание.
Я выскочил из ванной. Эта утренняя Агнешка совсем была непохожа на ту, ночную Агнешку. Она отрекалась от той ночной, раз ей нетерпелось поскорее побежать домой и переодеться. Я влюбился в ночную Агнешку, но эту новую, неведомую, дневную я продолжал любить. По существу, несмотря на кажущуюся разницу, обе они имели общий знаменатель, который я затруднялся точно определить. Возможно, им был тот простой факт, что я ее любил. У меня появились все основания считать, что у Агнешки трудный характер, но я был полон решимости приноровиться к ней, уступать ей во всем, лишь бы ей понравиться. Я тщательно, со вкусом оделся, почистил ботинки и даже волосы смазал бриллиантином, полученным в подарок от Дороты. Я решил держаться сдержанно и с достоинством, словно явился на дипломатический завтрак. Я вошел в кухню, поклонился и хотел спросить, можно ли садиться к столу? Но не успел. Агнешка, которая стояла у окна и смотрела на курган Костюшки, обернулась, подбежала ко мне, закинула на шею Руки и давай целовать. Мы так и не сели завтракать, верней, позавтракали значительно позже.
Я сказал Агнешке, что она моя первая и последняя любовь.
– Сколько раз ты уже говорил это девушкам? – спросила она.
– Говорил, не отрицаю. Но тогда мне это только казалось, а теперь – другое дело.
– Тем девушкам ты тоже говорил, что теперь другое дело?
– Не помню. Пожалуй, нет. Но даже если…
– Какого черта ты мажешь волосы этой гадостью? У меня теперь руки липкие.
– Это бриллиантин «Ярдлей».
– Все равно. Запрещаю тебе пользоваться бриллиантином. Слышишь?
– Да. Я буду делать все, что ты прикажешь.
– Всегда или только сегодня?
– Всегда. До конца жизни.
– Ха-ха, – сказала Агнешка. Она не засмеялась, а именно произнесла: ха-ха.
– Ты мне не веришь?
– Ясное дело, нет. Каждый мужчина плетет одни и те же глупости.
– А ты меня любишь?
– Разве я похожа на девушку, которую можно подцепить на танцах и привести к себе?
– Нет.
– Тогда не задавай лишних вопросов.
– Но ты мне ни разу этого не сказала.
– Зато ты твердишь об этом подозрительно часто. Ты недостаточно современен.
– Разве любовь несовременна?
– Это ты несовременен.
– В чем же суть современности?
– Не знаю. То есть не могу точно сформулировать. Во всяком случае, не в том, чтобы обставить свою комнату вот так, повесить на стены такие вот картины, а на окна такие занавески… Впрочем, занавески еще кое-как сойдут. Но если хочешь, чтобы я снова сюда пришла, немедленно сними со стены этот морской пейзаж.
Сквозь бежевые занавески с яркими плодами пробивался яркий дневной свет. После снежной ночи вовсю светило солнце. Интересно, который теперь час? Но, что бы взглянуть на часы, надо было высвободить руку из-под спины Агнешки, а мне не хотелось этого делать.
– Ты права. Комната действительно обставлена отвратительно. Такой она мне досталась, и я никакие мог собраться привести ее в порядок. Но это носит чисто внешний характер…
– Внешнее неразрывно связано с внутренним. Утром, когда я проснулась, мне от этих вещей стало не по себе. Рядом с тобой мне было хорошо, и во сне ты выглядел очень трогательно. – Она погладила меня по волосам и тотчас с отвращением стала вытирать руки. – Пожалуйста, отправляйся немедленно в ванную и вымой голову!
Я думал, она шутит, но она не шутила: она разозлилась, спихнула меня с постели, и я пошел в ванную мыть голову. Не знаю, почему она так взъелась на бриллиантин. Как известно, от бриллиантина «Ярдлей» волосы не слипаются, а запах у него приятный, ничего не скажешь! Если бы она была в курсе моих дел, я мог бы заподозрить ее в ревности к Дороте. Мне стало обидно. Дорота мне очень нравилась. Может, ее единственную я любил по-настоящему. Нет, это абсурд. Ничего, кроме дружбы, нас не могло с ней связывать. Только теперь я сообразил, что Агнешка и не знает о существовании Дороты. Но так или иначе, я был убежден, что Дорота ей не понравится. Я словно слышал, как она говорит: «Этот бриллиантин тебе подарила Дорота? Конечно, я так и знала!»
Из ванной я вышел с растрепанными волосами. У меня темные, густые волосы, и когда я их вымою, я похож на папуаса. Агнешка засмеялась.
– Я кажусь тебе или смешным, или отвратительным, – сказал я.
– Нет! Когда ты спал, ты не был ни смешон, ни отвратителен, ты был трогателен. Спящий мужчина выглядит по-детски беззащитным. Для женщины нет ничего трогательней спящего мужчины… Не стой, как дурак, посреди комнаты, иди сюда и положи мне голову на плечо, раз она не напомажена. Вот так. Когда я проснулась с тобой рядом, мне было хорошо. Но когда я оглядела комнату, которая, если бы н» чертежная доска, была бы совсем похожа на обитель провинциальной маникюрши, и когда я представила себе, что надо встать и навести здесь порядок, мне сделалось не по себе. Я могла ходить либо голая, либо в твоей пижаме или рубашке, либо в вечернем Платье. Все это допустимо, и в этом есть даже известное очарование, но в нормальной обстановке, отвечающей эстетическим требованиям середины двадцатого века; расхаживать же нагишом, полуодетой, в мужском белье или в вечернем платье по комнате провинциальной маникюрши девятнадцатого века – сплошная порнография, рассчитанная на старых, толстых и лысых чиновников. Я преисполнилась бы отвращения к себе, к тебе. И мне казалось бы, что я тебе противна. Теперь ты понимаешь, почему внешнее и внутреннее так тесно между собой связано? Поэтому я сбегала домой, переоделась в нормальное платье, которое не вызывало бы никаких ассоциаций со столь ужасным интерьером, и вернулась, прежде чем ты проснулся. Да, по дороге я купила яйца, масло, кофе, хлеб и ветчину, немного жирноватую, но другой не было. Я убедилась, что у тебя нет никаких запасов. Как можно приглашать девушку первый раз на завтрак, зная, что у тебя в доме хоть шаром покати! Нет, не воображай пожалуйста, что тебе удастся вернуть мне деньги. Да, еще я купила банку апельсинового джема. Оставь, пожалуйста! Я буду испытывать удовлетворение до самой смерти, до завтра или до тех пор, пока мы не расстанемся с тобой, оттого, что смогу попрекать тебя этим первым завтраком, который мне пришлось самой оплатить. Немедленно изруби в щепки и вышвырни этот ужасный сервант, на котором красуются твои отвратительные призы. Почему спортсменам в качестве наград всегда вручают такие бездарные, безвкусные безделушки? Прошу тебя, выкинь эти призы. В крайнем случае, оставь себе на память серебряную медаль чемпиона Европы. Но всем этим куркам, хрустальным бокалам и статуэткам здесь не место. Разумеется, если ты хочешь, чтобы я к тебе приходила. Если ты действительно этого хочешь, то встань, изруби на куски сервант и вышвырни его за окно.