Дюма Александр. Графиня де Шарни (часть 3)

   - Господа, сегодня утром вы упразднили орден Святого Духа, оставив его лишь для меня. Но орден, каким бы он ни был, в моих глазах имеет ценность только тогда, когда им можно пожаловать. С сегодняшнего дня я считаю этот орден упраздненным для себя, равно как и для всех остальных. У дверей стояли королева, дофин и принцесса Мария Терезия Шарлотта; королева - бледная, напряженная, стиснувшая зубы; принцесса - уже и в этом возрасте пылкая, порывистая, надменная, полная впечатлений от всех прошлых, нынешних и будущих унижений, и дофин - беззаботный, как и положено ребенку; лишь он один, улыбающийся, непоседливый, казался живым существом в этой группе мраморных изваяний. Король еще несколько дней назад сказал г-ну де Монморену:

   - Я знаю, я обречен. Все, что сейчас пытаются сделать для сохранения королевской власти, делается не для меня, а для моего сына. Людовик XVI с притворной искренностью ответил на речь депутации, а затем, повернувшись к королеве и детям, промолвил:

   - Вот моя жена и дети, и они разделяют мои чувства. Да, они вполне разделяли его чувства; когда депутация удалилась - за ее уходом король следил встревоженным, а королева ненавидящим взглядом, - Мария Антуанетта подошла к супругу, положила ему на плечо белую и холодную, точно из мрамора, руку и сказала:

   - Эти люди не желают иметь государей. Они камень по камню разрушат монархию и из этих камней возведут нам гробницу. Несчастная женщина ошибалась: она не получила гробницы, а была зарыта в общей могиле для бедных. Но в одном она не заблуждалась: покушения на королевские прерогативы продолжались ежедневно. В тот день в Национальном собрании председательствовал г-н де Малуэ; он был роялистом чистой воды, но тем не менее счел своей обязанностью поставить на обсуждение вопрос, должны ли члены Собрания стоять или сидеть, когда король будет произносить присягу.

   - Сидеть! Сидеть! - закричали со всех сторон.

   - А король? - спросил г-н де Малуэ.

   - Стоять, обнажив голову! - раздался голос. Национальное собрание содрогнулось. То был одиночный голос, но чистый, сильный, звонкий; казалось, это был голос народа, который намеренно прозвучал в одиночку, чтобы его лучше услышали. Председательствующий побледнел. Кто это крикнул? И откуда - из зала или с трибун? Неважно. В этих словах была такая сила, что председательствующий вынужден был ответить.

   - Господа, - сказал он, - не бывает таких обстоятельств, чтобы нация, собравшаяся в присутствии короля, не признавала бы его своим главой. Если король будет принимать присягу стоя, я требую, чтобы Национальное собрание выслушало ее также стоя. И опять прозвучал тот же голос:

   - А я вношу поправку, которая удовлетворит всех. Постановим, что господину де Малуэ и всем, кто того захочет, дозволяется выслушать короля стоя на коленях, и поддержим предложение. Но предложение было отклонено. На следующий день король должен был дать присягу. Зал был переполнен, на трибунах яблоку негде было упасть. В полдень объявили о прибытии короля. Король говорил стоя, Национальное собрание выслушало его стоя; закончив речь, он подписал конституционный акт, и все сели. Председательствующий Туре встал, чтобы произнести речь, но после нескольких вступительных фраз, видя, что король не встает, тоже сел. Это вызвало аплодисменты трибун. Слыша аплодисменты, повторившиеся несколько раз, король побледнел. Он вытащил из кармана платок и вытер пот со лба. Королева, сидевшая в отдельной ложе, не выдержала; она вскочила, вышла, с треском захлопнула дверь и вернулась в Тюильри. Возвратясь, она не сказала ни слова даже самым близким к ней людям. С тех пор как Шарни оставил ее, сердце Марии Антуанетты полнилось желчью, и выхода ей не было. Король приехал спустя полчаса.

   - Где королева? - отведомился он первым делом. Ему доложили. Придверник хотел проводить его, но король знаком велел ему удалиться, сам открыл дверь и внезапно появился в комнате, где находилась королева. Он был так бледен, так расстроен, весь лоб у него был в крупных каплях пота, и королева, увидев это, вскочила и вскрикнула:

   - Государь, что случилось? Король, не отвечая, рухнул в кресло и разрыдался.

