Страница:
— Это от него, не так ли?
— Да, госпожа.
— Кто тебе ее передал?
— Не знаю, записку вложили мне в руку. Я быстро распечатала послание и прочла следующее:
«Я не уехал, я не в силах это сделать; Вы снова увидите меня сегодня же, обожаемая кузина, и будете видеть до тех пор, пока я смогу с Вами встречаться».
«Ах! — подумала я. — Он здесь, но где же?» Мы искали графа, но так и не увидели его. Это продолжалось до обеда, но, когда мы снова двинулись в путь, мне показалось, что у форейтора, правившего моими носилками, слишком изысканные манеры, при том что он не оборачивался, и я целый день терялась в догадках. Вечером я с бесконечной радостью убедилась, что отнюдь не ошиблась: мой возлюбленный любил меня настолько сильно, что он не мог расстаться со мной так скоро.
Все это было очень странно, в особенности если учитывать то, что за этим последовало с той и другой стороны.
XI
XII
— Да, госпожа.
— Кто тебе ее передал?
— Не знаю, записку вложили мне в руку. Я быстро распечатала послание и прочла следующее:
«Я не уехал, я не в силах это сделать; Вы снова увидите меня сегодня же, обожаемая кузина, и будете видеть до тех пор, пока я смогу с Вами встречаться».
«Ах! — подумала я. — Он здесь, но где же?» Мы искали графа, но так и не увидели его. Это продолжалось до обеда, но, когда мы снова двинулись в путь, мне показалось, что у форейтора, правившего моими носилками, слишком изысканные манеры, при том что он не оборачивался, и я целый день терялась в догадках. Вечером я с бесконечной радостью убедилась, что отнюдь не ошиблась: мой возлюбленный любил меня настолько сильно, что он не мог расстаться со мной так скоро.
Все это было очень странно, в особенности если учитывать то, что за этим последовало с той и другой стороны.
XI
Но вот мы прибыли в Лион, и тут я поняла, что пора положить этому конец; граф не мог больше следовать за нами, не рискуя погубить себя. Я опечалилась: этот своеобразный роман очаровывал меня больше всего на свете.
Мы провели четыре дня в этом большом городе, участвуя в разнообразных празднествах и пиршествах; нам были оказаны большие почести — так приказали король и губернатор провинции г-н де Вильруа. С г-ном де Валантинуа сразу же стали обращаться как с наследником монаршего дома. В то же время он получил записку от моего отца; маршал просил нас от имени г-на Фуке заехать в Пиньероль, чтобы встретиться там с одним узником, которого задержали в Савойе: за него хлопотала г-жа Дюплесси-Бельер. Это было нам по пути и, таким образом, мы могли оказать родственнице важную услугу.
Узник был молодой человек из знатного рода, посмевший воспротивиться любовной связи герцога Савойского с некой красивой девушкой; поскольку красотка не могла устоять перед могущественным владыкой, юноша решил избавиться от соперника. Герцога Савойского предупредили об этом, и он приказал схватить молодого человека; тот укрылся во Франции, и наш король, будучи добрым соседом и родственником герцога, оказал ему услугу, отправив беглеца в Пиньероль. Госпожа Дюплесси-Бельер была близкой подругой матери узника; к ней обратились, чтобы добиться его освобождения, и это дело являлось предметом обсуждения. Излишне говорить кому бы то ни было в наш век, что г-жа Дюплесси-Бельер была любезной подругой г-на Фуке; любезность суперинтенданта проявлялась не только по отношению к его собственной персоне, но и распространялась на других, когда у него было на то желание.
Отец безошибочно почуял в Во, какая опасность грозит г-ну Фуке, — он был слишком опытным царедворцем, чтобы его чутье могло обмануться на счет подобной травли. Но как только вопрос о поездке в Нант был решен, маршал понял, что, хотя опасность и не миновала, она все же достаточно далека, и не стал отказывать министру в небольшой услуге, которая отнюдь не могла повредить ему самому. Король казался необычайно приветливым с человеком, оказавшим ему гостеприимство; он беспрестанно говорил Фуке о роскоши и великолепии его дома, настолько тщательно скрывая свое лицемерие, что его нельзя было обнаружить. Связи маршала в окружении королевы-матери, сколь бы тесными они ни были, не позволили ему со всей определенностью распознать то, что замышлялось. Во всяком случае, прежде чем написать нам, отец рассказал о своем замысле и о ходатайстве, направленном королеве-матери; он не забыл упомянуть о жестокости и предубежденности герцога Савойского, которого королева-мать не выносила.
— Как, господин маршал! — воскликнула она. — Бедный юноша влюблен! Господин Савойский обрекает несчастного на смерть из-за того лишь, что сам завладел его любовницей и молодой человек ревнует! Разве людей когда-нибудь вешали за их помыслы? Напишите, напишите вашему зятю, чтобы он понял суть дела и разъяснил все другим: король на такое не рассердится, и к тому же это доставит удовольствие славному господину Фуке.
Определение «славный господин Фуке» показалось хитрому лису чертовски опасным, но предыдущая фраза служила ему прикрытием, и он написал.
Мне же было безразлично, в какую сторону направляться; Пюигийем меня окончательно покинул, какое мне было дело до остального! Ничто на земле не казалось мне больше достойным моего внимания. Пробыв в Лионе еще три дня, мы двинулись в путь по горной дороге.
Как только мы вступили в Альпы и стали продвигаться по чудовищно опасным тропам, мои носилки водрузили на спины мулов. Я не понимаю, как можно считать эти горы красивыми: находиться среди них страшно, от них захватывает дух — вот и все. Наши Пиренеи гораздо приятнее для глаз, и я не могла не подумать о Бидаше, когда мы оказались в окружении этих высоких гор. Я вспомнила свою юность и нашу столь нежную любовь с Пюигийемом, а также Биарица и хитанос, обещавших оказывать мне особое покровительство — это вызывало у меня улыбку, поскольку до сих поря не ощутила ни малейшего проявления этой опеки. Я удивлялась, как могла их королева так обманываться относительно своей власти, и мне очень хотелось посмеяться над ней. Мною было выбрано для этого подходящее время.
В Альпах, можно сказать, нет никаких дорог; вокруг простираются пропасти, наводящие ужас на путников; здешние жилища — это лачуги, где мне не на чем было бы спать, не будь в моем распоряжении подстилок из моих носилок. Беременность отнимала у меня много сил — только г-н де Валантинуа мог позволить себе разъезжать по свету, когда я была в подобном состоянии.
