Дюма Александр. Графиня де Шарни (часть 3)

Ведь если объявленная война закончится победой, он окажется во власти генерала-победителя, а если поражением, народ взвалит на него ответственность за это и с криками о предательстве ринется в Тюильри. Ну, а если враг дойдет до Парижа, что принесет он? Месье, то есть регента. Людовик XVI будет низложен, Мария Антуанетта обвинена в супружеской неверности, королевские дети, возможно, будут объявлены незаконными. Таковы будут результаты возвращения эмигрантов в Париж. Король доверял австрийцам, немцам, пруссакам, но не доверял эмигрантам. Однако, прочитав ноту, он понял, что для Франции пробил час извлечь меч из ножен и что отступать больше нельзя. Двадцатого апреля король и Дюмурье явились в Национальное собрание и принесли акт об объявлении войны Австрии. Объявление войны было встречено с восторгом. К этому торжественному часу, который роман не находит смелости вместить в себя и оставляет целиком истории, во Франции существовали четыре резко обозначенные партии. Абсолютные роялисты. К ним принадлежала королева. Конституционные роялисты. Король считал себя принадлежащим к ним. Республиканцы. Анархисты. У абсолютных роялистов явных вождей во Франции, если не считать королеву, не было. За границей они были представлены Месье, графом д'Артуа, принцем Конде и герцогом Шарлем Лотарингским. Г-н де Бретейль в Вене, г-н Мерси д'Аржанто в Брюсселе представляли королеву при этой партии. Вождями конституционной партии были Лафайет, Байи, Барнав, Ламет, Дюпор - короче, фейаны. Король не желал ничего лучшего, как отказаться от абсолютной королевской власти и идти вместе с ними, только он склонялся к тому, чтобы держаться сзади, а не впереди. Вождями республиканской партии были Бриссо, Верньо, Гюаде, Ролан, Инар, Дюко, Кондорсе и Кутон. Вождями анархистов были Марат, Дантон, Сантер, Гоншон, Камил Демулен, Эбер, Лежандр, Фабр д'Эглантин и Колло д'Эрбуа. Ну, а Дюмурье готов был стать кем угодно, если это только будет соответствовать его интересам и принесет славу. Робеспьер же оставался в тени, он выжидал. Ну, а кому вручат знамя Революции, кому предстоит подбодрить сомнительного патриота Дюмурье на трибуне Собрания? Лафайету, участнику побоища на Марсовом поле! Люкнеру! Франция знала его только по тем неприятностям, какие он ей причинил, участвуя в Семилетней войне. Рошамбо2, которому хотелось войны лишь оборонительной и который был смертельно уязвлен, видя, как Дюмурье пересылает свои приказы непосредственно его заместителям, не подвергая эти приказы цензуре его огромного опыта. Именно эти трое и командовали тремя армиями, готовыми начать кампанию. Лафайет находился в центре, он должен был стремительно спуститься по течению Мезы и продвинуться от Живе до Намюра. Люкнер защищал Франш-Конте. Рошамбо - Фландрию. Лафайет, поддержанный корпусом под командованием Бирона, который Рошамбо прислал ему из Фландрии, овладел Намюром и пошел маршем к Брюсселю, где его ожидала с распростертыми объятиями Брабантская революция. Лафайету выпала прекрасная роль: он был в авангарде, и именно ему Дюмурье назначил одержать первую победу. Эта победа делала его главнокомандующим. Победоносный главнокомандующий Лафайет и военный министр могли бы выбросить к черту красный колпак и раздавить одной рукой Жиронду, а другой якобинцев. И победила бы контрреволюция! Ну, а Робеспьер? Робеспьер, как мы заметили, держался в тени, и многие утверждали, что существует подземный ход из мастерской столяра Дюпле в королевский дворец Людовика XVI. Не в том ли причина, что герцогиня Ангулемская впоследствии платила пенсию м-ль де Робеспьер? Но и на этот раз Лафайет подставил ножку Лафайету. Потом пойдет война со сторонниками мира; поставщики армии были особенно ярыми друзьями наших врагов: они оставляли наши войска без провианта и амуниции и делали все, чтобы обеспечить хлебом и порохом австрийцев и пруссаков. Кроме того, просьба заметить, что Дюмурье, мастер глухих интриг и тихой сапы, не прерывал отношений с Орлеанским семейством - отношений, которые привели к его гибели. Генерал Бирон был орлеанист. Итак, орлеанисты и фейаны, Лафайет и Бирон должны были нанести первый удар и протрубить в трубы о первой победе. Утром двадцать восьмого апреля Бирон выступил из Кьеврена на Монс. Двадцать девятого Теобальд Дийон выступил из Лилля на Турне. Бирон и Дийон оба были аристократы, красивые, отважные молодые люди, светские гуляки, остроумцы, прошедшие школу Ришелье; один из них открыто придерживался патриотических взглядов, второй свои взгляды не успел определить, так как вскоре был убит. Мы уже как-то упоминали, что драгуны были в армии аристократическими частями; два драгунских полка шли во главе трехтысячной колонны Бирона. Вдруг, даже не видя неприятеля, драгуны закричали: "Спасайся кто может! Нас предали!" Так же неожиданно они развернулись и поскакали назад, топча пехоту; пехота, решив, что их преследует неприятель, тоже побежала. Паника была всеобщей. То же случилось и у Дийона. Дийон встретил австрийский отряд в девятьсот человек; драгуны из его авангарда струсили, обратились в бегство, увлекли за собой пехоту, и французские солдаты, бросив артиллерию и повозки, остановились только в Лилле. Там беглецы обвинили в трусости своих командиров, убили Теобальда Дийона и подполковника Бетуа, после чего выдали их тела жителям Лилля, которые, повесив трупы, плясали вокруг них. Кем же было подстроено