   - Ах, сударыня, сударыня, - повторил он, - зачем вы были на этом заседании? Разве так уж нужно было, чтобы вы стали свидетельницей моего унижения? Для того ли вы приехали ко мне во Францию и стали королевой? Подобный взрыв душераздирающего отчаяния был совершенно не свойствен Людовику XVI. Королева не могла этого перенести и, подбежав к королю, опустилась перед ним на колени. В этот миг открылась дверь, они обернулись. Вошла г-жа Кампан. Королева замахала на нее рукой и воскликнула:

   - Оставьте нас, Кампан, оставьте! Г-жа Кампан понимала, какие чувства вынудили королеву удалить ее. Она почтительно вышла, но осталась стоять под дверью и слышала, как супруги обменивались прерывистыми фразами, перемежаемыми рыданиями. Наконец они умолкли, рыдания прекратились, а через полчаса дверь отворилась, и королева позвала г-жу Кампан.

   - Кампан, - велела она, - передайте это письмо господину де Мальдену. Письмо адресовано моему брату Леопольду. Пусть господин де Мальден немедля отправляется в Вену. Это письмо должно прибыть туда прежде, чем придет известие о сегодняшнем событии. Если ему нужны две-три сотни луидоров, дайте, я вам верну. Г-жа Кампан взяла письмо и вышла. Через два часа г-н де Мальден уже скакал в Вену. Хуже всего, что приходилось улыбаться, делать радостное лицо. Весь остаток дня дворец был забит чудовищным множеством людей. А вечером весь город озарился иллюминацией. Королю и королеве предложили прокатиться по Елисейским полям в карете со свитой из адъютантов и высших офицеров парижской армии. Едва королевская карета выехала на Елисейские поля, раздались возгласы: "Да здравствует король! Да здравствует королева!" Но в промежутках между ними, а также когда карета останавливалась, какой-то свирепого вида человек из народа, шедший со скрещенными руками рядом с ее дверцей, выкрикивал:

   - Не верьте им! Да здравствует нация! Лошади трогались шагом, но человек не отставал от кареты; он шел, держась за дверцу, и всякий раз, когда народ восклицал: "Да здравствует король! Да здравствует королева!" - сдавленно повторял:

   - Не верьте им! Да здравствует нация! У королевы обрывалось сердце после каждого такого выкрика, подобного удару молотка, бьющего размеренно, с упорством и злобой. Были устроены представления в нескольких театрах - сперва в Опере, потом в "Комеди франсез. и у Итальянцев. В Опере и в "Комеди Франсез. зал был подготовлен, и там короля с королевой встретили приветственными кликами, однако, когда собрались проделать то же самое в Итальянской опере, оказалось, что все места в партер уже куплены. Стало ясно: у Итальянцев все обернется не так, как в Опере и "Комеди Франсез., вечером там произойдет скандал. Когда же увидели, кем заполнен партер, опасения превратились в уверенность. В первых рядах сидели Дантон, Камил Демулен, Лежандр, Сантер. Когда королева вошла в ложу, галерея попыталась аплодировать. Партер стал шикать. Королева со страхом бросила взгляд в этот разверзшийся перед нею кратер; словно сквозь огненный воздух, она видела глаза, полные ненависти и угрозы. Она не знала никого из этих людей в лицо, не знала даже фамилий многих из них.

   - Господи, что я им слелала? - прошептала она, пытаясь скрыть испуг под улыбкой. - Почему они меня так ненавидят? Вдруг она с ужасом остановила взор на человеке, стоящем у одной из колонн, что поддерживали галерку. Он пристально смотрел на нее. То был человек, которого она встречала в замке Таверне, и после возвращения из Севра, и в саду Тюильри, человек, чьи слова несли угрозу, а действия были таинственны и ужасны. Заметив его, королева уже не могла отвести от него глаз. Он оказывал на нее то же воздействие, что змея на птицу. Начался спектакль; королева огромным усилием воли разрушила чары, заставила себя отвернуться и смотреть на сцену. Давали "Неожиданное происшествие. Гретри. Но как ни старалась Мария Антуанетта не думать о таинственном человеке, все равно невольно, словно под влиянием магнетического воздействия, которому невозможно противиться, она поворачивалась, и ее боязливый взор устремлялся в его сторону. А он неизменно стоял у колонны, сардонически усмехаясь. Это была какая-то мука, внутреннее роковое наваждение, что-то вроде кошмара, но кошмара, который преследует не во сне, а наяву. Впрочем, зал, казалось, был насыщен электричеством. Нависший над залом гнев партера и гнев галерки не могли не столкнуться, как сталкиваются в грозовые августовские дни две тучи, приплывшие с разных сторон, разряжаясь в зарнице, а то и в молнии. И вскоре представился повод для столкновения. Г-жа Дюгазон, очаровательная женщина, давшая свое имя амплуа, исполняла дуэт с тенором, и там была такая строчка: Ах, как люблю я свою госпожу! Отважная актриса вышла на авансцену и, обратив взор и простерев руки к королеве, с вызовом пропела ее. Королева поняла: сейчас начнется буря. Полная страха, она повернулась к человеку у колонны. Ей почудилось, что он подал знак, которому подчинился весь партер. Почти в один голос партер закричал:

   - Долой господина! Долой госпожу! Свобода! Но ложи и галерея на это ответили криками:

   - Да здравствует король! Да здравствует королева! Да здравствуют наши господин и госпожа!

   - Долой господина! Долой госпожу! Свобода! Свобода! - вновь взревел партер. Итак, объявление войны было брошено вторично, принято, и началась битва. Королева в ужасе вскрикнула и закрыла глаза; у нее больше не было сил смотреть на этого демона, повелителя мятежа, злого духа разрушения. В тот же миг офицеры национальной гвардии окружили ее, закрыли своими телами и вывели из зала. Но и в коридоре ее преследовали крики:

   - Долой господина! Долой госпожу! Долой короля! Долой королеву! Королеву без чувств отнесли в карету. То было последнее посещение королевой театра. Тридцатого сентября Учредительное собрание устами своего председателя Туре объявило, что миссию свою оно исполнило и прекращает заседания. Вот в нескольких строках результат его трудов, длившихся два года и четыре месяца: полнейшее расстройство монархического порядка; устройство народной власти; отмена всех привилегий дворянства и духовенства; выпуск ассигнатов на один миллиард двести миллионов ливров; установление ипотеки на национальные имущества; признание свободы отправления религиозных культов; упразднение монастырей; отмена именных указов короля об аресте; установление равенства допуска ко всем общественным должностям; уничтожение таможенных барьеров внутри страны; создание национальной гвардии и, наконец, принятие Конституции, одобренной королем. Король и королева Франции должны были бы видеть будущее совершенно уж в черных тонах, чтобы бояться нового Национального собрания больше, чем того, которое только что самораспустилось.

   
XXIIПРОЩАНИЕ БАРНАВА


   Второго октября, то есть через день после роспуска Учредительного собрания, Барнав в обычный час, когда он встречался с королевой, был проведен, но не на антресоль в помещение, которое занимала г-жа Кампан, а в комнату, именуемую большим кабинетом. Вечером того дня, когда король присягнул Конституции, часовые и адъютанты Лафайета исчезли из внутренних помещений дворца, и если Людовик XVI не стал вновь всемогущ, то хотя бы стал свободен. Ничтожное возмещение за то унижение, которое так горько оплакивала королева! Нет, то не был публичный прием и не торжественная аудиенция, но на сей раз Барнав мог хотя бы обойтись без тех предосторожностей, к которым ему до сих пор приходилось прибегать, чтобы проникнуть в Тюильри. Он был чрезвычайно бледен и казался опечаленным. Его печаль и бледность поразили королеву. Она приняла его стоя, хотя знала, какое почтение питает к ней молодой адвокат, и была уверена, что, если она сядет, он не последует примеру председательствовавшего на заседании Собрания Туре, который, видя, что король не встал, тоже уселся.

   - Ну что ж, господин Барнав, - сказала она, - вы можете быть довольны: король последовал вашему совету и присягнул Конституции.

   - Ваше величество очень добры ко мне, - отвечал Барнав с поклоном, - сказав, что король последовал моему совету. Если бы он не получил такого же совета от императора Леопольда и князя Кауница, вполне возможно, его величество куда дольше сомневался бы, совершить или нет ему этот акт, кстати единственный, который может спасти короля, если только его... Барнав замолчал.

   - Вообще можно спасти, не так ли, сударь? Вы именно это хотели сказать? - спросила королева, ставя вопрос без экивоков и, могли бы мы добавить, с присущими ей прямотой и мужеством.

   - Упаси меня Боже, государыня, предсказывать подобные несчастья! И тем не менее, покидая Париж и навсегда расставаясь с вашим величеством, я не хотел бы вселять в королеву ни безнадежность, ни чрезмерные иллюзии.

   - Вы покидаете Париж, господин Барнав? Покидаете меня?

