Страница:
— Госпожа Монако, вы подруга Мадам и полагаете, что посвящены в ее секреты, однако нам известно об этом больше, чем вам.
— О секретах принцессы нетрудно догадаться.
— Не совсем так! Не совсем так! Спросите-ка у нее, с кем она гуляла в Сен-Клу ровно три месяца тому назад, в полночь, у большого каскада.
— В полночь Мадам всегда спит.
— В тот день она вовсе не спала, попросите ее это вспомнить; попросите ее также вспомнить, держал ли спутник Мадам ее под руку.
— Это был Месье?! — изумленно вскричала я.
— Это был отнюдь не Месье, это был брат Месье.
— Король?
— Да, сударыня, король, беседовавший в ту ночь со своей невесткой; Мадам никогда не забудет этого разговора, вызвавшего у нее немало сожалений.
Я была поражена, ибо даже не подозревала об этом, и решила все отрицать, чтобы никого не ставить в неловкое положение. Хитрая бестия поняла, что она меня ошеломила; с легкой улыбкой она достала из кармана лист бумаги и протянула его мне со словами: — Прочтите, сударыня. Я прочла:
«Подлинное описание беседы в Сен-Клу между двумя чрезвычайно высокопоставленными особами, состоящими в более родственных отношениях, чем им бы того хотелось.
Дама вышла из своих покоев в полночь совсем одна, в сопровождении горничной, своей соотечественницы, единственной особы, посвященной в ее тайны. Она направилась к аллее, расположенной у большого каскада, где ее ожидал без всякой свиты кавалер, которому она очень низко поклонилась. Они отошли от служанки, и кавалер взял даму под руку.
«Сударыня, — сказал он, — я хотел встретиться с вами наедине, так как то, что я собираюсь вам сказать, должно храниться вами в строжайшей тайне». «Поверьте, что я сохраню это в тайне, ваше величество».
«Я это знаю и не беспокоюсь, но мне не хотелось, чтобы у кого-нибудь возникло хотя бы подозрение относительно нашей встречи». «Я ручаюсь за Грюнхен». «Сударыня, скажите, вы счастливы с моим братом?» Дама вздохнула и ничего не ответила. «Стало быть, у вас есть повод на него пожаловаться?»
«Нет, государь, но у меня также нет причины и похвалить его: если бы я знала Месье раньше так, как сейчас, то ни за что бы не согласилась на этот брак.» «Он с вами дурно обращается?» «Нет, но и не ведет себя так, как следовало бы ожидать от него».
«Стало быть, вы совсем его не любите?» Дама снова смутилась, более явно, нежели в первый раз, а затем резко ответила:
«Нет, так как в моем отечестве принято любить мужа, которого послал тебе Бог». «Сударыня, я собираюсь попросить вас об одном одолжении». «Меня?»
«Да, это зависит только от вас. Никогда не любите другого мужчину, несмотря на ваше справедливое недовольство, и не причиняйте мне эту боль». «Я не нуждаюсь в том, чтобы мне напоминали о моем долге, сударь».
«Я знаю, что вы о нем помните и будете усердно его блюсти, но порой мы не властны над собой; мне хорошо такое известно, я убедился в этом на собственном опыте. Сударыня, обещайте мне, что моему брату не придется в чем-либо вас упрекать, вы обещаете?» «Мне нет нужды это обещать, неужели вы в этом сомневаетесь?»
«Дело в том, что я люблю вас, я очень вас люблю, я люблю вас сильнее, чем госпожу Генриетту, потому что вы лучше и чистосердечнее, чем она».
«Ваше величество, я далеко не так красива, как госпожа Генриетта, я некрасива и заурядна, и мне это известно. Излишне призывать меня к благоразумию, ибо, за исключением некоторых титулованных честолюбцев, никто не собирается покушаться на мою честь».
«Вы ошибаетесь, сударыня, вы свежи, и у вас белоснежная кожа; мужчины не смеют на вас заглядываться, иначе вы бы пришлись им по вкусу».
Дама промолчала, пребывая в замешательстве. Они еще несколько раз обошли аллею. Затем кавалер покинул свою спутницу, поцеловав ей руку. Дама некоторое время оставалась одна, пока к ней не присоединилась служанка; госпожа сказала ей по-немецки, со слезами на глазах:
«Ах, моя бедная Грюнхен, он прекрасно знает, что я люблю его одного больше, чем всех остальных мужчин вместе взятых, но мое чувство было бы предосудительным, если ли бы я ему об этом сказала. Почему он не мой муж ? От чего я не могу открыть ему свое сердце и рассказать о своих помыслах? Я чувствую, что всегда буду здесь несчастной, ибо постоянно буду видеть его в окружении хорошеньких куколок, которым он отдает предпочтение, и мне всегда суждено желать, чтобы он меня полюбил. Зачем я только покинула свою дорогую родину?»
Когда я прочла эти строки, множество до того ускользавших от меня подробностей ясно предстали перед моим мысленным взором. Мне стало понятно, что я узнала правду: меня обманывали и мое влияние на Мадам было не таким большим, как я полагала. Я почувствовала досаду, и мне захотелось отомстить.
— Покажите этот отчет Мадам, — сказала г-жа де Грансе, — и вы увидите, что она не станет отпираться, но только убедите ее в том, что существует несколько его копий и что Месье, столь ревниво относящийся к своим супружеским правам…
— Хорошо, будьте покойны, предоставьте мне возможность действовать. Я одобряю наш союз, и Мадам узнает, что ко мне следует относиться уважительно.
После этого г-жа де Грансе ушла. В тот же вечер я объяснилась с Мадам, не щадя ее. Она пролила много слез и в конце концов во всем мне призналась. Принцесса любила короля, она полюбила его еще в день своего приезда, и ничто не могло вытеснить из ее сердца это чувство.
— Я не знаю, как эти гадкие люди проведали о том, что я скрываю от себя самой, но раз они раскрыли мою тайну, мне следует молчать об их мерзостях тоже, — заявила принцесса. — Ах! До чего же я ненавижу этот двор, где нельзя оставаться самой собой без ущерба для своего благополучия и душевного покоя. Здесь все время приходится лгать! А я не привыкла лгать.
XXVII
XXVIII
— О секретах принцессы нетрудно догадаться.
— Не совсем так! Не совсем так! Спросите-ка у нее, с кем она гуляла в Сен-Клу ровно три месяца тому назад, в полночь, у большого каскада.
— В полночь Мадам всегда спит.