Однажды вечером мы все — и животные, и люди — падали от усталости, а на нашем пути не встретилось ни хижины, ни шале; мелкий дождь шел с самого утра; мы уже начали опасаться, что нам придется ночевать под открытым небом, на котором к тому же не было видно ни одной звезды. Помаре отправили вместе с тремя лакеями разведать все вокруг; он вернулся через час, торжествуя. Он отыскал хижину, в которой расположился цыганский табор; это известие не слишком нас обрадовало, но нас было много, и мы ничем не рисковали, разве что только нам следовало беречь свои карманы.
— Притом, — заметила я, — цыгане ведь родичи хитанос, и я их ни капельки не боюсь. Пойдемте!
Моя смелость передалась остальным. Невзирая на трудности пути, мы последовали за Помаре и его аргонавтами и необычайно обрадовались при виде света, брезжившего чуть выше. Дожди в горах очень холодные, нам хотелось не столько поужинать, сколько согреться.
Господин де Валантинуа вошел в дом прежде меня; Помаре помог мне выйти из кареты; аббат Палди выглядел отупевшим; что касается карлика, то его отправили прямо в Монако вместе с экипажами.
Мы увидели довольно просторную, темную и закопченную комнату, где не было совершенно никакой обстановки; посреди комнаты пылал большой костер, вокруг которого сидела на утоптанной земле ватага цыган. Увидев меня, они все вскочили; их лица, а в особенности их лохмотья, отнюдь не внушали доверия. Невозможно представить себе подобное сборище разбойников. Какая-то дряхлая старуха приветствовала нас на неведомом мне языке; ее жесты свидетельствовали о миролюбивых и доброжелательных намерениях; она указала на огонь, приглашая нас подойти к нему ближе, подобно ее сородичам.
— Пойдемте! — сказала я г-ну де Валантинуа. — Вот мы и в обществе цыган: как бы посмеялись над этим при дворе. Из-за поручения госпожи Дюплесси-Бельер мы рискуем подхватить заразу.
Тем не менее я сохранила самообладание и расположилась на подушках, принесенных все из тех же носилок, которые я благословляла. Обведя глазами присутствующих, я обратила внимание на красивую девушку с карими глазами и смуглой кожей; мне показалось, что я уже где-то ее видела; поскольку я пристально смотрела на цыганку, она встала и поклонилась мне с едва заметным дружеским жестом, означавшим: «Это, в самом деле, я, вы не ошиблись».
И тут мои воспоминания стали более определенными: эта Хитана была одной из подданных моей подруги-королевы; я заговорила с ней на наречии моего родного края; ее глаза засверкали еще сильнее, и она тотчас же мне ответила. Мой испуг прошел: мы были спасены. Я спросила девушку, почему она покинула свое племя и что она делала так далеко от Испании и Беарна.
— О! — воскликнула она. — Я здесь ради вас, и я тут не одна.
— Из-за меня?
— Неужели вы думаете, что Хитана может позабыть дитя, вскормленное молоком ее дочери? Разве она не обещала оберегать вас повсюду? Мы уже давно вас ждем; отныне мы будем следовать за вами и раскинем свои шатры в ваших владениях.
— В Монако?
— Да.
То было не слишком заманчивое соседство — таким образом мне предстояло преподнести своим подданным странный подарок. Однако не время было вести себя манерно, и я выслушала девушку весьма благожелательно.
Встретившая нас старуха тоже поднялась с места, с интересом прислушиваясь к нашей беседе; внезапно она перебила нас, произнеся несколько слов на неведомом языке; девушка обернулась ко мне и сказала: — Матушка хочет вам что-то сказать.
Они продолжали вести непонятные речи, и девушка выглядела очень испуганной.
— Матушка видит беду, — продолжала она после недолгого раздумья, — она говорит, что вы направляетесь в место, название которого заставит вас пролить море слез на протяжении многих лет вашей жизни, и что вы увидите там одного чрезвычайно злополучного человека, не признанного своим родом, при том что вовсе не ожидаете его встретить.
Услышанное было для меня китайской грамотой. Я заулыбалась; увидев это, старуха протянула ко мне руки с угрожающим и предостерегающим жестом и разразилась потоком непонятных фраз.
— Что говорит матушка? — спросила я.
— Она говорит, что вы должны не смеяться, а верить ей.
— Ах! — воскликнула я. — Охотно верю, что мне предстоит горевать в Монако; что касается остального, то я ничего не поняла.
— Речь идет не о Монако.
— А о чем же?
— Я не знаю, она этого не говорит.
— Значит, о Пиньероле. Может быть, меня будут держать там в тюрьме! Старуха вернулась на прежнее место и села, закрыв лицо подолом своего платья — она явно не была намерена что-либо разъяснять. Помолчав примерно с четверть часа, она затем произнесла, не меняя позы, следующие слова:
— То, что вы любите больше всего на свете! То, что вы любите больше всего на свете!
Я содрогнулась, когда Хитана перевела мне эти слова; очевидно, Пюигийему грозила какая-то опасность. Я расспрашивала, просила и угрожала, но никакие вопросы, просьбы или угрозы не могли вытянуть из старухи ответ. Пока мы говорили, ничего не понимавший г-н де Валантинуа смотрел на эту сцену с недоуменным видом, переводя взгляд то на цыган, то на меня, пока не увидел моей тревоги и раздражения.
— Эти мерзавцы проявляют к вам неуважение? — спросил он, готовый взорваться от гнева.
— Нет, нет, сударь, только не волнуйтесь. Он так ничего и не узнал. Между тем нам на скорую руку готовили ужин, при этом мы все говорили тихо, испытывая неизъяснимое волнение. Цыгане же молчали, внимательно глядя на серебряную посуду, которую расставляли мои слуги: мы не везли с собой ничего другого, и надо было на чем-то есть. Это вызвало у меня некоторое беспокойство, и я поделилась им со своей юной подругой; она отвечала, что мы в безопасности по повелению матери моей кормилицы и никто не отнимет у нас ни единого кувшина. Тем не менее я вынуждена признаться, что, когда мы прибыли в Монако и дворецкий пересчитал тарелки походного сервиза, там не хватало трех штук; в пропаже не преминули обвинить цыган, но, возможно, дело было не в них.