поражение, кто желал вселить в сердца патриотов нерешительность и уверенность в сердца врагов? Жиронда, жаждавшая войны, а теперь исходящая кровью от двух только что полученных ран, обвинила в этом двор, а точнее, королеву, и надо сказать, что для этого у нее были разумные основания. Первой мыслью жирондистов было ответить Марии Антуанетте ударом на удар. Но королевской власти дали время облачиться в броню, куда более прочную, чем тот нагрудник, который королева обшивала для короля и однажды ночью вместе с Андре проверила - выдержит ли он пулю. Постепенно королева реорганизовала пресловутую конституционную гвардию, дозволенную королю Учредительным собранием; численность ее не должна была превышать шести тысяч человек. Но зато что это были за люди! Бретеры и фехтмейстеры, оскорблявшие и задиравшие патриотических депутатов даже на скамьях Собрания, бретонские и вандейские дворяне, провансальцы из Нима и Арля, богатыри священники, которые под предлогом нежелания принимать присягу сбросили сутаны и сменили кропило на шпагу, кинжал и пистолет, и, наконец, тьма кавалеров ордена Святого Людовика, явившихся неведомо откуда и награжденных неизвестно за какие подвиги; Дюмурье с огорчением писал в своих "Мемуарах., что, какое бы правительство ни пришло на смену существующему, оно не сможет возродить этот прекрасный и несчастливый орден, который раздавали буквально пригоршнями: за два года он был пожалован шести тысячам человек. Поэтому министр иностранных дел отказался от большой ленты ордена и велел отдать ее г-ну де Ватвилю, майору швейцарского полка Эрнеста. Начинать надо было с брони и уж потом нанести удар по королю и королеве. Неожиданно разнесся слух, будто бы в старинной Военной школе хранится белое знамя и будто бы это знамя, подаренное якобы королем, собираются вот-вот поднять. Это напоминало черную кокарду пятого и шестого октября. Все, зная контрреволюционные взгляды короля и королевы, и без того удивлялись, что до сих пор не видят это знамя развевающимся над Тюильри, и со дня на день ожидали его водружения над каким-нибудь другим зданием. При известии о белом знамени народ ринулся на казарму. Офицеры хотели оказать сопротивление, но солдаты бросили их. Белое знамя действительно нашли, но величиной с ладонь; оно было воткнуто в пирог, подаренный дофином. Однако, кроме этого ничтожного клочка, нашли огромное количество гимнов в честь короля, оскорбительных для Национального собрания песенок и контрреволюционных листовок. Одновременно Базир сообщил Собранию: узнав о поражении при Турне и Кьеврене, королевская гвардия разразилась радостными криками и выражала надежду, что через три дня будет взят Валансьен, а через две недели неприятель войдет в Париж. Более того, один кавалерист из этой гвардии, честный француз по имени Иоахим Мюрат полагавший, что вступает в подлинно конституционную гвардию, уволился из нее: его хотели подкупить и послать в Кобленц. Да, конституционная гвардия была грозным оружием в руках королевской власти. Разве не могла она по приказу короля выступить против Законодательного собрания, захватить Манеж, взять в плен представителей народа, а то и перебить их всех до одного? Но даже и без захвата Собрания разве она не могла захватить короля, вывезти его из Парижа и проводить до границы, то есть осуществить вторичное бегство в Варенн, только на сей раз успешное? И вот двадцать второго мая, то есть спустя три недели после двойного поражения при Турне и Кьеврене, Петион, новый мэр Парижа, избранный на эту должность благодаря влиянию королевы, человек, который сопровождал ее из Варенна и которому она покровительствовала из ненависти к тому, кто позволил ей бежать, написал командующему национальной гвардией письмо, в котором открыто выражал опасения насчет возможности отъезда короля и предлагал командующему наблюдать, быть бдительным и увеличить количество патрулей в окрестностях. Наблюдать, быть бдительным - за кем? Петион об этом не пишет. Увеличить количество патрулей в окрестностях чего? То же самое умолчание. А за кем наблюдают? За врагом. Вокруг чего увеличивают число патрулей? Вокруг вражеского лагеря! Что же это за вражеский лагерь? Тюильри. А враг кто? Король. Вот так был поставлен страшный вопрос. И поставил этот вопрос перед наследником Людовика Святого, праправнуком Людовика XIV, королем Франции Петион, мелкий адвокат из Шартра, сын прокурора. Король Франции подал на это жалобу, поскольку понимал, что голос Петиона звучит громче, нежели его; жалобу он подал в письме, которое директория департамента приказала расклеить в Париже на стенах домов. Но Петион этим ничуть не обеспокоился, на жалобу не ответил и подтвердил свой приказ. Итак, подлинным королем был Петион. Если вы сомневаетесь в этом, то сейчас получите подтверждение. В сообщении Базира было выдвинуто требование расформировать конституционную гвардию и издать декрет об аресте ее командира де Бриссака. Железо было, что называется, горячо, и жирондисты, бывшие отличными кузнецами, принялись его ковать. Вопрос для них стоял так: быть или не быть. Декрет был издан в тот же день, конституционная гвардия расформирована, выдано постановление об аресте герцога де Бриссака, а караулы в Тюильри заняла национальная гвардия. О Шарни, где ты? Ты, который в Варенне с тремя сотнями кавалеристов чуть не отбил королеву, что мог бы ты сделать в Тюильри с шестью тысячами! Но Шарни был счастлив и в объятиях Андре забыл обо всем.