— В тот день она вовсе не спала, попросите ее это вспомнить; попросите ее также вспомнить, держал ли спутник Мадам ее под руку.
— Это был Месье?! — изумленно вскричала я.
— Это был отнюдь не Месье, это был брат Месье.
— Король?
— Да, сударыня, король, беседовавший в ту ночь со своей невесткой; Мадам никогда не забудет этого разговора, вызвавшего у нее немало сожалений.
Я была поражена, ибо даже не подозревала об этом, и решила все отрицать, чтобы никого не ставить в неловкое положение. Хитрая бестия поняла, что она меня ошеломила; с легкой улыбкой она достала из кармана лист бумаги и протянула его мне со словами: — Прочтите, сударыня. Я прочла:
«Подлинное описание беседы в Сен-Клу между двумя чрезвычайно высокопоставленными особами, состоящими в более родственных отношениях, чем им бы того хотелось.
Дама вышла из своих покоев в полночь совсем одна, в сопровождении горничной, своей соотечественницы, единственной особы, посвященной в ее тайны. Она направилась к аллее, расположенной у большого каскада, где ее ожидал без всякой свиты кавалер, которому она очень низко поклонилась. Они отошли от служанки, и кавалер взял даму под руку.
«Сударыня, — сказал он, — я хотел встретиться с вами наедине, так как то, что я собираюсь вам сказать, должно храниться вами в строжайшей тайне». «Поверьте, что я сохраню это в тайне, ваше величество».
«Я это знаю и не беспокоюсь, но мне не хотелось, чтобы у кого-нибудь возникло хотя бы подозрение относительно нашей встречи». «Я ручаюсь за Грюнхен». «Сударыня, скажите, вы счастливы с моим братом?» Дама вздохнула и ничего не ответила. «Стало быть, у вас есть повод на него пожаловаться?»
«Нет, государь, но у меня также нет причины и похвалить его: если бы я знала Месье раньше так, как сейчас, то ни за что бы не согласилась на этот брак.» «Он с вами дурно обращается?» «Нет, но и не ведет себя так, как следовало бы ожидать от него».
«Стало быть, вы совсем его не любите?» Дама снова смутилась, более явно, нежели в первый раз, а затем резко ответила:
«Нет, так как в моем отечестве принято любить мужа, которого послал тебе Бог». «Сударыня, я собираюсь попросить вас об одном одолжении». «Меня?»
«Да, это зависит только от вас. Никогда не любите другого мужчину, несмотря на ваше справедливое недовольство, и не причиняйте мне эту боль». «Я не нуждаюсь в том, чтобы мне напоминали о моем долге, сударь».
«Я знаю, что вы о нем помните и будете усердно его блюсти, но порой мы не властны над собой; мне хорошо такое известно, я убедился в этом на собственном опыте. Сударыня, обещайте мне, что моему брату не придется в чем-либо вас упрекать, вы обещаете?» «Мне нет нужды это обещать, неужели вы в этом сомневаетесь?»
«Дело в том, что я люблю вас, я очень вас люблю, я люблю вас сильнее, чем госпожу Генриетту, потому что вы лучше и чистосердечнее, чем она».
«Ваше величество, я далеко не так красива, как госпожа Генриетта, я некрасива и заурядна, и мне это известно. Излишне призывать меня к благоразумию, ибо, за исключением некоторых титулованных честолюбцев, никто не собирается покушаться на мою честь».
«Вы ошибаетесь, сударыня, вы свежи, и у вас белоснежная кожа; мужчины не смеют на вас заглядываться, иначе вы бы пришлись им по вкусу».
Дама промолчала, пребывая в замешательстве. Они еще несколько раз обошли аллею. Затем кавалер покинул свою спутницу, поцеловав ей руку. Дама некоторое время оставалась одна, пока к ней не присоединилась служанка; госпожа сказала ей по-немецки, со слезами на глазах:
«Ах, моя бедная Грюнхен, он прекрасно знает, что я люблю его одного больше, чем всех остальных мужчин вместе взятых, но мое чувство было бы предосудительным, если ли бы я ему об этом сказала. Почему он не мой муж ? От чего я не могу открыть ему свое сердце и рассказать о своих помыслах? Я чувствую, что всегда буду здесь несчастной, ибо постоянно буду видеть его в окружении хорошеньких куколок, которым он отдает предпочтение, и мне всегда суждено желать, чтобы он меня полюбил. Зачем я только покинула свою дорогую родину?»
Когда я прочла эти строки, множество до того ускользавших от меня подробностей ясно предстали перед моим мысленным взором. Мне стало понятно, что я узнала правду: меня обманывали и мое влияние на Мадам было не таким большим, как я полагала. Я почувствовала досаду, и мне захотелось отомстить.
— Покажите этот отчет Мадам, — сказала г-жа де Грансе, — и вы увидите, что она не станет отпираться, но только убедите ее в том, что существует несколько его копий и что Месье, столь ревниво относящийся к своим супружеским правам…
— Хорошо, будьте покойны, предоставьте мне возможность действовать. Я одобряю наш союз, и Мадам узнает, что ко мне следует относиться уважительно.
После этого г-жа де Грансе ушла. В тот же вечер я объяснилась с Мадам, не щадя ее. Она пролила много слез и в конце концов во всем мне призналась. Принцесса любила короля, она полюбила его еще в день своего приезда, и ничто не могло вытеснить из ее сердца это чувство.
— Я не знаю, как эти гадкие люди проведали о том, что я скрываю от себя самой, но раз они раскрыли мою тайну, мне следует молчать об их мерзостях тоже, — заявила принцесса. — Ах! До чего же я ненавижу этот двор, где нельзя оставаться самой собой без ущерба для своего благополучия и душевного покоя. Здесь все время приходится лгать! А я не привыкла лгать.
XXVII
С того дня ничто не происходило в Пале-Рояле без того, чтобы г-жа де Грансе, шевалье и я об этом не знали. Месье был благодарен мне за дружескую связь с его фаворитами и стал относиться ко мне так же, как в наши лучшие времена. Пале-Рояль был странным местом; здравый смысл Мадам позволял ей главенствовать в наиболее важных делах; что касается дел незначительных, то она оставляла их нам и упоминала об этом лишь по мере необходимости. «Госпожа Монако, — говорила мне принцесса в подобных случаях, — избавьте меня от этих людей, делайте то, что они хотят, и не допустите, чтобы они меня отравили. Это скверная смерть, она показалась бы мне еще более скверной, если бы я приняла ее из их рук».