Принесли мою постель, и я с наслаждением растянулась на ней; Блондо сидела у меня в ногах, а г-н Монако и наши слуги бодрствовали: было крайне неосмотрительно чересчур доверять нашим хозяевам. На следующий день я опустошила свой кошелек и положила деньги в фартук хитаны. Она раздала их своим товарищам, не оставив себе ничего. Я хотела дать девушке несколько монет, но она отказалась, и мне с большим трудом удалось уговорить ее взять кольцо.
После этого до самого Пиньероля с нами больше не приключилось ничего примечательного. Когда перед нами предстала крепость, мое сердце сжалось. Глядя на эти башни, на крепостные стены и на часовых, я думала о предсказании старой цыганки и гадала, кто же томится там в заточении. У ворот тюрьмы мы вступили в переговоры, чтобы нам открыли и впустили наш экипаж. В конце концов подъемный мост опустили, опускную решетку подняли, и мы оказались внутри; нас встретил какой-то мужчина с непокрытой головой; он заговорил с герцогом, и тот назвал его господином комендантом; при свете факелов я узнала г-на де Сен-Мара, надзирателя и мучителя несчастного Филиппа.
Мы провели четыре дня в этом большом городе, участвуя в разнообразных празднествах и пиршествах; нам были оказаны большие почести — так приказали король и губернатор провинции г-н де Вильруа. С г-ном де Валантинуа сразу же стали обращаться как с наследником монаршего дома. В то же время он получил записку от моего отца; маршал просил нас от имени г-на Фуке заехать в Пиньероль, чтобы встретиться там с одним узником, которого задержали в Савойе: за него хлопотала г-жа Дюплесси-Бельер. Это было нам по пути и, таким образом, мы могли оказать родственнице важную услугу.
Узник был молодой человек из знатного рода, посмевший воспротивиться любовной связи герцога Савойского с некой красивой девушкой; поскольку красотка не могла устоять перед могущественным владыкой, юноша решил избавиться от соперника. Герцога Савойского предупредили об этом, и он приказал схватить молодого человека; тот укрылся во Франции, и наш король, будучи добрым соседом и родственником герцога, оказал ему услугу, отправив беглеца в Пиньероль. Госпожа Дюплесси-Бельер была близкой подругой матери узника; к ней обратились, чтобы добиться его освобождения, и это дело являлось предметом обсуждения. Излишне говорить кому бы то ни было в наш век, что г-жа Дюплесси-Бельер была любезной подругой г-на Фуке; любезность суперинтенданта проявлялась не только по отношению к его собственной персоне, но и распространялась на других, когда у него было на то желание.
Отец безошибочно почуял в Во, какая опасность грозит г-ну Фуке, — он был слишком опытным царедворцем, чтобы его чутье могло обмануться на счет подобной травли. Но как только вопрос о поездке в Нант был решен, маршал понял, что, хотя опасность и не миновала, она все же достаточно далека, и не стал отказывать министру в небольшой услуге, которая отнюдь не могла повредить ему самому. Король казался необычайно приветливым с человеком, оказавшим ему гостеприимство; он беспрестанно говорил Фуке о роскоши и великолепии его дома, настолько тщательно скрывая свое лицемерие, что его нельзя было обнаружить. Связи маршала в окружении королевы-матери, сколь бы тесными они ни были, не позволили ему со всей определенностью распознать то, что замышлялось. Во всяком случае, прежде чем написать нам, отец рассказал о своем замысле и о ходатайстве, направленном королеве-матери; он не забыл упомянуть о жестокости и предубежденности герцога Савойского, которого королева-мать не выносила.
— Как, господин маршал! — воскликнула она. — Бедный юноша влюблен! Господин Савойский обрекает несчастного на смерть из-за того лишь, что сам завладел его любовницей и молодой человек ревнует! Разве людей когда-нибудь вешали за их помыслы? Напишите, напишите вашему зятю, чтобы он понял суть дела и разъяснил все другим: король на такое не рассердится, и к тому же это доставит удовольствие славному господину Фуке.
Определение «славный господин Фуке» показалось хитрому лису чертовски опасным, но предыдущая фраза служила ему прикрытием, и он написал.
Мне же было безразлично, в какую сторону направляться; Пюигийем меня окончательно покинул, какое мне было дело до остального! Ничто на земле не казалось мне больше достойным моего внимания. Пробыв в Лионе еще три дня, мы двинулись в путь по горной дороге.
Как только мы вступили в Альпы и стали продвигаться по чудовищно опасным тропам, мои носилки водрузили на спины мулов. Я не понимаю, как можно считать эти горы красивыми: находиться среди них страшно, от них захватывает дух — вот и все. Наши Пиренеи гораздо приятнее для глаз, и я не могла не подумать о Бидаше, когда мы оказались в окружении этих высоких гор. Я вспомнила свою юность и нашу столь нежную любовь с Пюигийемом, а также Биарица и хитанос, обещавших оказывать мне особое покровительство — это вызывало у меня улыбку, поскольку до сих поря не ощутила ни малейшего проявления этой опеки. Я удивлялась, как могла их королева так обманываться относительно своей власти, и мне очень хотелось посмеяться над ней. Мною было выбрано для этого подходящее время.
В Альпах, можно сказать, нет никаких дорог; вокруг простираются пропасти, наводящие ужас на путников; здешние жилища — это лачуги, где мне не на чем было бы спать, не будь в моем распоряжении подстилок из моих носилок. Беременность отнимала у меня много сил — только г-н де Валантинуа мог позволить себе разъезжать по свету, когда я была в подобном состоянии.
Однажды вечером мы все — и животные, и люди — падали от усталости, а на нашем пути не встретилось ни хижины, ни шале; мелкий дождь шел с самого утра; мы уже начали опасаться, что нам придется ночевать под открытым небом, на котором к тому же не было видно ни одной звезды. Помаре отправили вместе с тремя лакеями разведать все вокруг; он вернулся через час, торжествуя. Он отыскал хижину, в которой расположился цыганский табор; это известие не слишком нас обрадовало, но нас было много, и мы ничем не рисковали, разве что только нам следовало беречь свои карманы.
— Притом, — заметила я, — цыгане ведь родичи хитанос, и я их ни капельки не боюсь. Пойдемте!
Моя смелость передалась остальным. Невзирая на трудности пути, мы последовали за Помаре и его аргонавтами и необычайно обрадовались при виде света, брезжившего чуть выше. Дожди в горах очень холодные, нам хотелось не столько поужинать, сколько согреться.