   
XXXIXУЛИЦА ГЕНЕГО И ТЮИЛЬРИ


   Мы помним, что де Грав подал в отставку; король был склонен не принимать ее, Дюмурье категорически не принял. Дюмурье хотел сохранить де Грава, поскольку тот был его человеком, и это ему удалось, но после известия о двойном поражении ему пришлось пожертвовать своим военным министром. Он бросил его, словно лепешку, в пасть якобинского Цербера, чтобы тот перестал лаять. На его место Дюмурье взял полковника Сервана, в прошлом воспитателя пажей, но предварительно предложил его королю. Само собой, он даже не подозревал, какого человека берет в министры и какой удар этот человек нанесет королевской власти. Покуда королева с чердака Тюильри вглядывалась в горизонт, высматривая, не идут ли долгожданные австрийцы, другая женщина бодрствовала в маленькой гостиной на улице Генего. Одна была контрреволюционеркой, вторая - революционеркой. Читатель, несомненно, сразу понял, что мы имеем в виду г-жу Ролан. Это она провела Сервана в министры, точь-в-точь как г-жа де Сталь провела в министры Нарбонна. Да, в те три ужасных года - 91-й, 92-й, 93-й - во всех делах ощущалась женская рука. Серван не вылезал из салона г-жи Ролан; как все жирондисты, для которых она была вдохновением, светом, Эгерией, он воспламенялся от этой доблестной души, которая постоянно горела, не сгорая. Говорили, что она любовница Сервана; она не пресекала эти сплетни и, зная, что совесть ее чиста, улыбалась, слыша клевету. Каждый день она ждала, что муж ее будет сокрушен в борьбе, и он чувствовал, что стремится к бездне вместе со своим коллегой Клавьером; тем не менее все было сокрыто покровом, все могло разом измениться. В тот вечер, когда Дюмурье пришел с предложением поста министра внутренних дел, Ролан поставил одно условие.