Месье проявлял к своей супруге почтительность, чтобы обрести независимость от нее; поскольку принцесса совсем его не любила, она не была слишком требовательной к нему в этом отношении. Однако принц всегда советовался с ней в семейных делах, и она направляла его по верному пути. Я припоминаю одно серьезное событие, которое произошло во дворце Конде и из-за которого господин принц пришел к Месье, чтобы узнать его мнение, прежде чем доложить о случившемся королю; если бы они тогда послушались Мадам, дело приняло бы иной оборот. Вернемся немного назад.
Господин де Тюренн не на шутку увлекся г-жой де Куэткен, которая то и дело изменяла ему с тем самым шевалье де Лорреном, который был нарасхват у всех придворных дам. Герой рассказывал обо всем своей любовнице, она передавала все своему дорогому любовнику, а тот доносил обо всем Месье. Таким образом он узнал о поездке первой Мадам в Англию, хотя король всячески старался от него это скрыть. Я видела в руках шевалье портрет г-на де Тюренна, который г-жа де Куэткен носила в браслете и который г-жа д'Эльбёф велела забрать у нее после смерти Тюренна; та не стала возвращать этот портрет, сказав, что потеряла его. Никогда еще ни один мужчина не сносил таких насмешек от этой женщины, страшно глупой и нелепой, хотя в то же время красивой и забавной. Я до сих пор помню, как эта особа приходила к королеве: на ней была юбка черного бархата, расшитая большими золотыми и серебряными узорами, и мантия огненного, золотистого и серебристого цветов. Этот наряд стоил безумных денег, но дама выставляла его напоказ только один день — все стали говорить, что она одета как комедиантка, и у нее не хватило больше смелости его надеть.
Шевалье де Лоррен был убежден, что все прекрасно и что не следует ни с кем ссориться. Поэтому он остался в наилучших отношениях с г-жой де Куэткен и Месье, несмотря на то что после смерти г-на де Тюренна эта дама сильно упала в глазах общества — все негодовали по поводу того, как она самым непристойным образом тут же нашла себе утешение. Они продолжали встречаться; Куэткен часто бывала в Пале-Рояле, где, как она полагала, с ней считались, и довольно охотно приносила туда городские известия и высказывала свои суждения, когда ее об этом не просили. Она пожаловала к нам однажды вечером и с чопорным видом заявила Месье:
— Я пришла из дворца Конде; мне поручили обратиться к вам с одним вопросом, сударь. — Каким?
— Господин принц спрашивает, не соблаговолите ли вы оказать ему честь и немедленно принять его.
— Неужели он в этом сомневается? — удивился Месье. — Почему он возложил на вас эту просьбу?
— Дело в том, что принц желает встретиться с вами наедине и полагает, что я, будучи довольно высокопоставленной особой, способна уговорить вас изменить своим правилам.
— Стало быть, случилось нечто необычное?
— Разумеется, весьма необычное.
— Следует послать за ним.
— Не стоит, господин принц уже ждет в вашем кабинете.
— Почему же вы сразу об этом не сказали?
Месье вышел, и мы окружили вестницу, которая вначале упрямилась, не желая выкладывать все начистоту, хотя ей не терпелось больше, чем нам, но в конце концов она решилась на это. Вот что произошло.
Госпожу принцессу, мадемуазель де Майе-Брезе, племянницу кардинала де Ришелье, выдали замуж за господина принца чуть ли не силой, в ту пору, когда он был влюблен в мадемуазель дю Вижан. Конде терпеть не мог свою жену, и не без оснований. Принцесса не была ни красивой, ни милой, у нее был хмурый вид, но, тем не менее, она не упускала случая находить себе любовников. В молодости ее ублажали светские щеголи и франты, но с возрастом она перешла на лакеев и пажей; то был сущий позор, но гордость господина принца не позволяла ему проявлять беспокойство по этому поводу, и его жена продолжала тайком грешить дома. Принцесса редко появлялась в обществе, и король принимал ее холодно: он не забыл о временах Фронды, когда она отняла у него Бордо, — все это отнюдь не располагало его величество в ее пользу.
Принцесса с некоторых пор питала слабость к одному из своих лакеев, по имени Дюваль. Он сменил пажа из весьма знатного рода, малыша Рабютена, кузена Бюсси и г-жи де Севинье, которого принцесса взяла на воспитание в свою семью; теперь же, покинув дом своей благодетельницы и лишившись ее опеки, Рабютен, будучи юношей благородного происхождения, продолжал, тем не менее, относиться к ней с почтением и признательностью.
Он часто навещал принцессу и дружески с ней беседовал. Она любила принимать его по утрам, перед обедом, и слушать, как он рассказывает о своих надеждах; он был предприимчив и доказал это на деле.
В тот самый день, когда г-жа де Куэткен явилась к Месье с визитом, Рабютен, войдя в комнату принцессы, застал у нее Дюваля, важничавшего, подобно султану, и дерзко поносившего избранное общество, в которое его допустили. Госпожа принцесса нисколько на это не сердилась — эта ревность была ей по душе. (Надо пасть очень низко, чтобы позволять себе мириться с ревностью лакея. Я благодарю Бога за то, что умру, не узнав, способна была бы я унизиться до такой степени.)
Дюваль принялся злословить по какому-то поводу, и госпожа принцесса благосклонно слушала его. Рабютен держался в стороне. Он был удручен, видя что его покровительница допускает подобные вольности, и его раздражали манеры этого человека — как правило, он не пускал подобных мужланов дальше порога прихожей.
— У вас грустный вид, милое дитя, и вы совсем не смеетесь над нашими глупыми шутками, — сказала принцесса.
— Я их не понимаю, сударыня, — серьезно отвечал юноша.
— Господин Рабютен слишком благоразумен для нас, — вставил Дюваль.
— Стало быть, бедный Рабютен очень изменился, ибо раньше он благоразумием не отличался. — Это случилось с тех пор, как он ушел из вашего дома.
— Мне бы очень хотелось, чтобы малыш побыл здесь еще — он был бы тогда куда веселее.
— Черт побери, вы вправе снова взять его к себе — во всяком случае, я не буду вам в этом препятствовать.
Услышав эти слова, Рабютен, возмущенный наглостью негодяя, выхватил шпагу, чтобы его проучить. Дюваль посмел тоже взяться за свою — вот что делает женская снисходительность с подобными бездельниками!