Господин де Валантинуа вошел в дом прежде меня; Помаре помог мне выйти из кареты; аббат Палди выглядел отупевшим; что касается карлика, то его отправили прямо в Монако вместе с экипажами.
Мы увидели довольно просторную, темную и закопченную комнату, где не было совершенно никакой обстановки; посреди комнаты пылал большой костер, вокруг которого сидела на утоптанной земле ватага цыган. Увидев меня, они все вскочили; их лица, а в особенности их лохмотья, отнюдь не внушали доверия. Невозможно представить себе подобное сборище разбойников. Какая-то дряхлая старуха приветствовала нас на неведомом мне языке; ее жесты свидетельствовали о миролюбивых и доброжелательных намерениях; она указала на огонь, приглашая нас подойти к нему ближе, подобно ее сородичам.
— Пойдемте! — сказала я г-ну де Валантинуа. — Вот мы и в обществе цыган: как бы посмеялись над этим при дворе. Из-за поручения госпожи Дюплесси-Бельер мы рискуем подхватить заразу.
Тем не менее я сохранила самообладание и расположилась на подушках, принесенных все из тех же носилок, которые я благословляла. Обведя глазами присутствующих, я обратила внимание на красивую девушку с карими глазами и смуглой кожей; мне показалось, что я уже где-то ее видела; поскольку я пристально смотрела на цыганку, она встала и поклонилась мне с едва заметным дружеским жестом, означавшим: «Это, в самом деле, я, вы не ошиблись».
И тут мои воспоминания стали более определенными: эта Хитана была одной из подданных моей подруги-королевы; я заговорила с ней на наречии моего родного края; ее глаза засверкали еще сильнее, и она тотчас же мне ответила. Мой испуг прошел: мы были спасены. Я спросила девушку, почему она покинула свое племя и что она делала так далеко от Испании и Беарна.
— О! — воскликнула она. — Я здесь ради вас, и я тут не одна.
— Из-за меня?
— Неужели вы думаете, что Хитана может позабыть дитя, вскормленное молоком ее дочери? Разве она не обещала оберегать вас повсюду? Мы уже давно вас ждем; отныне мы будем следовать за вами и раскинем свои шатры в ваших владениях.
— В Монако?
— Да.
То было не слишком заманчивое соседство — таким образом мне предстояло преподнести своим подданным странный подарок. Однако не время было вести себя манерно, и я выслушала девушку весьма благожелательно.
Встретившая нас старуха тоже поднялась с места, с интересом прислушиваясь к нашей беседе; внезапно она перебила нас, произнеся несколько слов на неведомом языке; девушка обернулась ко мне и сказала: — Матушка хочет вам что-то сказать.
Они продолжали вести непонятные речи, и девушка выглядела очень испуганной.
— Матушка видит беду, — продолжала она после недолгого раздумья, — она говорит, что вы направляетесь в место, название которого заставит вас пролить море слез на протяжении многих лет вашей жизни, и что вы увидите там одного чрезвычайно злополучного человека, не признанного своим родом, при том что вовсе не ожидаете его встретить.
Услышанное было для меня китайской грамотой. Я заулыбалась; увидев это, старуха протянула ко мне руки с угрожающим и предостерегающим жестом и разразилась потоком непонятных фраз.
— Что говорит матушка? — спросила я.
— Она говорит, что вы должны не смеяться, а верить ей.
— Ах! — воскликнула я. — Охотно верю, что мне предстоит горевать в Монако; что касается остального, то я ничего не поняла.
— Речь идет не о Монако.
— А о чем же?
— Я не знаю, она этого не говорит.
— Значит, о Пиньероле. Может быть, меня будут держать там в тюрьме! Старуха вернулась на прежнее место и села, закрыв лицо подолом своего платья — она явно не была намерена что-либо разъяснять. Помолчав примерно с четверть часа, она затем произнесла, не меняя позы, следующие слова:
— То, что вы любите больше всего на свете! То, что вы любите больше всего на свете!
Я содрогнулась, когда Хитана перевела мне эти слова; очевидно, Пюигийему грозила какая-то опасность. Я расспрашивала, просила и угрожала, но никакие вопросы, просьбы или угрозы не могли вытянуть из старухи ответ. Пока мы говорили, ничего не понимавший г-н де Валантинуа смотрел на эту сцену с недоуменным видом, переводя взгляд то на цыган, то на меня, пока не увидел моей тревоги и раздражения.
— Эти мерзавцы проявляют к вам неуважение? — спросил он, готовый взорваться от гнева.
— Нет, нет, сударь, только не волнуйтесь. Он так ничего и не узнал. Между тем нам на скорую руку готовили ужин, при этом мы все говорили тихо, испытывая неизъяснимое волнение. Цыгане же молчали, внимательно глядя на серебряную посуду, которую расставляли мои слуги: мы не везли с собой ничего другого, и надо было на чем-то есть. Это вызвало у меня некоторое беспокойство, и я поделилась им со своей юной подругой; она отвечала, что мы в безопасности по повелению матери моей кормилицы и никто не отнимет у нас ни единого кувшина. Тем не менее я вынуждена признаться, что, когда мы прибыли в Монако и дворецкий пересчитал тарелки походного сервиза, там не хватало трех штук; в пропаже не преминули обвинить цыган, но, возможно, дело было не в них.
Принесли мою постель, и я с наслаждением растянулась на ней; Блондо сидела у меня в ногах, а г-н Монако и наши слуги бодрствовали: было крайне неосмотрительно чересчур доверять нашим хозяевам. На следующий день я опустошила свой кошелек и положила деньги в фартук хитаны. Она раздала их своим товарищам, не оставив себе ничего. Я хотела дать девушке несколько монет, но она отказалась, и мне с большим трудом удалось уговорить ее взять кольцо.
После этого до самого Пиньероля с нами больше не приключилось ничего примечательного. Когда перед нами предстала крепость, мое сердце сжалось. Глядя на эти башни, на крепостные стены и на часовых, я думала о предсказании старой цыганки и гадала, кто же томится там в заточении. У ворот тюрьмы мы вступили в переговоры, чтобы нам открыли и впустили наш экипаж. В конце концов подъемный мост опустили, опускную решетку подняли, и мы оказались внутри; нас встретил какой-то мужчина с непокрытой головой; он заговорил с герцогом, и тот назвал его господином комендантом; при свете факелов я узнала г-на де Сен-Мара, надзирателя и мучителя несчастного Филиппа.