   - У меня нет иного достояния, кроме чести, - заявил он, - и я хочу, чтобы честь моя не понесла ущерба, когда я перестану быть министром. На всех заседаниях совета будет присутствовать секретарь и записывать мнение каждого; таким образом, все увидят, предавал ли я когда-либо принципы патриотизма и свободы. Дюмурье принял условие; он чувствовал, что ему необходимо прикрыть непопулярность своего имени жирондистским плащом. Он был из тех людей, кто легко дает обещания, но впоследствии исполняет их в зависимости от обстоятельств. Обещания он не сдержал, и Ролан тщетно требовал присутствия секретаря. Тогда Ролан, не сумев добиться протоколирования выступлений министров для секретного архива, решил обратиться к общественному мнению. Он основал газету "Термометр., но в то же время прекрасно понимал, что предать немедленной огласке иные заседания совета министров было бы равносильно измене в пользу неприятеля. Назначение Сервана было ему на руку. Но все осталось по-прежнему; совет министров, нейтрализуемый Дюмурье, так ни в чем и не продвинулся. Законодательное собрание только что нанесло удар: расформировало конституционную гвардию и арестовало де Бриссака. Двадцать девятого мая Ролан, вернувшись вечером вместе с Серваном, принес эту новость жене.

   - А что сделали с расформированными гвардейцами? - поинтересовалась г-жа Ролан.

   - Ничего.

   - Они, выходит, остались на свободе?

   - Да, они только обязаны снять синие мундиры.

   - Ну, завтра они будут расхаживать в красных мундирах швейцарцев. И действительно, назавтра на улицах Парижа появилось множество мундиров швейцарского полка. Расформированные гвардейцы сменили мундиры, только и всего. Они остались в Париже, протягивали руку врагу, призывали его, готовые открыть перед ним городские заставы. Ролан и Серван не видели средства избавиться от них. И тогда г-жа Ролан взяла лист бумаги, подала Сервану перо и сказала:

   - Пишите! "Предложение устроить в Париже по случаю праздника четырнадцатого июля лагерь на двадцать тысяч добровольцев." Даже не дописав фразу до конца, Серван выронил перо.

   - Но король никогда на это не согласится! - воскликнул он.

   - Значит, эту меру надо предлагать не королю, а Собранию, и вы будете требовать ее не как министр, а как гражданин. Сервану и Ролану, словно при вспышке молнии, открылись бескрайние горизонты.

   - Вы правы, - обрадовался Серван. - С этим, да еще с декретом против священников, мы прижмем короля!

   - Теперь вы понимаете? Священники - это разносчики контрреволюции в семье и в обществе, они добавили в "Верую. следующую фразу: "А кто заплатит налог, будет проклят!" За полгода были убиты пятьдесят присягнувших священников, а их дома разграблены, поля опустошены. Пусть Собрание немедленно издаст декрет против мятежных священников. Заканчивайте ваше предложение, Серван, а Ролан напишет декрет. Серван докончил фразу. А Ролан в это время писал: "В течение месяца должна быть произведена высылка мятежного священника за пределы королевства, если на то последует требование двадцати активных граждан, согласие округа и решение правительства; высылаемый получаст три ливра в день на прогоны до границы." Серван прочитал вслух предложение об организации лагеря на двадцать тысяч волонтеров. Ролан - проект декрета о высылке священников. Но вставал один вопрос. Чистосердечен король или обманывает? Если король действительно привержен Конституции, он оба декрета одобрит. А если обманывает, то наложит вето.

   - Я подпишу предложение о лагере просто как гражданин, - сказал Серван.

   - А Верньо предложит декрет о священниках, - в один голос произнесли муж и жена. На следующий день Серван передал свое требование Собранию. Верньо положил декрет в карман и пообещал извлечь его оттуда, когда придет время. Вечером того дня, когда предложение было отослано в Законодательное собрание, Серван, как обычно, пришел на совет министров. О его демарше уже стало известно, Ролан и Клавьер поддержали его против Дюмурье, Лакоста и Дюрантона.

   - Входите, сударь, - воскликнул Дюмурье, - и дайте отчет о вашем поступке!

   - Прошу прощения, а кому? - осведомился Серван.

   - Как - кому? Королю, нации, мне! Серван улыбнулся.

   - Сударь, вы совершили сегодня серьезный демарш, - заметил Дюмурье.

   - Да, сударь, знаю. Крайне серьезный, - подтвердил Серван.