Рабютен устремился вперед; видя, что сейчас прольется кровь, принцесса бросилась между ними, и тут этот неловкий лакей, не умевший обращаться с оружием, слегка ранил ее в грудь. Вы можете себе представить, что тут началось во дворце. Принцесса сразу же разразилась страшными криками, на которые стали сбегаться слуги. Рабютену отнюдь не хотелось, чтобы его застали у г-жи де Конде со шпагой в руке; юноша сбежал и укрылся за границей, где, как говорят, он находится на пути к большому успеху.
Дюваля арестовали и позже предали суду; между тем, когда во дворце царило смятение, пожаловал господин принц, от которого ничего не смогли утаить. Конде пришел в неистовую ярость, и, вместо того чтобы пожалеть свою досточтимую жену, которая лежала в постели, не помня себя то ли от страха, то ли от стыда, он принялся ее страшно бранить, говоря, что чаша его терпения переполнена, а также поклялся, что он заставит ее повиноваться и не допустит, чтобы она и впредь вытворяла нечто подобное. Принцесса же повторяла в ответ, проливая слезы:
— Сударь, если бы вы изволили быть мне мужем, я могла бы быть верной женой.
Однако мужчины не понимают таких доводов. Господин принц распалялся все сильнее; он заявил своим слугам, что собирается посадить жену под замок и потому немедленно обратится за разрешением к королю, который не станет дорожить этой бывшей фрондеркой. В обычно спокойном дворце Конде поднялся переполох; вы можете себе представить, какими глазами смотрел господин герцог на свою досточтимую матушку. Посудите сами, так ли должны вести себя благородные люди.
Господин принц отправился к Месье и рассказал ему об этом происшествии, прибавив:
— Я отправлю принцессу в один из моих замков, причем с весьма немногочисленной свитой; разве это не справедливо, сударь?
— Вы спрашиваете у меня совета?
— Разумеется; прежде чем встретиться с королем, я решил рассказать вам все, поскольку полагаю, что следует уладить дело в семейном, кругу.
— Что ж, сударь! Позовем Мадам, из всех нас у нее самая светлая голова.
— Мадам придет с госпожой Монако.
— Госпожа Монако нам не помешает; обе эти дамы поражают меня своим гибким умом.
Господин герцог, сын господина принца, был любовником г-жи де Марси, сестры г-жи де Грансе, и поэтому мы с ним были в прекрасных отношениях; господин принц не стал противиться моему появлению, и нас позвали.
Мадам выслушала все со своим неизменным немецким хладнокровием; она не стала ополчаться против склонностей, которые ей были далеко не свойственны. Когда господин принц закончил, она посмотрела на меня и спросила:
— Что вы на это скажете, княгиня?
— Ничего, сударыня, я жду решения вашего высочества.
— Стало быть, мне следует высказаться первой; но я уверена, что мой досточтимый кузен все равно поступит по своему усмотрению. Присутствовал ли кто-нибудь при ссоре вашей уважаемой супруги и двух этих людей?
— Никто.
— Рабютен сбежал?
— Да, сударыня.
— А где Дюваль?
— В своей комнате, с него не спускают глаз.
— Он что-нибудь сказал?
— Нет.
— Значит, никто ничего не видел и не слышал?
— Совершенно верно.
— В таком случае, кузен, у вас только один выход. Возвращайтесь домой, объяснитесь с госпожой принцессой как вам будет угодно и накажите ее как вам хочется, поскольку наедине с женой вы вправе поступать по своему усмотрению. Я одобряю вас, и сама вела бы себя так же, как вы; затем отправьте этого Дюваля туда, куда сочтете уместным — куда-нибудь очень далеко, чтобы он оттуда уже не вернулся; не старайтесь что-либо разъяснять вашим домашним; держитесь с госпожой принцессой так же как до этого происшествия, и ничего не говорите королю. Не поднимайте шума. Мало кто знает об этом скандале; если же он станет достоянием публики, вы с вашей женой станете посмешищем для всей Европы. Право, не стоит этого делать. Следите за поведением госпожи принцессы, проявите немного бдительности во имя будущего и отрекитесь от прошлого, над которым вы уже не властны. Вот мое мнение; вы с этим согласны, сударь?
— Да.
— А вы, госпожа Монако?
— Вполне.
Господин принц был из тех людей, которые просят совета, но никогда ему не следуют. К тому же Конде был слишком раздражен и оскорблен; он промолчал и перед уходом сказал, что, поразмыслив, решил попросить у короля разрешения действовать.
— Если бы король не был ослеплен своей прежней ненавистью, он бы отказал вам, сударь, ведь он столь прозорлив.
Король не отказал принцу в его просьбе; госпожу принцессу отправили в Шатору, где она пребывает по сей день, и никто ее не видит, за исключением многочисленной прислуги, состоящей из женщин и стариков; господин принц — безжалостный человек, а господин герцог еще более беспощаден — это заставляет предположить, что она останется там надолго.
Мадам не ошиблась. При дворе и в городе подняли на смех героев этой истории, слухи о которой долетели до самых отдаленных уголков Франции; о них слагали песенки и всякого рода куплеты, их изображали на картинках.
Дюваль отправился прямо на каторгу; что касается Рабютена, то, как я уже говорила, он поступил на службу к императору, сражался против турок и всего за несколько лет достиг высокого положения, чего ему, безусловно, не удалось бы добиться здесь. Отец сказал мне как-то раз, что некая графиня, княгиня Священной Римской империи, влюбилась в этого искателя приключений и что он несомненно на ней женится. Так это происшествие послужило причиной его возвышения, и оно же погубило принцессу и Дюваля. Кому как повезет в этом мире.
Бедный г-н д'Олонн присутствовал на ужине во дворце Неверов, когда там рассказали эту историю, всячески приукрашая ее; между тем в зал вошел г-н де Курсель. Господин де Ларошфуко, сидевший рядом со мной, сказал:
— Сударыня, два этих человека никогда не смогут находиться вместе в одной комнате.
Эти нелепые слова заставили меня рассмеяться, тем не менее Курсель в самом деле тут же собрался выйти, но малыш Куланж окликнул его со словами:
— Споры сейчас закончатся, и все перестанут кричать: «Я — за шум, а я — за тишину!» Здесь с нами господа де Курсель и д'Олонн, самые сведущие в этом вопросе люди в Париже. Постараемся узнать их мнение.
— Право, — сказал д'Олонн, — одним любовником больше, одним меньше, какая разница! Господин принц к такому привык.
— А что скажете вы, Курсель?