   - Ваше величество, Учредительное собрание, членом которого я был, завершило свою работу, а поскольку оно постановило, что ни один его член не может стать депутатом Законодательного собрания, у меня нет никаких оснований оставаться в Париже.

   - Даже желания быть нам полезным, господин Барнав? - Барнав грустно улыбнулся.

   - Даже желания быть вам полезным, государыня. Со вчерашнего дня, вернее с позавчерашнего, я ничем больше не могу быть вам полезен.

   - О сударь, вы слишком низкого мнения о себе!

   - К сожалению, государыня, нет. Я оценил себя и увидел, что я слаб, я взвесил себя и увидел, что почти не обладаю весом. Мою силу, которую я умолял монархию принять, дабы она воспользовалась ею как рычагом, составляли мое влияние в Национальном собрании, моя главенствующая роль в Якобинском клубе и, наконец, с огромным трудом завоеванная популярность. Но Собрание распущено, якобинцы стали фейанами, и я очень боюсь, что фейаны, разойдясь с якобинцами, плохо кончат. Ну, а моя популярность, государыня... - Барнав улыбнулся еще печальней, чем в первый раз. - Моя популярность рухнула. Королева взглянула на Барнава, и какой-то странный блеск, похожий на торжество, на миг вспыхнул в ее глазах.

   - Вот видите, сударь, - сказала она, - популярность утрачивается. Барнав грустно вздохнул. Королева поняла, что с присущей ей легкостью она сейчас совершила небольшую жестокость. И то сказать, чья вина в том, что Барнав утратил популярность, что для этого хватило всего одного месяца, что ему пришлось склонить голову перед обвинениями Робеспьера? Не монархии ли, которая влекла в бездну, куда катилась сама, всех, кто приближался к ней? Не ужасной ли судьбы Марии Антуанетты, которая, подобно Марии Стюарт, становилась неким ангелом смерти, сводившим в могилу всех, на кого падал ее взор? Мария Антуанетта тут же пошла чуть-чуть на попятный и в благодарность Барнаву, который ответил ей всего лишь вздохом, хотя мог ответить сокрушительными словами: "Разве не ради вас, государыня, я потерял популярность!" - спросила:

   - Но вы же не уедете от нас, господин Барнав?

   - Если королева мне прикажет отстаться, - отвечал Барнав, - я, разумеется, останусь, как остается под своим знаменем солдат, у которого уже вышел срок службы, но которого удерживают, чтобы он принял участие в битве. Но знаете, ваше величество, что случится, если я останусь? Вместо того чтобы быть слабым, я сделаюсь предателем.

   - Как это понять, сударь? - удивилась королева. - Объясните, пожалуйста.

   - Ваше величество, вы позволите мне представить вам не только в каком положении вы находитесь, но и в каком окажетесь?

   - Прошу вас, сударь. Я привыкла заглядывать в бездну и, если бы страдала головокружениями, уже давно рухнула бы туда.

   - Ваше величество, вероятно, рассматривает уходящее Национальное собрание как своих врагов?

   - Скажем так, господин Барнав: в этом Собрании у меня были друзья, но вы же не станете отрицать, что в большинстве своем оно было враждебно королевской власти.

   - Государыня, Национальное собрание совершило единственное враждебное королю и вашему величеству деяние, когда постановило, что ни один из его членов не может стать депутатом Законодательного собрания.

   - Я не понимаю вас, сударь. Растолкуйте мне, - с недоверчивой улыбкой попросила королева.

   - Все очень просто: оно выбило щит из рук ваших друзей.

   - И как мне кажется, в каком-то смысле меч из рук моих врагов.

   - Увы, государыня, вы заблуждаетесь! Удар нанес Робеспьер, и, как все, что исходит от этого человека, удар был ужасен! Во-первых, столкнувшись с новым Собранием, вы будете пребывать в полном неведении. Имея дело с Учредительным собранием, вы знали, с кем и как бороться, Законодательное же вам придется изучать заново. И заметьте, государыня, Робеспьер, выдвинув предложение, что никто из нас не может быть переизбран, решил поставить Францию перед альтернативой: избирать депутатов либо из слоя, что выше нас, либо из слоя, что ниже нас. Выше нас никого не осталось: эмиграция все разрушила. Но даже если мы представим на минуту, что дворянство осталось бы во Франции, не из первого сословия народ станет избирать своих представителей. А вот ниже... Народ выберет депутатов из тех, кто по положению ниже нас, и тогда все Собрание целиком окажется демократическим. Какие-то оттенки в их демократических представлениях будут, но это и все. По лицу королевы было видно, что она с глубочайшим вниманием слушает объяснения Барнава; начав понимать ситуацию, она ужаснулась.