   - Вы получили приказ короля действовать таким образом?

   - Признаюсь, сударь, нет.

   - Тогда почему вы так поступили?

   - Потому что это мое право как частного лица и гражданина.

   - Значит, вы представили это поджигательское предложение в качестве частного лица и гражданина?

   - Именно.

   - Тогда почему вы подписались не только фамилией, но и прибавили .военный министр.?

   - Потому что я хотел показать Собранию, что готов как министр поддержать то, чего требую как гражданин.

   - Сударь, - объявил Дюмурье, - ваши действия обличают в вас и дурного гражданина, и дурного министра.

   - Позвольте мне, сударь, - возразил Серван, - самому судить о вещах, которые касаются моей совести. Если бы мне понадобился судья в столь деликатном вопросе, я постарался бы, чтобы его звали не Дюмурье. Дюмурье побледнел и сделал шаг навстречу Сервану. Серван положил руку на эфес шпаги. Дюмурье повторил его движение. Тут вошел король. Он еще не знал о предложении Сервана. Министры умолчали о нем. Назавтра декрет о сборе двадцати тысяч федератов в Париже обсуждался в Законодательном собрании. Король был ошеломлен этой новостью. Он вызвал Дюмурье.

   - Сударь, вы верный слуга, - сказал Людовик XVI, - и мне известно, как вы защищали интересы королевской власти от этого негодяя Сервана.

   - Благодарю, ваше величество, - ответил Дюмурье и после некоторой паузы осведомился: - А вашему величеству известно, что декрет прошел в Собрании?

   - Нет, - сказал король, - да это и неважно. В нынешних обстоятельствах я решил воспользоваться своим правом вето. Дюмурье покачал головой.

   - У вас иное мнение, сударь?

   - Государь, - отвечал Дюмурье, - при отсутствии каких бы то ни было сил для оказания сопротивления, при том, что вы являетесь предметом подозрений большей части нации, ожесточенных нападок якобинцев, при весьма обдуманной политике республиканской партии подобное решение вашего величества означало бы объявление войны.

   - Ну что ж, война так война! - бросил король. - Я объявил войну своим друзьям, почему я не могу объявить ее своим врагам?

   - Государь, в той войне у нас десять шансов из десяти на победу, а в этой все десять на поражение.

   - Но разве вы не знаете, с какой целью затребованы эти двадцать тысяч человек?

   - Государь, дайте мне пять минут, и я докажу, что не только знаю, какова цель этого предложения, но и предугадываю, к чему оно приведет.

   - Говорите, сударь, я слушаю. Опершись рукой на подлокотник кресла и подперев подбородок ладонью, Людовик XVI приготовился слушать своего министра.

   - Государь, - начал Дюмурье, - те, кто потребовал этого декрета, являются врагами не только короля, но и отечества.

   - Вот видите, вы сами это признаете! - прервал его король.

   - Скажу больше: осуществление этого декрета приведет к огромным несчастьям.

   - Ну так...

   - Позвольте, государь...

   - Да, да, продолжайте.

   - Военный министр совершил преступление, потребовав собрать двадцать тысяч человек рядом с Парижем, в то время как армии наши слабы, границы оголены, казна пуста.

   - Да, я тоже считаю это преступлением, - согласился король.

   - Это не только преступление, государь, но и, что стократ хуже, неосторожность. Крайне неосторожно предлагать Собранию сбор недисциплинированной толпы, разжигая ее патриотизм с опасностью, что первый попавшийся честолюбец может стать ее вожаком.

   - Это Жиронда говорит устами Сервана!

   - Совершенно верно, государь, только воспользуется этим вовсе не Жиронда.

   - А кто же? Быть может, фейаны?

   - Не те и не другие, а якобинцы. Якобинские клубы распространились по всему королевству, и из двадцати тысяч федератов, думаю, девятнадцать окажутся их приверженцами. Поверьте мне, государь, зачинщики декрета будут низвергнуты этим самым декретом.

   - О, если бы я мог поверить в это, я почти утешился бы! - воскликнул король.

   - Итак, государь, я полагаю, что декрет представляет опасность для нации, для короля, для Национального собрания, а главное, для самих его авторов, которых он покарает, но тем не менее, государь, мнение мое однозначно: вы можете лишь одобрить декрет. Столь изощренное коварство подстрекнуло его появление, что я убежден, государь: тут замешана женщина!