— Я… я предпочитаю судебные разбирательства, — отвечал он.
Каждый из двоих сказал то, что думал, — разве мы не судим о других по себе? Бедняга д'Олонн! Когда он умирал и просил позвать духовника, ему, как утверждает мой отец, доложили о приходе священника по имени Рогостен.
— Увы! — проворчал несчастный на ухо своей сиделке.
— Вы не могли бы привести кого-нибудь другого? Неужели мне до самой смерти придется не расставаться с рогами?
Месье проявлял к своей супруге почтительность, чтобы обрести независимость от нее; поскольку принцесса совсем его не любила, она не была слишком требовательной к нему в этом отношении. Однако принц всегда советовался с ней в семейных делах, и она направляла его по верному пути. Я припоминаю одно серьезное событие, которое произошло во дворце Конде и из-за которого господин принц пришел к Месье, чтобы узнать его мнение, прежде чем доложить о случившемся королю; если бы они тогда послушались Мадам, дело приняло бы иной оборот. Вернемся немного назад.
Господин де Тюренн не на шутку увлекся г-жой де Куэткен, которая то и дело изменяла ему с тем самым шевалье де Лорреном, который был нарасхват у всех придворных дам. Герой рассказывал обо всем своей любовнице, она передавала все своему дорогому любовнику, а тот доносил обо всем Месье. Таким образом он узнал о поездке первой Мадам в Англию, хотя король всячески старался от него это скрыть. Я видела в руках шевалье портрет г-на де Тюренна, который г-жа де Куэткен носила в браслете и который г-жа д'Эльбёф велела забрать у нее после смерти Тюренна; та не стала возвращать этот портрет, сказав, что потеряла его. Никогда еще ни один мужчина не сносил таких насмешек от этой женщины, страшно глупой и нелепой, хотя в то же время красивой и забавной. Я до сих пор помню, как эта особа приходила к королеве: на ней была юбка черного бархата, расшитая большими золотыми и серебряными узорами, и мантия огненного, золотистого и серебристого цветов. Этот наряд стоил безумных денег, но дама выставляла его напоказ только один день — все стали говорить, что она одета как комедиантка, и у нее не хватило больше смелости его надеть.
Шевалье де Лоррен был убежден, что все прекрасно и что не следует ни с кем ссориться. Поэтому он остался в наилучших отношениях с г-жой де Куэткен и Месье, несмотря на то что после смерти г-на де Тюренна эта дама сильно упала в глазах общества — все негодовали по поводу того, как она самым непристойным образом тут же нашла себе утешение. Они продолжали встречаться; Куэткен часто бывала в Пале-Рояле, где, как она полагала, с ней считались, и довольно охотно приносила туда городские известия и высказывала свои суждения, когда ее об этом не просили. Она пожаловала к нам однажды вечером и с чопорным видом заявила Месье:
— Я пришла из дворца Конде; мне поручили обратиться к вам с одним вопросом, сударь. — Каким?
— Господин принц спрашивает, не соблаговолите ли вы оказать ему честь и немедленно принять его.
— Неужели он в этом сомневается? — удивился Месье. — Почему он возложил на вас эту просьбу?
— Дело в том, что принц желает встретиться с вами наедине и полагает, что я, будучи довольно высокопоставленной особой, способна уговорить вас изменить своим правилам.
— Стало быть, случилось нечто необычное?
— Разумеется, весьма необычное.
— Следует послать за ним.
— Не стоит, господин принц уже ждет в вашем кабинете.
— Почему же вы сразу об этом не сказали?
Месье вышел, и мы окружили вестницу, которая вначале упрямилась, не желая выкладывать все начистоту, хотя ей не терпелось больше, чем нам, но в конце концов она решилась на это. Вот что произошло.
Госпожу принцессу, мадемуазель де Майе-Брезе, племянницу кардинала де Ришелье, выдали замуж за господина принца чуть ли не силой, в ту пору, когда он был влюблен в мадемуазель дю Вижан. Конде терпеть не мог свою жену, и не без оснований. Принцесса не была ни красивой, ни милой, у нее был хмурый вид, но, тем не менее, она не упускала случая находить себе любовников. В молодости ее ублажали светские щеголи и франты, но с возрастом она перешла на лакеев и пажей; то был сущий позор, но гордость господина принца не позволяла ему проявлять беспокойство по этому поводу, и его жена продолжала тайком грешить дома. Принцесса редко появлялась в обществе, и король принимал ее холодно: он не забыл о временах Фронды, когда она отняла у него Бордо, — все это отнюдь не располагало его величество в ее пользу.
Принцесса с некоторых пор питала слабость к одному из своих лакеев, по имени Дюваль. Он сменил пажа из весьма знатного рода, малыша Рабютена, кузена Бюсси и г-жи де Севинье, которого принцесса взяла на воспитание в свою семью; теперь же, покинув дом своей благодетельницы и лишившись ее опеки, Рабютен, будучи юношей благородного происхождения, продолжал, тем не менее, относиться к ней с почтением и признательностью.
Он часто навещал принцессу и дружески с ней беседовал. Она любила принимать его по утрам, перед обедом, и слушать, как он рассказывает о своих надеждах; он был предприимчив и доказал это на деле.
В тот самый день, когда г-жа де Куэткен явилась к Месье с визитом, Рабютен, войдя в комнату принцессы, застал у нее Дюваля, важничавшего, подобно султану, и дерзко поносившего избранное общество, в которое его допустили. Госпожа принцесса нисколько на это не сердилась — эта ревность была ей по душе. (Надо пасть очень низко, чтобы позволять себе мириться с ревностью лакея. Я благодарю Бога за то, что умру, не узнав, способна была бы я унизиться до такой степени.)
Дюваль принялся злословить по какому-то поводу, и госпожа принцесса благосклонно слушала его. Рабютен держался в стороне. Он был удручен, видя что его покровительница допускает подобные вольности, и его раздражали манеры этого человека — как правило, он не пускал подобных мужланов дальше порога прихожей.
— У вас грустный вид, милое дитя, и вы совсем не смеетесь над нашими глупыми шутками, — сказала принцесса.
— Я их не понимаю, сударыня, — серьезно отвечал юноша.
— Господин Рабютен слишком благоразумен для нас, — вставил Дюваль.
— Стало быть, бедный Рабютен очень изменился, ибо раньше он благоразумием не отличался. — Это случилось с тех пор, как он ушел из вашего дома.
— Мне бы очень хотелось, чтобы малыш побыл здесь еще — он был бы тогда куда веселее.