   - Я видел этих депутатов, - продолжал Барнав. - Уже дня четыре, как они съезжаются в Париж. В частности, я видел тех, что приехали из Бордо. Это все люди без имени, но они спешат сделать его себе, тем паче что все они молоды. Если не считать Кондорсе, Бриссо и еще нескольких человек, самому старшему из них не больше тридцати. Это вторжение молодости, вытесняющей зрелый возраст и низвергающей традиции. На депутатских скамьях вы больше не увидите седин, в Собрании будет заседать новая, молодая Франция.

   - И вы считаете, сударь, тех, кто приходит, нам следует бояться больше, чем тех, кто уходит?

   - Да, государыня, потому что те, кто приходит, получили мандат на войну с дворянством и духовенством. Что же до короля, о нем пока молчат, а дальше будет видно... Если он ограничится исполнительной властью, быть может, ему простят прошлое.

   - Как! - вскричала королева. - Простят королю прошлое? Насколько мне кажется, это король должен бы прощать!

   - Вот, вот... Теперь вы видите, что понимания никогда не удастся достичь. Те, что приходят, государыня, - к сожалению, вы получите тому доказательства - не сохранят даже лицемерного почтения тех, что ушли. Для них, а я это узнал от одного из моих коллег из Жиронды, Верньо, так вот, для них король - враг.

   - Враг? - воскликнула изумленная королева.

   - Да, государыня, враг, - подтвердил Барнав. - Иными словами, вольно или невольно он - центр притяжения всех внутренних и внешних врагов. К сожалению, должно признать, что новые люди, убежденные, будто они открыли истину, и имеющие одно-единственное достоинство - они не боятся сказать вслух то, что самые ярые ваши противники не осмеливались произнести даже шепотом, не так уж не правы.

   - Враг? - повторила королева. - Король - враг своего народа? Право же, господин Барнав, это то, в чем вы никогда не сможете меня убедить, и более того, я этого никогда не сумею понять.

   - И тем не менее это правда, государыня. Враг по природе, по характеру. Король присягнул Конституции три дня назад, да?

   - Да. И что же?

   - Вернувшись сюда, король был вне себя от ярости и в тот же вечер написал императору.

   - А как, полагаете вы, мы должны были отнестись к этому унижению?

   - Ну вот, видите, государыня: враг, смертельный враг! Враг упорный. Ведь сердце короля, воспитанника главы иезуитской партии господина де Ла Вогюийона, в руках попов, а они являются врагами нации. Притом король неизбежно оказывается главой контрреволюции, и даже если он не покидает Париж, то все равно находится в Кобленце с эмигрантами, в Вандее с попами, в Вене и Пруссии со своими союзниками Леопольдом и Фридрихом. Король ничего не сделал, то есть я допускаю, государыня, что он ничего не делает, - тон Барнава стал еще печальней, - но за отсутствием его лично используется его имя - в хижине, в церкви, в замке. Несчастный король, добрый король, святой король! И вот революционной власти противостоит ужасный мятеж, государыня, - мятеж жалости!

   - Вот вы говорите мне это, господин Барнав, но, право, разве не вы первый пожалели нас?

   - Да, государыня, пожалел, и сейчас жалею, искренне жалею, но есть разница между мной и теми, о ком я говорю: они своей жалостью ведут вас к гибели, а я старался спасти.

   - А скажите, сударь, у тех, что приходят, и, если верить вам, приходят, чтобы начать с нами войну на уничтожение, есть какой-нибудь предварительный уговор, заранее подготовленный план?

   - Нет, государыня. Я слышал пока только неопределенные разговоры: не употреблять на открытии титул .величество., поставить не трон, а обычное кресло слева от председателя.

   - Вы усматриваете в этом нечто большее, чем поступок господина Туре, усевшегося, потому что король остался сидеть?

   - Во всяком случае, это шаг вперед, а не назад. Но вот что страшно, государыня: господа де Лафайет и Байи будут смещены со своих постов.

   - Ну, о них-то я ничуть не сожалею, - бросила королева.

   - И вы совершенно не правы, государыня: господа Байи и де Лафайет - ваши друзья. Королева хмуро улыбнулась.

   - Да, ваши друзья. Быть может, последние друзья. Поэтому берегите их и, если они сохранили хоть каплю популярности, воспользуйтесь ею, но поторопитесь: их популярность вскоре рухнет точно так же, как моя.