XII
Вид этого человека заставил меня содрогнуться, напомнив о бедном Филиппе. Очевидно, он находился здесь, раз его страж был тут. Я открыла было рот, чтобы спросить, что стало с моим другом, но вовремя вспомнила о том, в какой строжайшей тайне все это держали, и лишь пообещала себе прибегнуть к хитрости и ловкости, чтобы выяснить что-нибудь о судьбе Филиппа.
К счастью, г-н де Валантинуа не узнал человека, которого он видел в Авиньоне, а тот сделал вид, что тоже не узнает посетителя; ему было бы весьма затруднительно давать какие-либо объяснения. Господин де Сен-Map — крайне осторожный человек.
Нас приняли со всевозможными почестями; весь гарнизон был поставлен под ружье. Я оглядывалась вокруг в поисках бедного Филиппа, но не увидела ни его, ни малейшего признака его присутствия. Мне подумалось, что моего друга держат взаперти в наказание за его побег. Господин де Сен-Map шел впереди нас по темным мрачным коридорам; он показал лестницу, окутанную мраком, и мое сердце сжалось по неведомой мне причине — то было предчувствие будущего.
Нас ввели в огромную комнату, обтянутую кордовской кожей с поблекшей позолотой; нещадно коптившая лампа освещала лишь середину помещения. Для нас зажгли свечи канделябра с несколькими рожками, однако там было холодно, и я дрожала.
— Госпожа герцогиня, — сказал мне комендант, — эти покои недостойны вас, но я принимаю вас как могу, а не как хочу. Королевская служба вменяет мне в обязанность полное уединение. Я живу в этой крепости один, а привычки старого солдата не похожи на привычки княгини. Так что покорнейше прошу меня извинить.
— Вы живете один, сударь? — спросила я.
— Да, вместе с моими подчиненными, сударыня, они немногочисленны.
— Много ли у вас узников?
— Я точно не знаю, сколько их.
Это означало: «Не задавайте мне подобных вопросов, вы все равно ничего не узнаете».
Господин де Валантинуа, по своему обыкновению, уже попросил отвести его в отведенные ему покои; у него были все те же причуды: каждый вечер он должен был беседовать со своим камердинером в течение четверти часа. Я осталась наедине с комендантом и отважилась сказать:
— Сударь, я обязана изъявить вам благодарность и признательность, и я отнюдь не забыла об этом. Два года тому назад, в Лангедоке, вы оказали нам с матушкой большую услугу. Господин де Сен-Map молча поклонился.
— Вероятно, вы, к моей чести, меня узнаете?
— Вы в этом сомневаетесь, госпожа герцогиня?
— В ту пору с вами жил ваш досточтимый сын, как мне кажется, или один из ваших досточтимых племянников. Я его здесь не вижу, где же он?
Я постараюсь произнести эту фразу как можно более безучастным тоном, но мой голос тем не менее задрожат. Господин де Сен-Map ответил, напустив на себя скорбный вид:
— Увы, сударыня, тот молодой человек не был мне ни сыном, ни крестником, он был моим питомцем, но Бог отнял его у меня: он умер.
Я почувствовала, как мое лицо побледнело, и мне стоило огромного труда сдержаться; я понимала, что за мной наблюдают, а взгляд этого человека был пронизывающий, как стрела. Я опустила глаза; когда я их подняла, он по-прежнему смотрел на меня, но уже с торжествующим видом, благодаря чему меня осенила догадка. Господин де Сен-Map меня обманывал: Филипп все еще был жив, Филипп находился в Пиньероле — я чувствовала это в глубине души, я была в этом уверена. В ту же самую минуту я приняла решение все выяснить. Чтобы достичь этой цели, следовало играть с этим тюремщиком комедию и убеждать его в своей искренней скорби, ибо он, несомненно, знал о наших с Филиппом отношениях больше, чем я предполагала.
— Печально, сударь, весьма печально умирать в столь юном возрасте. Отчего же он умер?
— От воспаления легких, сударыня; он слишком разгорячился во время охоты, которую страстно любил.
Я вздыхала так искренне, что г-н де Сен-Map мне поверил. Он решил, что убедил меня. При всех его полицейских навыках, мне удалось ввести его в заблуждение, тем более что я приняла безутешный вид, на который г-н де Валантинуа не преминул обратить внимание. За ужином я ничего не ела; к тому же нам не особенно хорошо прислуживали за столом. Комендант был предупредителен по отношению ко мне, насколько это возможно для воспитанного человека и тюремщика. Боже мой! До чего же я его ненавижу!
Словно по моей подсказке, г-н Монако действовал и рассуждал как никогда разумно. Он объявил о своем намерении провести в Пиньероле два дня, чтобы дать отдохнуть животным и людям, а тем временем обсудить дело заключенного. Господин де Сен-Map изъявил полную готовность оказать содействие министру и быть ему полезным, в особенности после того как он прочел письмо, в котором маршал говорил о королеве-матери. Проявляя необычайную любезность, он даже заявил, что мы могли бы встретиться с арестантом.
— Стало быть, свидания с узниками разрешены? — спросила я с самым простодушным видом.
— Не со всеми и не для всех, сударыня; но я ни в чем не могу отказать господину герцогу.
— Как они живут? Пребывают ли они в одиночестве? Есть ли у них какие-нибудь радости, какие-нибудь развлечения?
— Сударыня, люди попадают в тюрьму не с тем, чтобы забавляться, однако я прилагаю усилия для того, чтобы моим заключенным жилось как можно лучше. Временами я допускаю их к своему столу и позволяю тем, кто не сидит в одиночных камерах, встречаться; у них есть аллея для прогулок, они играют в карты, я даю им книги, и так проходит время. — Много ли тех, кто сидит в одиночных камерах? — Только один человек, сударыня.
— Что такое одиночная камера? Расскажите, пожалуйста. Простите, возможно, я слишком любопытна, но, видите ли, мне еще не доводилось бывать в тюрьме, и всякий человек не прочь узнать что-то новое: как знать, что приберегло для нас будущее!
Я играла с судьбой, не подозревая о том, что настанет день и этот тюремщик будет держать за теми же самыми запорами, в той же самой одиночной камере человека, дороже которого для меня нет никого на свете, и не предполагая, что эти напугавшие меня запоры, стены и бастионы будут окружать его так же, как и несчастного Филиппа. Комендант смотрел на меня, улыбаясь особенной, только ему присущей улыбкой, и отвечал мне чрезвычайно любезно; таким образом я узнала, что несчастные, которых держат в одиночных камерах, остаются там без всякого общения пожизненно, никуда не выходя и ни с кем не разговаривая; место их обитания — большая башня, более мощная и надежно защищенная, чем другие; вход в нее преграждают три железные двери, отдельная охрана и бесчисленные препятствия, не позволяющие арестантам даже дышать. Сквозь решетки на их окнах не пролетела бы даже муха.