— Черт побери, вы вправе снова взять его к себе — во всяком случае, я не буду вам в этом препятствовать.
Услышав эти слова, Рабютен, возмущенный наглостью негодяя, выхватил шпагу, чтобы его проучить. Дюваль посмел тоже взяться за свою — вот что делает женская снисходительность с подобными бездельниками!
Рабютен устремился вперед; видя, что сейчас прольется кровь, принцесса бросилась между ними, и тут этот неловкий лакей, не умевший обращаться с оружием, слегка ранил ее в грудь. Вы можете себе представить, что тут началось во дворце. Принцесса сразу же разразилась страшными криками, на которые стали сбегаться слуги. Рабютену отнюдь не хотелось, чтобы его застали у г-жи де Конде со шпагой в руке; юноша сбежал и укрылся за границей, где, как говорят, он находится на пути к большому успеху.
Дюваля арестовали и позже предали суду; между тем, когда во дворце царило смятение, пожаловал господин принц, от которого ничего не смогли утаить. Конде пришел в неистовую ярость, и, вместо того чтобы пожалеть свою досточтимую жену, которая лежала в постели, не помня себя то ли от страха, то ли от стыда, он принялся ее страшно бранить, говоря, что чаша его терпения переполнена, а также поклялся, что он заставит ее повиноваться и не допустит, чтобы она и впредь вытворяла нечто подобное. Принцесса же повторяла в ответ, проливая слезы:
— Сударь, если бы вы изволили быть мне мужем, я могла бы быть верной женой.
Однако мужчины не понимают таких доводов. Господин принц распалялся все сильнее; он заявил своим слугам, что собирается посадить жену под замок и потому немедленно обратится за разрешением к королю, который не станет дорожить этой бывшей фрондеркой. В обычно спокойном дворце Конде поднялся переполох; вы можете себе представить, какими глазами смотрел господин герцог на свою досточтимую матушку. Посудите сами, так ли должны вести себя благородные люди.
Господин принц отправился к Месье и рассказал ему об этом происшествии, прибавив:
— Я отправлю принцессу в один из моих замков, причем с весьма немногочисленной свитой; разве это не справедливо, сударь?
— Вы спрашиваете у меня совета?
— Разумеется; прежде чем встретиться с королем, я решил рассказать вам все, поскольку полагаю, что следует уладить дело в семейном, кругу.
— Что ж, сударь! Позовем Мадам, из всех нас у нее самая светлая голова.
— Мадам придет с госпожой Монако.
— Госпожа Монако нам не помешает; обе эти дамы поражают меня своим гибким умом.
Господин герцог, сын господина принца, был любовником г-жи де Марси, сестры г-жи де Грансе, и поэтому мы с ним были в прекрасных отношениях; господин принц не стал противиться моему появлению, и нас позвали.
Мадам выслушала все со своим неизменным немецким хладнокровием; она не стала ополчаться против склонностей, которые ей были далеко не свойственны. Когда господин принц закончил, она посмотрела на меня и спросила:
— Что вы на это скажете, княгиня?
— Ничего, сударыня, я жду решения вашего высочества.
— Стало быть, мне следует высказаться первой; но я уверена, что мой досточтимый кузен все равно поступит по своему усмотрению. Присутствовал ли кто-нибудь при ссоре вашей уважаемой супруги и двух этих людей?
— Никто.
— Рабютен сбежал?
— Да, сударыня.
— А где Дюваль?
— В своей комнате, с него не спускают глаз.
— Он что-нибудь сказал?
— Нет.
— Значит, никто ничего не видел и не слышал?
— Совершенно верно.
— В таком случае, кузен, у вас только один выход. Возвращайтесь домой, объяснитесь с госпожой принцессой как вам будет угодно и накажите ее как вам хочется, поскольку наедине с женой вы вправе поступать по своему усмотрению. Я одобряю вас, и сама вела бы себя так же, как вы; затем отправьте этого Дюваля туда, куда сочтете уместным — куда-нибудь очень далеко, чтобы он оттуда уже не вернулся; не старайтесь что-либо разъяснять вашим домашним; держитесь с госпожой принцессой так же как до этого происшествия, и ничего не говорите королю. Не поднимайте шума. Мало кто знает об этом скандале; если же он станет достоянием публики, вы с вашей женой станете посмешищем для всей Европы. Право, не стоит этого делать. Следите за поведением госпожи принцессы, проявите немного бдительности во имя будущего и отрекитесь от прошлого, над которым вы уже не властны. Вот мое мнение; вы с этим согласны, сударь?
— Да.
— А вы, госпожа Монако?
— Вполне.
Господин принц был из тех людей, которые просят совета, но никогда ему не следуют. К тому же Конде был слишком раздражен и оскорблен; он промолчал и перед уходом сказал, что, поразмыслив, решил попросить у короля разрешения действовать.
— Если бы король не был ослеплен своей прежней ненавистью, он бы отказал вам, сударь, ведь он столь прозорлив.
Король не отказал принцу в его просьбе; госпожу принцессу отправили в Шатору, где она пребывает по сей день, и никто ее не видит, за исключением многочисленной прислуги, состоящей из женщин и стариков; господин принц — безжалостный человек, а господин герцог еще более беспощаден — это заставляет предположить, что она останется там надолго.
Мадам не ошиблась. При дворе и в городе подняли на смех героев этой истории, слухи о которой долетели до самых отдаленных уголков Франции; о них слагали песенки и всякого рода куплеты, их изображали на картинках.
Дюваль отправился прямо на каторгу; что касается Рабютена, то, как я уже говорила, он поступил на службу к императору, сражался против турок и всего за несколько лет достиг высокого положения, чего ему, безусловно, не удалось бы добиться здесь. Отец сказал мне как-то раз, что некая графиня, княгиня Священной Римской империи, влюбилась в этого искателя приключений и что он несомненно на ней женится. Так это происшествие послужило причиной его возвышения, и оно же погубило принцессу и Дюваля. Кому как повезет в этом мире.
Бедный г-н д'Олонн присутствовал на ужине во дворце Неверов, когда там рассказали эту историю, всячески приукрашая ее; между тем в зал вошел г-н де Курсель. Господин де Ларошфуко, сидевший рядом со мной, сказал:
— Сударыня, два этих человека никогда не смогут находиться вместе в одной комнате.