   - Госпожа Ролан, не так ли? Ну что бы женщинам прясть, вязать, только бы они не занимались политикой!

   - Что вы хотите, государь! Госпожа де Ментенон, госпожа де Помпадур, госпожа Дюбарри отучили их заниматься исконно женскими делами... Итак, как я уже сказал, декрет был задуман с изощренным коварством, обсуждался с воодушевлением, принят с энтузиазмом. Все словно ослепли и не видят последствий этого злосчастного декрета, и, если вы даже наложите на него вето, он все равно будет исполнен. Только вместо двадцати тысяч человек, собранных в соответствии с законом, благодаря чему их можно будет заставить подчиняться приказам, из провинции к приближающемуся празднику Федерации без всякого закона прибудут сорок тысяч, и они одним ударом смогут смести и Конституцию, и Законодательное собрание, и трон. Если бы мы были победителями, а не потерпели поражения, - понизив голос, добавил Дюмурье, - если бы у меня был повод назначить Лафайета главнокомандующим и передать ему под командование сто тысяч человек, я сказал бы вам: "Государь, не соглашайтесь!" Но мы потерпели поражение и внутри страны, и за границей, поэтому я говорю вам, государь: "Согласитесь!" В дверь короля заскреблись.

   - Войдите! - сказал Людовик XVI. Вошел лакей Тьерри.

   - Государь, - доложил он, - министр юстиции господин Дюрантон просит позволения поговорить с вашим величеством.

   - Что он от меня хочет? Узнайте, господин Дюмурье. Дюмурье вышел. В ту же секунду из-за портьеры, закрывающей дверь, что вела в покои королевы, появилась Мария Антуанетта.

   - Государь, будьте тверды! - воскликнула она. - Этот Дюмурье такой же якобинец, как и остальные! Разве он не напялил красный колпак? Что же до Лафайета, вы знаете, я предпочту погибнуть без его помощи, нежели быть обязанной спасением ему! Но тут послышались приближающиеся к двери шаги Дюмурье, портьера опустилась, и видение исчезло.

   
XLВЕТО


   Едва опустилась портьера, открылась дверь, и вошел Дюмурье.

   - Государь, - сообщил он, - только что по предложению господина Верньо прошел декрет о священниках.

   - Но это уже заговор, - вскочив, заявил король. -И о чем трактует этот декрет?

   - Вот он, государь. Господин Дюрантон принес вам его. Я полагаю, ваше величество окажет мне честь, позволив высказать свое мнение о нем, прежде чем выступить на Совете.

   - Вы правы. Дайте-ка его. Голосом, дрожащим от волнения, король прочитал декрет, текст которого мы уже приводили. Прочитав, король смял и отбросил листок.

   - Я никогда не санкционирую подобный декрет! - объявил он.

   - Прошу простить меня, государь, - сказал Дюмурье, - но и на сей раз мое мнение будет противоположно мнению вашего величества.

   - Сударь, - молвил король, - я могу колебаться в политических вопросах, но в вопросах религии - никогда! Политические вопросы я решаю умом, а ум может ошибаться, но в вопросах религии я советуюсь с совестью, совесть же ошибиться не способна.

   - Государь, - заметил Дюмурье, - год назад вы санкционировали декрет о присяге священников.

   - Сударь, но я был принужден к этому! - воскликнул король.

   - Именно тогда, государь, вы должны были наложить вето, а второй декрет - всего лишь продолжение первого. Первый декрет стал виной всех бед Франции, второй же является средством против этих бед. Он суров, но не жесток. Первый был религиозным законом, он атаковал свободу мысли в сфере отправления культа; второй же является политическим и направлен лишь на обеспечение безопасности и спокойствия в королевстве, в том числе и пресечение преследований неприсягнувших священников. Своим вето вы не спасете их, а только лишите защиты закона, подвергнете угрозе массовой резни, французов же сделаете их палачами. Так что мое мнение, государь, если вы совершили ошибку - уж простите мне солдатскую прямоту и позвольте так выразиться, - да, ошибку, санкционировав декрет о присяге священников, то сейчас, наложив вето на второй декрет, который сможет предотвратить близящееся кровопролитие, вы, ваше величество, возьмете на совесть все преступления, какие совершит народ.

   - Какие же еще преступления, сударь, вы имеете в виду? Существуют ли преступления большие, нежели те, что уже совершены? - раздался неожиданный голос. Дюмурье вздрогнул: он узнал металлический тембр и произношение королевы.