— Успокойтесь, госпожа герцогиня, — прибавил комендант, — ваш подопечный находится в другом месте.
Разумеется, мой подопечный был в другом месте, но тайное чувство говорило мне, что в одиночной камере был Филипп, что ребенок, которого прятали в Венсенском лесу, подросток из замка в Лангедоке, который стал молодым человеком, теперь томился в этих стенах, находясь в руках этого палача. Я разглядывала все, что меня окружало, словно надеясь обрести ключ к этой тайне; и тут я заметила за спиной г-на де Сен-Мара одного лакея, лицо которого было мне знакомо; я не помнила, где я с ним встречалась, но была уверена, что вижу его не в первый раз. Мне показалось, что этот человек — правая рука коменданта: он следил за всем, и его хозяин всецело доверял ему. Слугу делали легкоузнаваемым его смуглая кожа, карие глаза и белоснежные зубы: то был Хитано. Обнаружив это, я вспомнила, что этот лакей был в Бидаше — он входил в шайку моей доброй подруги.
Цыган же не подал вида, что узнал меня, и это вполне понятно. Тем не менее я сочла странным, что он оказался в крепости, и стала строить догадки на этот счет.
Сразу же после ужина я раскланялась с нашим хозяином и вернулась в свою комнату, где меня с нетерпением ожидала Блондо; я поняла это, видя, как она смотрит на г-на де Валантинуа, который все никак не уходил. Наконец, я выпроводила мужа, и горничная живо заперла дверь на засов.
— Госпожа, госпожа, у меня такая новость!
— Филипп здесь, не так ли?
— Кто вам это сказал?
— Никто, но я знаю.
— Тише! Нас могут услышать, госпожа, и кто знает, что может за этим последовать. Простите, госпожа, я веду себя чересчур смело, и все же…
— Я прощаю, говори тише, если хочешь, только поскорее. — Госпожа обратила внимание на дворецкого?
— Да, тот самый лакей, что задает здесь тон, это один бидашский Хитано. — Госпожа, он находится здесь ради вас. — Ради меня? Он тоже?
— Да, госпожа, уже два года. Цыганская королева направила его к господину де Сен-Мару, потому что господин де Сен-Map оказался причастен к вашей судьбе, и за ним надо присматривать. — Господин де Сен-Map причастен к моей судьбе? Каким образом?
— Я не знаю, но это так. Цыгана известили о приезде госпожи заранее, и он ее ждал. Он узнал меня и пришел сказать мне об этом. Его хозяин без него как без рук; все началось с того, что цыган спас ему жизнь, когда тот угодил в засаду, — это было нарочно подстроено; с тех пор он в большой чести у коменданта, которого все боятся, кроме него.
— Значит, он говорил тебе о Филиппе!
— Да, госпожа, то есть это госпожа полагает, что речь, по-видимому, идет о господине Филиппе — цыгану же на этот счет ничего не известно. Он знает только, что здесь находится один узник, которого никто не видит; когда он бывает в церкви, его балкон огорожен решеткой, и всякий раз, когда к нему приходят тюремщик или солдат, он надевает железную маску; он снимает ее, лишь когда остается один. Господин де Сен-Map проводит с этим человеком много времени; порой слышно, как бедняга плачет, даже толстые стены не могут заглушить его рыданий. Несчастный был тяжело болен, врача позвали далеко не сразу, и он увидел узника уже в маске. Ему не дают никаких ножей, в том числе и перочинных; он пишет уже отточенным пером, но то, что он пишет, остается в руках господина де Сен-Мара. Словом, уверяю вас, этот осужденный достоин всяческой жалости, и все здесь не спускают с него глаз. — Твой Хитано его видел?
— Да, он часто к нему ходит по поручению своего хозяина, но никогда не остается с ним наедине.
— Как же ему удалось все это тебе рассказать? Зачем он тебе это рассказал?
— Госпожа, как только меня привели сюда и я стала готовить вам туалет, этот человек вошел с величайшей предосторожностью и спросил, узнаю ли я его; когда я ответила, что прекрасно его помню, он сообщил то, что я сейчас рассказала, и поручил мне передать это вам, поскольку было необходимо, чтобы вы обо всем узнали, — то был приказ его королевы.
Я задумалась и немедленно составила план действий. Я хотела, чтобы меня допустили к узнику, если это Филипп, в чем я нисколько не сомневалась; мне хотелось его спасти, мне хотелось его утешить, по крайней мере; вопрос заключался в одном: каким образом это сделать? В моем положении было невозможно изменить свой облик с помощью переодевания; не стоило и помышлять о том, чтобы про-, никнуть в темницу под своим именем, в своей одежде, даже с помощью славного хитано. Тем не менее я решила; увидеть узника, а вам прекрасно известно, Лозен, что я добиваюсь всего, чего мне хочется, несмотря ни на что.
— Ступай и приведи сюда твоего Хитано, — сказала я своей верной служанке.
— Он придет, госпожа, он придет, когда все лягут спать; он проникнет через мою комнату, а это поставит в неловкое положение только меня.
— Моя бедная Блондо! Если его увидят, то скажут, что это твой любовник и что ты быстро их заводишь.
— Все равно, лишь бы оказать услугу госпоже княгине! Эта славная девушка всю жизнь была мне предана, как собака.
Я прождала своего сообщника более двух часов, а затем легла, так как испытывала жестокие муки; наконец, он пришел и поцеловал край моей простыни в знак глубокого почтения. Я пристально посмотрела на цыгана — мне не хотелось доверяться предателю, чтобы потом провести в Бастилии остаток своих дней. Мой взгляд отнюдь его не смутил, что меня очень обрадовало: мне нравится дерзость, она подает надежду.
— Ты хочешь мне служить?
— Мне это приказали.
— Хорошо. Что ты собираешься мне сказать?
Цыган начал рассказывать то, что я уже знала, более подробно; он описал фигуру, голос и манеры узника таким образом, что у меня не осталось никаких сомнений: это был Филипп. Он подтвердил то, о чем говорила Блондо. Его королева приказала, чтобы я все это узнала, но она не объяснила, каковы были ее цели; это меня интересовало, только и всего, и мне было предначертано всю жизнь странным образом сталкиваться с этим печальным красавцем, этим Амадисом из рыцарских романов.