Эти нелепые слова заставили меня рассмеяться, тем не менее Курсель в самом деле тут же собрался выйти, но малыш Куланж окликнул его со словами:
— Споры сейчас закончатся, и все перестанут кричать: «Я — за шум, а я — за тишину!» Здесь с нами господа де Курсель и д'Олонн, самые сведущие в этом вопросе люди в Париже. Постараемся узнать их мнение.
— Право, — сказал д'Олонн, — одним любовником больше, одним меньше, какая разница! Господин принц к такому привык.
— А что скажете вы, Курсель?
— Я… я предпочитаю судебные разбирательства, — отвечал он.
Каждый из двоих сказал то, что думал, — разве мы не судим о других по себе? Бедняга д'Олонн! Когда он умирал и просил позвать духовника, ему, как утверждает мой отец, доложили о приходе священника по имени Рогостен.
— Увы! — проворчал несчастный на ухо своей сиделке.
— Вы не могли бы привести кого-нибудь другого? Неужели мне до самой смерти придется не расставаться с рогами?
XXVIII
Госпожа де Грансе настолько завладела душой Месье, что позволяла себе все и вынуждала принца держаться заносчиво с самим королем, в чем вы вскоре убедитесь. Мадемуазель де Ла Мот-Уданкур, та самая девица, которую г-жа Суасонская собиралась предложить королю вместо Лавальер и от имени которой писали такие прекрасные письма, вышла замуж за герцога де Вантадура, безобразнейшую обезьяну, горбатого, почти косого, упрямого как осел, в высшей степени испорченного и распутного человека, — словом, худшего из мужей… рогоносцев. Поэтому молодая и красивая герцогиня приковывала к себе взоры всех придворных волокит, возлагавших на нее надежды, которые она, следует это признать, до тех пор не обманывала. Мой отец говорил ей на следующий день после ее бракосочетания, когда она принимала всю Францию, лежа в постели:
— Сударыня, все эти молодые люди в восторге, и они правы. По всей вероятности, вы не станете отказывать другим в том, чем вы одариваете господина де Вантадура.
— Ах, да, — заметил Бенсерад, — мне бы очень хотелось, чтобы какая-нибудь матушка, тетушка или подруга пожелала отчитать подобную женщину за то, что она ненавидит собственного мужа и имеет любовника; ей-богу, они бы ее оправдали, и я очень хотел бы это увидеть!
— Вы совершенно правы, — отвечала я, — сейчас прескверное время для того, чтобы прослыть такой красивой девицей.
— Черт побери, сударыня, я как-то говорил: единственное, что утешает меня в невозможности быть господином д'Арманьяком с его замечательной красотой, это то, что я не господин де Сент-Эрем с его жутким уродством; но я беру свои слова назад: оказывается, и у таких образин бывают свои звездные часы.
Урод понял, что над ним насмехаются, и решил себя обезопасить. Отличаясь непристойными манерами, герцог быстро нашел верное средство, и кавалеры разбежались, так как он, по выражению г-жи Корнюель, поставил у своих дверей надежного стража.
Я понимаю, что он ничего не терял, дожидаясь, но, наконец, он своего дождался, и даже сверх того, что можно было предположить.
На свадьбу г-жи де Вантадур мы с г-жой Неверской явились с прической, придуманной г-жой Мартен, — эта прическа была введена в моду нами, и все о ней стали говорить. Мартен убрала наши коротко остриженные и вьющиеся от природы волосы так, что наши головки стали походить без шляпок на небольшие круглые кочаны капусты; это весьма недурно смотрелось у молодых женщин, но у старух выглядело нелепо. Мы ликовали, будучи уверенными, что все дамы последуют нашему примеру, и они поспешили это сделать. Прическу назвали «чудачка» — это имя дал ей мой отец, насмехавшийся надо мной.
Все женщины словно сошли с ума; они заставляли накручивать свои волосы на папильотки, а затем долго приходили в себя, словно после операции, ибо все эти папильотки в первые ночи причиняли им адские муки. Волосы, разделенные на прямой пробор, как у крестьянок, стригли ровными кольцами ряд за рядом; с каждой стороны образовывалось по огромному снопу из волос; в них обычно вплетали ленты, а с краю привязывали длинную буклю, ниспадавшую на грудь. Эти стареющие дамы, с гривами как у кобылиц, выглядели невероятно смешными и к тому же уродливыми. Госпожа де Шуазёль, по словам Нинон, напоминала юную трактирщицу. Я не в состоянии описать, насколько безобразными были прочие, в том числе бедная г-жа де Маран, сестра Монтале, бывшая любовница господина герцога, от которого она родила дочь, получившую имя Гэнени (это была анаграмма имени Энгиен).
В конце концов не удержалась и королева. Она вверила свою голову г-же Вьенн, а придворные дамы — мадемуазель де Ла Борд; эти мастерицы подвергли их тем же мукам, а о г-же Мартен все забыли, что привело ее в ярость. Я слышала своими ушами, как королева резко отчитала г-жу де Крюссоль, которая во всеуслышание заявила на вечерней аудиенции, едва увидев ее величество:
— Ах, сударыня, стало быть, ваше величество обзавелись нашей прической!
— Вашей прической? — отвечала королева. — Уверяю вас, что я отнюдь не собиралась обзаводиться вашей прической. Я велела себя подстричь, потому что королю это больше нравится, а вовсе не для того, чтобы обзаводиться вашей прической.
При дворе только об этом и говорили — мы совершили то, что называется переворотом. Госпожа де Субиз чуть не умерла от горя, ибо состояние зубов не позволяло ей иметь подстриженные волосы, и она ужасно этого стыдилась; дело в том, что дамы уже не отваживались показываться в обществе с откинутыми назад локонами, как прежде, и мы торжествовали note 14.
Вначале, в первые дни, против нас стали строить козни, и мы решили обороняться. (Я возвращаюсь к тому, с чего начала эту главу). Господин герцог, в присутствии которого говорили об этой дворцовой войне, сказал мне:
— Итак, сударыня, я — на стороне чудачек, и если вам угодно, мы уладим дело на собрании, где речь пойдет об этой милой выдумке.
Не стоит и говорить о том, что ангелы присоединились к нам. Господин герцог был страстно влюблен в г-жу де Марси; он был настолько без ума от этой особы, что пригласил ее в свое бургундское губернаторство, когда был при исполнении своей должности в Дижоне, и приказал стрелять из пушки в честь ее приезда. Он ревновал свою возлюбленную до такой степени, что все другие проявления ревности меркли на этом фоне: то была воплощенная ревность, самая суть ее, и я удивлялась, что, после того как люди столько натерпелись от этого чувства, оно еще уцелело в мире.