К счастью, г-н де Валантинуа не узнал человека, которого он видел в Авиньоне, а тот сделал вид, что тоже не узнает посетителя; ему было бы весьма затруднительно давать какие-либо объяснения. Господин де Сен-Map — крайне осторожный человек.
Нас приняли со всевозможными почестями; весь гарнизон был поставлен под ружье. Я оглядывалась вокруг в поисках бедного Филиппа, но не увидела ни его, ни малейшего признака его присутствия. Мне подумалось, что моего друга держат взаперти в наказание за его побег. Господин де Сен-Map шел впереди нас по темным мрачным коридорам; он показал лестницу, окутанную мраком, и мое сердце сжалось по неведомой мне причине — то было предчувствие будущего.
Нас ввели в огромную комнату, обтянутую кордовской кожей с поблекшей позолотой; нещадно коптившая лампа освещала лишь середину помещения. Для нас зажгли свечи канделябра с несколькими рожками, однако там было холодно, и я дрожала.
— Госпожа герцогиня, — сказал мне комендант, — эти покои недостойны вас, но я принимаю вас как могу, а не как хочу. Королевская служба вменяет мне в обязанность полное уединение. Я живу в этой крепости один, а привычки старого солдата не похожи на привычки княгини. Так что покорнейше прошу меня извинить.
— Вы живете один, сударь? — спросила я.
— Да, вместе с моими подчиненными, сударыня, они немногочисленны.
— Много ли у вас узников?
— Я точно не знаю, сколько их.
Это означало: «Не задавайте мне подобных вопросов, вы все равно ничего не узнаете».
Господин де Валантинуа, по своему обыкновению, уже попросил отвести его в отведенные ему покои; у него были все те же причуды: каждый вечер он должен был беседовать со своим камердинером в течение четверти часа. Я осталась наедине с комендантом и отважилась сказать:
— Сударь, я обязана изъявить вам благодарность и признательность, и я отнюдь не забыла об этом. Два года тому назад, в Лангедоке, вы оказали нам с матушкой большую услугу. Господин де Сен-Map молча поклонился.
— Вероятно, вы, к моей чести, меня узнаете?
— Вы в этом сомневаетесь, госпожа герцогиня?
— В ту пору с вами жил ваш досточтимый сын, как мне кажется, или один из ваших досточтимых племянников. Я его здесь не вижу, где же он?
Я постараюсь произнести эту фразу как можно более безучастным тоном, но мой голос тем не менее задрожат. Господин де Сен-Map ответил, напустив на себя скорбный вид:
— Увы, сударыня, тот молодой человек не был мне ни сыном, ни крестником, он был моим питомцем, но Бог отнял его у меня: он умер.
Я почувствовала, как мое лицо побледнело, и мне стоило огромного труда сдержаться; я понимала, что за мной наблюдают, а взгляд этого человека был пронизывающий, как стрела. Я опустила глаза; когда я их подняла, он по-прежнему смотрел на меня, но уже с торжествующим видом, благодаря чему меня осенила догадка. Господин де Сен-Map меня обманывал: Филипп все еще был жив, Филипп находился в Пиньероле — я чувствовала это в глубине души, я была в этом уверена. В ту же самую минуту я приняла решение все выяснить. Чтобы достичь этой цели, следовало играть с этим тюремщиком комедию и убеждать его в своей искренней скорби, ибо он, несомненно, знал о наших с Филиппом отношениях больше, чем я предполагала.
— Печально, сударь, весьма печально умирать в столь юном возрасте. Отчего же он умер?
— От воспаления легких, сударыня; он слишком разгорячился во время охоты, которую страстно любил.
Я вздыхала так искренне, что г-н де Сен-Map мне поверил. Он решил, что убедил меня. При всех его полицейских навыках, мне удалось ввести его в заблуждение, тем более что я приняла безутешный вид, на который г-н де Валантинуа не преминул обратить внимание. За ужином я ничего не ела; к тому же нам не особенно хорошо прислуживали за столом. Комендант был предупредителен по отношению ко мне, насколько это возможно для воспитанного человека и тюремщика. Боже мой! До чего же я его ненавижу!
Словно по моей подсказке, г-н Монако действовал и рассуждал как никогда разумно. Он объявил о своем намерении провести в Пиньероле два дня, чтобы дать отдохнуть животным и людям, а тем временем обсудить дело заключенного. Господин де Сен-Map изъявил полную готовность оказать содействие министру и быть ему полезным, в особенности после того как он прочел письмо, в котором маршал говорил о королеве-матери. Проявляя необычайную любезность, он даже заявил, что мы могли бы встретиться с арестантом.
— Стало быть, свидания с узниками разрешены? — спросила я с самым простодушным видом.
— Не со всеми и не для всех, сударыня; но я ни в чем не могу отказать господину герцогу.
— Как они живут? Пребывают ли они в одиночестве? Есть ли у них какие-нибудь радости, какие-нибудь развлечения?
— Сударыня, люди попадают в тюрьму не с тем, чтобы забавляться, однако я прилагаю усилия для того, чтобы моим заключенным жилось как можно лучше. Временами я допускаю их к своему столу и позволяю тем, кто не сидит в одиночных камерах, встречаться; у них есть аллея для прогулок, они играют в карты, я даю им книги, и так проходит время. — Много ли тех, кто сидит в одиночных камерах? — Только один человек, сударыня.
— Что такое одиночная камера? Расскажите, пожалуйста. Простите, возможно, я слишком любопытна, но, видите ли, мне еще не доводилось бывать в тюрьме, и всякий человек не прочь узнать что-то новое: как знать, что приберегло для нас будущее!
Я играла с судьбой, не подозревая о том, что настанет день и этот тюремщик будет держать за теми же самыми запорами, в той же самой одиночной камере человека, дороже которого для меня нет никого на свете, и не предполагая, что эти напугавшие меня запоры, стены и бастионы будут окружать его так же, как и несчастного Филиппа. Комендант смотрел на меня, улыбаясь особенной, только ему присущей улыбкой, и отвечал мне чрезвычайно любезно; таким образом я узнала, что несчастные, которых держат в одиночных камерах, остаются там без всякого общения пожизненно, никуда не выходя и ни с кем не разговаривая; место их обитания — большая башня, более мощная и надежно защищенная, чем другие; вход в нее преграждают три железные двери, отдельная охрана и бесчисленные препятствия, не позволяющие арестантам даже дышать. Сквозь решетки на их окнах не пролетела бы даже муха.