Господин герцог задумал устроить для нас охоту. Среди его гостей были: графиня Суасонская, г-жа де Куэткен, г-жа де Бордо, ангелы и я, а также несколько мужчин, в том числе шевалье де Лоррен и герцог Монмут, внебрачный сын Карла II, о котором мне еще предстоит подробно рассказать; увеселение получилось восхитительным. Дело было в субботу, во время Великого поста; после охоты мы отужинали в Сен-Море, где нас угостили превосходнейшей морской рыбой, а затем отправились в маленький домик, расположенный возле дворца Конде; после того как пробило ровно полночь, мы позволили себе там разговенье из весьма изысканных мясных блюд, под аккомпанемент волынок, скрипок и гобоев, в окружении цветов и всего что есть роскошного и занятного на свете.
— Сударыня, все эти молодые люди в восторге, и они правы. По всей вероятности, вы не станете отказывать другим в том, чем вы одариваете господина де Вантадура.
— Ах, да, — заметил Бенсерад, — мне бы очень хотелось, чтобы какая-нибудь матушка, тетушка или подруга пожелала отчитать подобную женщину за то, что она ненавидит собственного мужа и имеет любовника; ей-богу, они бы ее оправдали, и я очень хотел бы это увидеть!
— Вы совершенно правы, — отвечала я, — сейчас прескверное время для того, чтобы прослыть такой красивой девицей.
— Черт побери, сударыня, я как-то говорил: единственное, что утешает меня в невозможности быть господином д'Арманьяком с его замечательной красотой, это то, что я не господин де Сент-Эрем с его жутким уродством; но я беру свои слова назад: оказывается, и у таких образин бывают свои звездные часы.
Урод понял, что над ним насмехаются, и решил себя обезопасить. Отличаясь непристойными манерами, герцог быстро нашел верное средство, и кавалеры разбежались, так как он, по выражению г-жи Корнюель, поставил у своих дверей надежного стража.
Я понимаю, что он ничего не терял, дожидаясь, но, наконец, он своего дождался, и даже сверх того, что можно было предположить.
На свадьбу г-жи де Вантадур мы с г-жой Неверской явились с прической, придуманной г-жой Мартен, — эта прическа была введена в моду нами, и все о ней стали говорить. Мартен убрала наши коротко остриженные и вьющиеся от природы волосы так, что наши головки стали походить без шляпок на небольшие круглые кочаны капусты; это весьма недурно смотрелось у молодых женщин, но у старух выглядело нелепо. Мы ликовали, будучи уверенными, что все дамы последуют нашему примеру, и они поспешили это сделать. Прическу назвали «чудачка» — это имя дал ей мой отец, насмехавшийся надо мной.
Все женщины словно сошли с ума; они заставляли накручивать свои волосы на папильотки, а затем долго приходили в себя, словно после операции, ибо все эти папильотки в первые ночи причиняли им адские муки. Волосы, разделенные на прямой пробор, как у крестьянок, стригли ровными кольцами ряд за рядом; с каждой стороны образовывалось по огромному снопу из волос; в них обычно вплетали ленты, а с краю привязывали длинную буклю, ниспадавшую на грудь. Эти стареющие дамы, с гривами как у кобылиц, выглядели невероятно смешными и к тому же уродливыми. Госпожа де Шуазёль, по словам Нинон, напоминала юную трактирщицу. Я не в состоянии описать, насколько безобразными были прочие, в том числе бедная г-жа де Маран, сестра Монтале, бывшая любовница господина герцога, от которого она родила дочь, получившую имя Гэнени (это была анаграмма имени Энгиен).
В конце концов не удержалась и королева. Она вверила свою голову г-же Вьенн, а придворные дамы — мадемуазель де Ла Борд; эти мастерицы подвергли их тем же мукам, а о г-же Мартен все забыли, что привело ее в ярость. Я слышала своими ушами, как королева резко отчитала г-жу де Крюссоль, которая во всеуслышание заявила на вечерней аудиенции, едва увидев ее величество:
— Ах, сударыня, стало быть, ваше величество обзавелись нашей прической!
— Вашей прической? — отвечала королева. — Уверяю вас, что я отнюдь не собиралась обзаводиться вашей прической. Я велела себя подстричь, потому что королю это больше нравится, а вовсе не для того, чтобы обзаводиться вашей прической.
При дворе только об этом и говорили — мы совершили то, что называется переворотом. Госпожа де Субиз чуть не умерла от горя, ибо состояние зубов не позволяло ей иметь подстриженные волосы, и она ужасно этого стыдилась; дело в том, что дамы уже не отваживались показываться в обществе с откинутыми назад локонами, как прежде, и мы торжествовали note 14.
Вначале, в первые дни, против нас стали строить козни, и мы решили обороняться. (Я возвращаюсь к тому, с чего начала эту главу). Господин герцог, в присутствии которого говорили об этой дворцовой войне, сказал мне:
— Итак, сударыня, я — на стороне чудачек, и если вам угодно, мы уладим дело на собрании, где речь пойдет об этой милой выдумке.
Не стоит и говорить о том, что ангелы присоединились к нам. Господин герцог был страстно влюблен в г-жу де Марси; он был настолько без ума от этой особы, что пригласил ее в свое бургундское губернаторство, когда был при исполнении своей должности в Дижоне, и приказал стрелять из пушки в честь ее приезда. Он ревновал свою возлюбленную до такой степени, что все другие проявления ревности меркли на этом фоне: то была воплощенная ревность, самая суть ее, и я удивлялась, что, после того как люди столько натерпелись от этого чувства, оно еще уцелело в мире.
Господин герцог задумал устроить для нас охоту. Среди его гостей были: графиня Суасонская, г-жа де Куэткен, г-жа де Бордо, ангелы и я, а также несколько мужчин, в том числе шевалье де Лоррен и герцог Монмут, внебрачный сын Карла II, о котором мне еще предстоит подробно рассказать; увеселение получилось восхитительным. Дело было в субботу, во время Великого поста; после охоты мы отужинали в Сен-Море, где нас угостили превосходнейшей морской рыбой, а затем отправились в маленький домик, расположенный возле дворца Конде; после того как пробило ровно полночь, мы позволили себе там разговенье из весьма изысканных мясных блюд, под аккомпанемент волынок, скрипок и гобоев, в окружении цветов и всего что есть роскошного и занятного на свете.