— Успокойтесь, госпожа герцогиня, — прибавил комендант, — ваш подопечный находится в другом месте.
Разумеется, мой подопечный был в другом месте, но тайное чувство говорило мне, что в одиночной камере был Филипп, что ребенок, которого прятали в Венсенском лесу, подросток из замка в Лангедоке, который стал молодым человеком, теперь томился в этих стенах, находясь в руках этого палача. Я разглядывала все, что меня окружало, словно надеясь обрести ключ к этой тайне; и тут я заметила за спиной г-на де Сен-Мара одного лакея, лицо которого было мне знакомо; я не помнила, где я с ним встречалась, но была уверена, что вижу его не в первый раз. Мне показалось, что этот человек — правая рука коменданта: он следил за всем, и его хозяин всецело доверял ему. Слугу делали легкоузнаваемым его смуглая кожа, карие глаза и белоснежные зубы: то был Хитано. Обнаружив это, я вспомнила, что этот лакей был в Бидаше — он входил в шайку моей доброй подруги.
Цыган же не подал вида, что узнал меня, и это вполне понятно. Тем не менее я сочла странным, что он оказался в крепости, и стала строить догадки на этот счет.
Сразу же после ужина я раскланялась с нашим хозяином и вернулась в свою комнату, где меня с нетерпением ожидала Блондо; я поняла это, видя, как она смотрит на г-на де Валантинуа, который все никак не уходил. Наконец, я выпроводила мужа, и горничная живо заперла дверь на засов.
— Госпожа, госпожа, у меня такая новость!
— Филипп здесь, не так ли?
— Кто вам это сказал?
— Никто, но я знаю.
— Тише! Нас могут услышать, госпожа, и кто знает, что может за этим последовать. Простите, госпожа, я веду себя чересчур смело, и все же…
— Я прощаю, говори тише, если хочешь, только поскорее. — Госпожа обратила внимание на дворецкого?
— Да, тот самый лакей, что задает здесь тон, это один бидашский Хитано. — Госпожа, он находится здесь ради вас. — Ради меня? Он тоже?
— Да, госпожа, уже два года. Цыганская королева направила его к господину де Сен-Мару, потому что господин де Сен-Map оказался причастен к вашей судьбе, и за ним надо присматривать. — Господин де Сен-Map причастен к моей судьбе? Каким образом?
— Я не знаю, но это так. Цыгана известили о приезде госпожи заранее, и он ее ждал. Он узнал меня и пришел сказать мне об этом. Его хозяин без него как без рук; все началось с того, что цыган спас ему жизнь, когда тот угодил в засаду, — это было нарочно подстроено; с тех пор он в большой чести у коменданта, которого все боятся, кроме него.
— Значит, он говорил тебе о Филиппе!
— Да, госпожа, то есть это госпожа полагает, что речь, по-видимому, идет о господине Филиппе — цыгану же на этот счет ничего не известно. Он знает только, что здесь находится один узник, которого никто не видит; когда он бывает в церкви, его балкон огорожен решеткой, и всякий раз, когда к нему приходят тюремщик или солдат, он надевает железную маску; он снимает ее, лишь когда остается один. Господин де Сен-Map проводит с этим человеком много времени; порой слышно, как бедняга плачет, даже толстые стены не могут заглушить его рыданий. Несчастный был тяжело болен, врача позвали далеко не сразу, и он увидел узника уже в маске. Ему не дают никаких ножей, в том числе и перочинных; он пишет уже отточенным пером, но то, что он пишет, остается в руках господина де Сен-Мара. Словом, уверяю вас, этот осужденный достоин всяческой жалости, и все здесь не спускают с него глаз. — Твой Хитано его видел?
— Да, он часто к нему ходит по поручению своего хозяина, но никогда не остается с ним наедине.
— Как же ему удалось все это тебе рассказать? Зачем он тебе это рассказал?
— Госпожа, как только меня привели сюда и я стала готовить вам туалет, этот человек вошел с величайшей предосторожностью и спросил, узнаю ли я его; когда я ответила, что прекрасно его помню, он сообщил то, что я сейчас рассказала, и поручил мне передать это вам, поскольку было необходимо, чтобы вы обо всем узнали, — то был приказ его королевы.
Я задумалась и немедленно составила план действий. Я хотела, чтобы меня допустили к узнику, если это Филипп, в чем я нисколько не сомневалась; мне хотелось его спасти, мне хотелось его утешить, по крайней мере; вопрос заключался в одном: каким образом это сделать? В моем положении было невозможно изменить свой облик с помощью переодевания; не стоило и помышлять о том, чтобы про-, никнуть в темницу под своим именем, в своей одежде, даже с помощью славного хитано. Тем не менее я решила; увидеть узника, а вам прекрасно известно, Лозен, что я добиваюсь всего, чего мне хочется, несмотря ни на что.
— Ступай и приведи сюда твоего Хитано, — сказала я своей верной служанке.
— Он придет, госпожа, он придет, когда все лягут спать; он проникнет через мою комнату, а это поставит в неловкое положение только меня.
— Моя бедная Блондо! Если его увидят, то скажут, что это твой любовник и что ты быстро их заводишь.
— Все равно, лишь бы оказать услугу госпоже княгине! Эта славная девушка всю жизнь была мне предана, как собака.
Я прождала своего сообщника более двух часов, а затем легла, так как испытывала жестокие муки; наконец, он пришел и поцеловал край моей простыни в знак глубокого почтения. Я пристально посмотрела на цыгана — мне не хотелось доверяться предателю, чтобы потом провести в Бастилии остаток своих дней. Мой взгляд отнюдь его не смутил, что меня очень обрадовало: мне нравится дерзость, она подает надежду.
— Ты хочешь мне служить?
— Мне это приказали.
— Хорошо. Что ты собираешься мне сказать?
Цыган начал рассказывать то, что я уже знала, более подробно; он описал фигуру, голос и манеры узника таким образом, что у меня не осталось никаких сомнений: это был Филипп. Он подтвердил то, о чем говорила Блондо. Его королева приказала, чтобы я все это узнала, но она не объяснила, каковы были ее цели; это меня интересовало, только и всего, и мне было предначертано всю жизнь странным образом сталкиваться с этим печальным красавцем, этим Амадисом из рыцарских романов.